Все петли мертвы, сам живой

День слета, пропавший без вести!

Какой это был день недели, трудно сказать. Понедельник?.. Пятница?.. Число?.. Никто не помнит. О нем трудно найти хоть строчку в каких-нибудь отчетах.

Одно известно — это случилось на десятом слете в 1934 году.

Заглядывая в те времена, вижу не только шумную историю, не только день потерянный. Сдается, было что-то и еще.

Впрочем, судите сами.

В тот день дул сильный южный ветер. На одном из тридцати планеров, висевших над долиной Коктебеля, где-то висел и я. Висел, вернее двигался, но очень медленно — ветер состязался с планером в скорости и не пускал нас вперед.

В такие дни, когда «южак» обещал «работать» сто часов подряд, при солнце днем бывало марево. Обычно наблюдалась какая-то пульсация, хлопающая в ушах дыханием, оханьем машины.

Через нос вижу прямо под собой обе вершины Карадага и сразу все склоны их, чего с земли увидеть невозможно. Солнце в зените, время к обеду. На скалы и лес, на балки, пропасти, расщелины, обрывы — на все наброшен прозрачный оранжевый платок. Теней почти нет.

Море. С этой высоты оно большое. Кажется, чуть напряги зрение — и увидишь берег Турции. Но гори зонт теряется в туманной дымке. Где-то там рождаются наши ветра. [319]

В кружевах барашков вода блестит холодной сталью. Отсюда она не кажется манящей, ласковой и теплой.

Стоит чуть повернуть на запад, и я стремглав несусь навстречу Узун-Сырту, Коклюку. Будто рядом огромный Агормыш — медведем, насупленным и мохнатым, охраняет Старый Крым.

Я прохожу над стартом, посматриваю вниз. Что там? Кто-то сел, наверное, спешит обедать; другие выстроились взлетать... Нет, что-то не то. Почему затишье?

Обычно один-другой то и дело в воздух. А тут — молчат! Стоп! Что за черт?.. Знак общей посадки! Всем приказано садиться, кроме двух номеров... Эти два номера я знаю. Один «Темп» Павла Головина, он взлетел еще чуть свет — пошел на продолжительность. На В-2 с попыткой побить такой же рекорд летает Сухомлин.

Когда пишу сейчас, вижу перед собой их обоих — цветущих, больших, с улыбками сильных. Паша в тот день был в черном реглане. Иван — в синем комбинезоне. Оба рекордсмены слетов; Сухомлин через год продержался над Коктебелем тридцать восемь часов десять минут. Добился своего.

Павел Головин, один из первых Героев Советского Союза, летал в 1937 году на Северный полюс. Потом работал испытателем у Поликарпова и погиб на одном его опытном самолете.

С Иваном мы иногда встречаемся. Он авиационный рекордсмен, испытывает туполевские самолеты.

Но вернусь к слету.

В чем тут дело? Вижу, планеры постепенно снижаются, прекращают поиски рекордных дорог. В душе досадно, и мне кажется, что слышу, как бранятся сейчас азартные соперники Виктор Расторгуев и Семен Гавриш. Тоже нужно прекращать полет. Представляю их лица!

Приказ земли надо выполнять — ухожу в нисходящий поток над Коклюком и быстро снижаюсь. И только теперь, повернув обратно в долину, вижу необычное. У склона Узун-Сырта пилотажный планер Г-9-й накручивает каскад из петель. Три... четыре... Потеряет [320] высоту, окажется ниже склона, и мчится стремглав к отвесной горе, подставив наискось крыло. Кажется, вот и все тут... Нет! Могучий ветер возносит его, как поплавок. Котлован голубой долины будто наполнен до края прозрачной жидкостью. В нем играет бойкая рыбешка...

Вот планер набрал высоту — и опять в долину; там разгон вниз и знай себе гнет петли.

Кто это? — прикидываю, не различив сперва цифр. А-а, Молчанов! Да что же это он?.. Похоже, и не думает кончать. Вот те на!

Я пошел на посадку, а Молчанов петлил еще и еще. Сколько он их там навертел? Людей на старте, планеров становится все больше.

Вот и моя земля. Южная долина исчезла за бугром. Быстро мчится в нисходящем потоке каменистая поверхность с колючей травой — плато родного Узун-Сырта. Покачало, покорежило болтанкой. Подбираю ручку и резко жму ее к коленям вправо, влево — еще быстрей, и вот планер уже крадется, накренив крыло. Еще миг. Сижу.

На старте в бурлящей группе собрался весь слет: планеристы, летчики, конструкторы, корреспонденты, художники, поэты, гости — все здесь!

— Неслыханно! Позор! — начальник слета Минов смотрит в бинокль. — Немедленно посадить его!

— Посадить! — кричит начальник штаба. — Хулигана воздушного — прямо на гауптвахту!

Начальник летной части Кошиц предлагает:

— Леонид Григорьевич, разрешите я слетаю к нему, оттесню с потока, заставлю снизиться.

— Да, конечно, — соглашается Минов. — Надо принять все меры!

Дмитрию Александровичу Кошицу подтаскивают двухместный планер. Он взлетает. Мы видим — подбирается вплотную, пока Молчанов жмется к склону, чтобы набрать побольше высоты для продолжения фигур.

Кошиц что-то кричит нарушителю и бог знает какие «выбирает» при этом слова. Но тот, завороженный, шарахается опять в волну. [321]

Кошиц только успевает отпрянуть в сторону. Пилот словно сошел с ума!..

Все перепробовав, начлет сел; подошел с рапортом к Минову, весь позеленевший от гнева. Минов тоже стоит бледный, таким его видеть приходилось не часто.

— Шутка сказать — всем придется сесть. Не дает, мерзавец, летать ни Головину, ни Сухомлину. Сорвал рекордный день! — говорит Минов.

— Кошиц, прикажите подготовить самолет, я сам слетаю к нему и посажу нахала! — скомандовал Минов.

Кривая дерзости пилота достигла наивысшей точки.

Через несколько минут над головами пронесся треск мотора. Самолет У-2 отправился на встречу с обезумевшим планером.

Минов подходил к Молчанову с боков: слева, справа. Жестикулировал, сжимая кулаки; заходил вперед, пытаясь сдуть нахала потоком от винта — все бесполезно!

Потом Минов в гневе рассказывал:

— Что делать? Корчит рожи дурацкие, высовывает язык!..

Мы видели с земли, как у Молчанова сорвало крышку кабины. Слетев на одной из бесконечных петель, она буквально скользнула по носу. Еще одна отметка! По щекам мазки, растертые рукавом.

Но что за оптимизм! Пролетая над стартом, Артем кричал победно: «Сар-р-ра!» Мы хохотали. Что это значит? Кто знает!

Стоит лишь самолету показать хвост, Молчанов вновь ныряет вниз. Разгоняет скорость до ста сорока километров, и знай себе тянет ручку на себя. В ответ Минову покажет брюхо планера один раз, другой, третий и шарахается в объятия к горе. А та — с болтанкой, с хлопаньем и с грохотом потока — хватает ласково, прячет его в своих глубоких балках. Нам видно крыло, облизывающее все расщелины. Потом откуда ни возьмись гора вынесет бережно его, как на подносе, только что не скажет: «Изволь, Артемушка, гони!»

Так продолжалось девять часов. Злостного нарушителя вынудить к посадке не удалось. Наоборот, он [322] сам посадил всех — ветер стал стихать, и в узком потоке было трудно держаться нескольким планерам. Рядом с «сумасшедшим» летать было рискованно.

На старте спор: «Сколько он их накрутил?»

Одни говорили — под триста. Другие уверяли — более трехсот.

Однако надоело. Шут с ним: сядет сам, или ветер «сдохнет» и опустит его вниз. Стало любопытно: чем это кончится? Всем уже захотелось есть. Потянулись к столовой.

Теперь, по прошествии более тридцати лет, мне самому захотелось разобраться, как мог такой более чем скромный парень, доверчивый, наивный, принимавший дотоле, как мне казалось, окружающую жизнь в масштабе один к одному, устроить такой неслыханный по дерзости «спектакль»?.

Артем появился на «Первомайке», на планерной станции, что под Сходней, зимой двадцать девятого — тридцатого года. Как и все мы, он начинал учиться летать, преодолевая сугробы в ботинках с галошами, которые прикручивались к ногам веревками, чтобы не потерять в снегу.

Ему тогда не было и шестнадцати. Артем был худ и узкоплеч. Не выручал даже средний рост — парень казался заморышем. Костяк его легко угадывался сквозь гимнастерку юнгштурмовки. Такую форму носили все мы: рубахи цвета хаки навыпуск под ремешок. Штаны такие же — помесь брюк с галифе.

Ансамбль, как теперь говорят, дополняли серые чулки до колен поверх брюк и грубые башмаки. Бумажные брюки, разумеется, вечно морщинились на коленях неизгладимой гофрой. Зеленый картуз венчал этот наряд.

Но не подумайте, что такой вид нас как-то унижал, в смущение приводил. Ничуть. Мы были счастливы. Наш вид, пожалуй, был предметом зависти, ибо каждый из нас носил на рукаве эмблему — серебряные парчовые крылышки на голубом лоскуте. В центре горела звездочка.

В этом и весь секрет.

Об авиации Артем читал все. Знаменитых авиаторов [323] знал по именам. Как и все мы тогда, любил всемирную историю летания, в детстве увлекался моделями, строил их сам. Путь от модели к планеру, а дальше — к самолету в те годы был самым обычным.

Молчанов умел работать и помогал всем, кто бы ни подломал планер. Как говорят, у него чесались руки. Нет полетов — он у планера все равно. Обожал планер, холил его, подкрашивал, лакировал, «сдувал пылинки».

В один отличный зимний день на «Первомайке» собирали «Красную звезду» — новый планер Сергея Королева. Артем вертелся здесь же.

Роман Пищучев вдруг крикнул:

— Артем! Что с твоим носом?.. Три снегом скорей... Сильней... Дурень, не так... Ты весь вибрируешь, Молчан, давай погреемся!..

Артем, поддерживая крыло «Звезды», крепился в своем «семисезоне», старался спрятать дрожь.

Крыло планера корнем уже вросло в овал фюзеляжа. В кабину нырнул с головой конструктор и пилот Сергей Королев. Затягивая там мощнейшие болты, мурлыкал себе под нос: «Звезда любви, звезда заветная!..»

Артем тоже держал характер: твердо решил закаливать себя.

Настал момент, Королев проговорил весело:

— Ну что ж... Потащим «Звездочку» на старт!

— Любители авиации, под хвост! — скомандовал Роман Пищучев, старший из планеристов.

Парни облепили машину.

Когда вишнево-желтую птицу тащили на склон горы, за ней тянулся след, как пашня на снежной целине. Крики, хохот, настроение преотличнейшее; шутка сказать, такое зрелище — первый полет первого в мире пилотажного планера!

— Говорят, мертвые петли на нем можно будет крутить, — сказал кто-то.

«Звездочку» установили для взлета. Сергей Павлович сел в кабину, опустил на шапке уши. Человек двадцать ухватились за концы четырех усов амортизатора. Стали тянуть — резина, потрескивая на морозе, [324] растягивалась плохо. Кто-то крикнул: «Старт!» И «Звездочка» скользнула, взметая снежную пыль.

— Ложись! — заорали вдруг, и все уткнулись в снег.

Только один из двадцати не выдержал и обернулся.

Планер пронесся низко. Крыло скользнуло Молчанову по шапке. Шапка слетела, Артем упал. На снегу заалела кровь.

В больнице ему наложили шов. Рана оказалась пустяковой, но на носу остался шрам. В этот день над Молчановым никто не смеялся, зато в последующие...

«Авиационный» нос Артема, слегка повернутый набок, стал предметом бесчисленных и чертовски глупых насмешек.

— Молчан, высморкай руль поворота, испортишь клей!

— Товарищ инструктор, — спросил Артем однажды Катю Гринауэр, у которой он учился, — скажите, скоро я стану летать?

— А что ты так торопишься, Артем?

— Просто так... — замялся он и добавил: — Сторож, может, станет уважать меня так же, как других.

Прошло, должно быть, с год. Артем научился летать с небольших горок и так загорелся полетами, что все его помыслы были только о них.

Где-то ранней весной, когда снег на горе совсем обледенел, задул прекрасный ветер. Молчанов решил попробовать парить. Но вот вопрос: как запустить планер? Людей нет.

Тогда он придумал хитрость. Уговорил Ваню-возчика помочь ему на старте с конем. Они устроили такую «репку»: Ваня, рязанский парнишка, надел на Графчика, лошаденку «лет под сто», хомут. От хомута пропустил веревки к перекладине; резиновый шнур-амортизатор прицепили к ней одним концом, а другим — к планеру.

Артем, важничая перед Ваней, уселся в кабину планера, поправил шлем, и Ваня стегнул Графчика под гору. [325]

Но едва Графчику удавалось сделать несколько шагов под уклон, как упрямая резина возвращала его «задним ходом» к планеру.

Наконец Ваня изловчился, и они с Графчиком осилили резину. Молчанов собрался уже стартовать, как вдруг Графчик поскользнулся передними ногами, и его тут же развернуло фасадом к летательному аппарату. Хомут соскочил с головы лошади и, просвистев снарядом, прямым попаданием ударил Молчанову в кабину. В итоге заметно пострадал нос планера. Увы, и не только планера...

Так появилась у Молчанова отметина вторая. Это обстоятельство дало насмешникам немало пищи.

Когда в шутки включались более изобретательные и старшие парни, Артему ничего не оставалось, как убегать в ангар. Возможно, он и плакал там, только этого никто не видел.

В Артеме удивительно уживались замечательные летные способности и инженерно-конструкторская сметка с необычайной, какой-то детской доверчивостью и прямотой. Создавалось впечатление, будто до школы и в школе он общался с идеальными детьми.

Все же в нем, как видно, готовился какой-то взрыв. И это произошло, когда один шутник довольно зло разыграл его.

— Давай, Молчан, жить коммуной, — предложил однажды шутник, — одну пятидневку я плачу за все, что мы съедим, другую — ты. Идет?

— Идет, — воодушевился Артем. — Давай! — Сам, может быть, подумал: «Вот случай наесться вдоволь».

Но первая пятидневка началась несколько иначе: тот, другой, ел — Артем платил. Условия чугунные — ешь, что захочешь и сколько осилишь, можешь даже заказывать буфетчице особо изысканные блюда на завтра.

Выбор, правда, был не велик, но все же...

На следующий день Молчанов буквально взвыл. Новый «аттракцион» привлек всеобщее внимание. Да и не мудрено.

— Паша! — говорит буфетчице «коллега» Артема, [326] обводя глазами полки. — Паша, пожалуйста, вон ту коробочку конфет.

— Эту? — переспрашивает Паша.

— Нет, вон ту, повыше. Вот-вот.

Артем засмеялся растерянно, думая, что все это шутка. Сам говорит тихонько, смущаясь:

— Что ты? Зачем? Ведь это дорого!..

— Нет, Паша, я передумал.

У Артема чуть отлегло.

— Не эту, а вон ту, побольше, с оленем. Шоколадным набором она у вас зовется, что ли? — И, обратившись ко всем, с грустью добавил: — Так захотелось сладенького, давно не едал.

Молчанов оторопело окинул всех взглядом:

— Да что же это?..

— Сам понимаешь — уговор.

Затем следовал заказ на завтра. Всем стало ясно: Молчанов валится к черту в пасть.

И вот однажды Артем Молчанов как-то сумел объединить когорту против того парня — в этом случае сочувствующих оказалось много.

Они застали шутника врасплох, набросились, связали ему руки, ноги, и Молчанов, не жалея химических чернил, разрисовал парню живот.

После этого Артем воспрянул. Должно быть, впервые почувствовал себя способным побеждать. Как знать, не здесь ли он сделал более чем смелый и далеко идущий вывод: отстаивать впредь свое «я» любой ценой. «В любых условиях любой ценой!»

* * *

Было часов около пяти, когда в столовую донесся крик:

— Молчанов сел! Ведут! Триста семнадцать петель! Все рекорды перекрыл по пилотажу!

Откуда-то узнали подробности: Молчанов сам делал заметки на крышке кабины. Будто бы на двести шестой петле крышка слетела.

Он продолжал заметки на борту.

— Ведут! Ведут! — Планеристы, курсанты орали со всех сторон. Все, кто мог, высыпали на бугор. Действительно, [327] ведут: за руки держат двое. Любопытных — масса.

— Как Пугачева, только что не в клетке, — заметил кто-то.

Молчан вышагивал героем. Перемазанное, в крови лицо. Черными ссадинами запекся ушибленный отлетевшей крышкой кабины нос. Воспаленные глаза. Однако, шагая, он улыбался до ушей, прямо светился весь.

В гимнастерке без пояса был он похож на босяка, схваченного на вокзале.

Начальник штаба отправил нарушителя в Феодосию на гауптвахту. Но военный комендант вернул его обратно, сказав будто бы: «Своих достаточно, чтоб караулить штатских разгильдяев!»

Артем просидел, в какой-то каморке сутки и чувствовал себя недурно. Мы разговаривали с ним через окно. Назавтра его отправили домой.

Молчанов сделал больше петель, чем все другие до него. Правда, этот рекорд не был засчитан. Тем не менее он перекрыл достижение Виктора Бородина. Бородин сперва проделал сто семьдесят петель. Потом улучшил свой рекорд, выполнив двести девять. Поэт Арго посвятил ему стихи:

А началась история планерной акробатики за три года до рождения этих стихов. Здесь же, на Узун-Сырте, в Коктебеле. На той самой «Красной звезде» Сергея Королева.

Мало кто догадывался тогда, что задумали Степанченок и Королев. Конечно, поговаривали: «На планере мертвую петлю сделать, пожалуй, можно». Еще Жуковский, а затем Владимир Пышнов показали это в своих расчетах. Однако кто бы мог подумать: так вот вдруг, в хмурый день, именно на слете в 1930 году!

Дул очень свежий южный ветер. Пока «Звездочку» подталкивали к старту, Степанченок с начальником [328] штаба Андреем Митрофановичем Розановым стояли в стороне.

С четырьмя «кубарями» в петлицах, инструктор Качинской школы летчиков Василий Андреевич Степанченок шевелил носком своего сапога «бульдо» плитку известняка. Такими плитками усыпан весь Узун-Сырт. Степанченок еле заметно улыбался, как слушают знакомый анекдот. Он чуть наклонил голову — посматривая то на Розанова, то себе под ноги. Его лицо с очень плотным загаром оттенял бантик светлых усов; глаза тоже будто выгорели, как небо в ясный день.

В планер Степанченок садился спокойно, очень обыденно. Тогда не было парашютов. Только в кабине он снял фуражку и надел кожаный шлем с очками «бабочкой». Поправил их на лбу. И в этот момент еще никто и не догадался, что именно сегодня, сейчас ЭТО случится!

«Звездочка» взлетела и несколько раз проплыла над гребнем южного склона туда-обратно, набрав, пожалуй, метров двести, триста...

Степанченок парил, за ним не стали особенно следить... И тут кто-то заорал:

— Смотрите все! Сюда! Сюда!

Как раз в этот момент планер начал пикировать, засвистел все сильней, сильней... И вдруг... Все ахнули — петля!

Выйдя из первой петли, Степанченок понесся к склону, и ветер поднял его опять метров на двести. Он развернул планер в долину. Опять!.. Вторая петля!.. За второй последовала третья!

Вот так сюрприз!

Он вышел из последней петли уже пониже склона. На старте поднялась невообразимая кутерьма. Опомнившись, помчались к Степанченку. Не было только самого конструктора планера: Сергей Павлович Королев в это время лежал с брюшным тифом в феодосийской больнице.

Василия Андреевича схватили. Он забарахтался. В такой момент невольно подумаешь: «Черт знает [329] что! Не уронили бы... Правда, когда над пашней, не так уж страшно».

Года два прошло, и на восьмом слете, в 1932 году, Степанченок на планере Грибовского Г-9 проделал все другие фигуры пилотажа и полетал головой вниз.

Королеву, Грибовскому и Степанченку многие планеристы обязаны тем, что научились акробатическим полетам.

Начались рекорды мертвых петель.

И вот теперь Артем Молчанов вбил свой последний гвоздь. Правда, этот гвоздь наглухо заколотил графу таких рекордов.

Их не стали признавать.

Конечно, крутить бесчисленное число петель действительно не представляло больше смысла, но соревноваться в искусстве пилотажа на тонкость выполненных акробатических фигур стоило всегда и очень.

* * *

Финал, без которого вся история могла бы показаться неполной, произошел в Москве.

В те годы делами планеризма ведал общественный Совет содействия. Мы любили эти встречи, где собирался цвет авиации. Там бывали знаменитые летчики, ученые, конструкторы, такие, как Ильюшин, Стоклицкий, Малиновский, Степанченок, Шереметьев, Грибовский, Ветчинкин, Антонов, Королев, Пышнов, Минов — всех не перечислить.

Планеристы любили эти вечера еще и за угощение вкусным чаем с лимоном и пирожными; не избалованы мы были сладким.

И вот главные дела закончены, чай выпит, осталось лишь тревожное «дело Молчанова».

Начальник слета доложил, разумеется построже осудив поступок, как и должно быть. Действительно, неслыханное самовольство.

Затем слово взял Роберт Петрович Эйдеман, солидный, внешне строгий комкор. Говорил он умно, спокойно, взывая к нам, но вывод делал единственный: «Дисквалифицировать!» [330] У меня щемило сердце. Что это значило, я понимал.

И вот когда все как будто склонилось к одному и меч был занесен, взял слово Иосиф Уншлихт. Негромкий, невысокий, неброский человек в военной форме.

Он встал, не торопясь достал платок, протер пенсне.

— Скажите, пожалуйста, а сколько ему лет?

Все замерли. Стало вдруг тихо так, что я услышал стук собственного сердца.

Наконец кто-то нашелся:

— Девятнадцать.

— Немного, — сказал Уншлихт в раздумье, будто бы про себя. — В девятнадцать лет юноша способен к порывам хорошим и плохим. Сдержанность старших способен расценивать как ревность, как недооценку талантов, еще запрятанных.

Тот, кого мы судим, ведь думал о другом. Очевидно, он хотел показать нам свое искусство, отчаянную храбрость и волю. Впереди он видел лишь петли — моток из сотен петель, не думая, что на иной моток и жизни не хватит, чтобы распутать.

Пенсне блеснуло, Уншлихт посмотрел всем нам в глаза.

— Хочу предложить почтенному Совету дать возможность Молчанову исправиться. Доверьте ему, дайте работу. Мне сказали, что он способен конструировать. Будем надеяться, что на следующем слете он проявит себя иначе. Думаю, он это поймет и оценит лучше, чем любое изгнание, любую кару.

Уншлихт сел.

Все мы — парители и Совет из старших — выслушали его с волнением. Как предлагал Уншлихт, Совет так и решил.

* * *

Бывает: рядили будто все, а прав все же один. Дальше с Артемом пошло, как и предполагал Уншлихт.

Молчанову дали работу в отъезд. В Новосибирске [331] он стал учить летать. На следующий слет сумел привезти в Коктебель новый планер. Достаточно было разок взглянуть на него в полете, и никаких сомнений: «дитя родное», его конструкция. В «папу» пошло — ни дать ни взять. Угловатый какой-то, не очень-то красивый. К планеру откуда ни возьмись сразу прилипла кличка: «Аэрокирпич».

Артем на это смеялся, чудно так: Гы!.. Гы!.. А сам, чуть подует подходящий ветер, тут же в воздух. Посмотришь вверх — «кирпич» в полете. Страсть как Артем любил летать!.. Как говорится, хлебом не корми.

Еще, должно быть, через пару лет кто-то, приехав из Сибири, рассказывал:

— «Молчан рвет когти» в акробатических полетах. Летает на спине; перевернутый штопор проделал...

Замечу, кстати, штопор такой на планере еще никто никогда до него не делал.

* * *

Перед войной все мы как-то разбрелись. Часть из нас подалась в большую авиацию...

И вот в 1940 году в одну из военных летных щкол приехала комиссия ВВС. Инспекция, как это бывает.

Полковник Минов, инспектор ВВС, обходил вместе со всеми строй курсантов школы. Увидел весьма памятное лицо. Сомнений не было — Молчанов! В ответ на улыбку Минова тот только покраснел.

Генерал, начальник школы, спросил Минова:

— Леонид Григорьевич, вам знаком этот курсант?

— Да, товарищ генерал. Нас связывает с ним история.

— Даже так? Очень любопытно...

Минов улыбнулся.

— Встречались мы на слетах. Молчанов. Как его успехи, товарищ генерал?

— Да, да, Артем Молчанов. Представьте, один из лучших. Отменно летает — будет прекрасный истребитель!

Минов просветлел.

Позже ему передали записку. Писал Молчанов, [332] просил принять по личному вопросу. Минов ответил: в одиннадцать.

— Разрешите?

— Да. Здравствуйте, Артем. Садитесь.

— Прошу вас, Леонид Григорьевич, забудьте мою выходку, — сказал Молчанов смущенно.

— Вот те на! Все забыто, Артем, давно; теперь важно, что нынче.

— Спасибо. Еще хочу просить вас... Не рассказывайте, пожалуйста, ту историю.

— А почему, Артем?

— Сейчас мне и самому стыдно об этом вспомнить.

— Чего бояться? Вы на хорошем счету.

— Я стараюсь. И не хотел бы испортить вид. Не все расценят одинаково тот летный день.

— Хорошо, Артем. Я обещаю вам.

Они тепло простились. Как оказалось, навсегда.

В конце войны случайно я узнал: Артем отважно дрался, сбил на своем истребителе много фашистских самолетов.

Особенно он отличился в боях на Курской дуге. Разумеется, владел прекрасно искусством пилотажа, таким важным в воздушных схватках... Но однажды друзья склонили головы...

Рука Артема больше не взяла ручку на себя. [333]