«Спортивный дух»
Когда я прохожу мимо истребителя на стоянке, мне хочется дотронуться до его тонкого крыла: так я пожимаю ему руку. Глаза скользят по вздутому стеклу пустой кабины. И вот уже за плексом воображение рисует улыбку друга. И я улыбаюсь ему в ответ, а он машет рукой, кричит:
— Тысячу лет не виделись!.. Подойди поближе... Ну что?.. Как живешь, как дома?..
Я встряхиваю головой, и образ друга исчезает. Имя его — Игорь Владимирович Эйнис.
За двадцать лет он провел сотни различных испытаний, но как у поэта бывают самые близкие душе стихи, так и у летчика-испытателя в памяти остается самая трудная и важная его работа. Игорь летал не один год, испытывая первые радиолокационные прицелы. Летал ночью и в облаках. Работа будто бы не видная, о ней говорят только среди специалистов. А ведь надо сблизиться с «противником», открыть по нему «огонь», не видя его непосредственно, надеясь только на этот самый новый прицел. Уткнулся в тубус и маневрируй самолетом, добивайся сближения световых точек. Нужно ясно себе все время представлять, как эти точки движутся в пространстве. Имей в виду: одна из точек — это ты, другая — твой коллега! У каждого околозвуковая скорость.
Друзья звали его Гошкой. Да что там друзья, многие так звали — просто и тепло. Гошка то, Гошка это... [395]
В летной комнате к нему иногда обращались: «Брат!» Это ему, видно, нравилось. Если серьезное — он сам крикнет, например:
— Брат, Бобров звонит, тебе одеваться!..
Или другой раз подсядет с шуткой, закусит нижнюю губу, сдерживая улыбку:
— Иду я вчера, братец, лесом — на тропинке лужа... Лужа талого снега... Вот. Остановился в нерешительности. Навстречу паренек, щупленький, росточка небольшого. Зато под «бахусом». А важничает, старается держаться прямо. Увидел меня: «Что, боишься?»
Я не ответил, продолжаю просматривать, где бы ловчей перешагнуть.
«Давай перенесу?»
«Спасибо, — говорю, — я тяжелый».
«Я тяжелый»!.. Подумаешь, он тяжелый!.. Ну и мокни себе, как знаешь...»
Улыбка редко покидала Гошку. Не могу толком себе ответить: светился ли он сам всегда или в ответ на улыбки людей. Казалось, любое огорчение может растопить его мягкая и добрая улыбка.
Был он выше среднего роста, блондин, крупный, широкий. И ловок и неуклюж; последнее — иногда до смешного. Однажды я подумал: «Кого он мне напоминает? Очень знакомый образ... Ба! Ведь это Пьер Безухов».
У каждого в собственном представлении свой Пьер. Я рисовал себе Пьера, следуя за автором великого романа: неуклюжим, толстым, «выше обыкновенного роста». Я и любил Пьера и недолюбливал, что он такой медведь. Так было, пока я однажды не воскликнул: «Гошка — вот настоящий Пьер!»
Двадцать лет бок о бок с ним. Очень реальный Пьер в противоречивости характера живого человека: в верности и легкомыслии, в сильной воле и мягкотелости, в горении творчества и лени, в серьезности, когда этого требуют полеты, и в чудачествах добряка.
Он становился на редкость ловким, играя в теннис или в волейбол. Куда только девался его вес? Скакал, будто на Луне. Он был раньше чемпионом Москвы среди юношей, чем очень гордился. [396]
Пьер был близорук. Гошка — тоже. Пьер носил очки — Гошка... Гошке тоже нужны были очки, и очень. Но как быть, если ты летчик-испытатель?.. Потом мы узнали, что у Гошки на глазах были эластичные линзы.
Говорят, в Японии нередко можно встретить летчика в очках. Как летают?.. Да как будто бы недурно.
Медики у нас в этом придерживаются железного порядка. Я вовсе не хочу критиковать — ни боже мой! Но если ты родился чуть близоруким, но с горячим, смелым сердцем и с крыльями за пазухой, тогда как быть?
Гошка вызубрил на память таблицу с рядами букв — они есть в каждом глазном кабинете, — вызубрил наискось, вдоль и поперек. Мог с закрытыми глазами назвать мгновенно, допустим, «ы», если спросят: «Вторая строчка снизу, третья справа?» Авиация тогда и порядки в ней не были еще так совершенны...
Игорь появился у нас в институте ранней весной сорок первого года после МАИ. Здоровенный спортсмен в темных очках, благо они входили в моду. Увидел испытателей, новые самолеты, шепнул себе: «Вот!..» — или как он еще любил говорить: «Это то!»
Вообще почти все в жизни ему давалось очень легко. И летать он научился как-то между делом: работал ведущим инженером и не пропускал случая, чтоб «подержаться за ручку». Его полюбили все летчики, и это, конечно, имело значение: любой с удовольствием мог лишний раз слетать с ним.
Уже в сорок втором году Алексей Гринчик доверил ему самостоятельно проводить какие-то испытания на ИЛ-2-м. А еще года через полтора Гошка уже летал на многих самолетах. Разумеется, освоил высший пилотаж и проводил сложные испытания на маневренность, на прочность. Летал он с огромным желанием и много — не пропускал любой возможности слетать.
И все же, помню, не раз плакался мне в жилетку. Подсядет, вздохнет с улыбкой:
— Плохо, брат. [397]
— Что так?
— Надо подаваться в управдомы...
— Послушаешь тебя, так вечно не везет.
— Изволь. Позавчера летал на ЯК-третьем. На перегрузке девять с небольшим слышу треск! Ну, разумеется, думаю: «Хватит». Сел, на земле стали осматривать, лазать — все бесполезно. Говорят: в порядке, должно быть, показалось... А вчера на том же ЯКе, сам знаешь, полетел Серега и выпрыгнул...
В его словах будто бы улавливалась зависть, и я грубовато оборвал:
— Так что же ты склюдишь?
— И я бы сумел прыгнуть.
— Факт, сумел бы.
— Вот...
— Понятно, — говорю, — люди, так сказать, прыгают... горят...
— Иди ты... в воздух! — Гошка навалился на меня, предлагая бороться.
— Шеф, ведь отвалилось крыло! А Сергей Анохин в больнице.
Игорь встал, отошел к окну, посмотрел вдаль.
— Забегáл я к нему утром. Просил отца узнать. Говорят, спасти глаз невозможно. Отец обещал устроить консилиум всех светил.
В таких случаях профессор Владимир Львович Эйнис становился очень близким, родным всем нашим летчикам.
Шли годы, менялись заказчики, задания, машины, а у Игоря все шло довольно гладко и, как в таких случаях бывает, не очень приметно. Он взлетал, выполняя простые и сложные режимы, садился и тащил свой парашют обратно. На ходу жадно затягивался папиросой. Приходил в комнату, сбрасывал куртку, заполняя своими каракулями полетный лист. Пепел по обыкновению падал на бумагу, он его осторожно смахивал рукавом. Искренне огорчался, увидя след. Затем заканчивал лаконично: «Все в норме». [398]
Работая летчиком, он не оставлял инженерной практики, вечно находился во власти каких-то идей. Заботясь о безопасности полетов, работал над усовершенствованием средств пилотирования. Известен, например, его сигнализатор опасных режимов. Это был, пожалуй, первый удачный прибор, автоматически предупреждающий летчика о приближении срыва в штопор при выполнении сложных маневров.
Игорю не хватало голоса и музыкального слуха. И как это часто бывает у людей, он ужасно любил петь. Надо отдать ему должное — пел он негромко. Аудитория все та же — летная комната. Пел, посматривая на нас с улыбкой: «Не нравится?.. Знаю, и мне не нравится. А что поделаешь, если так хочу?»
Репертуар его был небогат. Чаще он повторял:
«...Под этот вальс весенним днем любили мы подруг...»
И вот однажды, это было году в сорок шестом, он познакомился в вагоне электрички с юной красавицей. В летной комнате узнали об этом в тот же день. Красавица, как и можно было предположить, оказалась пышноволосой блондинкой с огромными глазами, большими ресницами и тонкими длинными пальцами; она курила тонкие и длинные папиросы «Фестиваль».
— У тебя, конечно, не отнялся язык, ты спросил, как ее зовут?..
— Действительно, как ее имя? — заинтересовались другие, подсели ближе.
— Ада.
— Как, как?
— Послушайте, потомки питекантропов, вам это благородное, интеллигентное имя не знакомо. Я так а думал. Милые, нетронутые дети дерева и камня, слушайте: ее зовут Адой; полностью... Впрочем, вам не выговорить... Ариадна!
«Милые дети» расхохотались, но решили навести справки — так ли она хороша, и вообще. [399]
Через несколько дней Виктор Юганов, вспомнив, отбросил книгу:
— Видел! Гошкину принцессу видел. Ну, доложу я вам!
Виктор встал, провел по себе руками, стараясь мимикой передать свои восторженные впечатления.
— Что удивительно: умна, чертовка! Мужская логика мышления!.. — добавил Степан Машковский.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю, — улыбнулся Степан.
Гошка влюблялся все больше. Красивые женщины, даже с мужской логикой мышления, если они замужем, не торопятся поведать это своим новым знакомым. И Гошка тоже узнал не сразу. Во всяком случае, в то морозное воскресенье с голубым снегом, когда они встретились с Адой на Воробьевых горах, это ему еще не было известно, и он принял спутника Ады за случайного соперника. Гошка уже было насупился, но Ада обласкала его такой улыбкой, что ему захотелось для нее сделать что-нибудь этакое необыкновенное. Ада не удивилась.
— Вот и прекрасно! — сказала она. — Да, но где же ваши лыжи?
Тут только Игорь вполне осознал, как чудесно облегает Аду пушистый, яркий, как она сама, лыжный костюм. И стоит она на горных лыжах. Стройный брюнет тоже был красив, но это порадовало куда меньше. Брюнет нетерпеливо резал лыжами снег.
Гошку заело страшно. Он взял напрокат лыжи, но они уже не смогли доставить ему радость. Он досадовал: «Простак! Раньше бы подзаняться лыжным спортом!»
Все трое тихонько двинулись вперед, в направлении гигантского трамплина. Гошка заметил между прочим:
— Все же удивительно доступный этот вид спорта: взял палки и пошел, — Игорь явно переигрывал, догадываясь, что брюнет, который оказался немногословным, может дать ему здесь фору. — То ли дело теннис, — тянул резину Гошка, — так вот просто ракетку в руки не возьмешь. Нужно постучать у стенки, [400] попрыгать годочка три, чтоб как-нибудь стоять. — Гошка ничего не замечал — перед ним светилась Ада и тореадором отсвечивал около нее брюнет.
— Что ж, — сказал брюнет, — я вижу, вы спортсмен. Можно и на корте при случае. А пока ближе трамплин. Прыгнем?
Ада оживилась.
Гошка это заметил и, не задумываясь, выпалил:
— Это можно!..
Ада вскинула испуганно руку и предостерегающе закачала головой.
Но отступать было поздно. Гошка посмотрел вдаль и ощутил в животе неприятную легкость. Однако, не теряя улыбки, спросил:
— Который... Этот? — будто высота трамплина была ему мала и хотелось еще повыше.
— Он самый, — спокойно подтвердил спутник.
Издали была видна только искусственная часть горы, но и она внушала глубокое уважение. Продолжая идти, он чувствовал, как трудно сохранять прежнюю беспечность.
«Только не показать виду, — думал он, — я струсил, как никогда, — такого еще не было перед полетом! Черт побери! Кто тянул за язык? Попался, самовлюбленный кретин!..»
Ада пыталась его отговорить, очень деликатно. Но чем больше она старалась, тем больше будоражило Гошку упрямство.
Она осталась внизу. Оба кавалера пошли по крутой лестнице. Игорь смотрел вверх, видя перед собой несколько пар ног в лыжных штанах, ботинки — лыжи все несли в руках.
Поднимались медленно, иногда создавалась пробка. Ну и пусть, он не торопится. Он уже подумывал, не обернуть ли все это в шутку... Нет!.. Ада наговорила ему небось: испытатель! Испытатель! Бред какой-то... Только вперед!
Самое неприятное ждало его впереди. Когда последняя пара ног переступила край площадки, в квадрате проема открылось небо. Удивительно чистое! Игорь остановился, словно такого никогда не видел... [401]
И это он, перед кем небо каждый день являлось в самых фантастических нарядах.
Снизу подпирали.
— Что там? Давай быстрей!
Гошка отсчитал еще восемь ступенек и оказался на площадке, как на облаках. Ниже в морозной дымке сверкала заснеженными крышами Москва. Взгляд его поймал согбенную фигуру лыжника, она мелькнула в полете, скользнув под уклон...
«Прыжок без парашюта!» — резанула мысль. Еще несколько шагов вперед, заглянул вниз — и ноги стали ватными. Там, вдалеке, лента горы сужалась в перспективе, как полотно железной дороги; в конце она взлетала вверх трамплином, и трамплин резко обрывался, будто взорванный мост. Под ним, черт знает где, двигались людишки. «Так я вижу людей на старте при заходе на посадку, — сказал он себе, — только что палки в руках вместо штурвала...»
Теперь он понял, как это страшно...
И, повернувшись, увидел брюнета; позади еще двое, и так тянулась цепочка. На него с любопытством пялили глаза.
— К черту, я вам говорю, — сказал Гошка и ринулся назад к шахте. Те, кто был уже наверху лестницы, уловили его странное движение. Засмеялись. Ниже, на лестнице, была сплошная вереница людей — он понял: обратно пробраться невозможно. Кто-то сказал:
— Что, растерялся, друг?
— Башмаки задом наперед надел, — сострил кто-то.
— Об слезть не может быть и речи!
— Го-го-го!
Гошка, стиснув зубы, стал надевать лыжи.
— Вы первый раз? — спросил брюнет.
— Да, как-то не приходилось, — усмехнулся Игорь.
Брюнет стал серьезным.
— Становитесь так, — пояснил он, — ноги пружиньте, корпус вперед, старайтесь параллельно лыжам. Балансируйте руками. Везде касательная — убиться трудно... Да поможет вам спортивный дух! [402]
Последние слова хлестанули Гошку, но и помогли ему.
Первая часть разгона была похожа на обыкновенный вход в пикирование, лыжи сами собой шли рядышком одна к другой, так что ему удалось легко удержаться. На самом трамплине его согнуло крючком — здесь он чуть было не рухнул и дальше отдал себя во власть параболы. Это был довольно длительный полет выброшенного свободного тела. Какой частью своего свободного тела он встретил ту самую касательную снежного покрова, он толком не понял. Однако велика была при этом скорость!.. Столь бешеной скорости он никак не ожидал.
Потом все пошло проще, но и больнее. Во многом виноваты были лыжи, вернее, то, что от них осталось. Он бесконечно кувыркался, даже на миг терял сознание... Первый к нему на лыжах подлетел брюнет, бледный, как и многие, кто видел этот полет, за ним — заплаканная Ада.
Но теперь ему было наплевать, и он еще несколько секунд лежал на снегу. Подскочили другие, стали поднимать, он увидел толпу вокруг себя. Никто не смеялся. Попробовал энергично встать, оказалось, не так-то просто.
Очевидцы уверяли, что он пролетел по воздуху около пятидесяти метров.
В понедельник утром мы узнали, что Гошка попал в больницу. Катаясь на лыжах, сломал руку; перелом пустяковый — наложили гипс. Еще через несколько дней кто-то из парней сообщил, что Гошку навещает в больнице та блондинка и с ней какой-то рослый парень.
Прошло немного времени, и летчик-испытатель вернулся в строй. Стал опять летать. Ему по-прежнему «не везло»; судьба не посылала кошмарных приключений. Он поднимался, выполнял режимы — сложные и простые — и садился. Из окна летной комнаты можно было видеть, как он, затягиваясь папиросой, тащит на плече плотно уложенный парашют. Войдя, [403] всегда сбрасывал куртку и садился заполнять полетный лист. Нечаянно смазывал рукавом пепел: «Фу, какая досада!..» — затем уже заканчивал: «Все в норме».
Ада, возможно, как-то и занимала его воображение, но больше он о ней не говорил. О единственном своем прыжке с гигантского трамплина он рассказал мне лет через десять: мы были вместе на рыбалке.
— Самое потешное, — заключил он, — брюнет оказался ее братом!.. [404]