Героическая стретта
Как-то разговорилась о всяких всячинах с Виктором Жмулиным. Случайно коснулись и живучести машин. Я вспомнил случай с ИЛом, когда так повезло Адамовичу. Виктор не удивился и, в свою очередь, рассказал, как ему угодило снарядом в крыло и сквозь дыру в плоскости он увидел немецкие окопы.
Жмулин демобилизовался и работает у нас на локаторе. Нет-нет да и забежит ко мне. Шевелюра еще держится, но изрядно седая.
В тридцатые годы мы очень дружили — было много общего... вернее — все общее, своего почти ничего. Летную жизнь начинали мальчишками и уже учили парней и девчонок подлетывать на планерах. Это было тут, под Москвой, на «трикотажке».
Многие годы не виделись: и перед войной, и в войну, и после — словом, пока он служил в армии. Когда долго не видишь человека, особенно заметно, как время потискало его в своих объятиях.
Недавно был участником такой сценки. Встретились втроем на концерте. Двое из нас не виделись лет двадцать, а то и больше. Не без удовольствия я представил их друг другу, но не назвал фамилий. Один действительно не узнал, щелкнул каблуком и пробасил:
— Очень рад... Вячеслав Чубуков, — сам церемонно протягивает руку.
Другой, наоборот, узнал, но схитрил: лицо мраморное, круглые немигающие глаза, только чуть с иронией. Пожимает неряшливо руку и цедит ледяным голосом: [380]
— Виктор Жмулин.
Чубук замер. Нужно было видеть, что творилось с его физиономией — как она преображалась на глазах (было время, когда друзья спали в одной палатке). Не могу удержаться от улыбки, вспоминая их встречу.
Так вот, недавно зашел Виктор ко мне. Молчаливый всегда — молчит и тут. Я тоже молчу — так лучше. Сам думаю: «Погоди, я тебя сейчас расшевелю».
У меня была припасена пластинка. Отличнейшая запись. Не то что граммофонная, заезженная когда-то в нашей землянке. А музыка та же. Мы ее очень любили — все инструкторы: Виктор, Колька Зоткин, Славка Чубук, Глеб Путилин, Клавдий Егоров, — да что там — все наши. Знаменитая стретта из вердиевского «Трубадура».
На ощупь подношу иглу к первой бороздке, а сам кошусь на Виктора.
Взвивается феерический каскад на два форте всем оркестром: будто воины вверх по лестнице со знаменем в руках и... замирают вдруг в торжественном оцепенении.
Черт возьми! Каждый раз ловлю себя на ощущении: какой-то трепет пронесется по лопаткам, грудь будто зальет вином.
Большая пауза... сдается, и она звучит. И вот первый такт. Аллегро (на три четверти) — ум... та... ра... та... тата... ум... та. И с ним голос:
«Нет, не удастся, в том я клянуся, дерзким злодеям...» Вот силища музыки! Можно поверить, в такой момент человек готов даже на подвиг.
Мы слушаем, застыли. Благодарение гению. Несколько поколений, внимая этой клятве, трепетали!
Пластинка кончилась. Я снял иглу. Хватит — так острей.
— Запомнил, — буркнул Виктор и взглянул из-под ладони, как из теплой ванны.
— Еще бы, — говорю, — твоя любимая. Ту процарапали насквозь.
— Шипела змеючкой, а тенор героический — Франческо Таманьо. [381]
Мы сидим молча. В ушах еще долго серебряный звон. Виктор щурится:
— Ты и сам-то... Мы квиты... Да, вот что: Кольку Зоткина встретил.
— Что ты? Жив, значит! Как он? — спрашиваю.
— На эскалаторе, он — вверх, я — вниз. Орет: «Подожди, я сейчас!» — так, будто вчера расстались. Оказывается, он инструктором и пролетал всю войну — учил на ИЛ-вторых, готовил штурмовиков. Просился на фронт, скандалил — не отпустили. Сразу после войны, в сорок шестом, ушел из армии. Куда-то нанялся на стройку механиком, а по вечерам бегал в строительный институт. Представь — окончил.
— Молодчина; студент-ветеран; ему было под тридцать. А дальше? — спросил я.
— Сперва строил Волго-Дон. Потом работал на Куйбышевской ГЭС. Но это еще не все, — Виктор сощурился в улыбке, — в колхозе был три года — председателем.
— Николай? Председателем колхоза? Да ведь он москвич и в сельском хозяйстве, по-моему...
— И я ему это заметил: «Ты ведь не бельмеса», — а он в ответ: «Поднатаскали немного на курсах. Да не это главное». — «Что ж, по-твоему?» — «Главное — быть смелым и честным. Любить людей — вот это главное», — говорит он.
— Как же это, направили, что ли?
— Был на стройке парторгом. В том году набирали «тридцатитысячников»; ну, понятно, и он призывал поехать своих. А ему один, возьми и скажи: «Я бы поехал, если ты пример покажешь».
— Представляю, как его заело, — заметил я.
— Вмиг вспыхнул — прямо на собрании говорит: «Идет!»
— И куда же он угодил?
— В глушь, километров восемьдесят от железной дороги, в Белевский район. Ни кола ни двора — несколько полуразвалившихся хибар, многие в землянках; там и бои были и немцы... Тридцать копеек на трудодень. Страшный разор и нищета.
— Понятно... С чего пришлось начать? [382]
— С пилорамы. Николай ее достал еще здесь, в Москве. Лесу там сколько угодно — начали строиться. Всем дома построили. Пилорама — это вещь! А то было так, рассказывал: «Старуха померла — похоронить не в чем, пришлось потолок разобрать, чтоб гроб сколотить».
— А в поле как было?
— Поначалу ему повезло — приехал, когда посев был закончен. Подошла уборка — на беду дожди, зерно сушить негде. Решил первый сбор раздать колхозникам, чтобы на печах сушили, иначе все к черту сгорит — горькое и скотина жрать не станет. Роздал по ведомости с возвратом. Рассудил по делу. Бывалые люди говорили: «Ой, полетит твоя голова с плеч! Не ты первый, не ты и последний: сгорит зерно — так сгорит, не ты в ответе!»
Но Колька, ты его знаешь, не из робких: накормил людей, дал им по три килограмма на трудодень и поставки выполнил... «Выговорешник», как говорится, для порядка схлопотал.
Через три года деревню построили, спать стали на простынях, электричество зажгли, провели радио — жизнь нельзя узнать. Стал Николай собираться уезжать — не отпускают. Пять часов шло собрание, еле уговорил. В Москве поработал немного на строительстве, и послали в Египет, на Асуан. Еще три года. Только недавно вернулся. Говорит: «До сих пор египтяне не могут понять, чем их предки в скалах высекали храмы». Очень интересно... Надо бы с Николаем повидаться. Ты как?
— Я за, как любил говорить один человек. Давай на воскресенье. Как Николай выглядит?
— Преотлично!
«Он всегда был хорош, Колька», — подумал я и тут вспомнил его противоположность — Глеба Путилина.
— А Глеб, бедняга, погиб, — говорю.
— Знаю, — пробурчал Виктор, — и надо же, после Победы, на пути с войны, при крушении эшелона.
Я представил Глеба Путилина... Глеб был обаятелен и некрасив. Природа словно специально наделила Глеба комической внешностью и дала ему талант актера-комика. [383] Даже когда Глеб хотел быть серьезным, это у него не получалось: слишком вокруг все улыбалось. Но это был комик с трогательной грустью.
Он любил летать и хорошо учил летать. Не единственный случай, когда авиация похищала у муз нужного человека.
— Да? — я не расслышал, что сказал Виктор.
— Тоже, говорю, на ИЛе воевал Глеб, — повторил Виктор.
— Многие на ИЛе — выносливый был самолет-солдат, — сказал я. — В сорок третьем у нашего парня на ИЛе с крыла обшивку сорвало... метра два-три в квадрате. Он как «Очарованный странник» Лескова, все погибал, погибал, да никак не мог погибнуть. Так и пришел к себе домой. Живучи были эти ИЛы. Самому как-то пришлось садиться с половинкой элерона... На фронтах, говорят, привозили по двести пробоин...
— Я тоже видел пробоину в крыле, — улыбнулся Виктор, — под Лоевом. В том же сорок третьем, осенью. Правда, не на ИЛе — на ЛА-пятом...
Я присел, не отводя глаз от Виктора. Ничего не спрашиваю. Спросишь — замолкнет, отшутится. Не часто он раскрывается.
Он продолжал:
— Четверкой на ЛА-5 ФН мы сопровождали шесть ИЛов. Небо серенькое, а видимость хорошая. Рейх уже тогда топал обратным курсом. ИЛы заходят один за другим, бьют по колонне вдоль шоссе, а мы сверху смотрим, тысяч с полутора. Опушка леса вся изрыта окопами — часть немцев закопалась, а на шоссе всяческая техника: машины, пушки, бронетранспортеры. Седоки, конечно, по кюветам рассыпались: кто как успел — загорают. «Горбатые» заходят кругалем да по ним очередями из пушек, бомбами мелкими, осколочными.
А мы — по двое. Я — ведущий второй пары. В таких сюжетах, естественно, голова не должна давать шее покоя: смотри вперед-назад, восьмерками — налево, направо... Надерешь шею воротником. Башка словно на резьбе. Жить хочешь — смотри! [384]
Так вот. Вертел, и не зря вроде. Увидел четверку «фокке». Идут с запада плотным строем, чуть выше, похоже, нас не видят. Куда лучше! Оглянулся — напарник подотстал; как у нас говорили: «поднял воротник». Все равно, думаю, тут важен момент. Беру чуть ниже и наперерез так, чтобы с подъемом выйти им в хвост. Так оно и было бы... кабы было так. Я не видел еще двух «фокке» — они шли ниже.
Поставил машину круто вверх в боевом развороте и прикидываю: «Вот сейчас резану по заднему». Только нажал кнопку передатчика: «Атакую», — как вдруг шасть! Встряхнуло так, будто вынимают из комбинезона. В мгновение не понял — что? Только машина как лежала на крыле, задрав нос, так и замерла на долю секунды...
Влепил-таки! Вот гад! Откуда он взялся, этот «фокке»? Прямо по левой звезде саданул. Вместо звезды — рваная дыра, словно скорлупа выеденного яйца. Только навылет и в поперечнике с метр будет. Куски фанеры прыснули назад, как воробьи с рельсов.
Затрясся мой ЛА — не попади язык на зубы. Повалился влево и вниз. Держу его педалью, элеронами — не даю штопорить. Он припадает набок, переваливается из стороны в сторону, мечется, как безголовая курица...
Газ убран, пытаюсь выводить — не тут-то было: шпарит к земле! Чуть трону ручку на себя — только задрожит сильней, а нос не поднимает.
Вижу, пора. А то, как говорил Яша Мошковский, помнишь, придется дергать кольцо, когда волосами земли коснешься.
Отстегнул пряжку, поясные ремни аккуратно опускаю по бортам. Затем плечевые, чтобы не зацепились, снял с лямок парашюта (были такие случаи: летчик за борг — парашют за стабилизатор).
«Вот так, — думаю, — теперь пора!»
Заглянул вниз: «Куда прыгать?» Мать моя родная! Как раз окоп подо мной. Кишмя кишат, подлые. Даже съежился — словно они по спине забегали. Бррр... И вроде слышу позади себя: «Схвачен, друг! Так... Ваши действия, товарищ Жмулин?»
Взвоешь тут... Озверел. Дошло: «На кой кляп прыгать? [385] Все равно подстрелят суслика, еще на парашюте... А то живьем возьмут... Ни черта не дамся!»
Сунул я полный газ так, что сектор согнул рукой. «Только бы вдоль траншеи ляпнуться, ковырнуть их покрепче». ФН{15} взревел, и не успел я представить себя влетающим в ад, как свершилось чудо!
Не верю сам — машина поднимает нос. Я попробовал ей слегка помочь, а она, пошатываясь, стала выходить из угла.
В другой раз можно бы разглядеть их рожи, но я «просмолил» над окопами метрах на семидесяти и полегонечку, не дыша, стал набирать высоту. Был бы я верующий — пудовую свечу поставил бы за упокой души конструктора Швецова — таки вызволил грешника из ада, секундный переход оставался!
Когда я дал форсированный газ, винт дунул огромный поток на центральный отсек крыла, на хвост, и машина снова стала летучей.
Припадая, полегоньку тащусь, разворачиваясь к себе на восток. Внизу обзор превосходный — стоит посмотреть налево — землю видно сквозь дыру в крыле.
Висит-держится. Тысячи две набрал и топаю к себе. Спасибо, наши затеяли драку и «осадили» двух «фокке», так что им было не до меня. Словом, иду скучаю... И вдруг так себя жалко стало: прямо глаза застилает...
Приковылял на свой аэродром. Зашел по чести, выпустил шасси и сел. Там у нас и не ждали. Уже успели доложить: Жмулин был солдатом... Да что обижаться! Когда я загремел вниз, их трое оставалось — против шести. [386]