С крыла на крыло
1949 год. Ясный день 16 июня. Чудный, особенный — день воздушного крещения нашей мечты, нашей идеи, упорного труда многих, многих друзей.
Мы собрались на аэродроме рано. Каждый знал, что ему делать. Ребята подтащили лестницы к самолетам — машины стояли поодаль от ангаров, в поле. Я захватил свой парашют, чтобы не возвращаться.
Идем. Трава, не тронутая косилкой коменданта, купает сапоги. Механики на плоскостях двух наших пикировщиков сворачивают брезенты.
— Добрый день! — кричим.
— День добрый!
А день действительно многое обещает — теплынь, ни облачка! Все же на душе коты скребут: «Как-то получится все это?»
Говорю старшему:
— Погодите-ка запускать моторы, мы быстренько проверим еще раз.
Парни полезли на консоли крыльев — там наша техника.
Я за ними. Поднялся всего метра на три, а как все видно вокруг! За полем ромашек — сосны, медью горят стволы. От ангара показалась знакомая фигура, тащит парашют; с плеч свисают лямки. Это Султан Амет-Хан, наш летчик-испытатель со второй машины. Невысокий и худой, в широченных синих галифе [405] «юбкой». Должно быть, еще с войны остались. Вижу его черную шевелюру, шлем держит в руке.
Мы с Виктором Васяниным сами теперь проверяем механизм сцепки. Володя Александров забрался в кабину, к своему пульту, кричит оттуда:
— У меня все в порядке!
— Что, запускаем! — спрашивает Саша Корнеев, бортмеханик моего самолета.
Смотрим друг на друга. Все кивают головами: дескать, можно!
Через четверть часа взлет. Сперва пошел я, ведущим. За мной Амет-Хан Султан. Набрали высоту, отвернулись от солнца — уж больно бьет в глаза.
Амет точнехонько пристроился к крылу. Я стараюсь тоже строго вести машину, а самому хочется взглянуть назад, кошусь на Амета. Здорово идет! В нескольких метрах! Кажется, разбегись — и можно перепрыгнуть.
Позади, за моей бронеспинкой, Володя Александров — оператор сцепки. Вижу и не вижу его лицо. Вдруг он орет, показывая большой палец:
— Есть! — кричит так, будто поймал здоровенную щуку.
Я на мгновение оглянулся: сияет!
Сам пытаюсь скрыть ребяческую радость — надуваю щеки, хмурюсь...
Теперь мы идем, связав крыло с крылом, точно схватившись за одну бечевку... Володя напевает: «...Ведь улыбка — это флаг корабля!» И мне чертовски хочется запеть!
Если бы объектив захватил наши лица в тот момент!.. Но он тоже сделал свое дело и запечатлел сцепку на пленку. Благодарение кино!
Мы виражили, не разъединяясь. Летали так, «в обнимку», добрых пятьдесят минут. Бензина перекачали, правда, немного, да это поначалу было и неважно. Теперь убедились в правоте самой идеи.
Приземлились, вылезли и ну плясать у самолетов! На что Султан терпеть не может восторженных эмоций, и то колотит одного, другого по спине.
Удача! [406]
Надо сказать, до этого полета мы уже контактировались в воздухе несколько раз: с тем же Амет-Ханом, с Галлаем, с Якимовым — и во всех случаях успешно. Но теперь это очень крупная наша удача: первая автоматическая перекачка топлива. Без рук.
Дело в том, что раньше — а заправка в воздухе была впервые выполнена в Сан-Диего (США) в 1923 году, — чтобы перелить топливо с самолета на самолет, нужно было поймать руками шланг, спускаемый с выше летящего самолета.
Слух о нашей затее дошел до Туполева, эксперимент проводили на его машинах.
Ему все рассказал Вартан Сагинов — он часто встречался с Туполевым, был ведущим по доводкам первых ТУ-4-х.
Андрей Николаевич приехал к нам в институт рано утром, около восьми, в белом кителе, без шофера — сам за рулем. Быстро прошел в небольшой кинозал.
— Начинайте, дорого время, — холодно и деловито сказал он.
Как на грех, ни начальника института, ни заместителя — запаздывают. Что делать?
Вартан тихонько говорит мне:
— Нужно начинать, а то уедет — он такой!
Я подготовил коротенький доклад: о значении заправки в воздухе. Водя по графику указкой, начал примерно так:
— Здесь вы видите кривые выгорания бензина по дальности полета. Допустим, заправщик и заправляемый самолеты поднялись с одной точки, вот здесь; пройдя вместе треть пути до цели, самолет-заправщик передаст второму, заправляемому самолету третью часть топлива, и последний вновь будет иметь полные баки: теперь он пролетит на одну треть дальше. А заправщик вернется к себе на базу...
Туполев вдруг перебил:
— Агитируешь? И эти треугольнички — зачем? Ничего не понимаю... Не агитируй, не агитируй, — добавил дискантом, срываясь. [407]
Я смолк на секунду, обескураженный. Пытаюсь собраться с мыслями.
О непосредственности Туполева я слышал давно. Много о нем рассказывали всяких историй, о его ошеломляющей прямоте, резкости в разговоре — это было занятно слушать, даже смешно, когда касалось кого-нибудь другого.
Но вот сейчас я сам, признаться, изрядно был сбит с толку. С трудом подавил в себе досаду, попытался продолжать, перескакивая через страницы.
Туполев ерзал на стуле, ничем не скрывая нетерпения и скуки.
Наконец я резко сказал:
— Давайте тогда посмотрим фильм...
Туполев засмеялся:
— Ну, ну, не злись... Правильно, крути катушку!
Признаюсь, я чертыхался в душе отчаянно: «На кой дьявол мы так старались?..»
Стало темно. Потом сноп света обнаружил квадрат летающих пылинок и единственную надпись на экране. Но вот пошли кадры. Через секунду мы все в воздухе. Крупные планы слегка колеблющихся двух самолетов в плотном строю. Видим часть моего крыла сверху, выражение лица Султана, весь его самолет.
Между крыльями перебрасывается связь.
Туполев молчит. В зале несколько человек, и все — ни слова. Когда же из Амет-Ханова крыла стал выползать анакондой шланг и, сияя наконечником на солнце, изогнулся сперва назад, чтобы потом устремиться вперед, к крылу моей машины, тут даже дыхание все затаили...
Туполев вдруг повел себя, как на хоккее, — заерзал на стуле и подбадривающе закричал:
— Молодцы! Молодцы!.. А я-то думал, вы мне здесь бумажную стряпню подсунете!..
Вот он так — хотите любите, хотите нет!
«Бумажную, — подумал я. — Было и это: чертежей потребовалось не менее тысячи».
Когда лента кончилась и в зале зажгли свет, Андрей Николаевич встал, сказал несколько слов; солидно, [408] скорее сухо. Без пафоса. Как будто бы обещал поддержку... И тут же уехал. Все же трудно было понять — доволен или нет?
Сворачиваю плакаты, а позади меня Иван Никитович Квитко, наш инженер, тоже видавший виды, необычайно деликатный человек, шепчет мне на ухо:
— Поздравляю вас, это сверх всяких ожиданий, Андрей Николаевич невероятно скуп на похвалы! — Квитко работал вместе с Туполевым и близко знал его в трудные годы.
Рассказывают еще и так.
Повисла у нас на аэродроме как-то в воздухе беда: новая большая машина не может сесть — шасси не выпускается. Летает и летает. Экипаж все перепробовал — никак.
Примчались специалисты. Приехал из Москвы Туполев. В будке руководителя полетов собрался консилиум, раскинули электросхемы, стали соображать.
А время идет. Андрей Николаевич требует от знатоков «плюса» и «минуса» решения. У тех, естественно, руки трясутся: что ни предлагают, шасси остается неумолимым.
Прошло еще не меньше часа. С каждой минутой нарастал озноб на спинах. Что делать? Что?!.
Тут к группе сосредоточенных, взволнованных людей пробрался парень-электрик. Говорит робко:
— Позвольте мне попробовать, Андрей Николаевич.
Тот обернулся, посмотрел внимательно. В глазах вопрос: «А не врешь?»
— Ну говори.
— Нужно выключить все потребители, даже связь — радио. Все. Потом аварийно... Вот посмотрите... — Стал уверенно водить по схеме карандашом.
Все переглянулись:
— А что, идея!
Туполев сам скомандовал на борт корабля. Машина притихла на время; потом заходит низко. Ура! Ура! Шасси уже снаружи! [409]
Когда машина села и затормозила, Туполев обернулся, поискал; будто увлажнились глаза.
— Да где же ты?
— Вот он, — техника вытолкнули вперед.
Туполев, не говоря ни слова, обнял его при всех и расцеловал трижды, по-русски, как родного сына.
Авторитет Туполева громаден, а сила его логики порой вызывает изумление.
«Солдатами родятся не сразу! — воскликнул он однажды в разгар бурного спора с военными, когда решалась судьба одной его машины. — Вам бы сразу с каской и автоматом в руках! — продолжал он. — Ан нет!.. Солдат сперва «уа!» кричит. Не может он появиться на божий свет с боевой выкладкой!»
Присутствующие замолкли. Все стало ясно. После минуты молчания старший начальник вытер платком испарину со лба, сказал:
— Да, нужно принимать самолет и осваивать. Пройдет время, и новорожденный подрастет, окрепнет в нашей работе. И мы — семь нянек — научимся уходу.
Квитко оказался прав. Вскоре нам предоставили два совершенно новых дальних высотных бомбардировщика ТУ-4 для оснащения «крыльевой» системой заправки.
Радости было — не передать! Изобретателю дай только базу для работы, других наград ему и не надо.
Закрою глаза и вижу две серебристые «крепости»... Помню даже номера: 2202 и 1801 — сверкают круглыми стеклянными носами, крестами полированных винтов.
Рядышком, милые сердцу, — крыло к крылу. Так мы их ставили после полета, чтоб было удобно проверять всю автоматику сцепки-расцепки, систему перекачки.
Покуда корабли готовились к полету, к крыльям подтаскивали огромные стремянки. По обыкновению [410] первым взбирался тихий, задумчивый Алексей Горячев, инженер-электрик.
Торопить его не было смысла. Размеренно, без суеты, пока не прозвонит все, не спросит тридцать, сорок раз: «Горит? Не горит?» — все равно не слезет с верхотуры.
Потом на крылья забирались механики — Федя Александров и Николай Устинов. Руки обоих и глаза обшаривают механизмы — щелкают, шипят клапаны перезарядки. Федя зубоскалит. Николай в ответ отвешивает пудовые слова.
Александров Володя в это время у пульта, в гермокабине заправляемого самолета. Напротив, так, что им видно друг друга, на заправщике Юра Квятковский.
Володя — старый знакомый: мы с ним летали еще в войну на «Верочке». Тогда мы в шутку звали Володьку Графом.
Когда идет проверка, Володя виден сквозь блистер — вздутое полусферическое стекло. Нас ему не слышно, приходится сигнализировать на пальцах, стучать по плоскости крыла: «Включи одно, включи другое».
Иной раз он не поймет, что нужно, ему кричат в люки: «Волдырь, включи подсвет!»
Но вот все наши «роботы» проверены, и затевается последняя работа, грубая — в ней нужно много рук. Из крыла вытаскивается сорокаметровый шланг.
Ваня Сидоров придумал тогда остроумный способ «выращивания» длинных шлангов из стандартных кусков дюрита. Собственными руками соединял он все воедино на обыкновенном станке ДИП. Получалось великолепно: соединения почти не выступали за диаметр резины, шланг обходился сущие пустяки. Мы как-то попытались заказать такой же, только без стыков, — с нас запросили в двести раз дороже. В полете топливо по шлангу перекачивалось с огромной скоростью, под большим давлением. Поэтому нужно было беречь шланг, обращаясь с ним на «вы».
Все, кто есть у самолета, несут шланг на руках. Мы с Виктором Васяниным — моим коллегой — тоже [411] в строю, по формуле: «Где должен быть командир? Конечно, впереди!»
Когда с нами летал Алексей Петрович Якимов, он тоже таскал шланг, не боясь пошатнуть свой авторитет, — тогда он был начлетом.
Работа не хитра — лишь подставляй плечо.
— Эй, бурлачки! — однажды крикнул нам кто-то из прохожих.
— Любезнейший, подите-ка сюда, — пробасил Якимов и поманил весельчака «перстом согбенным», — Да, да... Вы не ошиблись, вас зовут.
Тот, сообразив, что влип, смущенно подошел.
— Вы что-то, кажется, сказали? — спросил Якимов.
Молодой инженер замялся. Мы со шлангом на плечах смотрим с любопытством. Он краснеет.
Ждем, что будет дальше.
— Я просто так, шутя, — смущенно говорит молодой специалист.
— Так я и думал. Тогда позвольте ваше плечико вместо моего. — И парень стал в цепочку.
— Это ненадолго, — успокаивали его.
От трансформатора дежурный электрик зовет меня:
— Вас здесь спрашивают.
— Кто еще? — Освобождаю плечо. — Иду.
Вижу двух человек. Один — наш диспетчер, другой — незнакомый, полный, важный.
Диспетчер представил. И я понял: придется объяснять все единственному «экскурсанту»...
— Откуда вы? Простите, я не понял.
Он холодно:
— Из главка.
— У нас сейчас полет, — говорю, — лучше бы в другой раз.
Гость нахмурился. Обиженно уходит. Провожаю его глазами. Думаю: «Все как-то нескладно получилось...» Только потом я понял, какую ошибку допустил: после того дня в главке к нам отношение изменилось к худшему.
— Все в порядке, командир! — крикнул Пастухов. [412]
— Сделан продув? — спрашиваю машинально.
— Да, да, все в порядке. Можно собираться.
Я снял парашют с передней стойки, надел его. Полез в кабину.
Стал осматривать по порядку свои приборы, поправил лямки парашюта, давящие как-то больше обычного. Потом пальцем правой руки нажал на кнопку штурвала, вызывая по очереди всех абонентов: «Как слышно?» Отвечают: «Готов, слышу хорошо». Так до одиннадцатого. Одиннадцатый — кинооператор, на месте хвостового стрелка.
— Командир, Черепанов в кабине и готов, — отвечает он.
— Можно запускать? — спрашивает Пастухов.
— Да, запускайте.
— Запускаю с первого! — заорал Пастухов, перегнувшись со своего места в шахту люка. — От винтов!
Машину тряхнуло. Я посмотрел налево. Огромный винт пошел. Сперва лопасти были заметны, затем слились в серебряный мираж. Двигатель окутал белый дым.
Тряхнуло второй раз, третий, четвертый... Через минуту четыре пятиметровых «ветряка» уже крутились — кабина ожила.
— В порядке, командир; можно рулить, опробуем на старте.
Запрашиваю старт; вызываю Якимова — он готов. Я снял со «стопа» тормоза, наша ТУ-4, плавно поклонившись стеклянным носом, двинулась, чуть вздрагивая на стыках бетонных плит.
С Алексеем Петровичем Якимовым мы пришли работать в институт примерно в одно время, перед войной. Долгая совместная работа испытателями укрепила наши отношения. Происшедший затем, в конце войны, особый, как Якимов выразился, «пикантный» случай будто побратал нас.
В сорок четвертом году мне пришлось проводить довольно подробные испытания американского высотного [413] истребителя «рипаблик тандерболт», поднимаясь примерно на высоту 13000 метров без герметической кабины и скафандра — ни того, ни другого у нас в практике тогда не было. Это дало мне определенный опыт и тренировку.
Вскоре я был назначен на опытный высотный истребитель МИГ-11 конструкторов Артема Ивановича Микояна и Михаила Иосифовича Гуревича.
Я выполнил несколько высотных полетов, поднимаясь с Центрального аэродрома в Москве, и в последнем из них в стратосфере уловил, как мне показалось на слух, неисправность турбокомпрессорного колеса.
Прекратив дальнейший подъем и приземлившись, я доложил инженерам о своих наблюдениях.
Присутствовавшие здесь представители моторной фирмы не скрыли насмешливых улыбок: мол, тоже мне, услышал биение компрессорного колеса на оборотах двадцать четыре тысячи в минуту!
— Я верю своему слуху, как хотите, — говорю им, — звон металла заметно изменился — в предыдущем полете скрежетания не было. Это не просто так!
Описав все в полетном листе и передав его ведущему инженеру Константину Павловичу Ковалевскому, я улетел на свой аэродром, чтобы провести в этот день еще один испытательный полет на другом самолете.
Полет кончился весьма трагично. В результате пожара, возникшего в воздухе, произошла катастрофа. Я уцелел случайно, только обгорел немного.
Вместо меня, вышедшего на три месяца из строя, на МИГ-11 был назначен Якимов. Чуть ли не в следующем полете после моего высотного на самолете разрушился турбокомпрессор, а затем и сам двигатель. Алексей Петрович вынужден был выброситься из объятого пламенем самолета на довольно большой высоте, находясь над северо-западной окраиной Москвы.
К счастью, парашют не подвел. Якимов, получив ожоги и травмы, приземлился, можно сказать, удачно... [414] Самолет упал, не натворив особых неприятностей.
Примерно через год случайно на Кавказе мы встретились с Костей Ковалевским — он окликнул меня из окна встречной машины.
Вышли. Закурили.
— Знаешь, — сказал он, — вспоминали тебя не раз. Ты оказался прав. Весьма досадовали, что не убедили упрямых мотористов.
Я улыбнулся:
— Пока мотор винт крутит — в неисправность поверить трудно.
Не вижу, скорей чувствую, как Якимов «прилип» к нам сбоку. Блеск! Идем с ним — корабли почти не шелохнутся. Я замер, стараюсь не дышать. Думаю: «Что еще нужно? Неужели и на этот раз все полетит к черту, как позавчера?»
Я волновался не зря. Мы отправились в новый полет, не докопавшись до истины. Очень старались выяснить причину — и не смогли. В конце концов поддались соблазну сказать себе: «Отказ был случайным».
Оператор — Володя Александров — докладывает:
— Командир, контакт есть!
— Хорошо. Продолжайте.
Он в эфире:
— «Ворон второй», выдавайте шланг. — И опять ко мне: — Шланг пошел, командир... Идет нормально.
Тут я даже не гляжу уже искоса направо: весь внимание — жду. «Выйдет, не выйдет?». «Любит, не любит...»
Все притихли. Николай Николаевич Неелов — он прямо передо мной, смотрит со штурманского кресла, стиснув зубы. Пастухова против обыкновения тоже не слышно позади меня — притаился как мышь у своего пульта. Чистяков уставился вперед, в одну точку.
Повисли. Застыли две шестидесятитонные машины [415] — рядышком идут, как теперь ходят парочки: он ей руку на плечо.
Вдруг мою машину кто-то чуть тронул за конец крыла.
И в следующий момент Александров могильным заступом:
— Командир, опять... обрыв шланга.
— Черт возьми!!! — Когда он это выдавил, мое сердце успело оторваться и улететь.
Пытаюсь скривить подобие улыбки. А в голове только одно: «Я командир, и мы идем на высоте 7000 метров; за мной наблюдают одиннадцать пар глаз!»
Нужно улыбаться, будто это самое обыкновенное наше занятие: рвать шланги в мелкие клочья и разбрасывать их по полям, по лесам на удивление людям.
И я улыбнулся, как говорится в одной пьесе, «из-под колес»... Даже не потеря второго шланга сразила напрочь, это поправить можно: встанем всем экипажем к ДИПу и будем вертеть в руках длиннющий шланг, пока Иван Сидоров не завальцует все соединения.
Сразила меня необъяснимость обрыва. Повторилось точь-в-точь как прошлый раз, а мы ли не искали? Хоть не садись на землю! Что делать дальше?..
— Вот какая неудача, — промолвил Чистяков.
— Сделаем... Ерунда! Черепанов, вы все засняли?
— Да, командир.
— Бортинженер, — скомандовал я, — прибрать газы и держать давление в кабинах. Пошли на снижение восвояси.
Мы сидим в маленьком просмотровом зале. Теперь я не занят управлением и вижу все, чего не мог увидеть в полете.
Передо мной экран, а кажется, сижу в хвостовой кабине: видны впереди крылья обоих самолетов.
Вот он, шланг, ползет удавом, прогнувшись под действием воздушного потока, и устремляется вперед, к моему крылу. [416]
«Но как это медленно, с ума сойти! — думаю все же с досадой. — Нужно увеличить скорость по крайней мере в два, а то и в три раза. Меньше степень редукции — больше мощность!»
Васянин говорит:
— Обрати внимание: эти паузы — не просто остановки. Похоже, тут пробуксовка в муфте-фрикционе...
Я присмотрелся. И впрямь — не только задержки, но и крохотные отпуски назад, еле уловимые на глаз.
Володя Александров сидит под боком в темноте, спрашиваю:
— Ты не отпускал?
— Нет... что ты! Она чуть пробуксовывала, это верно.
Мы смотрим еще немного, и вдруг — тот самый страшный момент...
В мгновение ока шланг, подошедший было уже к моему крылу, вновь замер, отпрянул и полетел назад, разрываясь на части. Мы видим его куски на кадре, и только... Я как будто опять почувствовал тот легкий толчок крыла. И вижу на экране: замок сцепки целехонек, покачиваясь, прячется в крыло.
— Та же история — проскочило кольцо, — сказал Васянин.
— Не может лошадь проскочить сквозь хомут... Сам знаешь, как испытывали прошлый раз: все рвется и не проскакивает!
— И все же это так, — улыбнулся Виктор.
Опять, в который раз, мы смотрим этот самодельный фильм: немой, без надписей, без фамилий режиссера, оператора, без главных «артистов», — пока дела идут так, что лучше оставаться всем в тени. Оваций не нужно.
— Давайте прокрутим очень медленно, — говорю киномеханику. — Пожалуйста, когда я вам скажу, остановите «мартышку», — он сам так называет свой аппарат.
— Ладно.
Все медленно разворачивается. Так может быть только в кино: все вновь «воскресло», все вновь цело. Опять «летим». [417]
Я жду, когда подойдет тот самый миг... Вот он!..
— Стоп! Чуть проверните... Так!
Вот оно, мгновение! Похоже, что кольцо действительно слетело... Шланг застыл...
Еще немного вперед... Довольно.
— Удар хлыста, — говорит Васяиин. — Здесь не выдержит и стальная цепь.
— Да. Выходит, разрыв — следствие, а не причина. Здесь саморасцепка...
«Спасибо великое тебе, кино», — думаю вставая.
— Однако почему? Здесь думать надо.
— Пошли в лес, — предложил Васянин, — побродим. Нужно, чтобы все вылетело из головы.
Изобретателя ожесточают неудачи — во всяком деле их куда больше, чем удач, иначе было бы все просто. Именно в тот период нашей работы я вспомнил Фшцука с вечно воспаленными глазами. Мне стало неловко: я когда-то относился к нему неприязненно. Теперь я понял: этот чудак лез из кожи вон, стараясь для людей, — не спал, питался бог знает как, работал сутками и — не ради денег.
Именно в период неудач мне стало ясно, что такое одержимость. Человек во власти идеи безраздельно, не замечает ничего другого. Кто-то смеется, разговаривают, гудят моторы — он ничего не слышит.
Дня ему вечно мало. Готов работать даже во сне. Долго лежит в темноте — словно на потолке вдруг проецируется суть капризного устройства.
Прошло время — боюсь неточности. Все же сдается, что именно во сне явилась мне разгадка странного проскакивания пресловутого кольца. Помнится, сперва я видел все тот же фильм. Только в цветном изображении. Любопытно: любая чепуха во сне естественна. Ничто нас не удивляет. Малиновое небо в косую полоску, должно быть, символизировало рассвет и облака. Сам я, кажется, сидел в синем камзоле и колпаке верхом на фюзеляже, смотрел в подзорную трубу. Вот два серебряных крыла и между ними [418] петлей шланг. Подкрадывается к моему крылу. Осталось метра полтора. Вот начинается: отпрянул чуть назад!.. И я увидел, как стальные упоры шмыгнули в замок... Проснулся, сердце колотится... «Инерция?.. А почему бы и нет. Против сильной пружины — граммы подвижных деталей, умноженные на ускорение...»
В чем есть бегу к столу. Где линейка? Часам к восьми утра я начертил разрез замка в масштабе десять к одному.
Примчавшись на аэродром, рассказал друзьям о «вещем сне». Смеяться было им, видно, неловко — они лишь улыбались, посматривая друг на друга.
Виктор Васянин взял чертеж, долго рассматривал его. Сказал серьезно:
— Давай попросим Бориса Михайловича Венкова, он быстро сделает новый замок.
— Сейчас продеталируем, навалимся все вместе, — говорю Квятковскому. — Юра, пиши наряд Венкову.
Закуривая, Виктор сказал:
— Раздеталируем и работать сегодня больше — дудки! — он засмеялся. — Ляжем все спать, так продуктивней будет!
Я был свидетелем становления испытателя-универсала Юрия Александровича Гарнаева.
Он проводил испытания современных сверхзвуковых самолетов, экспериментальных машин и разнообразных вертолетов. Путь его к успеху был нелегким и потребовал колоссальной энергии и беззаветной любви к своему делу.
Юрий Александрович погиб на юге Франции, при тушении лесного пожара. Его будут помнить не только русские, но и французы. Он сделал свою летную работу подвигом жизни.
Впервые я услышал о нем летом пятидесятого года. Разговор произошел рано утром в раздевалке, окна ее выходили на площадь между двумя ангарами. День намечался летный, и чувствовалась деловитость и озабоченность людей, снующих между мастерскими и аэродромом. [419]
Якимов, посматривая в окно, степенно застегивал на себе летные доспехи. Я готовил планшет. Минут через сорок мы должны были уйти в воздух на двух бомбардировщиках ТУ-4.
— Обрати внимание на этого парня, — сказал Алексей Петрович, глядя в окно.
На площади от мастерских быстро шел, чуть ли не бежал, худощавый черноволосый человек лет тридцати.
— Вижу, а что?
— Хвалили его очень. Деловит, энергичен. Здесь он недавно. Работает технологом в мастерских, но очень хочет летать. Просил меня замолвить словечко, — продолжал Якимов с добродушной улыбкой. — Не найдется ли в вашей группе и для него работы?
— Летать все хотят, — проворчал я.
— Ты меня не понял, — возразил Якимов. — Он готов работать кем угодно, как першерон, не щадя сил. Но он к вам хочет; надеется, помимо других дел, хоть иногда слетать, хотя бы контактным оператором — летать любит!
— А он летал?
— Был военным летчиком-истребителем, комэском на Дальневосточном фронте. Начинал с Осоавиахима, учлет Мытищинского клуба...
Я посмотрел в окно.
— Скажи, чтоб зашел, — говорю Алексею Петровичу.
Гарнаев для нас оказался находкой. Людей было мало, а работы — как в солидном конструкторском бюро. Сроки поджимали. В группу к нам шли только настоящие энтузиасты дела, способные работать за пятерых.
Для начала Гарнаеву поручили прокладку труб по крыльям наших «крепостей». Эту работу технологов-конструкторов выполняли они вместе с Юрой Квятковским; медники, слесари и два Юры.
Особенно досталось им от «шлангопровода» — довольно толстой трубы из нержавейки. Ее нужно было провести по нитке. Она, как шампур, пронизывала более сотни нервюр крыла, — вдоль, по размаху в сорок [420] три метра, минуя кронштейны управления, баки и силовые элементы... Здесь уже точно: «Семь раз отмерь, один — отрежь!» Крепко нужно было подумать, прежде чем завизжали дрели, заскрежетали фрезы, остервенело вгрызаясь в тонкий штампованный дюраль. Потом все прорези нужно было усилить окантовкой — делалось все это изящно, прочно, предельно облегченно.
Мы искали оригинальных решений; нередко приходилось изобретать. Гарнаев тоже решил испытать свою смекалку. Он предложил один из вариантов электромеханизма подачи шланга. Но спроектировать автомат, даже построить его — часть дела. В этом Юра убедился, возясь с доводкой в долгие вечера. Нелегко было уладить и «взаимоотношения» механизма со шлангом.
Прошло время, мы отправились в полет. Гарнаев с нами в составе экипажа — оператором сцепки. Наконец-то он поднялся в воздух после долгой «вынужденной» посадки!
Я спросил его в полете:
— Как самочувствие, Юра?
— Да что вы!.. Будто во сне!.. Давно верить перестал в такую возможность...
Метаморфоза, да и только! Энергичный всегда, Юра двигался после полета так, будто земное притяжение уменьшилось в два раза.
Он быстро осваивал то, чему, строго говоря, научить его еще никто не мог: все было ново для всех нас. От точных действий Гарнаева у пульта теперь немало зависело в технике воздушной сцепки.
Примерно через год Юрий Александрович начал исследование катапультных кресел. Гарнаеву представился случай проявить себя очень смелым, хорошо собранным испытателем; он успешно выполнил сложные катапультирования в полете с реактивного самолета на скорости около 900 километров в час. Физическое напряжение здесь было велико. Отвага испытателя не могла не стать очевидной.
Юрий Александрович своим трудом экспериментатора-парашютиста [421] помог развитию аварийных средств спасения экипажа.
Он рвался в воздух, берясь за любое испытание. По традиции испытателей Гарнаев идет от самолета к самолету, но он не хочет терять ни минуты даром; в один и тот же день ему случалось пересаживаться со сверхзвукового самолета на опытный вертолет или на экспериментальный летательный аппарат, скажем, такой, как турболет. Это был первый бескрылый аппарат вертикального взлета, который держался в воздухе исключительно на струе реактивного двигателя, направленной вниз.
Этим и другими экспериментами начиналась новая эра в авиации — вертикально взлетающих самолетов. И открывал ее Гарнаев.
Наше дело тоже пошло, наконец, на лад: что ни полет — удачная заправка. Теперь мой четырехдвигательный «фрегат» топливом на земле не заправляется.
Для снабженцев горючего прямо-таки «тайна» за железной дверью: самолеты — что близнецы, Якимова и мой, но один по ведомостям жрет в три горла, а другой — как будто питается сущим эфиром.
Капитан Пастухов, бортинженер моего корабля, задорный парень с ежиком на голове, подтрунивает над своим коллегой — бортинженером корабля Якимова — Муратшиным.
— Говоришь, ругаются там на ГСМ? — спрашивает Пастухов.
Тот мрачнеет.
— В сущности, они правы, — Пастухов достает круглое зеркальце и проводит рукой по ежику. — Действительно, у вас бешеный перерасход!
— Черта с два буду я за вас работать! — отвечает бортинженер, сердито завязывая тесемки толстого формуляра.
Пастухов, смотрясь в зеркальце, говорит:
— Вот он, инженер-капитан Пастухов, передовик, ударник! Берите с него пример, подрегулируйте там у себя в моторах, чтоб они поменьше жрали... [422]
При последних словах Пастухов успевает отскочить в сторону — формуляр пролетает мимо.
Но в воздухе у нас никакой бумажной волокиты: сосем себе корабль Якимова. Накачаемся вдоволь — и в сторону, баки опять полны, а у Якимова на десять тонн меньше.
Почти все уже испытано. Да, почти; если не думать о предстоящей заправке ночью.
Вначале, когда не ладилось, что было думать о «потемках» — днем бы сладить! И вот уже мы на пороге ночной заправки. Страшновато.
Мы с Васяниным почти не говорим об этом — каждый переживает про себя. Первая ночная заправка, — что там говорить, — риск велик. Бог знает, как еще найти друг друга в этой кромешной тьме... Небо-то, оно большое!.. А найдешь, нужно еще притиснуться близехонько друг к другу и соединиться шлангом...
Но страшит меня не сам полет. В нем — кульминация нашей работы, и приближение ее я остро переживаю. «Получится или не получится?» — в тысячный раз задаю себе один и тот же вопрос. Как будто все продумано, решено, и все же это чертовски опасный поворот: либо дадим новое средство увеличения дальности полета, либо вся наша работа летит на воздух!
Как командир корабля, я помню — со мной на борту будут люди, и как руководитель — не забываю, что на втором корабле тоже экипаж — двенадцать человек, но больше всего беспокоит целостность самой идеи.
Все было неплохо, пока в последний момент у нас не забрали Якимова — он самый опытный наш воздушный заправщик. Надо же!.. Попробуй убедить себя, что все это случайно... Говорят: «Бросили его на укрепление промышленности», — будто наше дело другого ведомства. Три дня машины стояли под чехлами.
В тот день мы с Виктором Сергеевичем Васяниным, «схватившись за уши», сидели в летной комнате.
— Что приуныли? — спросил у нас за спиной бодрый голос. [423]
Мы оторвали глаза от груды окурков в большой, как лохань, пепельнице.
— Гм... — промычал я, отвлекаясь от мрачных мыслей.
— Забрали у нас «Яка», — пояснил Виктор, — перед самыми ночными полетами. Вот и курим.
— Послушайте, что я вам скажу, — предложил вошедший. — Если мне попробовать «контактнуться»?.. — И засмеялся.
— Да ведь ты и днем не пробовал, а тут ведь ночью, — я посмотрел на него с удивлением, а Виктор добавил, глядя сквозь дым:
— Разве что потренироваться у бензоколонки в темноте.
— Нет, кроме шуток. Ночью так ночью, черт возьми! Подумаешь, не на метле же... На ТУ-четвертом!.. Словом, ручаюсь, останетесь довольны.
Он подсел и закурил. Лицо округлое, добродушное, сияющее улыбкой неисчерпаемого оптимиста. «Хоть прикуривай!»
«А что? Как нам раньше не пришла такая мысль?»
Яков Ильич Верников тогда, в 1951 году, был сравнительно молодым испытателем, но очень способным и опытным боевым летчиком. Он пришел к нам в институт в 1946 году Героем Советского Союза. Начинал он с летающих моделей, когда был пионером; в комсомоле стал планеристом, позже воспитывался в Смоленском аэроклубе. За пять лет работы испытателем освоил всю нашу крылатую технику и летал отменно.
Я, признаться, побаивался, что он подостынет к утру. Ан нет! Пришел с утра, мы с ним облазили обо машины — и заправщик и заправляемый. Когда закончили, зашли в буфет, Яков закусил тремя винегретами и собрался ехать домой обедать.
— Все понятно, — сказал он.
— Одумайся, несчастный, — улыбнулся Виктор, — еще не поздно. Мы никому не скажем.
— Как бы не так! — смеется Яков. — Растреплетесь по всей «деревне». Нет уж, была не была!.. Подзакушу, и будем собираться. [424]
— Сегодня? — спросил я.
— Факт.
— Тогда тебе нужно потренироваться сперва при солнце на подходах и в тесном строю — выполнить контакт для практики.
— Факт!..
К вечеру собрались и вылетели. Взяли высоту 7000 метров. Солнце спустилось низко. Мы сделали разворот и отвернулись от него: так лучше — друг на друга не глядеть.
Я спросил Чистякова, он за правым штурвалом:
— Леонид Васильевич, взгляни правее назад, идет?
— Крыло к крылу. Положил в крен за нами, метрах в десяти, не дальше... Замер... Здорово!
Когда вышли на прямую, я и сам его увидел — в правом окне, за спиной Чистякова. Округлый, сверкающий красными бликами стеклянный нос... Яков опять смеется. Рукой подать. Идем мы с ним, словно скреплены стальными балками.
— Эквилибристы... Вам бы в шапито выступать, — говорит будто про себя штурман Николай Николаевич Неелов и смотрит в сторону второго корабля. Мне очень удобно по выражению его лица улавливать, как там идут дела. Сам я уставился вперед — стараюсь изо всех сил почище вести машину.
— Пошло горючее, пошло! Командир, все в порядке! — завопил Пастухов.
«Что за нелепая привычка, вот анафема!» — подумал я и вслух:
— Не кричите, сколько раз вам говорил, дитя проснется!..
— Слушаюсь, не орать! — гаркнул он и притих.
И все на борту примолкли.
Когда закончился перелив и разошлись, я надавил кнопку передатчика УКВ и, весьма довольный, сказал Якову:
— Итак, при встрече помни: у меня высота ровно 7000.
— Буду держать 7200, — ответил Яков.
— Пока! [425]
— До встречи при звездах!
Мы пошли к себе в зону на восток, навстречу сумеркам. Внизу они уже навалились на землю, а здесь, на высоте, пока светло. Ночь медленно набирает высоту.
Как ни тащилось время, но вот минутная стрелка сделала свой оборот. Побродили, полетали. Над нами звезды и Млечный Путь, внизу кое-где огни поселков. Спокойно гудят моторы...
По волнению стрелки радиокомпаса вижу: приводная где-то уже недалеко. Иду к месту нашей встречи. Я — на внешней связи. Якова пока не слышно, лишь треск в наушниках.
Стрелка радиокомпаса качнулась вправо, подумала и свалилась вниз-налево, уставившись назад... Приводная радиостанция под нами. Я вызываю сам:
— Над приводом «Кристалл-второй», высота семь тысяч...
— Подхожу к приводу. Дайте свет, — пробасил Яков, — играем в «жмурки»...
Мы помигали фарой из блистера.
— Смотри, — говорю ему.
— Ага!.. Хорош, становлюсь в круг, — отвечает он, — сейчас я вас «поймаю».
— Ладно, подходи... — «Он еще и шутит!» — подумал я.
Все на корабле молчат. Только шумят моторы. Хрипловатый голос Якова все слышней.
— «Кристалл-второй», увидел, спешу к вам, начнем, пожалуй!..
— «Кристалл», я готов к работе. Приступаем.
— Все понял, иду на сближение. Давайте подсвет.
— Включить подсвет: киль, крыло, — скомандовал я оператору. И сам замер, вцепившись двумя руками в штурвал, точно держу планку авиагоризонта. Стрелки скорости и высоты почти «не дышат».
Самый острый момент. Наш корабль для Верникова — и горизонт и вообще точка опоры для пилотирования. Он ведет свою машину исключительно по нашей, смотрит только на наши крылья, на наш хвост. [426]
На приборы смотреть некогда, да и нет нужды. Взгляда от нас ему оторвать нельзя: малейшая неточность и... Зато на ведущем самолете — мне нужно вести по приборам, вдвойне надежно и плавно. Вести так, чтоб застыли крылья!
Черным-черно вокруг.
Почти не отрываю глаз от дрожащих стрелок в фиолетовом мерцании.
Штурман силуэтом маячит впереди, в глубине носа кабины. Опять стараюсь уловить по нему: ему-то все отлично видно. Он, повернувшись вправо-назад, напряженно следит. Жаль, не вижу его глаз... Что там творится вправо за бортом?
Я знаю, что рядышком восемь мельниц стригут воздух: четыре на одном крыле, четыре на другом. Между крыльями всего десять-пятнадцать метров темноты. За бортом дьявольский поток огромной скорости. Мы в герметических кабинах — рук не протянешь, не поможешь подхватить шланг: вся вера в автоматику!..
Неелов тихонько говорит, пряча волнение:
— Подошел, слегка опускается... Чуть отходит... И вдруг, захлебнувшись от радости, голос старшины-оператора:
— Командир, есть контакт!..
Я ему сквозь зубы:
— Продолжайте.
— Сколько примем? — крикнул Пастухов.
Я вздрогнул: «Тьфу ты черт, как его отучить?»
— Потише. Не в очереди за керосином.
— Виноват...
Как видно, выдаивать соседа для Пастухова большая радость.
Верников сказал мне спокойно:
— «Кристалл-второй», мой «управдом» может отдать пять тонн, не больше. Говорит, «овес нонче дорог».
— Ладно, — соглашаюсь, — пять так пять, и на этом спасибо. Пастухов, слышишь, только пять. [427]
Время лечит от всех болезней.
Тогда, в пятидесятые годы, мне это не казалось таким забавным: было много переживаний. Теперь же вызывает лишь улыбку.
Невозможно, например, забыть заседание ученого совета, где нашу работу решено было выдвинуть на соискание Государственной премии.
Уникальный случай в мировой практике: четырнадцать туров тайного голосования по одному и тому же списку!.. Семнадцать часов прений — два полных рабочих дня, плюс сверхурочные часы.
Как избрание римского папы — там тайное голосование будто бы тоже проходит не легко. Не зря в Ватикане издавна сложились строгие порядки. Собираются кардиналы из многих стран. Чтобы ни одна грешная душа не могла повлиять на ход избрания, все двери на время замуровывают. Солдаты — снаружи на часах. Это у них называется конклав, что означает: сидеть взаперти. Папу избирали бы бог весть как долго: кто из кардиналов не мечтал стать папой?.. Но хитер закон: они не выйдут из зала, пока не изберут нового папу! Неделями могут ждать католики, теснясь на площади и переживая: кто же станет папой римским? Внешний мир извещен лишь дымом из трубы. Если повалил черный — очередной кандидат в папы «сгорел». Только белый дым известит об избрании наместника бога на земле...
Над залом ученого совета не было трубы, двери не замуровывались, однако ученым тоже досталось, может быть, не меньше, чем кардиналам.
Нам, «виновникам», — полчаса на доклад: выслушали, поблагодарили и дали понять, что мы пока свободны.
Виктор Васянин и я стали дежурить поблизости на всякий случай, для справок... Иногда кто-либо из членов совета выбегал с возбужденным, загадочным лицом. В первый день результатов дождаться не удалось.
Второй день, видно, выдался еще более трудным. Мы по-прежнему томились в коридоре, не зная ничего, а в зале шел ожесточенный бой. Как всегда, потом все узнается. На решение «быть или не быть?» потребовалось [428] не более десяти минут. Двадцать «за» убедили в едином мнении — работа достойна премии!
А дальше начались мытарства: председатель хотел дополнить список соискателей. Но ему не удалось. При тайном голосовании список восстанавливал первоначальный вид. Вновь перекур. Объяснения, доказательства, призывы, уговоры... Ученые кивают головами... Ясно, мол, давайте голосовать! Подсчитают и... Тот же результат.
Казалось бы, все ясно. Нет. Усталый председатель просит не расходиться:
— Объявляю для раздумий перерыв минут на десять.
И так снова и снова. Четырнадцать заходов, перекуров, четырнадцать призывных речей... К исходу девятнадцатого часа второго дня мимо нас прошли усталые и гордые бойцы науки... Их было двадцать, и они не отступили ни на шаг!
— Сергей Николаевич примет вас с товарищем Васяниным в двадцать три часа, — донесся по телефону голос.
Да, тогда так работали в министерстве.
Без четверти одиннадцать ночи мы были в министерстве, сели напротив секретаря и стали ждать, когда мимо нас пройдет начальник главка (часов в семь он уезжал и возвращался после десяти).
Неожиданно секретарь прошла в кабинет: оказалось, что он явился в специальную дверь, видимо, чтобы не сталкиваться с публикой в приемной.
— Сергей Николаевич просит вас зайти, — сказала секретарь очень тихо.
Входим. Большой кабинет. У противоположной стены письменный стол, за ним — человек с пробором, чуть серебрятся виски.
Сергей Николаевич, внимательно глядя на нас и улыбаясь, пожал руки и пригласил садиться.
Виктор, за ним я опрокинулись в глубокие кресла у стола и утонули в них, будто потеряли под собой почву, стали еще меньше ростом. [429]
Теперь Сергей Николаевич улыбался нам сверху, глядя приветливо, с изучающим любопытством.
Что он думал?.. Кто его знает! Всякое можно предположить, но вероятней всего: «Вот они, эти два «аякса»! Посмотрим, с чем они явились? Что там еще потребовалось?»
Мы уже были знакомы; это не первый наш визит к начальнику главка.
Начал он с вопроса о рыбной ловле. Виктор был удильщиком и спиннингистом. Я тоже люблю рыбную ловлю. Сам начглавка — охотник, рыболов-спортсмен.
— Ну как?.. На язя не выезжали?.. Говорят, на Ялме уже стал брать... Хорошие экземпляры — грамм до восьмисот... И недурно налавливают с резиновых лодок, — заговорил неторопливо Сергей Николаевич.
Я посмотрел на Виктора: в рыболовных разговорах он был особенно хорош.
— Нет, Сергей Николаевич, туда не прорвались... Далековато, трудно со временем, — начал Виктор, — а вот на голавля, на щуку... ездили. Но уж тому, должно быть, с месяц... — Виктор метнул в меня лукавую улыбку.
— Как раз сегодня двадцать пятый день, — не моргнув глазом, уточнил я.
— Вот как! Где же это? — оживился Сергей Николаевич.
— Вы знаете Скнятино?
— Как же, как же... Чудесные места на Нерли... Бывал там, и на Дубне бывал, и... Однако любопытно, — Сергей Николаевич преобразился, как будто стал значительно ближе.
— Очень удачно получилось, — говорит Виктор, доставая папиросы. — Мой коллега, — он взглянул на меня, — четырнадцать щук за день; я за два — тридцать пять. Общий вес, думаю, так... семьдесят пять — восемьдесят килограммов.
— Должно быть, — подтвердил я.
Сергей Николаевич с недоверчивой улыбкой смотрит на Виктора: «Не хватил ли лишку?.. Сам, мол, охотник, знаю вас!»
— Да, это звучит, конечно, крепко... Позвольте? [430]
— Пожалуйста, курите...
Дальше уж говорили, будто сидя у костра, в ожидании ухи. Стало дымно от папирос. Лица порозовели, как после стопки «Охотничьей». Мы рассказали про местного учителя — он ловил, стоя в лодке среди прибрежной травы. В лодке на четверть воды — и эта вода кишела щуками, как верховье Амазонки крокодилами. Потом мы сами научились у него так же ловить и получили результат.
— Я слышал, дела у вас идут неплохо, — неожиданно сказал наш собеседник, и лицо его стало вновь испытывающим, настороженным.
— Да, Сергей Николаевич, — сказал я, кашлянув, — акт государственных испытаний мы видим у вас на столе... Хотели бы узнать, что будет дальше?
— Мы готовы войти с ходатайством в Совмин о постройке опытной серии... На днях решим.
Виктор, молчавший до сих пор, вдруг жестко спросил:
— А мы что-нибудь значим в этом деле?
Лицо начальника совсем потухло, будто повеяло северным ветром.
— Что за вопрос: продолжайте вести работу, как и прежде.
— Нет, Сергей Николаевич, — возразил я, — если бы нам было безразлично, как называться. Серийным заводам необходимы ответственные люди — главные конструкторы системы; этих прав у нас нет...
Виктор добавил:
— Просим назначить нас постановлением Совета Министров.
Собеседник был явно озадачен: он не ожидал такого наступления, нужно было искать выход. Он понимал: на этот раз мы собрали много козырей и с пустыми руками отсюда уйти не захотим.
И он придумал. Надо же!
— Так в чем же дело?.. Давайте я сейчас же отдам приказ о назначении вас главными, с правом утверждения всех документов.
Мы не успели опомниться, Сергей Николаевич вызвал сотрудника и продиктовал ему короткий текст [431] приказа. Через пять минут толстый синий карандаш оставил на нем след.
Вот бумажка у меня в руках; Сергей Николаевич провожает нас очень сердечно до самой двери.
Наутро мы уже закрутились в делах, готовя чертежи в КБ для крупного серийного завода.
Прошел еще год.
Мы ехали на войсковые испытания. Поезд подкрадывался к перрону. В окно увидели лица знакомых летчиков — отличных наших заправщиков, Героя Советского Союза подполковника Иконникова, майора Васенина, почти однофамильца моего коллеги, майора Мусатова и других...
Они нас встречали на вокзале.
Фирма «ШВ», как в шутку называли нас друзья, позволила себе неслыханную роскошь — иметь двух главных конструкторов при минимальных штатах. Нам удалось увлечь своей идеей сотни людей нескольких серийных заводов. Все создавалось, строилось, испытывалось в лабораториях поагрегатно.
У нас были теперь повсюду свои болельщики, они поддерживали нас и хотели, чтобы мы выполнили эту необычайно трудную, даже азартную работу. Наше бюро не имело штатных единиц: все по совместительству, два главных и три ведущих инженера. Вот, собственно, и все «бюро».
В этом и сказалась дипломатическая хитрость Сергея Николаевича. Он сотворил из нас между делом двух главных и опустил с идиллических высот на землю, не обременив ни штатами, ни кассой, ни бухгалтерией, ни мало-мальски «райскими» условиями труда.
Вся неестественность его «создания» могла бы выявиться только при крупных неудачах, но и тогда у него оставался отличный ход: «обезглавить»!
Когда мы в ночь своего «посвящения» в сан выкатились с приказом в руках, удивительно похожим на некую грамоту, Сергей Николаевич, вероятно, улыбался нам вслед, как твеновский миллионер бедняге [432] с банковским билетом в миллион английских фунтов, который нигде нельзя было разменять.
Все же мы наладили серийное производство техники и вместе с директорами заводов представили эту работу на войсковые испытания.
Теперь с трудом верю себе: могло ли это быть?
Вне плана наладить выпуск чего-либо нового там, где идет серия. Спросите любого директора, он вам скажет: «Трудно!»
Я вспоминаю разбитую в щепы выдвижную доску письменного стола. Директор раскроил кулаком в один из первых дней нашего приезда на его завод.
Но шло время. Поступали агрегаты. Контуры системы проявлялись в металле. Потом отладка, сдаточные полеты... И вот настал день: «Все! Выполнено задание правительства».
Мы говорили по телефону с министром, просили отметить на заводе тех, кто очень старался, чтобы все построить...
Затем простились с директором куда теплее, чем познакомились. Он не скрывал от нас улыбки.
И наконец, отправились по цехам: прощались с новыми друзьями так, будто они все это соорудили для нас лично и мы можем захватить все эти самолеты к себе домой.
Теперь оставалось немного: возвратить звания главных конструкторов, будто бы взятые «напрокат». Вместе с отчетом о войсковых испытаниях.
Мы верили, что они пройдут успешно, и не ошиблись. [433]