Иллюстрации к крымским легендам

Я еду к Константину Константиновичу Арцеулову в вагоне электрички, уставился в окно, и мысли бегут, как перелески, мелькают, как крыши дач, заборы, телеграфные столбы... Или сделают остановку — задержатся на чем-то.

Подумал сперва, что большая авиация тоже начиналась с полотняных крыльев, «...Где не пройдет угрюмый танк, там пролетит стальная птица!»

Не очень-то была стальная. Мотор, вооружение, расчалки, тросы, узлы крепления — вот, собственно, и все. Остальное из сосновых реек, березовой фанеры и льняного перкаля...

Я еду к одному из пионеров этой самой полотняной авиации. Арцеулов научился летать еще в 1911 году. Тогда пилот мог после приземления аппарата выскакивать на ходу и, ухватив аэроплан за хвост, упираться, сдерживать его инерционный бег до самой остановки. Это был единственный доступный авиатору способ торможения.

Можно себе представить, как препотешно выглядело состязание в беге с аэропланом!.. Особенно если аппарат бежал немного под уклон.

А привязные ремни?.. У них тоже своя история.

Вначале авиаторы вообще боялись привязывать себя к сиденью, предпочитая при аварии вылетать «рыбкой» вперед... Шансов на спасение было больше. На многих аэропланах того времени моторы крепились позади пилота. При ударе ажурная конструкция не [309] в состоянии была удержать мотор на месте; вылетая вперед, летчику нужно было опередить мотор.

Правда, и скорости были невелики: на посадке — 35–40 километров в час... Встречая новый, 1910 год, братья Райт предупреждали, что в будущем аэроплан достигнет скорости ста километров в час! Но это будет его пределом.

Летчики не привязывались до тех пор, пока авиатор Мациевич не выпал из своего биплана прямо над Петербургом. Он летел на «фармане-4», где не было особого «комфорта». Сидя прямо на нижнем крыле, летчик правой рукой сжимал ручку управления, левой держался за стойку между крыльями... Надо полагать, в тот злополучный день аппарат сильно болтнуло, и Мациевич не удержался... Полетел вниз без парашюта — десять, пятнадцать секунд кошмарного смятения души!

В детстве я любил перелистывать старую «Ниву». Мациевич был очень красив собой. В память врезалась фотография бесконечной траурной процессии, горы венков и лент... «Весь город хоронил своего любимца».

По ассоциации передо мной возникла крошечная черная фигурка пилота Уксусова на фоне серенького зимнего неба. И тут я не смог сдержать улыбки. Он выпал на моих глазах из задней кабины планера Ш-10 на петле... Шла война, сорок второй год, на маленьком аэродроме людей было считанные единицы, и смерть, даже такая, кого бы удивила?.. Но он не разбился. Как говорят, отделался испугом. Но не легким.

Дня через три мы встретились, он улыбается, чувствует себя героем, хотя выпал по своей глупости. Уксусов взлетел один на двухместном планере и, вместо того чтобы сесть в переднюю кабину, уселся в заднюю, не загрузив балластом переднее сиденье. Само собой, планер оказался так сцентрирован, что мог лететь разве что непрерывной мертвой петлей...

Уксусов к тому же и не привязался, так что выпал сразу же, на первой петле.

Я спросил его:

— Какая мысль мелькнула у тебя в тот момент?

— О чем я подумал?.. — Он сморщил лоб. — [310] О чем?.. «Неужели все?» Наверно, кричал что-нибудь... Охрип. Не помню».

Видно, отшибло память. Но привалило счастье! На краю аэродрома нашлась единственная заснеженная канава, и он угодил прямо в нее.

После гибели Мациевича в авиации стали серьезнее думать о привязных ремнях. Как привязывать себя?.. Попросту — поперек живота ремнем?.. Но как тогда при аварии не повредить себе кишечник? Была даже мысль приспособить этакие кожаные трусы, прикрепив их намертво к аэроплану. Чтобы забраться на сиденье, пилот должен был влезть в эти трусы. Или, если хотите, «надеть на себя» аэроплан.

На старой киноленте я видел, как Луи Блерио вприпрыжку на костылях (после очередной аварии у него нога была еще в гипсе) бежал к своему аэроплану. Это было 26 июля 1909 года. Неуклюже покачиваясь с крыла на крыло, он взлетел, чтобы впервые пересечь по воздуху Ла-Манш. Мотоциклетный мотор «Анзани» нес его над волнами на высоте всего пятидесяти метров. И моноплан был слегка впереди сопровождавшего его миноносца. На борту корабля среди болельщиков волновалась и жена пилота. Через двадцать семь минут авиатор и его «бл»рио-XI» стали величайшими героями 1909 года. Духи «Бдерио»... Перчатки, усы, кожаные куртки... Папиросы, спички, помада, прически, шляпки... Всё «Блерио»!

Представляю, как выглядел петербургский заводчик Щетинин, когда ему сказали, что «точная копия» моноплана «блерио-ХГ», построенная по фотографиям на средства фабриканта, летать не хочет. Аэроплан оказался перетяжеленным. Щетинин бранил авиацию от Дедала с Икаром и закончил так:

— Предложите этот нелетающий комод каким-нибудь наивным сумасбродам. Теперь таких сколько угодно: все желают летать! Понятно, под залог... Добавьте: «На моем аэроплане летать совершенно безопасно!»

Из-за болезни легких врачи запретили Арцеулову плавать в Балтийском море. Он понял: морским инженером ему не быть, я спросил врачей:

— А как вы смотрите, если я начну летать?.. [311]

Вопрос застал медиков врасплох:

— Собственно, вам нужен горный воздух...

Но из-за вспышки болезни пришлось на лето 1910 года вернуться в родной Крым и поселиться в Отузской долине, у подножья Карадага. Здесь он много рисует, создает свои иллюстрации к знаменитым Крымским легендам.

Я представил себе, как Арцеулов утром поднимается на скалы, чтобы набросать причуды каменных нагромождений...

Фантазия уносит его в старинную легенду Карадага...

Он видит рядом с собой пленительную Эльбис с луком в руках. Содрогается Черная гора от хохота неодолимого ее владыки — великана. Ослепленный любовью к Эльбис, великан уже стремится к ней навстречу, но она бесстрашно натягивает тетиву, и стрела обманчивой птицей любви пронзает владыке Черной горы единственный его горящий глаз. Падая в жерло горы, великан раскалывает Черную гору на части. Из хаоса камней мчатся ручьи огненных слез, а небо тонет в дыму и пепле...

Там, в Отузах, Арцеулов затевает постройку одного из своих первых планеров. Часами наблюдает полеты грифов. Распластав крылья, они вечно кружат над Узун-Сыртом — длинной и плоской горой, что прикрывает долину Коктебель от северных ветров.

У них своя «метода», у этих грифов. Когда утренний бриз начинает взбираться на голубую гору, птицы срываются ему навстречу со скал и тянут сперва вдоль склона. Поднявшись немного, кружат восьмерками в определенном месте — у «кармана». Затем устремляются к холмам и там бесконечной спиралью забираются так высоко, что глазам становится больно.

Как-то Арцеулов, идя с крестьянским парнем, сказал ему:

— Взгляни на этих птиц.

— Вижу... Орлы?

— Что ты скажешь, если я заставлю их парить восьмерками вон там, над «карманом»?.. [312]

Парень посмотрел вдаль на «карман» — птицы были далеко; понял, что это шутка, и улыбнулся.

— Не веришь?.. Изволь, немного подождем.

Через четверть часа грифы действительно подлетели к «карману» и закружились влево, вправо, рисуя в воздухе восьмерки... Парень, естественно, разинул рот.

* * *

Случай помог Арцеулову научиться летать на аэроплане уже в 1911 году. Их было четверо страждущих, и они внесли фабриканту залог за тот самый моноплан. Стали рулить на нем — бегать из конца в конец большого поля. Постепенно освоив управление, Арцеулов опередил своих товарищей. Только ему и удавалось взлетать на «нелетающем аэроплане». Может быть, болезнь сыграла ему на руку — поддерживала летчика в наилегчайшем весе. В том же 1911 году Константин Константинович получил диплом авиатора, и его пригласили инструктором в Севастопольский аэроклуб. В аэроклубе был один аэроплан, один инструктор и единственный ученик...

Свою мечту — парить над Уйун-Сыртом — Арцеулов не оставлял даже в годы мировой войны. Всего через неделю после знаменательного дня — 24 сентября 1916 года, когда он первым в мире выполнил преднамеренный штопор, а главное, вполне благополучный выход из него, — ему представился случай увидеть эту гору с птичьего полета. Увидеть так, как видят ее парящие орлы.

И вот прапорщик Арцеулов, начальник отделения подготовки летчиков-истребителей Качинской школы, на том же маленьком «ньюпоре-XXI» с белой двойкой на хвосте — на нем он так удачно штопорил — поднялся с Качинского аэродрома и взял курс на восток, вдоль Крымского хребта.

В ясный день с высоты двух тысяч метров прекрасно была видна беленькая, отдраенная, как палуба корабля, Ялта. Сверкал на солнце отвесный голый склон Ай-Петри, он повернут к югу. А северный хмурился еще с утра в тени, весь поросший, прячущий в лесах каньоны и хрустальные ручьи. [313]

Арцеулов летел на восток, солнце поднялось еще не высоко, не низко, и верхнее крыло маленького биплана как раз прятало лицо пилота от прямых лучей. В воздухе тихо и прохладно; лететь удивительно приятно... Перед глазами в стаканчике пульсирует масло, словно у самолета бьется собственное молодое сердце!.. Через некоторое время ровное жужжание мотора стало таким привычным, что летчик его будто и не замечал. Изредка, разрывая мысли, мотор вторгался вдруг своим жужжанием.

Арцеулов смотрел вокруг, но больше видел две пары крыльев, по три с половиной метра с каждой стороны. Кремовое полотно верхнего крыла как бы светилось изнутри; на просвет видны были переплетения тонкого каркаса. Всюду голубое небо, ни облачка. Ничто не напоминает о войне. А ведь она идет! Там, на западе. Давно ли он сам оттуда? Всего два месяца.

Вот так же, в такое же яркое утро летел он на маленьком «ньюпоре» и издали увидел дымки разрывов брезантных снарядов. Пошел на них, зная, что там немцы. Действительно, наша артиллерия лупила по немецкому «альбатросу». Арцеулов пошел в атаку на разведчика, думая, что зенитчики прекратят стрельбу, увидев свой истребитель. Не тут-то было! Выпуская первую кассету, он не обращал внимания на разрывы снарядов. Когда идешь на стреляющий в тебя пулемет, трудно видеть другое. Он развернулся для перезарядки пулеметной кассеты, и тут его тряхнуло. Вот тогда он заметил, что находится в самом центре разрывов и по нему палят свои же.

Прилетев с пробоинами на крыльях, Арцеулов отправился в зенитную часть с представлением. Найдя командира, спросил его:

— Разве зенитчики не знают своих самолетов?..

— О... Это вы летали? — весело спросил капитан.

— Да, я! — возмутился летчик. — Стрелять в свой же самолет, атакующий немца!..

Тот, улыбаясь, говорит:

— Уж больно прицел хорош был... по немцу! Трудно было удержаться... Не дуйтесь, прапорщик! Давайте лучше выпьем по стопке. [314]

На этом участке фронта наши солдаты и офицеры привыкли, что наш «ньюпор» всегда один смело вылетает навстречу немецким самолетам.

— Взлетел Арцеулов! — кричал кто-нибудь, и все, кто мог, лезли на возвышение, чтобы получше рассмотреть воздушный бой.

Авиаотряд — один из первых в России истребительских отрядов — стоял под Луцком и защищал с неба штаб 8-го корпуса и узловую станцию. В отряде было несколько французских самолетов и пять летчиков: командир Иванов, прапорщик Арцеулов и три француза. Двое из французов на истребителях летать не захотели, их потом перевели в другую часть. Третий — на редкость красивый и смелый парень — был в Мексике ковбоем, затем приехал в Россию воевать за Францию. И дрался смело, но однажды его аппарат подожгли снарядом, летчик Пульп, смертельно раненный, погиб.

Немцы уже имели ленточные пулеметы, а на наших «ньюпор-Х» стояли легкие пулеметы «льюис». Пулемет крепился сверху на крыле, стрелял поверх воздушного винта и, чтобы перезарядить его кассету на тридцать пять патронов, нужно было в воздухе, зажав ручку управления в коленях, поднять обе руки над головой, опрокинуть на себя пулемет казенной частью вниз и зарядить кассету.

Тактики воздушного боя тогда не было, и Арцеулов сам придумал два маневра своих атак. Пикировать на немца сзади-сверху и стрелять. Затем, проходить за его хвостом, и, оказавшись у него под «брюхом», делать горку и выпускать остаток патронов. Правда, патроны как на грех часто кончались в самый азартный момент!

Вторым приемом он подходил к противнику снизу. Если это удавалось сделать незаметно для немецкого летчика-наблюдателя, можно было сблизиться с ним и поджечь его «альбатрос».

В истребительный отряд, где служил Арцеулов, прислали пополнение: молодого летчика прапорщика Шарапова. Константин Константинович вспоминал, как у юного героя блестели глаза, когда он слушал его [315] рассказы о воздушных схватках. Шарапов рвался в бой. Теперь они стали дежурить на аэродроме поочередно.

В последующий день, на рассвете, все вскочили от грохота разрывов. Без сомнений, немецкие авиабомбы!.. Быстро одевшись, Арцеулов побежал на аэродром. Шарапов уже взлетел — в тот день он дежурил.

Вот так все это представляя себе, уносясь фантазией в те годы, когда меня еще не было на свете, я, наконец, приехал к Арцеулову.

Константин Константинович направился в соседнюю комнату за фотографиями, я спросил его о Волошине, и уже оттуда он сказал:

— Между прочим, эти четыре акварели на стене — кисти Волошина. Вторая слева — узнаете?.. Узун-Сырт.

Акварели выполнены в теплых тонах, художник избегает ярких красок. Узун-Сырт, южный склон его с Коклюком слева, я, конечно, узнал сразу. Внизу мельчайшим бисером подпись: «Константину Константиновичу Арцеулову, первооткрывателю Узун-Сырта. Максимилиан Волошин. 16.VIII.23 г.».

— А вот и он сам, — Арцеулов предложил мне снимок.

Прежде всего запечатлелись глаза Волошина. Он смотрел чуть вверх и в сторону: глаза мечтателя, философа. В остальном лицо, обрамленное бородой, не длинной, но округлой, и волосами, не очень-то ухоженными, напоминало лицо сказочных богатырей.

— Похож был на Садко? — спросил я.

Константин Константинович ответил не сразу.

— Скорей на апостола... Крупного роста, большой. В конце девяностых годов его изгнали из Московского университета за участие в студенческих волнениях, и он долго жил в Париже. Изучал там литературу, живопись; переводил стихи французских поэтов, особенно любил Верхарна... Вот, например:

Парижане говорили, что Волошин знает французский лучше, чем они сами, и, уж безусловно, лучше знает их литературу!.. Максимилиан Александрович много путешествовал, бывал в разных странах, особенно любил Испанию...

Волошин обошел с посохом в руке весь юг России. В мировую войну поэт жил за границей, но в семнадцатом году вернулся в Коктебель, чтобы больше его не покидать.

Константин Константинович показал мне пожелтевшую вырезку из газеты. Я поразился, читая:

«Летчик Арцеулов.

Одесса. 26.VIII. 1916 г.

В бою с неприятельским аэропланом на фронте генерала Брусилова смертью храбрых погиб К. К. Арцеулов, известный художник, внук Айвазовского, 26 лет.

Летчик Арцеулов известен как иллюстратор Крымских легенд, написанных генералом Марксом. Покойный прекрасно знал Крым, написал много картин, посвященных Тавриде».

— Так это про вас?

Константин Константинович улыбнулся, увидев мои глаза.

— Понимаете ли... На этом участке фронта все привыкли ко мне. Увидят, взлетел «ньюпор» — значит, Арцеулов. Ну, а в этот злополучный день взлетел как раз прапорщик Шарапов. По странному стечению обстоятельств он был худощав, невысок ростом и носил такую же форму, как и я, — Арцеулов задумчиво [317] перекладывал акварели. Мы только что их рассматривали.

— Представляю, — подумал я вслух, — эту газету в руках ваших родных...

Так и было. Отец заказал панихиду. Во время службы почтальон прорывается к отцу, в руках у него телеграмма. Его не пускают: «С ума сошел — такое горе, а ты тут!»

— В телеграмме я написал в том смысле, что слух о моей кончине несколько преувеличен...

Отец на радостях просит тут же служить молебен. Но заупрямился священник:

— Не богохульствуйте...

Потом уже хор грянул: «Во здравие!»

— Ну, а там, на фронте? — спросил я.

— Тоже было... Прочтя газету, многие офицеры из авиационных частей — кто знал меня — приехали отдать мне свой последний солдатский долг.

Мы хоронили бедного Шарапова. Я стоял у гроба и приводил в ужас, в оцепенение входящих в церковь. Видавшие виды вояки бледнели, отступали и крестились.

Мне приходилось их убеждать, что я здесь, а не в гробу. Но и мое положение было страшным: присутствовать как бы на своем отпевании... В настроении людей, кроме подавленности, было и смятение. Бедный герой Шарапов — ему вдвойне не повезло. Он погиб, а люди пришли отдать почести другому...

Мы помолчали.

— Та-ак, — сказал я наконец, — а ваши иллюстрации к Крымским легендам сохранились?

— Да, я их сейчас покажу. [318]