В черном тумане
Пока мы с Кириллом Макарьевым прогуливались на потолке — тут, на земле, такая благодать настала! Чудо-майский день.
Сидим мы, как на завалинке, на каких-то ящиках у самолета. Красотища! Разумеется, стащили с себя шлемы; я даже меховую куртку снял — брезентовые помочи наружу.
Кирилл расстегнул «молнии» — черный кожаный комбинезон нравится ему. Он любит пофасонить, Кирилл. Думает, никто этого не замечает.
Волосы его всклокочены и влажны; лицо красное, будто только что ввалился в жаркую избу с январской стужи, Я тоже невольно провожу пятерней по волосам — на мне сто ризок, расческу не достать.
Фонарь кабины еще открыт. Откуда-то доносится гул гироскопов. Тон пониже — затухают, но, кажется, самолет еще живой. Не переведет никак дыхание.
Снизу, сквозь переднее стекло в носу, в кабине штурмана, вижу кое-где мохнатый иней. Не успел растаять. Двадцать минут назад там было минус шестьдесят один.
Стоит высоконогий, гордый наш носитель. Он молодчина. Я вспомнил, обернулся на восток: где-то его «восьмерка» в небе? Ого, куда ее снесло! Расплылась клочками ваты в синеве. От нее пошли перистые облака.
Кирилл отстегивает пряжки портфеля. Никогда не расстается с ним на аэродроме. Черный здоровенный портфелище. В нем карты, маршруты, коды, линейки [264] разные, ветрочет — самолетный, так сказать, портфель. Кирилл достает сверток в газете, разворачивает... Вот те на — солидный бутерброд!
— Отломить? — спрашивает, соблазняя.
— Нет, благодарю, уволь. Стану икать.
— Как знаешь. Диспетчер не торопится с машиной.
— Вот этих угости, — показываю глазами: на бетоне радуются солнцу воробьи.
Он отломил кусок, смял в руке и бросил крошки вперед.
До чего ж зоркий глаз! Увидели, канальи: тут как тут!
— Черт возьми! Смотри, вон тот, хохлатый, — смеется Кирилл.
Действительно, хватает самые крупные куски... Дерется, отнимает. Вот варвар!
Кирилл подбросил еще. Теперь воробьи у наших ног.
— Интересно, можно ли приучить их, чтобы прямо из рук? — говорю.
Кирилл улыбается.
— Если поверят, что все мы без подвоха.
У механика свои дела. Он крутанул вентиль — попробовал баллон: раздалось громкое шипение. Воробьи вспорхнули враз всей стайкой — и в сторону. Но тут же, подпрыгивая, с опаской стали подбираться вновь. Кирилл как-то беззвучно усмехнулся.
— Что? — спросил я.
— Вспомнил. Художник один в письме приятелю: «Хочу, — говорит, — их написать, и, хоть сдохни, не получается! Знаешь такое: на снегу стая воробьев, пар от навоза... И тут кто-то хлоп рукавицами! «Фить!» И все вдруг, и стаи нет!.. Сто раз пытался — никак».
Я улыбнулся и зачем-то сказал:
— Да, — а сам подумал: «Крепко тряхнуло, когда ОНА пошла». Встал. Подошел под брюхо фюзеляжа. Потрогал направляющие рельсы, держатели. Все так. Посмотрел на защищенные места обшивки из жароупорной стали. На них цвета побежалости, особенно ярок синий цвет. Подумал: «Здорово все же поджаривает при запуске — абстрактная картинка! Конусной [265] дугой отражение мгновенной вспышки — в самый начальный момент. Я спросил:
— Ты наблюдал ее, Кирилл?
— Еще бы. Нажал на кнопку, дрогнула и вперед. Даже ослепила! Огненный ком перед глазами. Я вздрогнул от неожиданности... Шаркнула в небе отлетевшей головкой спички, только желтоватый шлейф.
— Остаток бутерброда тому, кто скажет, где она сейчас! Сработал ли парашют? — Кирилл сказал это невнятно, он жевал.
— Тогда не кусай помногу, идет автобус.
Воробьи прыснули из-под колес.
Из автобуса проворно выскочил Игорь Павлович Толстых, конструктор этой самой штуки, экспериментальной модели.
— Мы вас ждали только минут через пятнадцать, — извиняясь, сказал он.
Я улыбнулся:
— Нам захотелось есть, и мы поспешили вниз.
— Да, да, конечно, — Игорь Павлович принял шутку всерьез.
— Ну, как она сошла? — спросил он.
— Горкой, с задиром, но строго по прямой, — я попробовал показать, как это было, — вот так... Набрала скорость быстро и скрылась через несколько секунд...
— Запустили над точкой, в створе ветра, — добавил Кирилл, — высота, скорость — вот, — он протянул планшет.
Мы взвалили на плечи парашюты — и в автобус. Игорь Павлович — за нами. Он заметно волновался. Да это и понятно.
— В диспетчерскую, — сказал он. — Заполним полетный лист... Что-нибудь уже известно.
— Почему-то уверен: сработала отлично, — сказал я ему.
Игорь Павлович улыбнулся одними глазами.
— Все же главная для нас проблема — спасение моделей. Разогнаться оказалось проще, чем погасить полуторную скорость звука... Теперь я верю в тормозные юбки. Парашют только в последний момент... [266]
Как прошлый раз: подбегаем к ней — представьте, тикают приборы! Механик стянул с себя ремень, перехватил «бомбу» за «талию», чтобы зажать кнопку и остановить их.
— Так будет и сегодня, мой глаз с утра мигает, — говорю.
— Что это? — он повернулся.
— Такая заметка есть.
— О!.. Благодарю, — Толстых рассмеялся.
Я смотрю на него и думаю: «Ведь он был среди первых, начиная свой путь в коктебельском небе!» Продолжая мысль, сказал:
— Хочу признаться, Игорь Павлович, по вашей милости я стал летать.
— Надеюсь, мне это ничем не угрожает?
— На планере «Игорь Толстых-4» я впервые ощутил радость, когда возникает просвет между человеком и землей.
— Если просвет так привлекателен, не проще ли иметь его посредством колодезного журавля!
— Увы, нужна еще свобода!
Автобус вздрагивает на швах бетонки, я закрыл глаза... Все же приятно — слетали удачно. Передо мной опять клубятся кучевые облака. Розовые, перламутровые вершины в несколько тысяч метров высотой. Какая бездна света — куда девать глаза?
Чертовски хорошо сегодня. Мы «сыплемся» на них «с потолка» — хочется даже порезвиться возле атласных облачных кринолинов. Лавирую крылом, чтобы чуть заметно прикоснуться. Кажется, задень покрепче, и разлетятся по ветру, как перья, все эти кубические километры белой массы.
Чуть в стороне, как на экране, порхает наша тень, кренимся с крыла на крыло и мчимся вместе с нею. Вокруг тени сияет ореол, должно быть, отражение от стекла...
Захватывает дух — вот где заметна скорость!
Всего лишь осмотрел приборы, и сказочное нагромождение облаков бросилось на нас. Не видно солнца. Хлопья несутся мимо. Вот мы и в чреве. Из рая прямо в Дантов ад! И мрачно вдруг и сыро. [267]
Но проходят секунды, и снова розовеет стеклянный потолок.
Ну что здесь за солнце! Можно ль так?.. С размаху да как кинет в лицо охапку соломы!.. Прикроешь глаза ладонью, а оно хохочет...
Долой кислородную маску, надоевший шланг — теперь уже можно: высота четыре тысячи. Тру рукавицей щеки, влажный нос... Радуюсь чему-то.
Пора. Переключился на внешнюю связь — в наушниках трескотня, знакомые голоса нескольких «куликов». Говорю:
— «Золушка», я «Кулик-десятый», все выполнил, примите в круг свой.
«Золушка» в ответ рычит медведем:
— Вход в круг разрешаю!
Сбросы, запуски всяких летающих и падающих предметов расцениваются в летных экспериментах по средней сложности: на тройку с плюсом, если очень хотите — на четверку.
Конечно, и здесь бывают исключения; возможны и при сбросах нелады, но это не в счет. Как правило, все просто, гладко: поднялся, «зашвырнул» и сел.
Вскоре после войны пришлось перебросать «летающих бомб» немало, уж не припомню — только что не сотню.
Еще тогда, в сорок седьмом году, удивляло это воинственное название: «ЛБ» — «летающая бомба».
Казалось, все наоборот: и не бомба и не то, чтоб летала, хотя и носила крылья. Эта штука была нежна, как дамские часы, — куда там ей бомбить!
Десять лет спустя ее назвали бы, пожалуй, бомбой прогресса, или самой мирной бомбой. В этом смысле ей сделать кое-что и удалось.
С появлением реактивных двигателей авиация в те годы переживала бурный бросок. Но движение к еще большим скоростям тормозила аэродинамика крыла и хвостового оперения. На пути стал звуковой, или иначе — волновой — барьер, как оказалось, меняющий, и весьма существенно, обтекание воздухом привычных нам, будто бы давно сложившихся аэродинамических форм самолета. Попытка разогнаться, приблизиться в [268] какой-то мере к скорости звука длительным крутым, отвесным снижением — пикированием — не раз кончалась гибелью испытателей. Попробуй разберись потом в причинах катастрофы, когда разбросает все на километр; в клочья рвалась даже резина крошечного хвостового колеса.
Страшнее всего неизвестность. Стали бояться пикирований с больших высот. На приборной доске американского высотного истребителя «Тандерболт» была даже приклепана предупреждающая табличка: «Не превышай скорость пикирования!» Красная черта пересекала указатель скорости на цифрах около пятисот миль в час. Мол, хочешь жить, туда не заходи!
Помню, в году сорок четвертом прошел у нас слух, что в Америке одному испытателю удалось выбраться из пикирующего самолета и спастись на парашюте. Представляю, как это было трудно на скорости около девятисот километров в час; катапультных кресел тогда не знали.
От громадной скорости летчик пострадал, но жив остался и смог рассказать о страшном затягивании в пикирование, о полной потере эффективности рулей. Над этим крепко стоило подумать. Теперь, заметив вначале потерю упругости рулей, летчик немедля выводил машину из крутого снижения.
Такие новости, естественно, «взбадривают» исследователей, придают им больше энергии. Аэродинамические трубы в то время, как никогда, гудели днем и ночью. Но коварный «волновой кризис» возникал и в трубах, когда в них скорость воздушного потока разгонялась, приближаясь к звуковой. Он, этот «кризис», при исследовании моделей запирал в трубе поток и в известной мере «путал карты».
Все же в конце концов удалось понять, что обыкновенное прямое крыло теперь не годится. На нем быстро не полетишь. У прямого крыла уже на скорости, равной трем четвертям скорости звука, сопротивление воздуха вырастает в несколько раз.
Именно тогда, в 1946 году, в нашем институте возникла идея, поддержанная ЦАГИ, — воспользоваться [269] принципом падающей бомбы для исследований различных форм крыльев.
Разгон в пикировании с больших высот был не только единственным тогда способом достижения большой скорости, но и опасным для пилотируемых самолетов. Поэтому решено было проводить испытания на беспилотных моделях. Так оказалось возможным исследовать самые различные формы крыльев: прямые, стреловидные, ромбовидные, треугольные.
Для беспилотных моделей крылья отстругивались из куска металла, шлифовались, как ножи. Затем их присоединяли к остроконечным длинным корпусам, к телу «летающей бомбы». В нем размещались регистрирующие приборы.
Вдохновителем этих исследований явился у нас профессор Иван Васильевич Остославский.
С ним вместе трудились Игорь Павлович Толстых, Николай Сергеевич Строев, Виктор Васильевич Уткин, Самуил Борисович Брен, Арсений Дмитриевич Миронов...
«Летающая бомба» развивала околозвуковую скорость.
Году в сорок девятом на нее установили ускоритель — ракетный двигатель на твердом топливе, и ЛБ стала крылатой аэродинамической ракетой. Она стала развивать скорость в тысячу семьсот километров в час, что было по тем временам весьма немало.
Когда мы впервые собирались запустить ЛБ, все улыбались — ну, для летчика-испытателя эти исследования сейчас безопасны!
Да, теперь можно уверенно сказать: «летающие бомбы» позволили тогда многое исследовать без риска.
Был, правда, один у меня случай, но модель здесь совершенно ни при чем.
В кабине минус пятьдесят, а «на дворе» на восемь ниже. Все металлическое закуталось в мохнатый иней. Сидишь, нахохлившись, как воробей на проводе в злющий мороз.
Маловато кислорода. Даже головой стараюсь не [270] шевелить, только глазами; чуть резче — искры из глаз. Аварийный флажок подачи кислорода давно открыт. Ощущаю под маской обжигающую струйку — это жизнь! Если струйку прервать секунд на десять — нас не будет.
Вдыхаю дьявольски промерзший, только что не жидкий кислород. Приспособился: стараюсь крошечными дозами, верхушкой легких, но почаще. После мучает кашель. В мыслях: «Как это медики не придумают устройство, чтобы кислород был потеплей?»
Мы на боевой прямой — это очень точное движение к цели. Здесь на глазок нельзя. Рули все замерли. На пикировщике прозрачен даже пол. Вижу свои ноги на педалях в огромных собачьих унтах и красную черту на стекле; под ней плывет земля. Слышу спокойный голос Кирилла: «Влево два... так... Чуть вправо... Хорошо... Так...»
Он позади меня, справа. В отражении на стекло прибора его обмерзшая кислородная маска — словно ком снега на лице. Кирилл наклонился, уперся глазом в трубу прицела, изредка дает мне поправку к курсу. Мышцы моих ног попеременно напрягаются в ответ. Так мы идем к цели. Изредка боковым зрением по сторонам, на двигатели: «Как они, трудяги? Им не холодно!» Слетает испарина с округлых спин. Сейчас мне почему-то моторы напоминают пильщиков.
Мы забрались на самый потолок, больше не в состоянии подняться даже на десяток метров; мощности надо бы еще, но взято все.
Отсюда, из стратосферы, кажется, что висим на месте. Вот она, цель, квадрат в лесу два на два километра, рядом, а не достать никак.
Идут минуты. Я все смотрю на этот квадрат; он светлой заплаткой на темном бархате леса.
Когда так напряженно — все ждешь чего-то, съежишься и ждешь. Уши принимают непрерывный ворчливый спор моторов, глаза следят за цветом выхлопа, стерегут стрелки давлений масла — их две подружки, рядышком, от каждого мотора. Слегка подрагивают на цифрах «три»: нижний предел. Сейчас, [271] перед сбросом, они мне кажутся важней всех стрелок на борту.
Но время, как ни тянется, все же проходит. Притих внезапно Кирилл. Наконец шевельнулся и сказал: «Сброс!»
Я почувствовал, как вздрогнула машина — освободилась от ноши в шестьсот кило. И мне полегче стало, будто свалился мешок с плеч. Сразу убираю газ, и — вниз. Кирилл говорит:
— Чуть спустимся пониже, не забудь, прогони температурную площадку.
— Ладно, — отвечаю, а сам подумал: «Это уж пустяки».
Спустились на тысячу метров ниже, спрашиваю:
— Так будет хорошо?
— Да. — Он смотрит на синий столбик огромного термометра, что сбоку фонаря. — Подожди минутки две, установится — я запишу.
Прошло секунд двадцать, тридцать. Переговариваемся, ничего не ожидая. Напряжение с моторов все снято, казалось, дело в шляпе... Как вдруг!..
Что-то ахнуло слева в машине. И не успел я взгляд перевести, как на нас свалились сумерки, словно затмение солнца.
Черт возьми! Ничего не разберу!
Руки сработали сами собой — успели перекрыть топливо левому мотору, выключить его... Но винт «молотит»... Не самолет — камнедробилка! Будто в моторе шестерни грызут друг друга. Но это еще «оркестр»!.. Тут дела похуже... Меня сразила темнота. В эти пару секунд я еще не разобрал, в чем дело, но левого мотора уже не вижу.
— На левом... из-под кока винта прет масло! — крикнул Кирилл. — От меня еще видно!
Доходит: «Вот кто устроил масляный туман. Ну теперь держись!»
Я уменьшил обороты винта до предела, но он «молотит» вхолостую и распыляет масло. Это меня волнует больше всего. Есть и другое: зубы стучат, щеки вибрируют под маской, а стрелки на приборах размылись [272] в ознобе... Дикая тряска, в конвульсиях машина...
«Что это: винт? Мотор?.. Как бы не оторвались!» — думаю, а сам смотрю на стекла.
Полминуты — и прозрачный потолок стал непрозрачным. Левое, самое заветное стекло против штурвала, расплылось в мраморных разводах. Пока можно смотреть еще направо — кренюсь, заваливаю самолет в правую спираль.
Я сказал себе: «Если закроет вот этот уголок стекла — нам не сесть. Даже если ничего не отлетит, все равно прыгать!»
— Пора?
Вот беда — пока машина еще не падает, как ни решай, трудно сказать себе: пора!
Снижаемся в масляном тумане — этого явления метеорологи еще не знают. Иной маляр так красит стены, и все вокруг — пол, окна и сам — в краске.
«Докрасит или нет?» Считаю про себя: пятьдесят восемь, пятьдесят девять...
Аэродром под нами, правое крыло в него уперлось. Я стиснул штурвал, хотя он тут и ни при чем. Жму на кнопку и говорю:
— «Золушка», — я «Кулик-десятый», примите аварийно, на грунт, плохо вижу.
Ответ не сразу. Восемьдесят пять... восемьдесят шесть... девяносто один... Наконец: «Посадку разрешаю».
Кирилл сполз ближе ко мне, наклонился, заглядывает в приоткрытую форточку. Мы прекрасно понимаем друг друга и молчим.
«Едем» к земле, как бывает, когда на автомобиле двигаешься в слякоть за грузовиком и без «дворников»: мерзко, окатывает с ног до головы и ни черта не видно! Хочешь не хочешь, крути баранку вправо.
Вижу лямки парашюта на спине Кирилла — средство надежное. Но как расстаться с самолетом, пусть он и вот такси в твоих руках?
Затягиваю с решением: «Прыгать — не прыгать?» Снижаемся; я медлю: еще немного. Еще чуть-чуть. И вот совсем. Теперь одно — нужно садиться! [273]
Мы зашли с реки по диагонали и, пока я был в правом развороте, обшарил глазами зеленый сектор аэродрома — поле свободно.
Так с разворота иду к земле.
Впереди ничего не вижу, смотрю в форточку градусов под сорок вправо.
Мелькнул песчаный обрыв, скрылась под крылом проволочная ограда.
— Теперь мы дома, — сказал Кирилл.
«Не рано ли бубнишь? — подумал я и только успел вывести из крена — потянул на себя штурвал.
Как будто подвел неплохо. Но вот штурвал на животе, а мы все еще летим — земли-то под нами нет. Теперь я все сделал и жду удара... В бессильной тоске заныло сердце. Показалось, что слышу свой пульс...
Ахнули на грунт так крепко, что до сих пор не понимаю, как осталась машина в едином целом?
На удивление — катимся куда-то! Куда? Бог знает!
Пробую осторожно тормозить... Браво! Целы все ноги — три самолетные, четыре наши!
И вот все стихло. Ошеломляющая тишина. И мы с Кириллом — ни слова. Сидим.
Когда я рванул красную ручку и фонарь весь распахнулся, нас обдало светом. Будто в глаза — софиты! Вот оно какое, солнце!.. Что за зелень, как ясно видно все вокруг!..
А машина?..
Тут я присвистнул. Мотор, кабина, стекла, винт словно купались в нефти. Текут черные слезы, пачкают траву.
Остановились метрах в двухстах от взлетной полосы, и жизнь аэродрома идет своим порядком — мы не мешаем.
К нам мчится «санитарка». На подножке Сувиров, наш старший инженер.
— Ну что ж, — беззвучно, как он умеет, засмеялся Кирилл, — давай обнимемся.
Я посмотрел ему в глаза, привстав с сиденья. [274]
— Кхе, — говорит он, — да ты, малаец, возьми платок, вытри лицо.
Кирилл забежал вперед.
— О-го-го, — кричит, — вот так брешь в картере! Полюбуйся, планетарные шестерни наружу смотрят!
Этого я никак не ожидал.
В коническом литом корпусе двигателя вырван кусок металла с полметра в окружности. Из «провала» выглядывает единственным «мохнатым» глазом шестерня, поблескивают грани зубьев.
— Вот так рвануло, — говорю. — Хорошо, что «играли» втемную, а то страха было бы в два раза больше.
Кирилл сбросил парашют, смеется:
— Два — ноль в нашу пользу!
Подкатила «санитарка». Сувиров спрыгнул, с ним наш механик. Сразу к самолету — развели руками. Врач выскочила из машины — и к нам.
— Как самочувствие?
— Недурно, — отвечаю.
— Мне позвонили... Я думала, у вас с глазами...
— Нет, — я, улыбаясь, кивнул на машину. — Вот ей надо бы промыть глаза. Доктор, нет ли у вас борной кислоты?
— А сколько?
— Николай Петрович, с ведро?
Всем стало весело. Жмут руки... Сувиров качает головой.
— Вам крепко повезло — на чем только держался полутонный винт?!
И верно! А что ж, плакать? Так везет раз в жизни — сесть в масляном тумане! Такого что-то не слыхал.
Кирилл Макарьев — штурман-испытатель. Казалось бы, достаточно летает: высоко и быстро. Нет, мало. Давай еще на безмоторных крыльях!
Из всех моих друзей Кирилл последним парил над Коктебелем. В этом смысле он самый молодой из нас. [275]
В шестьдесят втором году Кирилл поднялся над Узун-Сыртом метров на восемьсот на «бланике» — так назывался его двухместный чехословацкий планер. Показывая потом снимки, он мне говорил:
— Наконец ощутил то, о чем так много слышал, — чары волн над Коктебелем. Поднимался я так быстро, что на колени становились отроги Карадага. Холмы и пена бухты погружались в голубую дымку. Потом, стоя у чебуречной, я тщетно искал эту дымку... Мираж... Спросил соседей: «Кто видел?» Они переглянулись. «Никто». А ведь это было. [276]