Парад
Я еще застал то время, когда на летчиков в трамвае смотрели с улыбкой... восхищения, что ли?
Обыкновенно они не проходили в вагон — стояли в тамбуре. Зимой в кожаных регланах, в длиннющих фетровых бурках, завернутых, как мушкетерские ботфорты. Возможно, щадили пассажиров — регланы летчиков крепко пахли горелым авиамаслом.
Вот только нам, мальчишкам, запах «жареной» касторки — черт знает что! — будто аромат самого неба!
«Настоящий летчик» — на рукаве парчовая эмблема: серебристые крылышки, кинжалы крест-накрест и красная звездочка в центре.
Да, летчик, никто другой.
С рекламной тумбы, с плаката — в шлеме и в очках на лбу, как перед боевым полетом, он кричал прохожему, ткнув в него пальцем: «Что ты сделал для воздушного флота?»
Прохожий думал: «Неловко как-то... Ведь всего целковый; нужно в получку отложить».
Зато потом, в солнечный день 2 мая, отзывчивых пригласили на Ходынку на большой праздник передачи эскадрилий военным летчикам.
Собственно, так и родилась традиция авиационных праздников. Активистов в эти дни даже катали над Москвой. [334]
Моему отцу достался как раз такой билет. Отец скрыл от матери, от нас, детей, свое счастье: лететь было страшновато, но еще больше опасался, что мать станет умолять, упрашивать отдать билет кому-нибудь другому, чтобы только не лететь самому.
Отец исчез рано утром, не сказав ни слова. Не спал, поди, всю ночь. А вечером пришел такой сияющий, что я его, пожалуй, таким уже больше и не видел.
Он долго потом рассказывал о «воздушных ямах», о «букашках»-людях с «огромной пятисотметровой высоты». И всю жизнь не забывал десятиминутный свой крылатый «сон».
Помню и я 2 мая году в двадцать восьмом. На Центральном аэродроме, на бывшей Ходынке, уйма людей. Кто поменьше ростом, те пробирались вперед, к самой веревочной ограде.
Передавал самолеты Михаил Иванович Калинин.
Очень торжественно, чуть заикаясь, от имени летчиков благодарил Петр Ионович Баранов, военный с четырьмя ромбами на голубых петлицах, соответствовавшими теперешнему званию генерала армии.
Я, разинув рот, смотрел на этих кожаных людей в крагах, в шлемах, с наганами, замерших по стойке «смирно» у темно-зеленых крыльев боевых бипланов. Тупые радиаторы, как носы грузовиков завода АМО. На фюзеляжах — турели, пулеметы. И надпись змеей на каждом: «Наш ответ Чемберлену!» Красным лаком с белой каймой, чтоб красивей и заметней.
Чемберлена в лицо тогда, пожалуй, знали все. На редкость был популярный профиль. Я сам его недурно рисовал: нос с горбинкой, квадратный подбородок, цилиндр и, разумеется, монокль.
Строй — крыло к крылу, сколько глаз видит — боевые аэропланы. Я гордо думаю: «Наши». Хотя и западает мысль: «Будто я видел их где-то?.. Определенно в журнале, точь-в-точь такие же английские «де-хевиленды».
В догадках мальчишеских не было ошибки. Других военных самолетов мы еще не строили тогда. Учились на трофейных. [335]
1935. 12/VII.
В тот день всем участникам роздали голубые комбинезоны, белые шлемы и даже белые перчатки, что говорило о необычайности предстоящего парада.
Дул легкий северный ветер, но вообще-то утро выдалось прекрасным.
Старт выложили так, чтобы взлетать на Тушино, на Волоколамское шоссе.
Планеры, самолеты спортивные и те, что для парашютистов, давно уже расставлены в линейки — крыло к крылу левее старта.
Поближе к Москве-реке светлеют скамейки для правительства, гостей.
Было уже около десяти часов, когда последним прилетел сюда Валентин Хапов. Прилетел он с «Первомайки» на уникальном рекордном планере Ивенсена. Сказать по правде, даже в такое утро лететь за самолетом на этой тончайшей «статуэтке» не так уж было и приятно. Всяким творением искусства лучше любоваться немного отступя.
Их разделяли с самолетом восемьдесят метров стального троса в две спички толщиной.
Валентин впился глазами в контуры биплана впереди. Сквозь прозрачный гнутый фонарь все кривилось перед глазами: на буксировщике, будто резиновые, крылья гнулись, дышали волнами и «улыбались».
Валентин мог сверху рассмотреть, что творится под ним, внизу: пока полетов никаких.
Старт — как обычно: четкая шеренга техники.
Участники парада — голубенькие группки в белый горошек, а в общем на зеленом поле довольно пустынно.
Он заметил еще людей поодаль: сколько глаз видит — вокруг по дамбе Москвы-реки равномерно, как столбики строящегося забора.
Вскоре Минов собрал всех планеристов и сказал, что в двенадцать ждут правительство. Первыми стартуют планеристы.
Хапов поднял руку.
— Что у вас? [336]
Валентин шагнул вперед.
— Товарищ начальник, как быть с моим планером?
— Да, это вопрос, — Минов поморщился.
Бывает, нелегко что-то решить. Какое-то сомнение, неясность, к чему-то не лежит душа, а что это? Обосновать трудно даже самому себе.
Минов, должно быть, прочел в который раз: «Иосиф Уншлихт» — надпись свободно умещалась на борту. А планер представился большой швейной иглой. В ушко протаскивают пилота. Чем тоньше нитка, тем легче вдеть. Пилоту помогают забраться, лечь на спину, вытянув ноги в глубь носа. Из «ушка» чуть выглядывает голова.
Минов решил:
— Летать будем на Г-девятых, и Хапов тоже. Вам делать «колокол», — и посмотрел на Валентина. — Планер «Иосиф Уншлихт» покажем на земле. Теперь разберемся с каждым, — добавил начальник, открывая планшет, — чтоб не болтались на солнце, чтобы видно было с трибун.
Ровно в двенадцать со стороны шоссе показались машины. Остановились примерно против посадочного «Т». Некоторое время стояли. Может быть, с минуту никто не выходил. Замерли в строю голубые комбинезоны.
Наконец из одной машины показался военный, вылез, осмотрелся вокруг. Это был Ворошилов. За ним не торопясь вышел Сталин. Потом все остальные.
Ворошилов помедлил и зашагал к начальнику летной части аэроклуба. Тот вытянулся, стал рапортовать.
Сталин и другие остановились поодаль.
Ворошилов обошел первый строй и спросил вначале тихо:
— Это кто?
— Планеристы, — ответил начлет.
— Здравствуйте, товарищи планеристы! — громко приветствовал Ворошилов.
— Здравия желаем, товарищ нарком! — прокричали в ответ, не отводя глаз.
В это время автомобили обогнули строй, а гости [337] передвинулись к скамейкам левее. Собралось человек сто: члены правительства, должностные лица. Были там и начальник ВВС Алкснис, Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев, Председатель ЦС Осоавиахима Эйдеман.
Первыми в воздух пошли планеры. Тройками за самолетами Р-5. Им минут десять набирать высоту. Чтобы заполнить это время, Минов открыл парад. Он взлетел, сидя в задней кабине самолета и сделал несколько фигур, восьмерку в глубоком вираже, держа нижнее крыло метра на два от земли. Вокруг правительства.
Все поворачивались, следя за ним. Передняя кабина зияла пустотой, в задней белел шлем Минова. Самолет был виден все время в плане; одним крылом расчерчивал небо, другим — землю.
Когда он сел, планеристы уже начали кувыркаться. Петли, иммельманы, штопор, летали на спине — все тут было, но без эксцессов.
Пошли на посадку — на скамьях зааплодировали.
Сталин пригласил Минова. Тот подошел. Ворошилов его представил.
— Это хорошо получилось, — сказал Сталин, смотря снизу вверх на Минова. — Скажите, вы летали на серийном самолете? — спросил Сталин с сильным акцентом, негромко, только с ударением на слове «сэрийном».
— Да, на серийном, — ответил Минов.
— А как вы готовились к полету? — продолжал Сталин, то и дело поднося к усам кривую трубку.
Минов был немного озадачен. Сказал, что тщательно осмотрел машину, проверил ее заправку, узлы крепления...
— Я не о том. Это понятно. Я спрашиваю: что вы еще сделали на машине? — пыхнул дымком Сталин.
— Мы сняли переднее сиденье... Чтобы облегчить машину, — сказал Минов, теряясь в догадках: «К чему все это?»
Сталин посмотрел на Ворошилова с выражением «вот видишь?». [338]
— Ну, а что еще?
— Снял переднее управление, — оно мне тоже не нужно в этом полете.
— А как заправка?
— Полет на десять минут, я взял бензина и масла на пятнадцать, — ответил Минов.
Сталин разгладил усы, не выпуская трубки из руки. Смотрел хитро на Ворошилова. Глаза его говорили: «Ну, кто прав?»
— Так что... Не совсем серийный, выходит, ваш самолет... товарищ Минов.
На этом разговор окончился.
На старт уже вырулил командир эскадрильи Центрального аэроклуба Алексеев.
Минов отошел, несколько обескураженный: «Вот те на!.. Такие детали... Ну и информация!»
Взлетая «Учеником» — так он назвал свой первый номер, — Алексеев сразу отклонил полностью руль направления, чуть не сорвал колеса — взлетев со сносом, метнулся в другую сторону, вздыбил машину.
Он падал на крыло, выбирался у самой земли, летал боком, терял скорость и сыпался опять к земле будто листом фанеры, а всех не покидало чувство страха: вот-вот... и груда клочьев деревянного и металлического хлама.
Впрочем, на этот раз публике удалось отделаться «легким испугом».
Алексеев сел, правда, чтобы тут же подняться на новый аттракцион — «Посадку со штопора».
На тренировках это ему удавалось не раз.
Метров с пятисот начнет в направлении посадочного знака — сорвется: раз... два... три... В конце четвертого витка выйдет, снизится немного и сядет прямо к «Т».
Его смущало: не многовато ли остается высоты? Не так эффектно. Пониже бы...
Накануне он спросил Минова:
— Как вы думаете, Леонид Григорьевич, если я прихвачу пятый виток? Чтобы вывести прямо у земли... [339]
— Да вы что?! — Минов взглянул: «Не шутит ли?» Алексеев улыбался.
— Вы и так выскакиваете ниже ста. А виток потребует ровно ста метров высоты... Тогда все нужно начинать заново, всю тренировку с большей высоты! Или покончить с этой мыслью, — сказал Минов, не оставляя места компромиссу.
И вот Алексеев заканчивает свой новый круг. Он на четвертом развороте. Как раз над Москвой-рекой. Метров пятьсот на взгляд. Убрал газ — мотор захлопал. Издали самолет будто повис. Замер на секунду, как бы раздумывая: «Стоит ли?» Наконец свалился влево: верть на крыло и носом вниз!
Наши смотрят и тоже считают: один... второй... третий... четвертый виток! Будто бы замер на мгновение и опять пошел туда же... на пятый... Но тут земля... Черт побери! Да что же он?.. Поздно!.. Машина мотнула на прощание хвостом и скрылась за дамбой... Оттуда все увидели громадный всплеск воды...
Прямо в реку! Кошмар! Такой скандал!..
Все оцепенели.. Наконец на «санитарке» как-то беспомощно «вжижу... вжижу... вжижу...» завыл стартер. Не запускается! Этого только не хватает!
Сталин стал серым, нервно вышагивал.
Выскочил шофер, пытался вставить заводную ручку, руки его тряслись, и он никак не мог попасть. Сталин вдруг резко крикнул:
— Сколько машин — любую возьмите! Мою, живо!..
Косарев и Алкснис вскочили на подножки «паккарда», и черная машина ринулась к дамбе. «Санитарка» за ней следом.
Ворошилов был очень бледен. Он спросил Минова:
— Как вы думаете?
— Пожалуй, худо. Вода — жесткая штука.
Прошло не больше пяти минут. Но таких, как при шествии за гробом. Настроение в общем подавленное, хотя мысли у всех самые разные.
Наконец из-за дамбы вырвался «паккард». Все так же, двое на подножках. Держась одной рукой за дверцу, [340] Косарев радостно крутил кепку над головой. Всем сразу стало легче.
Да, Алексеев был жив. Он вышел из машины без посторонней помощи. Сперва показалась его бритая голова — он почему-то всегда брил ее — и перевязанный бинтом лоб. На голубых петлицах — две «шпалы». Гимнастерка, суконные шаровары — все всмочку.
Дальше стало, как у родителей бывает: беспокоятся, ждут отпрыска, а явится целехонек — снимают с себя ремень.
Ворошилов, увидев Алексеева, — тот шагал строевым шагом руки «вперед до пояса, назад — до отказа», — разозлился страшно. Досадовал он громко:
— Возмутительно! Под арест!
Но Алексеев уже подошел с докладом.
— Летчик Алексеев потерпел аварию целиком по своей вине!
— Что у вас случилось? — гневно спросил нарком.
— Нога соскочила с педали, товарищ нарком, — может быть, сказал неправду летчик, — я надел новые сапоги...
— А стремянки?.. Там же есть стремянки... Почему вы в них не вдели ваши сапоги? — распалялся Ворошилов.
Алексеева увезла «санитарка», и Сталин сказал Ворошилову:
— Кому понадобилось такое трюкачество?
Ворошилов позволил себе хмуро парировать:
— Вы сами утвердили программу.
Это разозлило Сталина. Он даже сделал несколько шагов в сторону, чтоб не сорваться.
Прошло минуты три, ветер отогнал тучу — опять просветлело. Раздалась команда: «По самолетам!»
В воздух пошли спортивные самолеты Яковлева и Грибовекого.
Беленькие монопланы с красными полосками проносились над головами чаще других, менее броских по своей окраске.
Становилось ясно: в «кроватной мастерской» Яковлева [341] дела идут получше, чем в подвале Грибовского на углу Садовой и Орликова переулка.
Оба конструктора тоже начинали с планеров, с Коктебеля. Грибовский — летчик с жилкой художника. Яковлев — конструктор, организатор, эстет. И вот последний берет верх.
Возле самолета «Сталь-пять» Яков Давыдович Мошковский, как всегда, шумный, веселый, напутствует парашютисток. Те садятся в самолет. На каждой по два ранца парашютов, а в левой руке по букету цветов. Пять девушек — пять букетов.
Лица их... Да что там говорить: хоть спички зажигай!
Яков Давыдович суетится, все поправляет на девчонках парашютные лямки. И, уже просунувшись в полуоткрытую дверь самолета, куда они забрались на места, он что-то напоминает им; те кивают, улыбаются. Потом не выдержал — таков Мошковский:
— Да, «зажигалки», секундочку... В Одессе покупатель парашюта спрашивает продавца: «Скажите, а если не раскроется?..» — «Не беспокойтесь, наша фирма дает гарантию, — расплылся продавец. — А в случае чего... приходите: всегда обменим!»
Девушки смеются. Летчик запускает мотор. Мошковский захлопывает дверь и, прихрамывая, бежит к другой группе. Надо все проверить, дать совет, вызвать улыбку.
Сам он сегодня не прыгает. Ему вечно не везет. Что делать: переломы не успевают как следует срастись.
В небе парашютисты.
Головы гостей повернуты на север. Там, над деревней Тушино, хлопают парашюты.
Гнет ли самолет вираж, ревет ли, дыбом ли лезет на петлю — глядь: черный комок! Все машинально кланяются ему чуть-чуть, провожая тревожными глазами. Три... пять секунд... И хлоп! Медузой — радостный, прозрачный купол.
Все в порядке!
Четыре девушки, оставив на траве красно-сине-желтые парашюты, бросились с букетами цветов [342] к правительству, крича приветствия, и все зааплодировали им.
— А где же пятая?
Те смутились, замешкались немного. Одна нашлась:
— Она уронила свой букет... Постеснялась подойти...
— Это ничего, что уронила. Пусть подойдет.
Парашютисты забегали. Суматоху, растерянность трудно упрятать. Что делать?.. Парашютистка, неловко приземлившись, вывихнула ногу.
Попытались выиграть время.
Всех пригласили к стендам военного изобретателя Павла Гроховского. Известнейший был в то время человек.
На стенде было лишь несколько из ста четырнадцати его патентов. Приспособления для выброски людей и грузов с парашютами и без оных. Еще всякие любопытные штуки — вроде сдвоенных планеров-истребителей, надувных резиновых планеров.
Желающий мог тут же вознестись вертикальным потоком вверх метров на двадцать, попарить немного над стендом Гроховского на парашюте.
Этот одержимый изобретатель был к тому же чертовски смел. Все изобретенное старался испытать сам. Испытание своего «аэробуса» не доверил никому.
Представьте толстый отсек крыла. В него «упаковывают», как в коробку эклеры, отделение бойцов. И эту штуку сбрасывают с бреющего полета без парашюта. По идее она должна плавно приземлиться, срикошетировать. Но кто же попробует первым на себе?.. Конечно, сам Гроховский.
Рядом с ним в ячейке был привязан еще такой же, по выражению Яши Мошковского, «насмерть сумасшедший» приятель Гроховского, его коллега.
С тяжелого бомбардировщика их «уронили» на скорости около ста семидесяти километров в час. «Аэробус» сделал несколько гигантских прыжков лягушкой и прилег недвижно... Долго еще дымилась вокруг пыль. [343]
Когда их извлекли, Гроховский держался за голову. Он немного разбил лоб, но смеялся. «Вот это, я понимаю, черт подери, бобслей! — как он выразился. — О-о-о-о!» Приятель тоже отделался ушибами.
Я спросил как-то Минова:
— Леонид Григорьевич, вы ведь его хорошо знали, действительно ли он был так одарен?
— Вне всякого сомнения, — ответил Минов. — Знаний, правда, у него было маловато. Самоучка.
Осмотр техники продолжался.
Члены правительства стали обходить планеры и самолеты.
Подошли к тому самому тонкокрылому, изящному рекордному планеру «Иосиф Уншлихт».
Конструктор Ивенсен, проектируя кабину своего планера, видел перед собой Хапова. Так бывает в творчестве композиторов — опера создается для конкретного певца.
Сталин был серьезен. Бросался в глаза его невысокий рост, зеленый картуз с таким же матерчатым козырьком. Воротник поднят, серое летнее пальто.
Накрапывал дождь.
Возле планера стоял самый высокий наш планерист, сдатчик планерного завода Володя Малюгин. Сталин, обратив внимание на двухметровый рост, спросил:
— Вы тоже планерист?
— Да, товарищ Сталин.
— Тогда сядьте, пожалуйста, в этот планер.
Володя стал забираться. Но поместиться в кабине, естественно, не мог, плечи и голова его торчали наружу.
— А ну, закройте его фонарем, — сказал Сталин.
Планерист опять попытался съежиться, но фонарь не закрывался на четверть по крайней мере.
Сталин рассмеялся.
— А говорите, вы планерист. Какой же вы планерист, если не помещаетесь в кабине?
Он смеялся, чуть покашливая и попыхивая трубкой. Кто-то из присутствовавших захохотал. Другим было неловко. [344]
Потом все двинулись к скамьям фотографироваться.
Сталин сел в центре, рядом Ворошилов. Планеристы расположились группой сзади. Сталин сделал знак конструктору Яковлеву. Александр Сергеевич стоял в толпе и не сразу понял, кого зовет к себе Сталин.
Яковлев был худощав, в полувоенной одежде и выглядел очень скромно.
Кто-то ему подсказал: «Иди же, ну!»
— Да, да... вы, вы, — подтвердил Сталин. — Садитесь сюда.
Яковлев сел рядом на свободное место. [345]