«Бытовая травма»
К счастью, заразительны не только дурные примеры. И в данном случае не обошлось, как мне кажется, без благотворного влияния Юры Станкевича. Юра мог зажечь многих.
Станкевича давно нет — он погиб 14 февраля 1942 года, незабвенной памяти летчик-испытатель и талантливый инженер. О нем я уже рассказывал.
Николай Адамович очень немного поработал с Юрой бок о бок — меньше года. Николай пришел к нам в институт за месяц до войны «дубль-новичком»: в одном кармане диплом МАИ, в другом — справка о полетах в аэроклубе.
Я увидел его впервые в летной комнате. Он стоял у окна и с кем-то разговаривал. Бросилось в глаза уменье слушать. Он смотрел на собеседника чуть расширенными глазами. Черная шевелюра, запрятанная где-то восторженность да худое, будто плохо кормленное тело — вот примерно и все.
Николай стал трудиться у нас на стезе устойчивости и управляемости самолетов. К слову пришлось — это важная часть аэродинамики. Она-то в значительной мере и определяет сложность или простоту летания.
«Просачиваться» летчику-спортсмену в профессиональные испытатели было (чего греха таить!) делом долгим и трудным. Выражаясь языком ученых, «достигали цели наиболее стойкие и выносливые особи».
Начав работать инженером, Адамович, разумеется, не оставлял мысли о полетах. Это вполне естественно. [355]
Аналогичных примеров хоть отбавляй. Для иных начальников — неприятность, когда обнаруживается в молодом специалисте летчик-спортсмен. Надо бы требовать от поступавшего на работу нечто подобное справке, что ли, об отсутствии в новеньком опасного «летного вируса» и клятвенное заверение, что он ни к каким крыльям не прикасался и «воздух» всерьез не нюхал.
Им на чем угодно, только летать! Смолоду особенно: ощущение полета, если его хорошо распробуешь, действует как никотин: тянет. Очень трудно бросить.
И удивительно предприимчивы эти спортсмены-авиаторы. Тут они все на одно лицо — обязательно добьются своего, все рифы минуют и в конце концов станут летать. Знаю по собственному опыту. Мне самому приходилось чуть ли не каждый погожий день выслушивать от Ивана Фроловича Козлова стереотипную фразу: «Здесь не школа, все равно летать не будешь». А сам понемногу уступал. И знаю почему, хотя и не говорил с Фролычем об этом никогда. Думал он примерно так: «Настырный тип, а чем-то напоминает самого меня... в молодости. Ладно уж, черт с ним, пусть летит еще раз. А дальше еще посмотрим!».
Итак, трудно добиться новичку испытательных полетов. Каждый избирал свой метод. Адамович, человек сдержанный, не очень общительный, придумал для себя оригинальный ход.
Сперва он занялся изобретательством и разработал специальный управляемый тормозной парашют. Внешне обычный матерчатый купол, только поменьше размером. Однако у него была еще особая стропа. Если потянуть за эту стропу, парашют примет необычную форму.
Свой парашют Адамович предложил присоединить к хвосту самолета, и вот зачем.
Хорошо известно, как развить скорость в полете, — полный газ и вперед. В значительной мере тут так: чем мощней, тем скорей. А вот резко затормозить в воздухе подчас надо бы, да нечем.
По его замыслу, этому и должен был послужить [356] управляемый парашют. Из соображений безопасности и дешевизны, Николай предложил проводить испытания сперва на спортивном моноплане УТ-2. Тут была с его стороны определенная хитрость, которую можно оправдать.
Дело в том, что маститые летчики-испытатели пренебрегали полетами на подобной технике. Николай это предвидел и, таким образом, без особых осложнений получил возможность сам испытать свою техническую затею.
Мне помнится, Адамович каждый раз взлетал на своем УТ-2 прямо с подцепленным парашютом, волочащимся за хвостом самолета. Парашют вытягивался на взлете в длинный жгут и давал маленькое сопротивление.
Набрав для безопасности высоту, летчик пробовал раскрывать парашют с различной интенсивностью и в разных комбинациях с режимами полета. Ему потребовалось много летать, чтобы разобраться в поведении самолета при резких торможениях. Эти исследования продолжались тогда (в 1941 году) около полугода и дали много полезных сведений.
Так был сделан первый шаг в испытатели. Да еще какой шаг: предел мечтаний — испытывать то, что сам задумал, выносил, создал!
Трудно сказать, предполагал ли кто тогда, что тормозные парашюты очень понадобятся самолетам, но несколько позже, при появлении реактивной авиации. За рубежом, судя по журналам, об управляемом тормозном парашюте узнали недавно.
Вот так — парашют как будто тормозной, а человеку движение растормозил.
Дальше стало легче. От самолета к самолету, от испытаний к испытаниям. Все сложней и сложней. К концу сорок третьего года Николай уже получил опытный истребитель «Лавочкин-7».
Это была чудная машинка! О ней вспоминаю с улыбкой, Я бы выставил ее на центральной площади в Москве, на мраморном пьедестале и написал бы золотом: «Помни, молодость, я тоже возносила знамя над рейхстагом». [357]
Но у этой машины, как у многих выдающихся людей, поначалу не все шло гладко.
Николай быстро шагал по коридору, стараясь не смотреть по сторонам. На скамьях больные. Провожают его взглядом и, кажется, шепчут ему вслед: «Палец повредил, бедняга, ишь как не повезло...»
«Скорей бы, скорей», — досадовал он. Ему надоела и боль и смехотворная ситуация.
Дежурный хирург, вытирая руки, воскликнул:
— Ба! Мизинец — что с ним стряслось?
Николаю и раньше казалось, что отважная профессия хирурга способна выработать в человеке этакий защитный панцирь для своих нервов. Тут он уверовал еще больше.
— Поскользнулся и удал, должно быть, на него, — ответил он хмуро.
— По-сколь-знулся, под-вер-нулся, — проскандировал хирург, вторгаясь в самую сердцевину боли. — Голубчик, у вас закрытый перелом фаланги. — Оля, — крикнул он, — займитесь кавалером! — сам принялся опять за мытье рук.
«Четыре минуты на больного, две — на руки, — подумал Николай, — в час — десять, за день — шестьдесят. Сколько же в месяц? Тысяча пятьсот шестьдесят, не считая умываний по утрам...»
Оле — лет семнадцать. Хорошо отглаженный халат придает ей профессиональную уверенность. Не взглянув на «кавалера», она потрогала палец и стала разводить гипс. Потом строго сказала:
— Поставьте локоть на стол, пальцами не шевелите.
В ее тонких руках вырастала белая «кукла». Оля старалась, и кукла росла непомерно в длину, а от толщи бинтов оттопыривалась в сторону.
Николай зажмурился: с каждой секундой чувствовалось все сильнее, как застывает гипс.
— Больно? — спросила сестра. — Чуточку потерпите. — Она взяла шприц; еще одна экзекуция тупой иглой и — ни боли, ни пальца — просто окаменевшая «кукла». [358]
Теперь Оля, очевидно, решила, что «кукла» слишком длинна. Это Николай понял по ножницам в ее руках: «Только этого не хватает — огромные ножницы, так и есть, по металлу».
Страшный зев их поднесен к пальцу. Оля прикидывает, как половчее отхватить лишнее. Николай с ужасом следит за движением режущей пасти — она будто соображает: «Так коротко, так слишком длинно...» Николай невольно тащит палец к себе, а ножницы ползут за ним.
«Отхватит, каналья, не почувствуешь — отхватит!» — даже в пот бросило. Щелкнули — часть «куклы» жестко покатилась по полу. Николай поспешно взглянул на срез: крови нет. «Вот варварица!»
— Вам не кажется, — спросил он, — что палец так и будет смотреть в сторону?
Сестра улыбнулась:
— Заживет и повернется на место.
Выходя из кабинета, Николай еще думал: «Действительно, не так уж важно — всего мизинец!» Но постепенно анестезия утрачивала силу, и палец разболелся так, будто на него взгромоздили рояль.
«Нет, так не пойдет, к дьяволу! Лучше бы отхватила его совсем. Надо в Теплый переулок — там знаменитые костоправы».
В протезном институте профессора Приорова хирург спросил:
— Вы пианист?
— Нет, летчик-испытатель.
— Испытатель?.. — этого врач не ожидал; он посмотрел как-то по-новому, с нескрываемым любопытством.
— Да... — протянул он. — Вам тоже, пожалуй, палец бывает нужен!
Из клиники Адамович ехал довольный: мизинец успокоился и занял свое естественное место. В электричке времени хоть отбавляй, и мысли роились вокруг вчерашнего дня.
Он подумал о пресловутом «авиасовпадении» — последний [359] полет по программе и впрямь оказался «последним». Недаром у нас не любят слово «последний».
Так он вспомнил о машине. Еще вчера на лакированном бледно-голубом киле ее был номер 20101. Первый опытный ЛА-7-й. Теперь этого номера нет. И хвоста тоже. Вообще ничего нет. Просто черная плешка на снегу. Да и то, если ночью не замело.
Ему взгрустнулось. Он свыкся с ней за время испытаний. Что тут ни думай: «Виновата... Нет... все же хороша! «Зализанная», словно точенная из мрамора, логичная, как падающая с крыши капля. Что можно добавить к ней? Что убавить?.. По сути — ничего».
Как сражены были вчера болельщики! Их целая бригада. Тут и лавочкинцы, но и немало цаговцев. Говорят, это они выносили мысль о создании еще более современного истребителя, взяв за основу ЛА-5. Все лучшее — в нее, все, что знали на этот день, в сорок третьем году, аэродинамики, — и вот ЛА-7-й появился на свет.
Но увы, был и просчет. Скорее всего не учтен температурный режим: крепление жаростойкой панели к борту фюзеляжа оказалось при нагреве недостаточно жестким. Замки устали и в последнем полете не выдержали деформации. Панель одной стороны задралась, будто разинула зев к потоку. Как раз против выхлопных реактивных патрубков. Дальше пошло все хуже. Самолет ЛА-7 был в основном деревянной конструкции. Горячие газы, естественно, устремились внутрь и стали «поджаривать» дерево. В кабине запахло головешкой. Вспомнив этот зловещий запах. Николай передернулся от нервного озноба — стало не по себе. Он пытался отогнать эти мысли, но они, как языки пламени, возникали вопреки его воле...
Вывел его из этого состояния пронзительный свисток встречного паровоза. «Самолет, без сомнения, хорош, а дефект, собственно, ясен... И в плохом бывает что-то хорошее. Может быть, даже лучше, что это случилось вчера, а не на фронте. Теперь эти замки усилят, и пойдут ЛА-7, как блины... Николай улыбнулся: ему представилась огромная и толстая повариха [360] в чепце у русской печки, то и дело таскающая сковородки — на них горяченькие, лоснящиеся, ароматные... не блины, а истребители. У каждого две пушки и скорость на 75 километров больше, чем у «фокке».
Николай смотрел в окно. Бесконечная рябь шпал и рельсовый блеск постепенно размазались в бегущий перед глазами, как вчера, горизонт. Будто все круче и круче крен, круче вираж. «Только без срыва, это ни к чему, дружок! Нам нужно минимальное время виража...» Щелкает под рукой кнопка секундомера. «Двадцать девять секунд — недурно!» Еще вираж: теперь тридцать — похуже. Давай еще и еще... круг за кругом, как мотоциклист в цирке на вертикальной стене. Воздух спокоен, и ЛА-7 «сидит» в нем плотно, рули упруги. Это очень приятно ощущать на ручке. Изредка самолет встряхивается весь, будто выскакивает с асфальта на булыжник, — значит, вираж удался, истребитель угодил в им самим взбудораженный полминутой раньше воздух.
Перед глазами сквозь плитку броневого стекла округлый и гладкий капот мотора, как обручи на бочке, блестят нержавейкой стяжные ленты. Мерцающий ореол винта и дымка впереди размывают в мутно-бутылочный цвет набегающий откуда-то сверху горизонт.
Перегрузка жмет летчика к сиденью. Чуть скосив взгляд, Николай видит свое крыло: оно чертит круги по заснеженной поляне в лесу, круг за кругом, словно циркулем по ватману. Николай смотрит вниз и вдруг улавливает новый запах. Это не сразу доходит до сознания. «Что? Этого еще не хватало!» Определенно запах тлеющего дерева и еще... какой-то ядовитой смолы. Да, да, где-то горит... Николай пробежал глазами вокруг и перевел взгляд за борт. «А-а, вот оно!» От ленты стыка крыла с фюзеляжем тоненький белый огонек. «Горю!»
Высота три тысячи — и пожар! Тут делать нечего! «Надо прыгать да пошевеливаться...»
Он и не заметил, когда вывел самолет из виража. Кабина наполнилась едким дымом, а в голове только одна мысль: «Торопись! Не жди! Близок взрыв баков!..» [361] — И он старался. Но удивительно странно воспринималось все вокруг: словно во сне, медленно и вяло. Не торопясь ползет огонь по борту, лениво влезает в кабину дым. Летчик не слышит ни шума машины, ни ураганного ветра. В теле удивительная легкость, и руки будто плывут, снимая с плеч ремни и открывая фонарь.
Опираясь руками на борт, Николай взглянул еще себе на плечи (не зацепились ли за что-нибудь лямки парашюта) и, согнувшись весь в комок, перевалился за борт — прочь от огня... Еще не оттолкнувшись ногами, увидел совсем рядом стабилизатор машины и успел инстинктивно прикрыть голову рукой, почти не почувствовав скользящего удара.
Открыв парашют и немного успокоившись, стал искать глазами горящий самолет. Заметил его как раз в момент падения. Взметнулось огромное, черное, перемешанное с космами огня облако; разбрызгалось вмиг по снегу горящей кляксой. На глазах снег вокруг стал чернеть.
Парашют несет его над редким лесом. Все ближе и ближе к земле — она заметней бежит к ногам. Уже совсем близко... Ух!.. — и летчик по пояс зарылся в снег на лесной прогалине.
Первое, что нужно сделать, — это усмирить надуваемый ветром парашют — тот так и стремится вырвать летчика из снега. Потянув за стропы, он осадил парашют, потом связал шелк в узел.
Только теперь, освободившись, подумал: «Трудненько будет выбраться, снег глубок, а до ближайшего поселка километров пять, не меньше».
Николай не торопился. Это было уж ни к чему, он отдыхал от перенапряжения трудных минут. Зарытый наполовину в снег, вдруг ощутил такую слабость, будто только что встал после болезни. Попробовал сделать несколько шагов, но, обессилев, сел в снег.
Сколько прошло времени, он не знал, должно быть, немного. За лесом был виден черный дым. Смотря вдаль, Николай увидел, как из леса показалась лошадь в санной упряжке; можно было различить возницу и рядом двух лыжников; они отделились и пошли [362] вперед. «В телогрейках и ушанках, похоже, солдаты... Так и есть, они», — решил Николай.
— Как вы, товарищ летчик... не подломались? — раскрасневшиеся парни почти одновременно бросились к нему, протягивая руки. Николай, опираясь, встал, попытался шагнуть, но унты снова провалились в снег.
— Нормально, — ответил Николай, смущенно улыбаясь, и добавил: — Ноги, руки целы, голова на месте.
— Мы всей батареей смотрели, как вы кувыркались, — начал один из солдат, чуть постарше (ему, видно, страсть хотелось рассказать, как было). Красиво! Дыба — наш ефрейтор — орет: «Что уставились, пилотаж не видели?.. Айда на лыжах в обоз за хлебом!..» Мы с Николаем — враз на лыжи.
— Вот и познакомились, — сказал Адамович, — меня тоже Николаем зовут, а вас как?
— Василием... Только мы шагов сто отошли, как Дыба заорал, будто команду в атаку дает: «Горит!.. Падает!..» Глянули вверх — только черный хвост за самолетом, и хлоп за лес. Гул, как от далекого снаряда... Тут и вы — на парашюте, тянет ветром к лесу. «Отставить обоз! — крикнул Дыба. — Пролыгин, Шишов! К летчику на помощь! Живо напрямую!..»
Когда они садились в сани, один из бойцов заметил:
— Товарищ летчик, в шлеме у вас дырка.
Только теперь Николай ощутил в голове боль. Расстегивая кожаный шлем, почувствовал боль в руке. Стянул перчатку, посмотрел на руку — незаметно, провел по голове — нащупал шишку. В шлеме и впрямь была дыра...
На железнодорожной станции Николай хотел отпустить бойцов.
— Спасибо, друзья, — сказал он. — Здесь недалеко. Сам доберусь.
— Проводим вас до места, — ответил Пролыгин и с заметным удовольствием взвалил на плечо белый тюк парашюта.
Подошел пригородный поезд. Люди стучат — нога об ногу, приплясывают в проходе. Поезд пока стоит. [363]
Где-то у двери звучит гармонь. Николай слышит и не слышит. В глазах все еще продолжает расплываться по снегу огненная клякса — то исчезая, то возникая вновь черным взрывом. В спину и ноги будто врезались лямки парашюта, запах тлеющей головешки словно проник и сюда, в вагон...
Сам он кажется себе каким-то сонным или спящим: вокруг него люди двигаются облегченно, вяло — звуки приглушены.
Гармонь и песня — далеко. Множество слов, что-то про пули и кровь, про сестрицу в белом халате.
Громыхнул сквозящий эшелон, и пение совсем утонуло. Разметался дым над теплушками, проскакивают низкие платформы со стволами зениток, ствол к стволу, будто обнявшись.
Эшелон пропал, и гармонь слышней... «И брошусь в атаку опять: за Одессу, за Львов, за Брест. Поклянусь: все верну тебе, Родина-мать!..»
Через две скамейки возбужденный женский говор: обсуждают горячо какое-то происшествие. «Трое были... все — на месте!..» «Так, — подумал Николай, — речь идет о падении самолета, и, как всегда, все видели, все знают».
«...Горел с самого неба... Поди, еще дымится, наши все туда побежали...»
— Летчик-то как?
— Вестимо как — враз, вместе с ним.., ничего не осталось.
— Сказывают, один на парашюте в лес спустился. Никак не найдут.
— Вот тебе и судьба — и не на фронте, а враз!
Николай подумал: «Целых три — откуда взяли?»
Солдаты, слушая, улыбались. Пролыгин хотел было вступить в разговор, пояснить, что летчик здесь, что он жив и здоров. Но Николай остановил его. Поезд тронулся.
Адамович со своими провожатыми прошел проходную института. Направляясь к штабу летной части, увидел у бытовки ангара возбужденных людей. [364]
Взволнованные происшествием, все мы, летчики-испытатели, тоже высыпали сюда; мрачно говорили о пожаре в воздухе, ждали новостей. К месту падения ЛА-7 был послан ПО-2 и гусеничный вездеход с аварийной командой и врачом.
Все смотрели в сторону улетевшего биплана. Адамович подошел незамеченным почти вплотную. По сумрачным лицам ему нетрудно было понять, что здесь готовы к самым худшим новостям; возможно, о нем думают уже в прошлом.
Алексей Гринчик — наш ближайший начальник — Король, как мы его называли, был возбужден и очень расстроен, хотя и пытался скрыть это.
Столь неожиданное появление «погорельца» ошеломило нас. В первый момент мы просто не поверили глазам и все замерли.
Первым проявил свой темперамент Алексей.
— Король, ты?! — заорал он. Лицо его менялось на глазах. Гринчик пошел на него, растопырив ручищи, как медведь на дрессировщика, и сжал в своих объятиях.
— Качать его! — крикнул кто-то.
— Качать индуса! — подхватили голоса.
— Качать фанатика! — орал громче всех Гошка Эйнис. — Жив, чертушка! Да как же это ты?!.
Когда всплески радости чуть поутихли, Николай обратился к Гринчику:
— Леша, тут со мной два бойца — что за парни! Очень мне помогли. Надо бы их накормить получше.
— Да, конечно... Сейчас мы их в столовую организуем... Да где же они?
Мы стали искать глазами, но их уже и след простыл.
— А знаешь концовку? — спросил Николай.
Мы шагаем с ним лесом, спустя много лет. Я только что напомнил ему, как мы его встречали с пожара.
— Какая еще концовка? Вроде все ясно: жив, здоров. Можно сказать о самолетах — пошли в серию, стали воевать, до победы. [365]
— Да нет, не то. Это все очевидно.
— Что же? — спрашиваю.
— А вот что. Уже через несколько дней я смог приступить к работе. Собрался в первый полет на ЛАГГ-третьем. Зачем и что делать, уж не помню. Только вот что запомнил хорошо. Сел в кабину, стал пробовать мотор и чувствую — себе боюсь признаться — запах гари. «Вот напасть! — думаю. — Психоз какой-то, не может быть!» Попробовал мотор, убедил себя в том, что теперь мне будет вечно мерещиться во всех кабинах запах гари, выругался, скомандовал: «Убрать колодки», — и порулил на старт.
Рулю и все об этом. Как же я теперь буду работать во власти этого психоза? Взгрустнул прямо-таки...
Вырулил на взлетную. Прошу старт. Дежурный стартер дает мне вперед флажком. Закрываю фонарь, зажимаю рычаг тормозов и плавно даю газ. Веду сектор, мотор ровно принимает. Стрелки пошли: обороты, ПК... а в ноздри лезет опять эта гарь. «Ну, дьявол!» Хотел было уже отпустить ручку тормозов — пойти на взлет, как в голову кольнуло: «Ведь запах не тот! Горелой краской пахнет!.. Неспроста. Нет! Пусть говорят, пусть думают, что хотят, порулю домой. Надо смотреть — так летать нельзя!» — И покатился прочь с бетонки направо. Подруливая к стоянке, еще издали увидел недовольную физиономию механика. Не любят они возвращений со старта — намек на их брак. И опять я в сомнении: кажется, что и запаха почти нет, да и был ли он вообще? Знаешь, так терзаю себя сомнениями. Словом, вылез, говорю механику: «Посмотрите, пахнет гарью, краской горелой, что ли...» А сам боюсь увидеть насмешку в его глазах. Самому зло на себя. Снял парашют, бросил на крыло. Не ухожу.
Механик с огромной отверткой полез на капот. Никакого энтузиазма. Вижу, от ангара вразвалочку «отчалил» Алексей Гринчик: заинтересовался. Идет обыкновенно: серая кепка набекрень, куртка, брюки навыпуск и желтые туфли на толстенном каучуке. Помнишь, Леша любил попижонить. И стиль какой-то [366] вырабатывал. Походочка — с легкой бортовой качкой. Подходит, руку на плечо мне и вкрадчиво: «Ты что, король, вернулся?» — «Да запах... Попахивает гарью». — «Скажи на милость!..» Сам стал серьезен, мне даже показалось — слишком, я сделал вид, что не заметил, и тоже отвернулся.
Тем временем механик с мотористом открыли капот. Мы ждали, стоя у крыла. Алексей ковырял толстой подошвой снег и заглаживал его.
Когда боковинка снялась с патрубков, мы увидели прокопченный блок цилиндров. Против одного из патрубков на дюрале — светлое, будто обожженное паяльной лампой пятно; по бокам свернувшаяся обгорелая краска.
Механик соскочил с крыла бледный.
«Простите, командир... Целиком виноват. Менял патрубки и забыл подтянуть у одного гайки», — вид у него стал жалкий.
Я махнул рукой:
«Бывает».
Мы с Гринчиком вскочили на крыло. Обгорелые трубки, профили на капоте, краска — только что не расплавленный дюраль — все говорило за себя... Десять минут назад из-под флянца патрубка садил огонь внутрь капота... Так что взлети я, мог быть тот самый «номер». Алексей, помню, смотрел на меня внимательно и долго, потом рассмеялся в озорной улыбке:
«Король, будь начеку — «она» за тобой гоняется неспроста!»
Я, должно быть, криво улыбнулся. А что мне оставалось? Было как-то не по себе от этой истории, от этой шутки...
Николай замолк.
Я подумал: «Да, шуточка!..» Но на аэродроме иногда было принято так «миленько» шутить. [367]