На прочность
Еще в войну, году в сорок втором, стало ясно, как важно упростить пилотирование, сэкономить силы летчика и сосредоточить его внимание на боевой задаче.
Одним из первых энтузиастов этих исследований был у нас Николай Адамович. Начал он как будто с приборной доски пилота. Не говоря уже о ее форме, наклоне и освещенности, здесь было что совершенствовать — нужно было в первую очередь рационально разместить пилотажные приборы.
В этом тогда царила удивительная вольница. Если, допустим, на самолете А указатель скорости размещался слева компаса (компас чаще по центру), то на Б его можно было найти справа.
Зато высотомеры могли быть установлены в обратном порядке. А так как приборы одинаково круглы и черны, как галки, то летчик, пересаживаясь с самолета на самолет, должен был по-новому наметывать глаз, чтобы охватить показания стрелок рефлекторно — одним взглядом, а не искать нужный ему прибор.
По правде говоря, создавалось впечатление, что конструкторы, размечая на приборной доске отверстия под приборы, действуют, как хозяйка, автоматически нарезающая в раскатанном тесте стаканом коржи.
Разумеется, такой подход к решению «интерьера» рабочего места не мог устроить летчиков. Настал момент, когда сам «утопающий» понял, что для спасения нет более надежных рук, чем его собственные.
Поставив перед собой задачу выработать научно [368] обоснованный метод оснащения кабины всем необходимым, в это дело включились многие, и более других летчик-инженер Николай Владимирович Адамович.
Проведя ряд исследований, Николай Адамович приходит к мысли построить наземный стенд, чтобы воспроизводить работу летчика в полете. Электроники тогда еще не знали, и нужно было, используя главным образом механику, создать имитатор полета с различной загрузкой управления, изменяемой «чувствительностью» рулей, с записью быстроты реакции летчика и других качеств его работы.
По замыслу автора, такой стенд позволял сравнивать в равных условиях работу разных летчиков и, таким образом, обобщать понимание этого процесса.
Как-то в 1944 году, вскоре после своего прыжка из горящего ЛА-7-го, Николай Владимирович изложил свои основные мысли на трех листах и пришел посоветоваться к известному ученому, профессору В. С. Бедрову.
Всеволод Симонович, большой любитель всяческой новизны, заметил:
— По-моему, это план целой книги. Беритесь, Николай Владимирович, за перо, и да поможет вам разум и терпение.
Так родилась идея очень смелой, наделавшей у нас в сорок шестом году много шума книги со скромным, бесконфликтным названием: «Управляемость современного самолета».
Мне кажется, начав в годы войны исследования условий работы летчика, Адамович не предполагал, что этот труд захватит его на многие годы, может быть, на всю жизнь.
Но одно дело — работа, увлекающая тебя как оригинальная тема, а другое — полеты, которые тебе поручают. Испытания ведутся самые разнообразные. Далеко не всегда они совпадают с личными техническими увлечениями летчика-инженера. Что делать!
Перефразируя известную поговорку, можно сказать так: назвался испытателем — полезай в кабину! [369]
И всем нам, в том числе и Адамовичу, не раз приходилось отправляться в полет, не испытывая особого удовольствия от проводимой работы. Ничего не поделаешь — нужно!
Уже по обрывку фразы в дверях кабинета Чесалов понял: «Так и есть, очередная «панама»!»
— Разрешите, Петр Васильевич? — спросил он.
Замнаркома Дементьев говорил с кем-то по телефону о технологии склейки. Протянув руку, он показал глазами на стул и продолжал разговор, не заботясь о мягкости формулировки.
В ожидании профессор искоса поглядывал на говорящего по телефону. Он даже подумал, что, пожалуй, не хотел бы оказаться на его месте: идет война, и на нем лежит ответственность за серийный выпуск боевых самолетов.
— Дрянь дело, Александр Васильевич! — начал Дементьев, бросив трубку.
— Догадываюсь. Что-нибудь с фронта?
— Черт знает! Есть случаи срыва обшивки с крыла на ИЛ-вторых. Машины выпуска первой половины сорок третьего года... Закуривайте, — предложил он.
— Благодарю.
Достав из стола бумаги, Дементьев сказал твердо, не предвидя возражений:
— Вашему институту надо провести срочно прочностные испытания машин этих заводов.
— На выбор?
— Испытанным «методом шапки» — вот, из сотни выбрали номера: 302214, 302221, 302345, 302313, 7004 и 7005.
Чесалов выразительно поморщил нос.
— Когда их ждать на аэродроме? — спросил он.
— Сегодня перегонят. Начинайте прямо с завтрашнего дня.
— Программу вы утвердите?
— Да. Пришлите ее с нарочным ночью. Учтите — фронт! Думаю, недели хватит вам на всю работу?..
Чесалов наклонил голову. [370]
— Мы все взвесим, Петр Васильевич, — а сам подумал: «Вот новости... Сверх плана...»
— Причину найти надо! Придется погонять на сверхмаксимальных скоростях и предельных нагрузках. Разумеется, примите меры предосторожности, — добавил Дементьев.
Выходя из кабинета, профессор подумал: «Меры предосторожности... Легко сказать... Подушку не подстелишь!»
Однообразие — надоедливая штука. От зари до зари нет-нет да и взревет в небе мотор. Будто слон в яме. На что жители нашего поселка привычны к разноголосому гулу моторов, и то стали пялить глаза наверх при каждом вое пикирующего ИЛа.
Однако программа испытаний шумной семерки подходила к концу. Сотни раз у испытателей закладывало уши и темнело в глазах, а фанерная обшивка крыльев держится «железно». Бакелитовый клей, как стальной сваркой, впился в ажур деревянной конструкции.
В бытовке, на третьем этаже ангара, у начальника института собрались ведущие. В окно балкончика-фонаря врывается солнце хорошего летнего дня, шум гонки моторов, крики занятых людей; видны убегающие взлетные полосы.
— Итак, доложили как будто все?
Начальник института скорей угрюмо, чем приветливо смотрел на сидящих вокруг — кто в кожаной канадке, кто в пиджаке, кто просто в синем комбинезоне.
— Программа к концу, а ответа нет! Тот самый случай, друзья, — профессор сделал паузу и с видом человека, проглотившего ломтик лимона, продолжал: — Тот самый случай, когда удовлетворительная работа техники ставит «неуд» испытателям! Что докладывать в наркомат?.. У нас держит, на фронте нет?..
Все молчали, потупившись. Александр Васильевич Чесалов тоже смолк и, опершись локтями на стол, потирал лицо, вроде хотел умыться.
— Вот что, — снова заговорил профессор. — Давайте [371] еще погоняем покрепче тот ИЛ, что из ремонта во фронтовых условиях. Все же там технология не та, что на заводе. Здесь, сдается, и надо искать неприятный гвоздь в стельке. Самолет, кажется, ваш, Виктор Васильевич? — обратился он к одному из ведущих. Уткин встал.
— Да, Александр Васильевич. Мы его готовим. Основной летчик сегодня на комиссии, вместо него пойдет Адамович.
— Хорошо. Предупредите, чтобы внимательно: чуть заметит ненормальность в поведении самолета — сразу убрать газ, уменьшить скорость. Пусть будет крайне осторожным. Попробуем еще искать.
Чесалов встал, и все задвигали стульями, стали выходить.
Маневр предельно прост: в зоне на трех тысячах высоты свалить машину на крыло, чтобы сразу взять покруче угол. Газ полный и пикировать, наблюдая за скоростью. Интересно... Стрелка сперва, как бы ленясь, тронется по черному кружку. Потом пойдет веселей, и ручка управления станет упрямо, с нарастанием давить на руку. Чтобы рука не уставала, хочется упереть ее локтем в живот.
Если взять угол покруче, стрелка довольно скоро подберется к заветным цифрам: в обычных полетах ей с ними не приходится встречаться. Вот тут гляди — пора! Как это в знаменитых куплетах тореадора: «Твой черед настает! Пора, смелее... Ах!»
Вот именно. Сперва нужно только отпустить ручку управления, как бы снять упор с живота, и она пойдет к тебе сама. Машина, только что целившаяся в часовенку на холме, поведет носом вверх. Это перелом угла. А ты — взгляд на акселерометр (он у самого стекла, нарочно в поле зрения) и тащи ручку на себя, как бы она ни упиралась. Тащи так, чтобы упрямая, тяжелая стрелка указателя перегрузки добралась до пяти с половиной. Доберется — подержи. Тебя сожмет всего, будто поуменьшит росту, а машина затрясется и, чуть поводя носом, как под ударом хлыста, заторопится, станет выходить из пике. В стальном брюхе кабины [372] дикий вой и рев резонируют страшно. Это максимальное напряжение, всего несколько секунд...
Когда сверху подползет горизонт — яркий свет и небо, — отпускай ручку вперед, а сектор газа подбирай к себе. Рев сразу поутихнет. Самолет запросится вверх, встряхнется весь, будто расправит крылья. Это на первый раз все: один режим окончен. Теперь можно боевым разворотом прямо с разгона пойти в набор по кругу. Снова зайти так, чтобы увидеть холм, часовню, и повторить все сначала.
Николай выбрал себе ориентиром старицу, изогнутую молодым месяцем. На огромном лугу поймы она очень заметна и чем-то ему приглянулась.
Уже несколько раз, навалившись с трехтысячной высоты, он пытается поддеть острым носом своего ИЛа старицу под рога.
Когда ручка с усилием идет на тебя, машина нервно вздрагивает, пошатывается, и Николай торопливо косится: налево, направо — на крылья. Они все те же. Может, ему это кажется — чуть заметно вспухают между нервюрами прямоугольники обшивки. И больше ничего. А впереди сверху уже ползет лес, за ним дымка горизонта. И постепенно бешеный озноб машины стихает.
«Давай еще!»
Отойдя поодаль, он подбирается к старице опять с набором высоты, в плавном развороте. «Месяц», затерянный в лугах, вспыхивает в какой-то миг сиянием. «Где я видел такой блеск? — подумал Николай. — Осколок зеркала в руках мальчишки? Росинка поутру?»
Он ждет с улыбкой: вот ослепит и погаснет — быстрое движение. Вновь высота три тысячи. Еще немного вперед и чуть довернуться... Так... Время...
Левая рука, оторвавшись ненадолго от сектора газа, спокойно поднимается, берет тоненькую хромированную ножку с шариком на конце и поворачивает ее на три щелчка. Электрочасы — они тут же, у борта слева, — побежали стрелочкой в ответ, засуетились: круг — пять секунд, круг — пять секунд... Теперь приборы пишут. [373]
Пора! Николай глубоко вздохнул, кинул взглядом по сторонам, на старицу, что прячется под крыло, и, сказав себе: «Понеслись!», двинул ручку в сторону и вперед от себя. «Вот так... будет как раз... ему под самые рога!»
В таких полетах мы всегда настороже. Особенно сперва. Но вот один полет, другой — и как-то привыкаешь. Ждешь да ждешь, повторяя раз за разом, а ЭТОГО все нет. Мало-помалу острота восприятия, обостренность нервов притухают. Ко всему, видно, можно привыкнуть, даже к этим пикированиям.
И все же, как бы ни ждал, если ОНО явится, то вдруг. Все равно ошеломит, будто вся настороженность относилась не к тебе...
Бабахнет, как кирпич сверху.
Еще секундой раньше Николай видел свое крыло скользящим, разделяющим светотень горизонта наискось. Еще миг — и резкий треск пронзил мысль красной ракетой. Он метнул туда взгляд и увидел, как взламывается скорлупа обшивки. Как будто ее кто-то долбит черным клювом изнутри, и клочья взмывают назад... Фить!.. Фить!..
Мгновенный сон?
Николай встряхнулся. Нет, это не сон. «Перегрузка?» — взгляд его шаркнул по зеркалу бронестекла к акселерометру: «Пять и восемь».
Если бы кто-нибудь увидел его в этот момент! Да и он сам ужаснулся бы. Удивительно, что творит перегрузка: щеки, губы отвисли, складками кожа над бровями, скулы — как у мертвеца. В секунду из юноши — столетний старец!
Николай резковато двинул ручку. (Толкнула опасность, а рефлекс тут как тут. Долю секунды.)
«Спокойней! Скорей гасить скорость», — сказал он себе, а рука уже сработала, убирая газ. Теперь в кошмарный вой пикирования влилась еще стрельба мотора и жуткое оханье с крыла, как стон...
Черт побери!.. Раздевает на глазах! За первыми клочьями летели другие. Дьявольская силища рвала кусок за куском, обнажая каркас. [374]
На все это от силы пять секунд... длиной с минуту.
Мозг так поспешает, что и секунды тянутся резиной. «Сделал как будто все?.. Теперь ждать!»
Вот уже рев заметно стихает — скорость гаснет. Вместе с ней ослабевает невидимая рука, бешено рвущая на куски обшивку.
Как зачарованный летчик смотрел на крыло. Под ним земля, и он ее не замечал до тех пор, пока она не пошла кругом.
«Это еще что за чертовщина?.. Вращение... Штопор?! Он... Так и есть!»
Стальная туша наклонилась к земле, круто буравит вправо. Ободранное крыло сразу выскочило из головы: земля, кружась, торопится навстречу.
«Что ж медлишь, выводи!» — и нога жмет на левую педаль. «Так... Ногу, за ней ручку вперед... и держать», — проверяет себя летчик.
Метнувшись еще с полкруга, ИЛ замер, будто на мгновение повис наклонно, и стал набирать скорость. Не давая ей разгуляться (остаток обшивки на живую нитку), летчик нежно потянул ручку на себя.
Этот прежде послушный его рукам ИЛ теперь дрожит в стараниях, в неуклюжих попытках поднять нос, но, раненый, не может и снова опрокидывается подломленным крылом навстречу земле.
Дела!
Не теряя времени, Николай вновь дает рули на вывод. Сознание остро, ясно; он кажется себе совсем спокойным, скорее удивлен: «Быть не может... Шалишь, бродяга!»
Когда же вторая попытка не удается и ИЛ в третий раз закручивается, будто подхваченный смерчем, пилот видит близко землю и понимает, что выводить можно в последний раз!
Этот миг, вспыхнувший ярче других, так и застрял в памяти на всю жизнь остановленным кадром. Не раз он возникал потом вместе с вопросом: «Почему я не выскочил с парашютом — было еще метров семьсот?»
Непостижимо. Лежа на диване, когда есть время просмотреть любой ход, лучшим кажется только прыжок! [375] В ту же злополучную секунду мог быть сделан только один-единственный ход. И он его сделал твердо, без сомнения: остался в машине, будто прирос к ней. Решил вытаскивать сразу ее и себя.
И что особенно странно: то была не безрассудная игра «пан или пропал», а холодная и прозрачная мысль: «Скольжением влево, резким скольжением влево не дать взбудоражиться потоку на изуродованном крыле!»
Остановить вращение тут же удалось. Самолет «сыпался» теперь на какие-то огороды. Николай крепко надавил левой ногой на педаль. Нос пошел влево, будто ИЛ не хотел разглядывать ничем не примечательное место своего падения.
Создав скольжение, при котором раненое крыло выдвинулось вперед, навстречу потоку, летчик с великой осторожностью тронул ручку на себя: самолет затрясся весь, но стал медленно выходить из смертельного угла. Что он был смертельным, летчик понял чуть позже, никак не в то счастливое мгновение, когда машина, наконец, легла на горизонт.
Вот тут Адамович, шаркнув глазами по приборам, заметил один из них — высотомер: «Сто пятьдесят метров!» Летчик скорее увидел, чем почувствовал, как вздрагивает его рука на ручке управления.
Сперва захотелось плюхнуться как есть — перед собой, на луг, прямо на брюхо, не выпуская шасси. Так было и решил, но машинально добавил газу. В этой катавасии мотор держался исправным солдатом. Будто ничего не произошло, крутит себе винт старательно, немного потряхивая свой бронированный футляр.
Впереди, сколько глаз видит, пойма знакомой реки. Стога со свежескошенного луга торопятся под крыло. Дыхание живой машины полно запахов, но Николаю чудится лишь один — опьяняющий аромат сена, он наполняет ею радостью жизни... Даже грубоватый перепляс двенадцати цилиндров басовито отдает теперь шопеновской мазуркой...
— Еще!.. Ползи, старина, черт побери! — захлебываясь, орет летчик и не слышит сам себя. Радуется... [376]
И машина летит прямо, как в песне: «На честном слове и на одном крыле...»
Он видит, ощущает в правой руке ручку. Она почти до отказа влево, прижата к левой ноге. Только так ИЛ еще топает по прямой. Чуть ослабишь ручку — будто ждет, так и хочет свалиться на дырявое крыло. В столь «тонкой» обстановке разворачиваться — ни-ни! Это летчик хорошо знает — срыв на ста метрах высоты увенчан бумажными цветами...
Смелость, вера и радость! Сверхчеловек? Нет! Чутье рождают опыт, искусство. И смелость тоже: без искусства она — ничто. Человек радуется удаче, как настоящий артист под куполом цирка — восторгу зрителей. Без искусства здесь нельзя — не будет в себя веры!
Постепенно сознание возвращается к работе вширь. И сразу откровение: самолет удачно выскочил... Вдвойне удачно! Это случайно. Поразительно случайно! Просто невероятно! Оказывается, он вывел самолет из штопора точно в направлении аэродрома и в тот момент, когда до земли оставалось лишь полвитка! При невозможности развернуться это сверхъестественное везенье.
«Нет, не сто тысяч, — подумал Николай, — а два раза по сто и по двум тиражам сразу!..»
«Все хорошо. Попробуй дотянуть... А? Ну, дружок, не дрейфь! Тут пустяки... Плюхнуться еще успеем!» Действительно, до аэродрома всего километров двадцать, под крылом есть еще метров сто. «Только бы не болтанка...»
«А крыло?» — вот так здорово, он совсем забыл о крыле!
Самое время рассмотреть. Между лонжеронами, подальше от центра — дыра, что Черное море на карте — метра два с половиной на метр с четвертью. Виден «костяк» — стрингеры, нервюры, лонжерон.
«Чудеса! Летит старик!» Летчик осторожно похлопывает ИЛ «по плечу», подбадривает его, на самом деле — себя.
Между тем местность повышается, и самолет «стрижет» так низко, что за селом не видно бетонных полос. Вот озерцо, наше шоссе, домишки и дворы, картофельные [377] огороды, где-то здесь и его две с половиной сотки... Теперь уже дома! В прогал между деревьями видна проволока ограды.
Первая мысль: «Прямо сходу — на брюхо!» Но тут же прочь ее. «А почему не выпустить шасси?»
Чуть прибавил газу и открыл кран. Стойки как ни в чем не бывало стукнули — слева, справа. Зеленым трилистником ответили лампочки у борта. ИЛ крадется, целясь на травяной клин между бетоном. На поле никого. Под самым крылом — шарк, шарк — промелькнули столбы ограды. Еще чуть ниже... Пора... И тронул ручку на себя.
Самолет ждал этого и резко повалился вправо, но и летчик тоже ждал: «Шалить, брат, тут земля!» Самолет ударился одним колесом о землю. У Адамовича перехватило дух — он мгновенно выключил мотор.
Задрав «морду», ИЛ повис в гигантском прыжке. От беспомощности и тоски сердце у летчика провалилось куда-то к педалям... Метров этак с семи свалились они с самолетом вниз. Летчик весь сжался в кабине... Опять удар, еще... левой, правой стойкой, с носа на хвост!.. И вдруг — он не верил глазам своим — самолет покатился вперед!
Другой бы расшвырял колеса по полю, а этот бежит на своих двух, чуть поскрипывая. Винт молчит.
Остановка. В ушах еще разноголосый шум. Как в тумане, ошарашивает тишина.
Машинально сдернув шлем, Николай сидит неподвижно с минуту, может, и больше. Не сразу замечает, что творится на земле. Услышал треск кузнечиков, посмотрел на траву, поискал глазами. Скачут, трещат... До людской суеты им дела нет. Вокруг дыхание согретых солнцем цветов и травы.
Выбрался, не чувствуя под собой ног, как во сне, отстегнул парашют и бросился на траву.
Из заключения к техническому отчету.
«При испытаниях ИЛ-2 на прочность после эксплуатации в частях ВВС и ремонта в полевых условиях на [378] одном из самолетов произошло разрушение обшивки крыла вследствие недоброкачественного крепления ее — непроклейки фанерной обшивки консолей к лонжерону, нервюрам и стрингерам.Отремонтированный по улучшенной технологии второй самолет выдержал с полной бомбовой нагрузкой тридцать пикирований на сверхмаксималъных скоростях и перегрузках до 5,97 — без разрушений.
Даны рекомендации по ремонту самолетов ИЛ-2 в полевых условиях». [379]