Задание «СП»

Где-то в средине пятидесятых годов мне подвернулась коротенькая работа. Чиркнула, осветила что-то нужное и отлетела в сторону.

Таких заданий случается у нас немало. Мелькают, как вагоны, а память о них — полустанок. Промчались, похожие и разные, и превратились в точку.

Словом, не вспомнил бы я этот полет, не будь он связан с именем человека, которого забыть нельзя.

Память о Сергее Павловиче Королеве выльется в бронзу памятников на других планетах!..

Тогда же, собираясь в этот скромный полет, мы называли только две буквы: С и П — задание «СП».

* * *

У воздушного корабля с позывными № 5707 беспрестанно находятся люди. Как будто не уходят спать: снуют диспетчеры, снуют электрокары; дымят, гудят заправщики, автомобили.

Задание «СП».

Рабочий день окончился, а мы только собираемся в полет. Предстоит сбрасывать какой-то спецконтейнер.

Если бы не «СП» — сказали бы: «Так невозможно!»

Да, невозможно... Только не для «СП».

Под брюхом самолета раскрыты створки люков. Люди внутри огромной ниши. Из-под створок вижу пыльные ботинки, брюки, комбинезоны, сапоги — нас много. Идет последняя проверка. [434]

Интересуюсь, как дела. И тоже лезу, согнувшись, в чрево. Парашют уже на мне и подбивает под колени. От яркого солнца — в сумраке брюха глаза не сразу различают лица и предметы. Здесь просторно, как в длинном коридоре. Вижу: люди вокруг огромного корыта. Это песок для пробных сбросов.

Сам контейнер висит над головами по центру: круглый, зеленый и тупой, весом в четыре с половиной тонны. Все вместе с парашютом. А парашют — как в песне: «Мы такого не видали никогда!» Чуть меньше четверти гектара...

Евгений Иванович, наш ведущий от КБ, увидел, что я готов к полету, говорит:

— Ну, друзья, кажется, надо кончать, — и ко мне: — Все прозвонили еще раз: замки исправны, сигнализация в порядке — трижды имитировали сброс. Теперь за вами; помните указания «СП»: главное — скорость — не превышайте двести десять километров!.. А высоту — не выше тысячи...

Я сказал:

— Да, знаю.

А сам подумал: «Не густо. На посадку иду на двести сорок... Планирую на триста!»

Женя Жарков, бортинженер, будто угадал мои мысли, усмехнулся:

— Бабушка писала внуку в летную школу: «Летай, касатик, пониже и потише!» Совет дала старушка, как скорей убиться. На самых что ни на есть срывных режимах...

Я покривился. Вообще-то говоря, он прав. Только шутить неуместно: нам сейчас лететь.

В авиации нет ничего глупее старания летать как можно медленней, на небольшой высоте. Здесь у самолета одно стремление — скорей отправиться на переплавку.

Евгений Иванович отрубил:

— Ну, хватит зубоскалить!

У Евгения Ивановича, как мне всегда казалось, лицо убежденного скептика. Желая меня подбодрить, он изобразил какую-то трагическую гримасу, напоминающую, [435] может быть, улыбку. Как видно, думая: «Все мы под богом», — он сказал:

— Тут, как я понимаю, все в этом треклятом парашюте величиной с картофельное поле... Чтоб его не разорвало!..

Я задал ему только один вопрос:

— А не может купол раскрыться прямо здесь, в отсеке, когда контейнер еще не сброшен? — И сам подумал: «Это было бы очень неприятно — тогда нас туго спеленает».

— Никак! — Евгений Иванович убеждать стал: — Вот смотрите...

Я внимательно выслушал.

— Ладно, — говорю бортинженеру, — давайте собираться.

— Всех попрошу на воздух! — гаркнул Женя Жарков. — Буду закрывать люки, прищемлю носы!

Я оглянулся — уже никого, как в киносказке.

* * *

Вечереет. Небо ясное. В воздухе и впрямь очень тихо. У нас говорят: летим, как в молоке плывем. Не шелохнет.

Под нами двухкилометровая просека точным квадратом в массиве леса. Посредине — известкой намалеван круг метров сто пятьдесят в диаметре. Вот туда нам и швырять.

Штурман говорит:

— Командир, будем заходить по диагонали, курсом 340 градусов, заходите подальше.

«Разумеется, подальше», — думаю. Но «подкрадываться» к цели за двадцать километров, выдерживая посадочную скорость, было бы безумием. Свалишься — двух мнений нет.

Один есть вариант: приближаясь, медленно гасить скорость так, чтобы она стала минимальной в последний момент сброса, а самолет еще держался. Тут сброс — и двигатели на полный режим. Только так, пожалуй, можно не разорвать парашют — это чудовище портняжного искусства, и не рухнуть самим. [436]

И вот мы «подползаем» к границе просеки. Давно открыты люки. «Распушились» закрылки нашего крыла, как на посадку. Но спрятаны шасси. Я шевелю секторами газа, поддерживая высоту. Стрелка высотомера стоит на тысяче. А скорость... Даже не верится, так непривычно: двести пять!..

Корабль трясется, словно в страхе, вздрагивает.

Все на борту молчат. Притихли как мыши. И я тоже. Одним глазом — на горизонт, другим — на скорость... Медленно перебирает четки стрелка секундомера.

Если бы не раскачивать машину. А тут эти команды штурмана. Понимаю — он хочет в круг попасть. Уперся в прицел, ему ни черта не видно по сторонам. Бубнит себе:

— Два градуса влево... так... еще один... так держать... О! Три вправо... еще два... так держать!..

«Держу, держу, черт побери!» И так довольно долго. Я заметил: если очень ждешь — машина, как назло, трясется, качается, но вперед не торопится. А тут еще эта диктовка штурмана. Приходится «раздразнивать» корабль педалями, уточняя курс.

Если самолет висит вот так, задравши нос, будто весь на твоих руках, сжимающих штурвал, он страсть не любит этих шевелений носом...

Но... подходим.

Уже круг цели закатился вниз, под обрез приборной доски. Теперь я только жду и по капельке, себе в запас, выкрадываю у циферблата скорость. Думаю: «Надо на всякий случай... Вдруг ошиблись в расчетах...»

Двести! Другой раз так бы и заорал: «Смотрите, вот скорость двести, а машина летит!» Крикнул бы... Только боюсь ее спугнуть.

Теперь мы — всего нас восемь на борту — словно шагаем по канату. Баланс на мне. Я занят, отвлечен, и волноваться некогда.

Машина будто хлопает себя хвостом, отгоняя слепней. Я взглядываю украдкой по сторонам. Гудят двигатели: им хоть бы что! [437]

— Командир!.. — рявкнул штурман. — Держите так, начинаю: пять, четыре, три, два, один... Сброс!

Машина подпрыгнула. Нам всем будто дали пинка.

— Пошла!

Парни в передней кабине орут, хлопают в ладоши, я их вижу.

— Командир, пошла, давай вперед!

— Разумеется, пошла — сам знаю, — ворчу. Но не могу сдержать улыбку.

Я успел последний раз взглянуть на скорость: 198! И левая рука двинула вперед четыре сектора газа. Стрелка — я долго ее гипнотизировал — сразу повалилась вправо: скорость стала нарастать.

Уже через пятнадцать секунд могу кренить в вираж. Правое крыло установилось в центр круга. Другое дело! Самолет блаженствует: что значит его нормальный режим — спокойно замер, режет наискось воздух — «сидит влитой».

Все мы смотрим вниз: вот он, парашют, белый гигант... Бог мой!..

Штурман, повернув ко мне голову, спрашивает:

— Сколько в нем?

— Две с лишним тысячи квадратных метров ткани.

Целехонек — это всего важнее. Под ним висит контейнер: простым бочонком. Огромный купол к нам пока ближе, чем к земле, и кажется чуть меньше просеки в лесу.

Как в одну секунду люди могут преобразиться! Просто чудо! Болтливые все стали, разгорячились. Мне тоже хорошо, хотя стараюсь казаться равнодушным.

Жму на кнопку передатчика, говорю на землю:

— Выполнил... Я — 5707–»СП» — сработал. Потом поворачиваюсь и уже к Жаркову: — Как будто все? — Он от меня справа, вижу его глаза. Доволен. Спрашиваю: — У тебя как?

— Порядок, командир, — щеки бортинженера вываливаются из шлемофона, затянутого ремешком. Женя хорош!

— Тогда пошли домой! [438]

Через несколько дней после очередного полета захожу в диспетчерскую. Начлет меня увидел, подошел, тихонько говорит:

— Слушай, тебя спрашивал Сергей Павлович.

— Он был здесь? — удивился я.

— Да, приезжал в институт по делу и специально заходил сюда... Хотел поблагодарить тебя за тот полет... Вообще говорил о тебе. Но ждать не смог и просил передать вот эту бумагу от КБ.

Мне стало жарко, и я расстегнул ворот, потом сбросил куртку, обрадованно сказал:

— Ну и хорошо.

Начлет не сдержал любопытства:

— Откуда он тебя знает так близко?

— А... Старинная история... Мы знакомы еще по планеризму...

* * *

Мария Николаевна, мать Сергея Павловича, рассказывала, что в детстве он рано научился читать, любил рифмовать и сочинял стихи. С трехлетнего возраста она воспитывала в мальчике волю и смелость. Когда он забывал в саду игрушки, а уже спускалась темнота, мать посылала его за ними одного и говорила:

— Я побуду здесь, не бойся.

И он бежал.

Однажды утром она ужаснулась: деревянной саблей он порубил все георгины. Это, пробегая в темноте по саду, он защищался «от врагов» и рубил им головы.

Учился он хорошо. После школы поступил в Киевский политехнический институт; затем перевелся в Москву — в МВТУ.

Восемнадцатилетним студентом в Киеве Сергей Королев давал уроки по математике. Об этом вспоминает Владимир Константинович Грибовский, который был тогда военным летчиком-истребителем в киевской авиачасти и жил в общежитии военных летчиков. Там он и познакомился с юным Королевым, который готовил к поступлению в Академию воздушного флота летчика Павлова. Поступить в академию Павлову так и не удалось, хотя был он способным человеком, большой [439] энергии. Переведенный вскоре в Оренбург, Павлов построил там небольшой одноместный самолет-моноплан с мотором «Люцифер» в 100 лошадиных сил, испытал его и прилетел на нем в Москву. Самолет привлек внимание специалистов, но при одном из демонстрационных полетов, выполняя пилотаж на небольшой высоте, Павлов разбился насмерть.

В Киеве Сергей Королев принял участие в постройке первого планера.

В 1928 году на планерных состязаниях в Коктебеле он познакомился со «старым планеристом» студентом МВТУ Сергеем Люшиным. С. Н. Люшин начинал еще с арцеуловского кружка «Парящий полет».

В учебной группе в Коктебеле до этого на планерах летали (дерзали летать) только летчики. И Общество друзей воздушного флота поставило первый опыт — научить летать на планерах обыкновенных энтузиастов-кружковцев из молодежи. Так появилось несколько «чистых» планеристов, никогда не летавших на самолетах. Обучением занимался Василий Андреевич Стенанченок. В числе учеников его были два Сергея — Королев и Люшин. Они занимались на учебном планере КИК («Клуб имени Кухмистерова», конструкции А. Сенькова). Это был очень посредственный планер, с плохими аэродинамическими качествами, и когда они взлетали, то удавалось пролететь очень немного: он садился почти там же, откуда взлетал, как вспоминал впоследствии Сергей Павлович, «прямо под собой».

Планеры помещались в огромной палатке на горе Узун-Сырт.

Как-то поднялся шторм, и все кинулись разбирать планеры и выносить в балку. Там крылья укрывали брезентом и закладывали камнями. От планеристов потребовалась самоотверженная работа по спасению планеров.

Для проведения спасательных работ был назначен руководитель, но в деле он оказался беспомощным. И здесь проявились исключительная воля и организаторские способности Сергея Королева. Он взял на себя все руководство этой операцией и справился с задачей. Не успели спасти лишь один планер — тот самый [440] КИК... Может быть, не очень-то и хотели его спасать. Палатка рухнула, превратив КИК в мелкие щепки.

Буря ускорила решение руководства доверить ученикам более сложный — рекордно-тренировочный планер «Дракон».

«Дракон» имел оригинальные крылья, отброшенные параболой назад, но в отличие от других планеров Бориса Ивановича Черановского этот планер был «хвостатым». Раскрашен «Дракон» был под чудовище, но «чешуя» его скорее напоминала обыкновенную еловую шишку.

Когда я теперь попытался нарисовать этот планер, то обратил внимание на такое обстоятельство: он больше других, ему подобных, напоминал контурами современный реактивный самолет.

Именно на «Драконе» Королев и Люшин в тот же год научились парить над Узун-Сыртом.

На состязаниях двадцатых годов в Коктебеле многие планеристы жили в доме Волошина. Там собирались известные художники, поэты, артисты и ученые. На веранде устраивались чаепития.

Волошин любил планеристов, ходил на гору, очень интересовался их полетами. Денег с «постояльцев» за постой не брал, хотя «постояльцев» всегда было немало. Ему платили только за доставку воды. Остальное — как в коммуне. Готовил старый повар-татарин. Когда его нанимали на работу, спросили: «А вкусно ли вы готовите?» — «Не знаю, его императорское величество не обижались!» — ответил тот.

Оказывается, повар когда-то служил шеф-поваром на царской яхте «Штандарт».

На состязаниях в 1928 году, живя в доме Волошина, Королев с Люшиным очень подружились. Там друзья решили совместно проектировать и строить рекордный планер. Это был будущий «Коктебель».

Планер «Коктебель» проектировался в Москве на Октябрьской улице в квартире Марии Николаевны Королевой. Постройка деревянных деталей производилась в столярных мастерских Щепетильниковского [441] трампарка. Металлические детали обрабатывались в мастерских Академии воздушного флота.

Когда же выяснилось, что они опаздывают к началу состязаний, Сергей Павлович развил такую энергию и так разагитировал рабочих, что они пригласили своих друзей с авиазавода и вечерами, бесплатно и очень быстро, собрали планер. В 1929 году новый паритель попал в Коктебель на состязания в срок.

Испытывал его Арцеулов. Планер был очень устойчив, прост в управлении и хорошо парил, хотя и оказался довольно тяжелым. После Арцеулова на «Коктебеле» парили Королев и Люшин.

* * *

В 1928 году в Москву по приглашению управления авиапромышленности приехали французские специалисты — тогда у нас была нужда в авиаспециалистах.

На Красной Пресне был винтовой и лыжный завод. На нем-то и обосновалось конструкторское бюро с Пьером Ришаром во главе. Ришар привез с собой группу французских инженеров — человек десять. «Общими видами», то есть общей компоновкой самолета, у него ведал Лавиль — талантливый конструктор.

В бюро к Ришару вскоре поступили Семен Алексеевич Лавочкин, Николай Ильич Камов, Михаил Иосифович Гуревич, Евгений Сергеевич Фельснер, Сергей Павлович Королев и Сергей Николаевич Люшин.

Лавочкин занимался прочностью, Королев — вооружением, Люшин — крылом, управлением, Фельснер — двигательными установками.

Они работали у Ришара два года.

Но у Ришара с Лавилем возникли разногласия на личной почве, и французы разошлись. Лавиль отделился и стал строить свой самолет (ДИ-4).

С Лавилем ушли Лавочкин, Люшин и Фельснер. Королев остался у Ришара, а потом — в 1930 году — перешел на работу в ЦКБ.

Уже в начале шестидесятых годов Николай Ильич [442] Камов в Париже на авиационном салоне встретил Пьера Ришара.

— А, Николя! — завопил Ришар и кинулся к нему навстречу.

Они очень тепло трясли друг другу руки. Ришар сказал с грустью:

— Недавно прочел в газете — Семен Лавочкин умер, бедняга!..

— Да... Увы... — сокрушался Камов, не зная, как вести себя с Ришаром.

— Николя, а как Сергей Королев, как он поживает?.. Видишь ли ты его?

* * *

На самолете «авро», учебном биплане английского происхождения, Сергей Павлович начал учиться летать в 1929 году. Однажды он позвонил Люшину:

— Серега, завтра идем в Академию воздушного флота на медкомиссию, нас направляют учиться летать на самолетах...

— Не пойду, — ответил Люшин.

— То есть как это не пойдешь? — возмутился Королев.

— Не пойду; ты знаешь — меня не пропустят из-за руки (у Люшина с детства после болезни была слабоподвижная кисть левой руки). И вообще, не хочу срамиться.

— Чепуха, пропустят.

— Нет, я это знаю наверняка.

Телефонная трубка некоторое время молчала. Королев соображал, как быть. Жаль друга.

— Все равно надо идти: ты хороший планерист-паритель, о тебе был особый разговор.

— Это ничего не даст.

— Ну вот что, завтра заезжаю за тобой, и, если ты будешь упираться, я устрою в доме такой скандал, что тебе будет стыдно перед соседями. Не остановлюсь ни перед чем, а тебя увезу.

Назавтра Королев заехал за Люшиным, и тому пришлось ехать. [443]

Свою авиетку Королев построил по дипломному проекту в тридцатом году — ему было тогда двадцать четыре года.

Маленький одноместный моноплан с верхним расположением крыла, с мотором в двадцать пять — тридцать лошадиных сил. Пирамидальное шасси и контрподкосы на крыльях. Для своего времени — удачный самолетик и летал хорошо.

Удивительно не то, что молодой Королев спроектировал самолет — тогда это было под силу толковым инженерам, — главное, он сумел его построить — «вдохнуть в него жизнь» и научил летать.

Может быть, это уже говорит о первых шагах проявления необыкновенно сильной воли... Так сказать, не «от бога», а «от себя»!

Лето 1930.

На фотографии два молодых человека у только что разбитой авиетки. Летчик слева. На лице очевидные признаки причастности к аварии. Но уши шлема уже завернуты наверх, очки, модные тогда в авиации — «бабочкой», на лбу, комбинезон одернут. Наган свисает низко на ремешке — тоже по моде, чтобы бил по бедру, когда идешь. Пройдет еще час, и летчик расскажет анекдот. Вокруг соберутся товарищи, всем будет весело. Но пока что его внутреннее состояние все на лице. Он смотрит полным сожаления взором на конструктора. Улавливается кислая улыбка. В руках летчик теребит постоянную спутницу — кривую курительную трубку. По ней нетрудно узнать красвоенлета Дмитрия Александровича Кошица. Если во взгляде его можно прочесть: «Крышка твоим надеждам, угробил я твой труд!», то совсем иного мнения на сей счет сам конструктор. С легкой, спокойной, чуть насмешливой улыбкой он светло смотрит вперед. Правая рука его сжимает конец боудена от сектора газа, будто дает газ новому мотору, а взгляд говорит: «Чепуха, то ли еще построим!» Конечно, было очень Досадно и обидно, когда отказал мотор и летчику ничего не оставалось, как посадить самолетик на территории [444] складов за границей аэродрома... Но конструктор не унывает. Он даже написал к этому снимку эпиграмму:

Это невероятно!.. Представляю, что должно было твориться на душе «обыкновенного» молодого инженера, когда его труд многих дней и ночей, его средства (даже и они) были разбиты «в один присест»!

К этому времени Сергей Павлович уже умел летать на планерах. Неудача с авиеткой, может быть, только ускорила его решение стать летчиком — в том же году он получает свидетельство пилота. И свою следующую конструкцию — пилотажный планер «Красную звезду» он испытывает уже сам.

В начале тридцатых годов Сергей Павлович был одним из организаторов-основателей Московского ГИРД (группа изучения реактивного движения). Первые заседания этой организации проходили на квартире Королева в доме по Октябрьской улице.

Подумывая об установке на планере реактивного двигателя, Сергей Павлович сам испытал в полете «Треугольник» — планер «Летающее крыло» Бориса Ивановича Черановского. В журнале «Самолет» он пишет, что планер ему понравился. И все же решает строить свой планер, более приспособленный для установки ракеты в хвосте короткой кабины.

Может быть, впервые такой планер был построен из легчайшего металла — электрона в 1933 году. Сергей Павлович сам испытал его в полете на городской планерной станция зимой того же года.

Страстно любя ракеты, Королев был верен планеризму. На планерных слетах тридцатых годов кто из планеристов не видел его — веселого, загорелого, в рабочем синем комбинезоне! Он с увлечением парил над «Долиной голубых скал», над Карадагом, над морем... [445]

В середине тридцатых годов Сергей Павлович увлекается созданием «планеролета» — большого транспортного планера с легким мотором. Тогда этой идеей были увлечены многие конструкторы, в том числе и Олег Константинович Антонов.

В 1935 году Королев привез в Коктебель свой белый двухместный планер СК-9. Размашистые и очень прочные крылья. Казалось, к чему такая прочность? И только в тридцать восьмом году объяснилось. На СК-9 был установлен первый удачный ракетный двигатель.

Испытание объекта «318» — как он был назван — задержалось по непредвиденным причинам. Только в сороковом году он был испытан в полете известным планеристом, летчиком-испытателем Владимиром Павловичем Федоровым. К сожалению, Сергею Павловичу не удалось присутствовать при первом в истории удачном полете ракетоплана.

* * *

Осень 1959.

Далекий женский голос по телефону:

— Соединяю вас с Сергеем Павловичем.

— Ты хотел приехать, Игорь? — спрашивает он.

— Да, Сергей Павлович, я звонил.

— Знаешь, как добраться?

— Примерно...

— Так вот. После развилки будет светофор. От него найдешь ворота, они откроются сами. В ловушке поставишь машину. Тебя проводят ко мне. Удобно к двум?.. Жду.

Положив трубку, несколько секунд держу ее на аппарате... «Ворота откроются сами? Ловушка?»

Ехал и думал. Глаза сами обшаривали асфальт, обочины, выискивали инспекторов ОРУДа, руки сами крутили руль, а мысли все о том же: «А что здесь странного?..»

Свернув к воротам, я почувствовал в себе волнение: а вдруг не откроются?.. Вполне понятное волнение всех принцев, разбойников и мудрецов, всех, кто произносил когда-нибудь у двери: «Сезам, откройся!..»

Зазвенел колокольчик, и ворота бесшумно раздвинулись. [446] Я въехал в «ловушку» — большой пустынный двор. Пока разворачивал, ставил машину, откуда-то появилась девушка; улыбаясь, спросила, как меня зовут. И больше ничего. Мы пошли.

Секретарь — солидная женщина — сама приветливо обратилась ко мне. Я сказал:

— Да, это я.

Она как-то странно улыбнулась:

— Вас ждут.

Я машинально потянулся за расческой, спросил:

— Что-нибудь не в порядке?

— Что вы! — немного смутилась она. — Просто я вспомнила... Сергей Павлович просил меня соединить, назвав вашу фамилию... И хотя ваш город, можно сказать, рядом, я почему-то позвонила в Киев...

— Понимаю... Мне сюда?

— Да, да... Через два зала до конца.

Я прошел вдоль длинного стола зала заседаний. Дверь была открыта во второй зал, поменьше, а из него в крохотную комнатку. Заглянув в полуоткрытую дверь, я и увидел тут Сергея Павловича.

Удивительно теплые карие глаза. Он сказал:

— Здравствуй, «крестник», — так, будто мы вчера расстались на планерном слете. Взял меня за плечи: — Садись, рассказывай.

Мы долго говорили.

Сергей Павлович дал понять, что ему очень нужны энергичные, самоотверженные люди. Потом спросил меня о знакомых планеристах. О семье погибшего Вити Расторгуева. И очень внимательно слушал, что я скажу. Потом взял синий карандаш и на плотном листке бумаги написал номер своего телефона и под ним: «В любое время, с 8.30 утра, сказать, что звонок согласован. С. П. К.».

Листок этот так и сохранился у меня на память.

* * *

Осень 1964.

Мой сосед — наши столы рядом — заполнял бланк отчета. Я не удержался и спросил:

— Как там Сергей Павлович?

Он поднял глаза и заметно просветлел: [447]

— Знаешь, я преклоняюсь перед ним! Представь себе: ему сообщили... Ну, там что-то дурит... Нет фиксации некоторых двигательных параметров. Стали уговаривать дать запуск. «Очень жмут... Задержка недопустима...» И так далее. Он подумал и решительно сказал: «Если мы начнем делить дефекты на главные и второстепенные, мы доведем дело до... А потому приказываю: снять со старта, расстыковать, все прозвонить, найти, устранить и вновь готовить».

Ты представляешь, что такое «она» на старте?.. — Коллега сделал многозначительную паузу. — В общем так и поступили, хотя это и не всем понравилось. Разумеется, неполадки нашли, устранили и при последующем пуске все прошло на редкость гладко.

Зима 1964.

Нас двое. Идем на работу тропинкой в парке. Можно только гуськом — вокруг глубокий снег. Не поворачиваясь, спрашиваю:

— Как слетали?

Мой попутчик, ведущий инженер, басит позади:

— Хорошо, все в порядке.

— А как пуск?

— Представьте, хоть ноги и тряслись, но все оказалось в лучшем виде.

— Как у него распорядок?

— Хм!.. СП прилетел с «жаркой точки». Сразу же устроил разбор подготовки, все распределил. На предложение поехать в гостиницу ответил отказом, сказал, что будет здесь, у дела. Во все вникал сам и очень всех подогревал. После пуска хотел было лететь в Москву: у него дома какие-то неприятности — кто-то из близких в больнице. Позвонил, вздохнул и сказал: «Нет, надо идти обратно!..» И в двенадцать ночи взял курс к себе на точку. Вообще неизвестно, когда он отдыхает... Например, в ночь пуска он лег в три, а встал в шесть и говорит, хорошо отдохнул. Спал в кабинете. [448]

Зима 1966.

Сергей Николаевич Люшин вспоминает.

12 января 1965 года ему позвонил Сергей Павлович.

— Сергей, ты?..

— Да, я.

— Ты что делаешь?

— Ничего.

— Так вот что... Я обнаружил случайно, сегодня день моего рождения. У меня собрались друзья. Я очень хочу, чтобы ты был. Приезжай.

— Приеду.

— Приезжай. Буду очень рад тебя видеть.

— Как тебя найти?

— Меня найти?.. Это вопрос... Пожалуй, я не сумею объяснить, позову Нину. Она все скажет лучше.

Он сам меня встретил и очень трогательно всем представил как лучшего друга молодости... И чувствовалось, что он как бы молодеет при мне на тридцать лет.

Я позвонил ему снова 1 января 1966 года, поздравил с Новым годом. Он поблагодарил. Сказал ему, что хочет или нет, но в день рождения буду у него и уже приготовил подарок — модель планера «Коктебель». «А вот и не будешь», — возразил Сергей Павлович. «Почему?» — «Потому, что я собираюсь лечь в больницу для профилактики... Потом, когда выйду, встряхнемся, но это будет чуть позже...» [449]