И возвращаемся на землю...

Летная комната

Есть у нас такая на командном пункте. Вроде корабельной кают-компании. Огромное окно-фонарь с видом на летное поле. На стенах три картины старых мастеров; мы их купили в складчину в конце войны. Помню, Алексей Гринчик, наш старший летчик, говорит:

— Идея, короли!.. Давайте сделаем свое жилище поуютней. Не худо бы на стены хорошие картины...

— И старые поршни с окурками на свалку! — подхватил Витя Расторгуев.

Данила Зосим мечтал о массивном столе. Согласились: пусть будет в треть комнаты, дубовый... На одной ноге?.. Ладно; только, чтобы это была та нога!

Когда договорились обо всем, Марк Галлай напомнил:

— Бояре, гоните в получку по четыре сотни!

«Королями» мы были только для Алексея, такая у него была поговорка.

Картины присмотрели в антикварном магазине. С ними много было канители: те, что нравились одному, совсем не нравились другому. Когда уже загнали в стены четыре костыля, «Одинокую купальщицу» Степанова вдруг подняли на смех; дорогое полотно спровадили за диван.

На стенах утвердились три картины: цыганка в ярком на высоком берегу у парома ждет переправы; зимний лес, пробитый снизу солнцем, длинные тени, и еще какой-то милый пейзаж — должно быть, юг Франции. [256]

Вскоре в комнату водрузили овальный стол. На него — бронзовую пепельницу, круглую, побольше сковородки, на львиных лапах. Под стать и вазу. Диваны, кресла, шахматный стол — это было все раньше.

Здесь летчики между полетами проводят время. Те, кто уже слетал, отдыхают, курят. Другие ждут полетов. Бывает шумно: шутят, много смеются. В нашей работе очень полезно посмеяться от души.

Изредка динамик выхватит одного, другого. Щелкнет и скажет номер, фамилию. Товарищи уходят работать.

Вот и сейчас: сперва шипение, потом щелчок, как по лбу. Прислушиваемся: чей номер? Ага!

«Пять два ноля десять» готова. Хапову одеваться!»

Валентин встает. Пригладил машинально волосы — они уже светлеют на висках. Бросает последний взгляд сверху на шахматный стол и — чтобы разом выплеснуть все комбинации из головы — кладет рукой фигуры.

— Все равно, — невозмутимо говорит противник, — безнадежно! — Сам как сидел, так и не сдвинул локти, от ушей не оторвал ладони, спросил: — Ну кто?..

Чуть улыбаясь, Хапов выходит в раздевалку. Султан Амет-Хан — тоже наш летчик-испытатель, на кармашке коричневого пиджака две Золотые Звезды — садится верхом на неостывший стул. Все делается молча. Ох, эти шахматисты!

Стучат фигуры подошевками по доске, выстраиваются во фронт. За столом в клетку эти два места, как говорится, святы.

Я подхожу к окну, позади слышу и не слышу какой-то разговор.

— ...глазенки у них симпатичные, сами шевелят усами... Ловить их ничего не стоит: сами лезут в руки. Только подбираться надо сзади.

— Где у него зад?

— Зад?.. Хм... Шея у него зад!.. Там их кишмя кишит: рачьи массовки...

Со второго этажа видно все поле. Напротив — самолеты крыло к крылу. Несколько новых лайнеров [257] прибрали уже «к рукам» удобные места. «Крепости» потеснились, косятся переплетами округлых стекол. Распушились, присели недовольно.

Смотришь, и представляются они живыми. Выползли на краешек бетонки — греются на солнце. Кое на ком «халат» брезентовый наброшен, другие — просто «нагишом». Лоснятся упитанные спины.

Вот так же... серебрились крылья; только те были поменьше. И вдруг... Как это могло случиться?

Однажды их будто всех сразу кто-то перекрасил в темно-зеленый цвет, по спинам пустил черные разводы: куда девалась их веселость?

И люди...

Воскресным ярким утром были все в светлом, нарядном — собирались к солнцу на свидание; щелкнул приемник, и... лица застыли. Мгновенье, а как может перевернуть всю жизнь!

Молча переоделись в хаки, галстуки забросили подальше. Вместе с улыбками, не думая: «Надолго ли?»

Для многих, оказалось, навсегда.

Но года через три лица стали светлеть. И самолеты тоже. Среди зеленых замелькали голубые. Еще годочка три, и смотрим: в шеренге самолетов опять блеснул дюраль. Так незаметно, бочком, бочком, и вытеснил всех темно-зеленых!

«Линейка» снова засверкала. С высоты посмотришь: словно новенькие полтинники.

И в летной комнате испытателей никак не меньше. Тот же смех, улыбки, загорелые щеки — оптимизм прекрасного здоровья.

Присмотришься — только лица другие, изменились лица: помолодели, постарели. Иных и вовсе нет. Динамик сказал однажды: «Одеваться!..» Оделись и улетели навсегда.

Но жизнь есть жизнь: одни садятся, другие набирают высоту.

Вот новейший истребитель вырулил на старт, рванулся с тормозов, метнул из камеры форсажной сноп огня.

Сначала ничего не слышно — просто звук еще не [258] долетел. Секунды три-четыре тишины... И вдруг дьявольский рев хлестанул окно наотмашь. Взвизгнули все стекла разом.

Когда опять притихло, откуда ни возьмись позади музыка; кто-то включил приемник, оркестр играет «Прекрасную Елену». Я обернулся. Сергей Анохин бросил книгу, встал. Он мне сейчас напомнил адмирала Нельсона, вернее, Лоуренса Оливье, который играл в фильме «Леди Гамильтон»: у Сергея тоже черная повязка на глазу. На гимнастерке Золотая Звезда и ленточки.

Сергей любит пение. Какое?.. Трудно сказать. В этом он непостоянен. Любит, например, басы, сам подражает. Вот и сейчас: только прервался вальс, он запел Шиянову — тот сидит спокойно, как Будда, щурясь доброй улыбкой.

Сергей шутливо выводит, однако получается не слишком чисто:

— По-ги-ба-ет в об-щем мне-нье по-ра-а-жен-ный кле-э-ве-той!..

— Неправда, — равнодушно говорит Шиянов. — Не от нее погибает.

— Го-го, — басит Сергей, очень довольный. Потянулся, сделал несколько упражнений руками и спросил: — Виноват, Георгий Михайлович, должно быть, понижаю?

Юра, как мы привыкли звать Георгия Михайловича Шиянова, испытателя с большим опытом, еще довоенной школы, улыбается:

— Понимаешь... Как бы тут сказать?.. Небольшой разброс точек.

Сергей смеется:

— Пардон... Как в летном эксперименте... Впрочем, я сегодня того... не в голосе...

— Возможно, — соглашается Шиянов. — На репетиции оркестра тоже что-то не ладилось сперва. Дирижер несколько раз начинал с первого такта. Наконец, раздосадованный, остановил оркестр. «Позвольте вам заметить, — говорит музыканту из медной группы, — у автора здесь «ля», вы же играете «ля-бемоль»!» — «Труба еще холодная», — отпарировал [259] тот. «Согрейте... Чайковского холодной трубой играть нельзя!» — посоветовал дирижер.

— Браво! — Сергей подсел ближе.

Летная комната оживилась. Шахматисты и те приподняли глаза.

Но тут открылась дверь, и заглянул гость из ЦАГИ.

Василий Комаров крикнул приветливо:

— Сергей Яковлевич!.. Ждем вас.

Наумов поздоровался, вошел непринужденно и сказал:

— Три фута под килем!

Морское приветствие вызвало улыбки.

— У меня здесь кое-что из продувок «сто четвертой»! — Наумов полез в портфель.

Летчики стали подходить поближе.

— Вот... — Сергей Яковлевич перелистал отчет, нашел нужный ему график. — Вот, полюбуйтесь, Василий Архипович, на протекание кривых це — игрек и эм — зет по альфе.

— Здесь изрядная нелинейность, «Ложечка», так сказать, — заметил Комаров. — Сергей Яковлевич, когда мы выйдем на большие углы, можно ожидать «подхватывания»?

Амет усмехнулся.

— Представляю эту «красотку» штопорящей...

Кто-то добавил:

— Да еще с пассажирами на борту!..

— Нет, нет... друзья, — Наумов встрепенулся, — не будем вдаваться в пессимизм: взгляните на эм — зет... После горба здесь вновь начинается благоприятный градиент...

— Да, но разница в числах Рейнольдса?.. — возразил Шиянов. — В натурных испытаниях может оказаться и похуже, чем в трубе.

— Извиняюсь, — разгорячился гость, — «рейнольдсы» нами учтены... Конечно, — добавил он, помедлив, и уже с улыбкой, — к испытаниям надо подходить крайне осторожно!

— Сергей Яковлевич, как вы смотрите на установку противоштопорного парашюта? — спросил Анохин. [260]

— Стóит подумать.

Кто-то из летчиков съязвил:

— Не так страшен газ, как противогаз!..

Наумов стал собирать в портфель бумаги:

— Вот что, други, приезжайте к нам в институт. Вместе посмотрим, как это выглядит на деле, обмозгуем поглубже.

— На макет ездили, Сергей Яковлевич? — спросил Анохин.

— Да... Комиссия маршала Скрипко... Ба! В порядке разминки, хотите?.. — Наумов просиял. — В командировке, знаете как это бывает, за столом вспомнили довоенные годы, самолеты тех времен. Маршал поделился с нами одной историей.

Знакомый врач попросил устроить ему воздушное крещение. Как раз в тот день дул сильный ветер, и летчики тренировались на учебных бипланах. Новичка усадили в заднюю кабину, пристегнули пряжку ремней, и самолет пошел. Летчик с запалом — принялся всячески куролесить: крутил петли, перевороты, виражи. Наконец, решив, что хватит, отправился на посадку. Однако у самой земли его внезапно «прогнали во второй круг». Снова набрав высоту, летчик оглянулся и в ужасе оцепенел: пассажира в кабине как не бывало!.. «Врач выпал!.. Катастрофа!!!»

С тяжелым сердцем пилот заторопился на посадку. Уже заруливая на стоянку и просто в отчаянии, не зная, что докладывать начальству, вдруг увидел... Кого бы вы думали?

— Врача?!

— Вот именно. Как ни в чем не бывало тот, восторженный, рассказывал что-то в кругу командиров.

«Наваждение», — летчик протер глаза.

Он выключил мотор, спрыгнул с крыла, подскочил к дорогому ему теперь человеку, схватил его за плечи:

— Как же это вы?

— Что? — не понял врач. — Ах!.. Извините, право, расчувствовался, совсем забыл вас поблагодарить... Спасибо, друг! Все было так прекрасно!

— Я спрашиваю, как вы оказались здесь?

— Обыкновенно. [261]

Они смотрели друг на друга — бледный летчик и озадаченный медик. Наконец последний сообразил:

— Простите великодушно, я, видно, не спросясь?.. Я вышел, когда вы сели первый раз.

— Смотрите на него: он вышел! — рассвирепел тут летчик. — Да я же еще не сел! — заорал он. — Мы были еще в полете, черт вас возьми!..

— Мой бог!.. Я полагал, что уже все... — Теперь сам «крестник» стал бледным, как халат.

Довольный произведенным эффектом, Наумов распрощался и ушел.

Приятно было вспомнить милые самолеты — на них мы учились. Воздушная их скорость была так мала, что сильный встречный ветер заметно съедал ее — тормозил полет относительно земли. Когда порывы разгуливались не на шутку, маленький биплан мог почти зависать на месте при посадке. Так что с полуметровой высоты «новенький» действительно мог спрыгнуть на ходу, как с подножки трамвая.

Всех нас переключил на себя динамик — наш вершитель судьбы: щелкнул и шипением напомнил, что мы на работе и время не знает остановки.

— «Триста первая» готова!.. Шиянову одеваться, ведущий ждет внизу.

Юра встал. Я спросил:

— Сегодня с катапульты?

— Думаю «шаркнуть»... Поехали, посмотришь? — И уже ко всем: — Кто не видел «цирк»?

Летчики встрепенулись.

— С ускорителем?

— С огоньком под мышкой...

— На комете!

— Будет ли киносъемка?

— И мы поедем. Амет, а ты как?

— Валяйте. Время к обеду: мне и с крыши хорошо видно, — философски ответил Амет-Хан.

Те, кто решил ехать на старт, пошли на выход. В раздевалке Шиянов уже влезал в старый, потертый кожаный костюм. Он спокоен, даже «заторможен» как-то. Мне показалось, разве что пальцы чуть выдают. [262]

Шум летной комнаты перенесся на лестницу, там разделился: одни полезли на крышу, чтобы смотреть оттуда на «точечный» старт Шиянова с катапульты, других уже ждал автобус внизу.

Летная комната на время притихла, затаилась, может быть тоже что-то переживая. Ведь она знает о нас все. И многое из того, что я расскажу дальше, слыхали ее стены. [263]