Штурман

Под самолетом не видно неба, только белое брюхо машины. Неуклюжие, затянутые в лямки парашютов, лезут по гнущейся стремянке люди и исчезают в темном чреве. Их много — экипаж человек двенадцать. Командир, летчик-испытатель, пока ждет. Будет садиться последним. Он провожает глазами тех, кто лезет вверх, — в испытаниях на борту каждый из них в какой-то момент становится значительней других.

Штурман-испытатель выводит к цели: за облаками, ночью указывает путь. Попали в шторм, обледенели, сорвало антенны — тут штурман голова!

А радист... Бог мой, как иногда ждет от него летчик доброго слова, сводки, команды с земли... В эфире треск, разряды, хаос звуков... И если радист молчит, все на борту молчат и думают только о нем. Он — центр внимания, все с нетерпением ждут его ответа. И если приносит радость, он чувствует себя героем дня.

Я знал бортрадиста, который, дважды побывал в катастрофах, только один и уцелел. И продолжал летать.

Мы много летали с Иваном Ивановичем Антоновым, он в авиации с начала двадцатых годов; был сперва «летнабом» на разведчике в Военно-Воздушных Силах. Позже пришел к нам в институт штурманом-испытателем. Антонов помнит массу разных историй и приключений в воздухе.

Еще бы! Пролетать тридцать лет. Говорит, что ему [387] везло фатально. Пять раз в силу каких-то обстоятельств его в последний момент подменяли перед взлетом другим. И самолет терпел аварию. И что же? Антонов продолжал летать.

* * *

Поздно вечером я вышел из подъезда прогуляться с собакой, глаза еще не привыкли к темноте. Кто-то навстречу. Не сразу узнал Кирилла — роста обыкновенного, плотный. Догадался, что он, по маленькому фоксу: страшно оживленный щен, все виснет на поводке.

Мы давно не виделись, решили посидеть — ночь чудная. Сидим поодаль из-за собак — не дружат. Вижу темный профиль Кирилла. Фокс — под скамьей, дергает его за руку, будто попалась рыба. Свет почти везде потушен, только звезды. Там, где-то среди них, гул пролетающего самолета. Ночной полет. Кто-то сейчас летит?..

Мы с Кириллом Борисовичем Макарьевым тоже шарили не раз по этой бескрайней темноте.

Ночные испытания. Вот так же — рядом лишь контуры предметов. С моего левого кресла чуть виден впереди силуэт штурмана за приборной доской — это Кирилл. Летим на ТУ-4, нас на борту одиннадцать, каждый занят делом. Молчание. Лишь монотонный гул и потрескивание в телефоне.

Таинственный, едва заметный фиолетовый подсвет приборов. Перед глазами, по бокам, на потолке, позади на пульте бортинженера — мерцание сотен стрелок, тысяч черточек, точек и мириады звезд через стекло. Все вместе грезится несметным, сказочным богатством скупого рыцаря. Внизу темно: облака под нами.

За бортом еще заметны блики на контурах огромных двигателей. А если вниз-назад, тут просто чудо! Днем этого не увидишь: багрово-красные трубы коллектора ТК; сам турбокомпрессор раскален, дышит фиолетовым отливом; за ним голубоватый шлейф огня. Посмотришь... Заворожит — трудно взгляд оторвать. На что похоже? Комета? Ведьма в сочельник на метле?.. [388]

Но лучше не любоваться: потом глаза никак не привыкнут к темноте.

— Знаешь, — говорю Кириллу, — оказывается, можно видеть на кошачий лад. Только нужно чуть ли не сутки проторчать без света.

Кирилл обернулся:

— Да?.. О чем ты?

— Страшно долго глаза привыкают к темноте... Еще в войну я вычитал: кажется, «Британский союзник» писал, что английские врачи исследовали приспособляемость глаз к темноте. Их летчики перед ночными полетами на Германию отдыхали подолгу в темном помещении.

— Спали? — спросил Кирилл, зевая.

— Ничуть, не было бы смысла.

— Чем же они развлекались, в жмурки играли?

— В бильярд!

— ?

— Да. Фосфоресцирующие шары, такие же кии и лузы — оказалось, можно.

— Занятно... Надо бы попробовать. — Кирилл беззвучно рассмеялся. — А помнишь... наш полет в масляном тумане? До сих пор не уразумею, как приземлились.

Я вспомнил, тоже улыбнулся: со временем пережитый страх становится смешным.

— Ремка, как ты надоел! — сказал Кирилл щенку.

— Привяжи его к забору...

— Жалко... Скулить будет «насекомое».

— И все же, — вернулся я к разговору, — тебе прыгать вскоре пришлось.

Кирилл помедлил.

— Ну как вскоре?.. Года через три. — Тут он вдруг хмыкнул препотешно и сказал: — «Папа заболел, высокая температура, шлите консилиум врачей».

— Это еще что?

— Телеграмма Чесалову из К.

— Кто же папа?

— Турбовинтовой двигатель, тогда еще опытный. Из четырех двигателей на нашей летающей лаборатории турбовинтовых было два: первый и четвертый. [389]

Чуть оторвались от земли, температурят, подлые, зудят. Мы собрались в К. на пару дней: думали сразу вернуться, но оказался нерасчетный случай... Что объяснишь по телефону? Открытым текстом нельзя. Кто-то бросил мысль: «Давайте телеграммой». Тут и выдумали этого «папу». Понравилось — всем экипажем ходили отправлять.

— И вас поняли?

— Сразу же примчались спецы, стали налаживать, а нам пришлось позагорать. Депешу отправляли каждый вечер о состоянии здоровья «папы». Был даже кризис: «Врачи в недоумении — «папу» трясет, давление мало тчк не оставляем больного ни на минуту тчк деньги подошли к концу».

— Тут просится и подпись: «Наследники», — добавил я.

— И без этого на телеграфе косились каждый раз.

— «Папа» не скончался, насколько я помню?

— Обошлось без траурного текста. Наоборот, «старик» подтянулся, и мы перелетели сюда. Но как-то все думалось о рецидиве. Позднее мы отправились в полет такой «капеллой», — продолжал Кирилл. — Ковалев командиром, вторым пилотом Нестерюк, штурманом я, бортинженером Котерев, ведущим Вайман, Курицын радист... На высоте четырех тысяч выполняли режим, шли по горизонту. И тут вдруг слышу в наушниках — видно, из задней кабины: «Командир, у нас четвертый двигатель дымит!» В ответ голос Ковалева: «Смотреть, докладывать!» И еще через несколько секунд: «Включить огнетушитель, винт во флюгер».

Винт стал замедлять вращение и замер ребрами вперед — как крест на кладбище. Мы все уставились — двигатель действительно сильно дымил.

Прошло с минуту. Все молчат. Мне показалось, что вижу сквозь щель внизу капота пляску искр, мелькание каких-то зайчиков, багровых, синеньких и желтых.

«Огонь, похоже?» — кто-то сказал робко, как бы про себя, и словно выплеснул за шиворот стакан воды. Все съежились. Еще с десяток секунд молчание, и тут... раздался [390] какой-то писк в наушниках — странный голос Котерева:

«Командир, горим!..» — и таким же нелепым дискантом выпалил еще пару словечек... не стоит повторять их. Это он — Котерев! Я и не слыхал, чтоб он ругался на земле.

Тут, кто был в передней кабине, все навалились на Нестерюка, смотрят вправо. Я тоже смотрю из носа. Мне очень хорошо виден мотор. В капоте его, в щели — ни дать ни взять электросварка: яркое, как солнце, пламя.

Ковалев проявляет нетерпение, встал со своего кресла: «Ну-ка, вы... дайте взглянуть!..» — и, отстранив всех, посмотрел. Сперва издал какой-то рык, за ним зловещую команду: «Всем прыгать! Горим!»

Эти слова хлестнули, как подзатыльник. Будто сердце тоже задымилось. Как пробраться к люку? В меховом и с парашютом даже на земле между приборных досок протискиваться трудно.

И только что подумал, как уже стою позади летчиков, у люка. Когда только успел: отбросить свое сиденье, снять наушники, пролезть в узкий проход — даже не заметил.

В руке держу планшет и смотрю на него: «Зачем он мне теперь?» Записи режимов, пеленги, контрольные ориентиры — взглянул с тоской и бросил вперед, на свое место. Потом натянул на уши картуз (летал я тогда в картузе), отстегнул с шеи резинку ларингофонов: «Еще задушит».

В это время Карл Вайман стоял уже на люке и дергал за ручку, чтобы открыть его. Люк не поддавался. Он орал: «Давление снимите!» Котерев со своего места развел руками, мол: сброшено давно, открывай!

Карл дергал, люк не открывался. Тут кто-то столкнул его с люка и потянул сбоку за ручку — люк открылся. Внизу мы увидели пару колес передней стойки шасси. Их нужно было выпустить. Карл кричит: «Шасси!» — и, стоя еще позади центрального пульта, сам нажал на аварийный тумблер.

Карл первым, как было по инструкции, опустился в люк по ступенькам тоннеля. Я видел, как он поставил [391] ноги враскоряку на левую и правую пóлки по бортам и смотрел вниз. Я отметил про себя: «Все правильно».

Взявшись правой рукой за кольцо парашюта, он, как мне показалось, о чем-то размышлял. Под ним квадрат земли, полянки, перелески, домушки... Он все стоял. Кто-то ему крикнул сверху: «Ну!» Он сделал несколько кивков вниз: наклонился и, не решаясь, выпрямился вновь; потом опять делает движение головой вперед и смешно выпячивает зад.

Ему заорали уже несколько голосов: «Давай!» И он, наконец, кивнул последний раз и больше не выпрямился — отпустил левую руку и повалился головой вниз.

За Карлом пошел Леня Нестерюк (согласно аварийной карте). Он быстро исчез в люке. Я увидел только его спину с тюком парашюта и ноги, согнутые в коленях. Он ими засеменил — вроде как поплыл, и подошвы с каблуками его башмаков быстро исчезли из глаз.

Настал мой черед.

Должно быть, я вел себя у люка так же глупо, как и Карл. Во всяком случае, я услышал позади нетерпеливый окрик и тогда отпустил руку с поручня. Насупившись, вроде как боднул землю. Подо мной поплыли трубы какой-то фабрики. Меня резко двинуло потоком, но полная свобода. От меня что-то оторвалось, и деталь, завертевшись перед глазами подстреленной куропаткой, упорхнула вверх.

«Что это?.. Может, нужное? — забеспокоился я. — Что могло быть? Не ухо же... Не нос... Ба, вспомнил: Картуз! Фу! Черт с ним... А кольцо? Взглянул на грудь — правая рука на кольце, как и была; рванул ее наотмашь... Что? Ничего... Вот так фунт! Дорогой мой!.. И еще раз рванул, видя свободный трос, зная — бесполезно!»

Я не мог понять, в чем дело, — парашют не раскрывался.

Все это длилось, должно быть, пару-тройку секунд, не больше, но. показалось минутой. Парашют проскользнул у меня между ног, перед лицом мелькнул [392] белый жгут и так резко крутанул меня, что небо и серая земля несколько раз перекувырнулись в глазах.

Все стихло. Вверху квадрат купола, взбитого белой подушкой. Я сплюнул, и слюна повисла в воздухе — рядом. «Чудно — не хочет падать!»

Тут только вспомнил о других, о самолете — повертел головой, увидел: несколько куполов висело повыше. Самолет ушел, его удалось заметить по шлейфу дыма.

Куда приземлюсь? Посмотрел на башмаки: фабричные корпуса, трубы, озеро — большой котлован, прямо на него несет. Этого не хватало... Спастить от огня, чтоб угодить в воду! Что делать? Что?.. Скользить! Тяну за стропы и вверх смотрю: парашют кренит один угол. Тяну еще, и он собирается в комок. Мне кажется, сложится совсем. «Нет, не буду, к чертям! Будь что будет!»

Но ветер поближе к земле тащит в другую сторону. Пронесло над трубами и разворачивает к железнодорожным путям. Вижу паутину подвески проводов. «Хрен не слаще редьки!»

Кажется, меня носило из стороны в сторону, и земля сперва не очень торопливо побежала, прицелившись небольшим косогором прямо в меня.

Я не стал себя разворачивать, хотя заметил, что тянет спиной; просто подтянулся на руках и, видно, рановато. Когда расслабил руки — оказалось как раз: шмяк!.. Как мешок. Ткнулся больно подбородком в грудь и повалился на спину.

Ко мне подошли, я спросил:

— Как другие?

Оказалось, все, кто прыгал, целы. Не прыгнули только Ковалев и Котерев. Позже мы узнали, что, оставаясь на борту, они надеялись потушить огонь. Ждали. Двигатель горел, горел и отгорел совсем — клюнул вниз под крыло вместе с полуторатонным винтом. На крыле, там где он крепился, были видны ребра прокопченного лонжерона и рванина гондолы.

Ковалев планировал на болото. Решил сесть, не разворачиваясь, на брюхо. При посадке элерон задел за [393] какой-то столб. Штурвал вырвало из рук Ковалева, крутануло резко, и он ударил по кисти левой руки — рука повисла.

Котерев как сидел у пульта спиной к полету, так и не шелохнулся, пока не остановилась машина. Его прижало спиной к перегородке, и он ничего не почувствовал при посадке. Для них, словом, кончилось весьма удачно тоже. Большая канитель была потом с машиной: огромный корабль нужно было разобрать и вывозить с болота по частям на тракторах. [394]