Испытатель первого истребителя
Осенью двадцать второго года юноша, влюбленный в авиацию, приехал из Саратова в Москву и поступил в Московское высшее техническое училище. Среди студентов поговаривали об организации кружка «Парящий полет», но толком никто ничего не знал.
Сергей Люшин отправился в Петровский парк и спросил первого встречного в авиационной форме; пожав плечами, тот посоветовал обратиться в Управление воздушного флота.
Особняк у фабрики «Большевик» найти было не трудно. Молодой человек обошел первый этаж управления. Наконец на втором этаже он попал к комиссару, и тот направил его... в свою редакцию.
На Пятой Тверской-Ямской он уже собирался открыть дверь с вывеской: «Редакция воздушного флота», но увидел неожиданно маленькую дощечку с надписью: «Парящий полет» — и просиял: «Видно, мы ищем друг друга».
Человек в полувоенном спросил его, что он умеет делать: владеет ли рубанком, напильником, молотком?
Люшин дал утвердительный ответ.
— Когда сможете приступить к делу? — спросил полувоенный, занося Люшина в список.
— В весенние каникулы, — ответил студент.
— Тогда будете строить планер вместе с Арцеуловым. В летный день его нетрудно найти на Ходынке: там он учит летать. Константина Константиновича все знают. Желаю удачи. [292]
Сергей было вышел, но, подумав, вернулся и попросил записать в кружок и своего друга Олега Антонова.
Он записал Олега просто так, не говоря, что тот в Саратове и что такая запись, вероятно, бесполезна. Сергей совсем не думал об этом. Ему было хорошо от осязаемого приобщения к мечте. Захотелось разделить радость с другом. И он записал Олега.
На Ходынском поле — так назывался Центральный аэродром — летным обучением занимались несколько школьных групп. У каждой — собственный старт. Люшин увидел разбросанные по полю группки людей. В воздухе гудели... нет, шуршали ротативные моторы. Когда к какому-то из людских островков садился самолет, там поднималась беготня. Биплан хватали за крылья, и он, покачиваясь равнодушной домашней уткой, заруливал для очередного взлета.
Люшин спросил, где старт Арцеулова, и, когда пересекал поле, ему казалось, что в него целятся все самолеты, идущие на посадку. Делая перебежки и выжидая, он с трудом миновал опасные места.
— Можно ли видеть летчика Арцеулова?
Курсанты показали на самолет в воздухе.
Люшин рисовал себе известного летчика могучим и несколько разочаровался, увидя человека не крупного, такого, как он сам.
К Арцеулову подбежали с рапортом, видно, доложили попутно, что его спрашивает какой-то студент.
Арцеулов поискал глазами. Люшин понял, кого он ищет, и подошел. Арцеулов снял шлем с очками и пригладил и без того гладкие волосы с пробором.
— Здравствуйте, я Арцеулов. Чем могу быть полезен?
— Я — Люшин, Сергей Люшин, студент МВТУ. Сейчас освобо...
— А, очень приятно; мне уже говорили о вас, вы с большой охотой записались в наш кружок!.. Как скоро вы придете?
— Сегодня.
— Прекрасно, — улыбнулся такой готовности летчик, [293] — тогда приходите вечером в Петровский дворец. Наша мастерская на первом этаже. Большая комната, «буржуйка»... Я строю планер А-5. Черновский — «Параболу», первое «летающее крыло». Летчик Невдачин — своего «Буревестника». Вы с кем хотите?
— С вами.
— Благодарю. Итак, до вечера, — Арцеулов вновь улыбнулся. Тонкое лицо его засветилось необычайно мягко, тихо.
— До свидания, — пробормотал Сергей, провожая летчика взглядом.
В погожий зимний день двадцать третьего года к начальнику летной части Московской высшей школы красвоенлетов Арцеулову пожаловала дирекция завода «Дукс». Константин Константинович хорошо знал только директора Немцова: тот иногда обращался к нему с просьбой испытать какой-нибудь из выпускаемых заводом самолетов — «ньюпор», «сопвич» или «дейчфор». Еще с мировой войны «Дукс» строил их по лицензиям французских и английских фирм. А раньше специализировался на выпуске велосипедов: «Лучшие в России — мужские, дамские, двухместные — тандем, со втулками «торпедо», велосипеды «Дукс».
Представив Арцеулову конструкторов Николая Николаевича Поликарпова и Ивана Михайловича Косткина, Немцов намекнул на конфиденциальность визита, затем заговорил о новом самолете. Несмотря на туманность речи, можно было догадаться: разговор идет о совершенно новом, советском истребителе, и летчику предлагают испытать этот оригинальный самолет.
— Надо бы взглянуть сперва на него, — улыбнулся Арцеулов.
— Безусловно!.. Мы вам его покажем, как только вы согласитесь на испытания, — будто бы пошутил Поликарпов.
— О! Здесь важные секреты, — слегка смутился летчик. — Ну хорошо, я в принципе согласен.
В цехе, куда не все могли проникнуть, Арцеулову показали фюзеляж. Вместо шасси он опирался пока на козлы, но в контурных линиях уже улавливалась стремительность. [294] Кабина летчика — почти в хвостовой части, а перед ней весьма продолговатый нос. Впереди на блоках висит мотор; рабочие готовят его к установке. Двенадцатицилиндровый «Либерти» в 400 лошадиных сил! По тем временам — чудо моторостроительной техники.
Летчика сопровождали Поликарпов и Косткин. Первый — несколько суетливый, очень оживленный. Второй — сдержанный, как показалось, более откровенный. А вообще Арцеулов понимал, что любопытничать в условиях этой секретности несколько неэтично. Все же кое-что он позволил себе спросить, например:
— Как центровка?..
Поликарпов не замедлил с ответом:
— Ради бога не беспокойтесь, Константин Константинович, все, все в порядке!
Арцеулов заметил: о чем бы он ни спросил, Николай Николаевич весьма заботливо и даже ревностно торопится ответить, что все хорошо, все продумано, рассчитано и не внушает ни малейшего сомнения.
В общем впечатление от первого осмотра оказалось благоприятным, и летчик гордился доверием. Конструкторы, тоже довольные, прощаясь, не скрывали надежд получить на своем самолете скорость большую, чем у лучших истребителей иностранных типов.
Прошло некоторое время, прежде чем ИЛ-400, или, полнее, «истребитель либерти-400» — так назывался новый самолет — привезли в аэродромный ангар «Дукса». Когда Арцеулов увидел собранную машину, его поразил необычайный вид. Большой смелостью по тем временам было применение на истребителе свободного от подкосов и расчалок крыла. Однако озадачило другое: чем обеспечено нормальное центрирование, когда мотор вдвинут совсем в крыло? Чем уравновешен вес хвоста?
С этим вопросом он и обратился к Поликарпову.
— Все здесь просчитано, — начал Николай Николаевич. — Константин Константинович, у нас есть свой секрет: в угле установки крыла. Так что... [295]
«Может быть, они и правы?.. Все-таки специалисты, — подумал Арцеулов, — а зрительное впечатление бывает обманчиво».
Новый истребитель стал коньком завода «Дукс». Если бы на ИЛ-400 удалось получить задуманный бросок по скорости, завод получил бы крупный заказ на первый советский истребитель. Накал страстей усиливался невозможностью компромисса: либо самый быстрый в мире истребитель, либо... никакой.
В этой обстановке авторитетное мнение летчика, тем более такого, как Арцеулов, значило много. И надо сказать, администрация не скрывала своего внимания к летчику. Арцеулов это заметил и попросил... три десятка метров перкаля для обтяжки своего планера.
— Знаете, — смущенно оправдывался он, — невозможно нынче купить материю...
— Да что вы, Константин Константинович, сами собираетесь обтягивать планер? Помилуй бог! — догадался Немцов. — Где он у вас? Везите! Мы вам его обтянем в наилучшем виде и пролакируем.
Любезность директора завода оказалась более чем кстати. Вскоре на Ходынке состоялся праздник по случаю открытия Общества друзей воздушного флота и «Добролета». Кружковцы выкатили на аэродром планер А-5. Запустить на нем Арцеулова пробовали при помощи веревки, на бегу. Проезжавший на автомобиле конструктор Прохоровщиков крикнул:
— Константин Константинович, чего вы мучаетесь?.. Давайте попробуем за автомобилем?
— Идея!..
И вот планер уже летит через все Ходыиское поле, буксируемый авто. Зрелище было столь удивительным, что публика устремилась к планеру. В тот день на Ходынке и было решено оказать максимальную поддержку зарождающемуся безмоторному авиаспорту.
Настал день, когда решили порулить на ИЛ-400. Вообще договорились так: сперва побегать, попробовать, как будет вести себя самолет при движении по [296] земле; затем сделать небольшие прыжки и уж потом лететь.
После первой же пробежки летчик вылез из самолета:
— Невозможно поднять хвост. Ручка управления — до отказа от себя, а хвостовой костыль пашет землю. Николай Николаевич, — обратился Арцеулов к Поликарпову, — на мой взгляд, шасси слишком вынесено вперед. Что вы на это скажете?
— Понимаете ли, мы старались, чтобы самолет при пробеге не мог опрокидываться на нос.
Летчик возразил. Здесь досадное заблуждение: если двухколесное шасси слишком вынесено вперед, самолет на пробеге стремится к прыжкам с носа на хвост, и тут даже опытный летчик иной раз не в силах спасти его от опрокидывания.
Поликарпов был явно озадачен.
— Значит, вы хотите сказать, при меньшем относительно центра тяжести выносе шасси...
— Да, да, самолет лучше слушается рулей и практически все время в руках пилота.
Спорить не представляло смысла. Если самолет на разбеге не поднимает хвост, нормальный взлет выполнить практически нельзя.
Усиление узловых мест, перестановка шасси на ИЛ-400 потребовали немало времени, а летчику представилась возможность для всяческих раздумий. Арцеулов понимал, что испытания обязаны выявлять какие-то дефекты: на то они и испытания!.. Но здесь самолет обнаружил серьезные просчеты, еще не поднявшись в воздух, и вольно было подумать: «Что же будет дальше?»
А тут еще пополз слух, будто Управлением воздушного флота получена из Франции телеграмма примерно в таком духе:
«Очень сожалеем, что при испытании вашего истребителя разобьется летчик Арцеулов».
Вот те на! [297]
Вежливость французов обычно весьма похвальна. Но здесь... Нужно быть дубовым, чтобы не покривиться.
Друзья Арцеулова принимали все это близко к сердцу. Одни горячились:
— Чепуха! Не придавай значения! Злющая утка, кому-то понадобилась для срыва испытаний!
Другие, наоборот, допускали утечку за кордон кое-каких секретов: потому к разговорам относились серьезней.
Можно понять и Арцеулова: ему чертовски надоело, а надо отшучиваться, стараться быть беспечным.
Каждое утро он на полетах. На него пристально смотрят инструкторы, курсанты. Начлет обязан учить высшему пилотажу и быть примером выдержки, воли и мужества. В этом смысле он, Арцеулов, некий эталон.
Рядом с ним учат летать Александр Жуков, Яков Пауль, Михаил Громов, Леонид Минов... Да и среди курсантов, должно быть, немало будущих знаменитостей. Хотя тогда еще даже имя Валерия Чкалова никому ничего не говорило.
Но наедине с самим собой можно ли избежать в душе каких-то споров?
Впрочем, не будем гадать: эмоциональное состояние слишком субъективно. Возможно, Арцеулов сразу же внушил себе твердо, что все будет хорошо, а дальше старался быть просто беспечным.
Им руководила Воля.
Теперь же, когда я думаю об этом, мне приходит на ум какое-то свое трудное «накануне». И воскресает в сознании полузабытый, но немало откровенный разговор с самим собой.
Помнится, затеяло будто бы невзначай Сомнение:
— Как все это неприятно...
— Понимаю, — с усмешкой перебила Воля, — ищешь лазейки, как выйти из игры?..
— Ничуть, — стушевалось Сомнение. — Просто хочу поразмышлять свободно.
— Вижу тебя насквозь! [298]
— Послушай, Воля, давай поговорим любя. Может быть, с нас хватит приключений? Причем, позволю тебе заметить...
— Заткнись!..
— Зачем так грубо? Вот ты опять ругаться. Знаю, ты играешь на слабости. Да, не смейся — я иногда из-за этого страдаю. Но здесь, посуди, уж очень необычный риск...
— Все?
— Покамест.
Ясно. Есть, конечно, на твоей стороне доводы рассудка. Однако опыт закаливает умение.
Даже если нам представится один шанс из ста — надо им воспользоваться и избежать худшего...
— Ну, а если?.. — вкрадывалось Сомнение.
— Что ж... — после паузы вступила Воля, — я защищаю Имя. Взялся — ходи! Имя иногда можно сохранить ценою жизни. Так что только вперед.
Он сегодня лучше выспался. Или утро взбодрило... На рассвете прохлада ароматна.
В Петровском парке безлюдно. Лишь шины велосипеда шуршат песчаной тропкой старинной липовой аллеи. Приятно чувствовать на педалях пружинистые ноги. Где-то на Верхней Масловке горланят петухи. И просыпается Ходынка: закашлял, зачихал старенький «Рон», будто слезая с печки. Его передразнил другой мотор, бодрее. Пошел. Потом в приглушенное жужжание вплелось еще одно. Подальше зачавкал «Мерседес»... Очень мягко заговорила «Пума».
День настал, но солнце еще не поднималось.
После всех доработок ИЛ-400 вновь собрали на аэродроме, и Арцеулов сделал несколько вполне удачных пробежек, доводя самолет до отрыва от земли. У него создалось впечатление, что можно идти в полет. Сказал об этом Ивану Михайловичу Косткину, которому [299] симпатизировал больше. Косткин, в свою очередь, поспешил обрадовать Поликарпова. Восторженный Николай Николаевич стал повторять на каждой фразе: «Вот и прекрасно! Превосходно!»
Директор предложил:
— Тогда не будем медлить. Если на завтра?.. На рассвете?
— Давайте, — согласился летчик.
Так и решили.
Вечером с испытателем разговорились летчики Минов и Фегервари. Сперва так, ничего не значащий, шутливый разговор. Арцеулов об испытаниях — ни слова. Минов не выдержал и спросил:
— Что-нибудь прояснилось?
Арцеулов помедлил, говорить не хотелось. Но и отшутиться не счел возможным.
— Завтра на рассвете. Зевак поменьше, да и воздух спокойней.
Товарищи смотрели ему в глаза. Наступила неловкость, ничего не оставалось, как улыбнуться.
— Да, завтра. Либо всей ватагой пить пиво на «Стрелку», либо... собирайте деньги на венок.
На этом разговор замялся. Арцеулов подосадовал на себя.
Минов пошел проводить его. Шли молча. Когда стали прощаться, Арцеулов сказал:
— Леонид Григорьевич, прошу вас... На самый крайний случай: жене пока ни слова.
— Понятно, Константин Константинович, что за вопрос!
Взлетать решили прямо от ангара по диагонали и чуть под горку, правее Ваганьковского кладбища. Полный штиль, а солнце поднимется — не помешает: будет подсвечивать с хвоста. Все хорошо; только вот народ: такое событие от авиаторов не утаишь. У всех ангаров толпятся люди. И личный состав Московской [300] школы налицо: комендант аэродрома все другие полеты отменил.
Арцеулов пошел на взлет. Он двинул сектор вперед — дал полный газ не сразу, а убедившись, что направление разбега выдержано. И тут же самолет легко, даже очень легко взлетел. Затем, повиснув в воздухе, сам запросился вверх. Чтобы сдержать этот порыв, летчик энергично отдал ручку от себя, но не тут-то было!..
Ему пришлось навалиться на ручку управления двумя руками. Вот она уже до конца вперед, уперлась в бензобак... Летчик не верит своим глазам и ощущениям: рули высоты полностью вниз, а самолет рвется все круче в небо.
Сильней всего ошеломляет в воздухе явный абсурд. И здесь неповиновение машины было ошеломляющим, но у земли в такой ответственный момент нет места эмоциям. Летчик что есть сил жмет на ручку управления, а ручка стремится к нему с усилием в несколько пудов.
Может быть, он так и поборолся бы еще с минуту, но вдруг фанера спинки не выдержала — оторвалась от кресла, и Арцеулов почувствовал, как под упором ручки тело его сдвинулось назад...
Словно торжествуя, что вырвался из рук и может теперь творить любой кураж, самолет резко вздыбился. Москва в утренней дымке, с золотом куполов кое-где на возвышениях опрокинулась вниз и исчезла под крылом. Хоть нос самолета и устремился свечой в перистые облака, летчика охватило чувство щемящей пустоты. Конец!.. Мотору не удержать вертикально висящий самолет. Скорости уже нет. Тошно, как на качелях, когда взметнулся к самой перекладине... Вот сейчас, сию секунду начнется падение назад, на спину. И он не ощущает в руках упругих и податливых канатов: оборвались!.. Как будто, это все. Надежды на удачу больше нет!
Сотни глаз внизу застыли в оцепенении. Столь ослепительного зрелища еще не приходилось видеть. ИЛ-400 прямо со взлета устремился на «мертвую петлю»... Но нет! Без разгона петля еще никому не удавалась... [301] Вот в диком безрассудстве самолет теряет спасительную скорость. «Да что же это, самоубийство?..» Людям представилась повисшая машина в плане, и вдруг она вспыхнула оранжевым огнем. ИЛ озарился таким невероятным светом, что люди ахнули. Озарение такое бывает в горах, когда ударит рассвет в снежную вершину... Солнце кинуло на самолет первые лучи.
В толпе кто-то истошно крикнул:
— Братишки, это гроб!
Возможно, Арцеулов еще надеялся на что-то. Во всяком случае, почувствовав падение, он не выключил мотор (что было бы вполне логично), а лишь немного прибрал газ. Никаких просветленных мыслей длиною в жизнь! Лишь одна-единственная мысль сигналила: «В последний момент выключить мотор!.. Выключить перед самым ударом!»
К большому удивлению всех, самолет перевалился на нос, но не слишком: ускоряясь, стал падать почти плашмя. Арцеулов баланеировал, как мог, элеронами, держа левую руку на лапках зажигания и все с той же долбящей мыслью: «Выключить перед ударом!»
И он выключил его, быть может, за полсекунды.
Удар воспринял как что-то внешнее: словно далекий раскат грома. Нос фюзеляжа, будто не торопясь, стал изгибаться. И вдруг все пропало. Стало темно. Так, будто провалился в яму. А может быть, на мгновение он потерял сознание?.. Во всяком случае, тут же пришел в себя, не понимая, что с ним. Чудилось журчание какого-то ручья.
Да, он действительно провалился на дно фюзеляжа вместе с сиденьем. Прошло еще несколько секунд, пока сознание восприняло, что это за ручей бьет ему в грудь прозрачной струйкой.
«Бензин!» — его будто обдало жаром. Он рванулся, вспомнил о ремнях, левой рукой расстегнул пряжку. Почему левой — не понял. Сделал попытку приподняться, но лишь чуточку шевельнулся. «Нет, двинуться не могу».
«Как глупо... Заживо сгореть, когда над головой синее небо! Мотор выключен?.. Да, успел... Почему прирос к сиденью?..» [302]
Тут он увидел неподвижную правую руку и понял: сломана. Взял кисть ее и бережно спрятал в широкий рукав куртки. Попробовал пошевелить ногами: левая точно чужая.
В следующие полминуты он не предпринимал ничего. Ждал. Между тем его куртка, гимнастерка, брюки, белье намокали все больше. Бензин дурманил голову и обжигал тело. «Ужасно глупо. Тишина. И проклятое журчание... Небо вдруг пропало».
Очнувшись, он увидел над собой чью-то голову: не сразу понял, что это Косткин.
— Боже мой!.. Константин Константинович, вы живы?
Потом над ним образовался целый круг из заглядывающих в кабину лиц, все ошарашенно смотрели. Как в сновидении, их руки потянулись к нему, пальцы вцепились в одежду. Он застонал и крикнул от боли:
— Освободите ногу, черти!
Это подействовало. Люди пришли в себя. Лица ожили. Заметили, что стойка фюзеляжа вмялась внутрь и придавила ногу. Кто-то протиснулся к нему в кабину головой вниз и осторожно высвободил ногу из клина. Потом того парня самого вытащили за ноги вверх. Стало опять светлее, и к нему потянулось много рук, стали приподнимать его. Солнце уже светило в полную меру.
Его положили возле самолета на траву. Так клали тогда пострадавших. Он подумал: «А что?.. Теперь мой черед. Я тоже опускал друзей на траву возле обломков».
До появления врача потерпевшего трогать не полагалось. Врач должен был установить, что и как дальше. Когда его взяли на носилки, он взглянул на распластавшийся самолет.
Люди в белом подняли носилки, и небо как-то странно накренилось и пошло кругом. Как на вираже.
Кто-то крикнул:
— Осторожней, осторожней!.. — И еще: — В Боткинскую, скорей! [303]
Арцеулов уже стал поправляться, когда его навестили руководители завода. После естественных расспросов о состоянии здоровья Поликарпов осторожно заговорил о намерении построить новый экземпляр самолета, потерпевшего катастрофу. Добавил:
— Понятно, с исправлением всех недостатков.
Видя, что у Арцеулова эта новость не вызвала восторга, Николай Николаевич вдруг горячо стал убеждать его, как важно для молодой Советской России иметь такой оригинальный и мощный боевой самолет.
— Нет, вы подумайте, дорогой Константин Константинович, все эти «сопвичи», «спады», «балиллы», «ансальдо» и даже «фоккеры» лучших мастей нам продают со складов. В заделе фирмы имеют более скоростные образцы. Вне всякого сомнения, новейшее оружие нам никогда не дадут... И мы будем вечно повторять зады. Настоящий истребитель в строю живет два года, а в это время ему на смену создается новый, более совершенный, с заглядом в завтра. Это же не винтовка образца 1891 года: «Вперед коли, назад прикладом бей!»
— Да кто же возражает? — спокойно заметил Арцеулов.
— Понимаю. Вы думаете: «Все хорошо, но почему ж так плохо?»
Константин Константинович улыбнулся.
— Поймите же, больной наш друг, ведь это первый шаг, — воодушевился Поликарпов. — Простите за грубую, незрелую работу. Но согласитесь, работу дерзкую! Меня считают специалистом, но я всерьез учился на Русско-Балтийском всего лишь год. Сикорский оставил своих «Муромцев» в семнадцатом году. Какова была школа в последующие три-четыре года, вы знаете. Конечно, к нам вольются знающие люди.
— Николай Николаевич, — перебил Арцеулов, — я за то, чтобы не проявлять никчемной торопливости и грубых просчетов.
— Видит бог, мы пережили вместе с вами.
— Ну, не совсем так.
— Да, да, конечно. Мы потерпели катастрофу в душе. Теперь будем проверять все тысячу раз, но не бросайте [304] дерзких, не отказывайтесь от испытания дублера, если нам разрешат его постройку.
— Не знаю, как на нем летать, — будто сам себе сказал Арцеулов.
— Константин Константинович, если вы откажетесь, — заволновался Косткин, — никто из летчиков не возьмется за испытание. Нашему самолету не доверяют.
— Признаться, и у меня доверия немного, — улыбнулся летчик. — Ведь у самолета устойчивости нет...
Поликарпов заторопился:
— Все будет, дорогой, совсем иначе!
Арцеулов взглянул ему в глаза. Поликарпов продолжать не стал. Помедлив, Арцеулов сказал уже совсем по-дружески:
— Давайте решим так: поправлюсь, покажете, как там у нас было на злополучном первенце и что будет сделано на его дублере, чтоб самолет не падал, а летал.
Очень довольные, посетители стали прощаться.
Эта история вызвала естественную реакцию в Главном управлении воздушного флота. Поликарпову и Костюшу на их предложение построить новый вариант того же самолета прямо сказали:
— Нет, баста! Вы так всех летчиков нам перебьете. Давайте сперва назначим комиссию для проверки расчетов и чертежей, а там уж будет видно...
Удалось установить, что у ИЛ-400 крыло было установлено так, что центр его подъемной силы находился много впереди центра тяжести, и самолет оказался неспособным летать горизонтально.
Сейчас все это кажется по меньшей мере странным: неужели конструкторская мысль в то время была настолько беспомощной?
В двадцать третьем году построить свободнонесущее крыло (без подкосов и расчалок) можно было только толстым. Желая получить большую скорость, конструкторы установили крыло под отрицательным углом в 2 градуса. Но это новшество (обычно на самолетах крылья устанавливались с положительным [305] углом) при задней центровке аппарата еще больше способствовало полной неустойчивости машины.
Когда модель ИЛ-400 поместили в аэродинамическую трубу, ученые ЦАГИ Ветчинкин, Ушаков, Мусиньянц обнаружили, что маленький ИЛ вопреки здравому смыслу так и стремился стать поперек потока.
Удалось определить и усилия, которые прилагал летчик, стремясь удержать самолет: они превышали пятьдесят килограммов!
Стало ясно: иного взлета от этой машины ждать было нельзя.
Поликарпов, раньше не очень доверявший продувкам аэродинамических моделей, на этот раз проникся к ним уважением. По его просьбе в ЦАГИ исследовали улучшенную модель. Местоположение крыльев и хвостового оперения сумели уточнить, и крохотный ИЛ-400–2 стал вполне устойчиво вести себя на аэродинамических весах. Продувки в ЦАГИ проходили в присутствии еще не совсем окрепшего, опирающегося на палку Константина Константиновича Арцеулова. Доводы ученых во многом убедили его, и, хотя на том уровне знаний принять их гарантией на безопасность было нельзя, Арцеулов без колебаний согласился испытать новый вариант самолета. Думаю, советчиком ему был долг патриота. Ведь откажись он тогда от испытаний, самолет попросту не разрешили бы построить.
Пока строился новый самолет, а был он построен в двадцать четвертом году, произошло важное событие в авиационной жизни страны — глубокой осенью двадцать третьего года состоялись первые планерные испытания в Коктебеле. С них, собственно, и началась традиция Всесоюзных планерных слетов, принесших впоследствии авиационную славу Коктебелю.
Арцеуловский кружок «Парящий полет» являлся тогда организующим ядром нового вида спорта. Константин Константинович принимал деятельное участие в испытаниях первых девяти советских планеров. [306]
Среди молодых конструкторов, их создателей, были Сергей Владимирович Ильюшин, Борис Иванович Черановский, Александр Сергеевич Яковлев.
Константин Константинович осуществил свою мечту — попробовал парить над Узун-Сыртом. А его планер А-5 стал победителем: на нем летчик Л. А. Юнгмейстер установил первый всесоюзный рекорд парящего полета, продержавшись над горой час и три минуты.
Новый ИЛ-400–2, впоследствии названный И-1, показал себя в полетах хорошо. Арцеулов сделал на нем первый вылет, затем несколько тренировочных и доводочных полетов и определил максимальную скорость. Испытание это производилось тогда на «мерном километре»: самолет летал на низкой высоте вдоль точно отмеренного участка длиною в километр.
На некоторых заходах Арцеулову удалось достигнуть двухсот семидесяти километров в час. Такой скорости в двадцать четвертом году истребители не имели.
Собираясь осенью на вторые планерные испытания в Коктебель, Арцеулов выпустил на самолете И-1 летчиков Жукова и Екатова. Они-то и продолжали испытания.
Прошло еще года два, и самолеты И-1 уже были построены небольшой серией. На одном из них летчик-испытатель опытного аэродрома Шарапов поднялся, чтобы испытать этот истребитель на штопор. Но самолет обнаружил полное нежелание подчиниться летчику. Шарапов не мог выпрыгнуть, так как не имел за плечами парашюта. В этой аварии летчик Шарапов чудом остался жив, но повредил себе позвоночник и больше уже не летал.
Рассказывают, что Михаил Михайлович Громов не разделял мнения, что истребитель И-1 из штопора вывести нельзя, и решил в 1927 году повторить эксперимент. Друзья на сей раз стали уговаривать Громова взять с собой парашют. Тот было не хотел.
Но в полет отправился с парашютом за спиной.
Когда же после двадцати двух витков штопора до земли оставалось около тысячи двухсот метров и, все [307] перепробовав, он понял, что машина так и будет продолжать вращаться, ему ничего не оставалось, как перевалиться за борт кабины.
Так впервые в нашей стране при испытании нового самолета летчик спасся на парашюте. На этом можно и закончить историю истребителя И-1. Мне довелось увидеть, может быть, последний экземпляр этого толстокрылого самолета в 1931 году. На территории авиационного завода, где я работал, И-1 стоял у забора, доживая свой век. Однако с ним связана история создания наших оригинальных и победоносных истребительных самолетов. И-1 был предшественником знаменитого поликарповского И-16, сделавшего в 1933–1934 годах целую эпоху в истребительном самолетостроении. [308]