«Верочка»
Несколько волнуясь, мы втроем — Поярков, Александров и я — идем на новую работу.
Опытная машина! В этих двух словах слишком много вопросительных и восклицательных знаков. Это загадка. Она волнует, как новая интересная книга с неизвестным концом, куда так и тянет заглянуть.
По торосистому льду переправляемся через реку, получаем пропуска в проходной и, наконец, входим в кабинет начальника летно-испытательной станции. Комната настолько мала, что мы в своей неуклюжей одежде сразу ее переполняем.
В одной руке Стомана телефонная трубка, в другой — зажигалка. Слегка жестикулируя последней, он говорит по телефону:
— Мы сняли с «Верочки» все капоты и проводим тщательный осмотр. К вечеру намерены сделать уборку стоек. Да, вероятно... Вот только что прибыли, — он взглянул на нас. — Покажу им «Верочку». Думаю, что дня три хватит на знакомство, — он вопросительно посмотрел на нас.
Я неопределенно развел руками.
— Ну, может быть, прихватим еще пару дней, — продолжал он, — во всяком случае, в этот же срок попробуем пробежки... Да, да, всего хорошего, Александр Александрович.
Ну, будем знакомы, — сказал он, приветливо улыбаясь нам. [205]
Евгений Карлович Стоман, инженер-летчик, руководил небольшой летно-экспериментальной станцией опытного конструкторского бюро Андрея Николаевича Туполева. Стоман летал еще в гражданскую войну, где и отличился в боевых действиях против басмачей. Об этом свидетельствовал орден боевого Красного Знамени на его груди. Как я потом узнал, Евгений Карлович был еще и полный кавалер четырех солдатских георгиевских крестов, — за исключительную храбрость, проявленную в годы первой мировой войны. Его имя значится в Георгиевском зале Кремля.
Когда Стоман поднялся из-за стола, я обратил внимание на его подвижную невысокого роста фигуру. Лицо худое, слегка желтоватое; было заметно, что он много курит, почти не расстается с прямой трубкой и плоской зажигалкой, снабженной решеткой вроде поддувала.
Евгений Карлович подробно расспросил нас: где живем, как питаемся, — это было в то время не простым делом. Говорил не торопясь, очень приветливо, тщательно подбирая слова, и постепенно ввел нас в курс предстоящих испытаний.
Мы уже догадались, что «Верочка» — так звали туполевцы свой опытный самолет — была той самой машиной, которую нам доверили испытывать.
— Вот смотрите на график, — Стоман положил на стол лист миллиметровки, — «звездное небо».
Действительно, мы увидели множество цветных крестиков, точек, кружков с хвостами и треугольничков, — это следы полетов на определение максимальных скоростей. Знаки были разбросаны по полю графика без сколько-нибудь заметной системы.
— Мы пробовали провести здесь кривые, — как бы поняв наши мысли, продолжал Стоман и сделал робкое движение карандашом. — Если даже вот так, то недобор около тридцати километров в час. А если поверить этим точкам, — он провел линию левее, — то тут недосчитаешься и всех ста против расчетной... А машина — конь! — он тряхнул зажигалкой, прикурил.
— Вероятно, нестабильная работа карбюраторного М-82, — заметил Поярков, — недобор мощности, особенно [206] на боевой высоте. Это нам известно по отчетам из центра. То же происходит с ЛА-5.
— Конечно же!.. Теперь ясно и нам. Поэтому на «Верочке» мы установили моторы с непосредственным впрыском топлива в цилиндры. Новые форсированные М-82. Надеемся, они-то отстоят машину. Вот взгляните сюда.
Стоман с видимым удовольствием отвернул край миллиметровки справа, и мы увидели четкий график максимальных скоростей.
— Разумеется, это расчетные кривые, — продолжал он, — но есть основания их оправдать... при вашей помощи. — Евгений Карлович упрямо посмотрел каждому из нас в глаза. — Вот здесь, как видите, надо бы получить на боевом режиме у земли что-нибудь... около 520 километров в час!.. А на расчетной высоте, пожалуй, можно ждать и все 560!.. Как?..
Стоман опять покачал кистью руки, любуясь своей самодельной зажигалкой с поддувалом, и высек искру. Я понимал, что в эту паузу мне нужно что-нибудь «родить», и сказал неопределенно:
— Хорошо...
Жорж и Володя молчали. Не поднимали глаз от графика. Уставились в четкие линии. Линии были что надо, но при виде «звездного неба» на миллиметровке слева расчетные цифры казались похожими на мечту...
Душой «Верочки» был ее старший механик Михаил Федорович Жилин, энергичный и веселый человек. Казалось, весь свои характер он передал машине.
Сначала мы любуемся ею издалека.
Нравится все: и нос фюзеляжа и смотрящий вверх огромным глазом фонарь. В высоких стойках шасси чувствуется порода — что-то от резвого скакуна. Гладкое крыло блестит лаком. На хвосте по концам взметнувшегося стабилизатора две овальные шайбы.
Подходим и забираемся по трапу в кабину. Поскрипывая, принимает меня необжитое кресло. Сияют стекла черных приборов. Над головой сквозь прозрачный плексиглас видно небо. Пахнет краской, искусственной кожей. [207]
Самолет произвел впечатление. Захотелось поскорее подняться в воздух, и мы рьяно взялись за дело.
На третьи сутки, к трем часам, когда низкие свинцовые облака со снежными зарядами уже клонили день к сумеркам, а мы как следует намерзлись, наплясались в снегу, изучая машину, подкатил легковой автомобиль.
С шоферского места поднялся высокий человек с бледным тонким лицом. Его одежду, слишком легкую, завершала старинная, изрядно потертая фуражка с гербом инженера-механика: молоточек и ключик на бархатном околыше. Ястребиный нос подчеркивал сухость и деловитость характера.
Он направился к нам, мы поторопились навстречу.
— Здравствуйте, — сказал он просто, — Архангельский, Александр Александрович, — последний слог фамилии он произнес так, что слышалось «Архангельскай».
Мы назвали свои фамилии.
— Нет, — запротестовал он, — прошу вас полностью: имя, отчество. — И когда мы дополнили, заметил: — Вот теперь ясно. Нам ведь с вами придется долго работать, — Александр Александрович внимательно посмотрел на каждого из нас.
— Ну, как ваши впечатления? — обратился он ко мне.
— Знакомимся с машиной; Владимир Сергеевич изучает средства связи, регистрирующую аппаратуру; Георгий Иванович — аэродинамический расчет, данные двигателей, результаты испытаний первых вариантов и рабочее место штурмана; я — все остальное и то же, что и они. Сегодня мы в распоряжении Михаила Федоровича Жилина заняты непосредственно на машине. Послезавтра собираемся рулить, — закончил я.
— Есть какие-нибудь замечания, вопросы? — спросил Архангельский.
— Нет, пока все ясно. Идем по плану.
Подошел Стоман, сказал значительно:
— Москва звонила.
— Нужно подготовить шифровку и доложить все обстоятельно, — ответил Александр Александрович.
«Кто бы это мог быть?» — подумал я. [208]
Позже, уже в разгар испытаний, нам стало ясно, что слова: «Москва звонила», которые часто упоминались туполевцами, означали либо личный звонок Андрея Николаевича Туполева, либо телефонный разговор по его поручению.
Морозно и туманно с утра, солнце выкатилось из-за насыпи багрово-холодным блином и зависло в серой дымке. Вторая половина марта: на буграх чернеет земля, а хрустящие под ногами прозрачные пузырьки уверяют, что днем будет оттепель.
Вообще ближе к полудню устанавливалась летная погода. Мы уже сделали несколько полетов, и «Верочка» постепенно раскрывала свои достоинства. Испытания показывали, что новые моторы действуют благотворно. Мы уже знали, какие максимальные скорости способна теперь развить «Верочка» на разных высотах. На пяти тысячах метров, например, наша машина развивала 570 километров в час, что в сорок втором году было не худо иметь даже некоторым истребителям.
Сегодня нам осталось попробовать, как она будет мчаться у земли на боевой — сверхмаксимальной мощности моторов.
Самый ближний путь к аэродрому — по шпалам железнодорожной ветки. Володя Александров впереди — шагает пластично, насколько позволяет ему неуклюжая одежда. Рост у него хороший, держится он прямо, под левым локтем рукавицы-краги. Из-за коричневой ушанки, надетой слегка набекрень, видно покрасневшее ухо. Попыхивает самокрутка.
— Граф, — окликнул его Поярков, — до завтрака нужно проверить тарировки... Кстати, карточки и талоны при тебе?
Александров внезапно остановился, стал судорожно хвататься за карманы: верхние, нижние, хлопает себя по бедрам... Потом, отчаявшись найти, повернул к нам лицо человека, попавшего в беду.
Мы переглянулись.
Предположим, что он шутит, но не слишком ли правдоподобно? Притихнешь, когда дело касается месячного [209] пайка!.. Но вот наша растерянность вызывает разительную перемену на лице шутника — оно мгновенно сбрасывает с себя гримасу полного отчаяния, и мы видим сияющую добродушную улыбку.
— Дядя шутит! — говорит он бархатным баритоном и, довольный произведенным смятением, еще долго смеется.
— Артист, — ворчит Жорж. Мы снова шагаем по шпалам, и немного погодя Жорж Поярков предлагает завернуть к бараку, послушать сводку с фронта.
— Как, думаешь, с погодой? — спрашивает Володя.
— Думаю, будет в порядке. Пригреет часам к двенадцати, и туман поднимется, — говорю я.
— Игорь, не забудь тщательно устанавливать створки капотов, — беспокоится Поярков.
— Ты проверяй, — говорю ему.
— Могу и забыть, — отвечает.
— Ладно, не беспокойся, я запишу в планшет.
Ярко-желтые пятна, разбросанные по серому пейзажу земли, создают камуфляж, мешающий ориентировке. Сквозь разорванные облака поднявшегося тумана простреливают косые лучи солнца, окрашивая желтизной не очень-то прозрачный воздух.
Задание наше к концу. Пройдя над стартом под облаками, мы вышли к пойме реки, откуда тянулась пространная низина. «Отсюда и начнем», — подумал я и объявил:
— Итак, максимальная у земли... Боевой режим. Наддув компрессора 1240 миллиметров, не более пяти минут. Александров, следи за выхлопом. При малейшем появлении белого дымления — докладывать. Поярков, отсчитывай минуты. Приборы за тобой! Все готово?
— Я готов, подбери створки, — слышу голос Жоржа в наушниках. Жорж тут же, позади меня, за бронеспинкой.
— Готов! — кричит Александров из задней кабины.
— Пошли!
Я отдал немного штурвал и прибавил газ. Машина [210] наклонилась в снижении, заметно разгоняясь. Постепенно перевожу сектора газа за защелку, до отказа вперед.
О, как взревели моторы!.. Такого рева я еще никогда не слышал. Сверхмаксимальный режим — наддув 1240!.. Без малого две атмосферы вдыхает сейчас каждый мотор!.. Быстрый взгляд на них: влево, вправо — масла не видно, выхлоп черноватый, опасений не вызывает.
Крылья жестко сидят в потоке, чуть вздрагивая в неспокойном воздухе. А фюзеляж стучит, будто мчимся по булыжнику на обыкновенном грузовике.
Все внимание — вперед. Земля теперь рядом — высота всего метров тридцать-сорок.
Искоса поглядываю на приборную доску, словно боюсь спугнуть стрелки...
Наддув, так... Давление... Хорошо! Температура? Немного растет... Скорость пошла за пятьсот.
Адский рев моторов. Медленно идут секунды, куда быстрей биение сердца...
Наконец в шлемофоне голос Пояркова:
— Минута!
Самолет несется над низиной реки, мелькает белая лента, рассеченная темными пятнами оврагов, кустарников, талой земли.
Смотрю вперед. Ничто не может отвлечь. Нет робости, никакого волнения. Воля и железная логика работы: на моторы... Вперед! На приборы, стрелки на местах. Вперед!.. На моторы... И опять вперед! Сердце стучит гулко, секунды тянутся.
Двигатели грохочут, рычат, подсвистывают на максимальных оборотах. Почти напротив меня прозрачные винты — слева и справа, они тоже напряжены до предела, как и все на самолете.
Скорость, максимальную скорость! По дороге движется обоз; он исчезает под крылом так же мгновенно, как и появился, не задев моего внимания, — просто зафиксировался в мозгу бессознательно, как на чувствительной пленке фотоаппарата.
Остро следит за приборами взгляд, руки давят на штурвал. [211]
— Две минуты, — сообщает ровный голос Пояркова.
Машина резко вздрогнула. Нет. Это только болтанка. Пока все в порядке. Мы мчимся вперед, скорость уже около 530 километров. Идем дальше.
Хотя и растянулись секунды, но, наконец, пошла и пятая минута.
Температура масла подходит к высокой черте, моторам жарко. Во всем полете такой режим разрешается держать не более пяти минут. В остальном все нормально.
Скорость 548 — правда, приборная. Но такую скорость на бомбардировщике еще не видали.
От напряжения вдруг по мышцам разливается усталость.
— Ну когда же? Как время?
— Подержи еще немного, — гудит Поярков.
Я скован до предела от старания держать прямую, порой кажется, что не дышу. На сердце беспокойство за моторы — они напряжены сверх предела.
— Довольно. Выключаю, — вещает теперь на редкость приятный голос Жоржа. Рука тянется к секторам убрать сверхмощный режим.
Ярость понемногу стихает, кажется, что моторы усмирились, работают уже легче.
С радости беру крутую горку и ввожу самолет в боевой разворот. Стрелка альтиметра побежала вверх, глотая сотни метров. Через тридцать секунд вываливаемся из гущи облаков в необъятную ширь голубого неба. Слепящая глаза белизна облаков оседает под нами. В окнах их темнеет земля.
Болтанка мгновенно исчезла. Самолет замер. На душе светло и тихо. Радость переполняет грудь. Мы с Александровым поем в микрофоны каждый свое..
Поярков осторожничает:
— Рано беснуетесь, черти!..
И он оказывается прав.
Вывожу самолет окончательно из разворота и, прибрав газ для охлаждения двигателей, иду с обратным курсом к аэродрому. Докладываем по радио на землю: «Задание окончено!» [212]
Мы на кругу. Посадку разрешили.
— Выпускаю шасси! Александров, наблюдай.
— Есть смотреть шасси!
Жму на кран шасси и смотрю на гондолы. Левая стойка пошла и с легким стуком стала на место. На панели ответила светом зеленая лампочка.
А вторая? Смотрю направо. Створка гондолы открыта. Чуть высунулись колесо и стойка шасси, но так и замерли...
Жду — движения нет. Не верю глазам. Давление в гидросистеме упало — стрелка пульсирует у нуля. Что-то неладно! «Кажется, начинается», — говорю себе, а вслух:
— Александров, как шасси?
— Левая стойка в порядке. Правая висит, хвостовое колесо выпало, на замок не стало.
— Поярков, приготовить ручку. Будем выпускать аварийно.
— Есть. Ручка в гнезде аварийной помпы.
— Давай!
Поярков работает, не жалея сил. Обернувшись, вижу его багровое лицо, мокрое от пота.
Стойка чуть дрогнула, подалась и опять зависла. И больше уже не шевелится. Еще немного покачав, Поярков ощутил полную свободу ручки — насос работал без сопротивления. Нет жидкости!
Теперь ясно. Где-то разорвало магистраль, и всю гидросмесь выбросило.
— По дну фюзеляжа вижу обильную течь красной жидкости! — крикнул Володя.
Докладываю о случившемся по радио на аэродром и тут же начинаю набирать высоту. В голове теснятся мысли: сейчас попробую покачать машину, хотя и сам в это не верю.
Если нет — что тогда?.. Предложить ребятам прыгать? А самому попробовать садиться на одно колесо?..
Приходит решение. В воздухе командир корабля не должен показать даже малейшей растерянности, нужно быть твердым. Говорю в микрофон:
— Держитесь! [213]
Набрав достаточную высоту, я пикирую и резко вывожу машину на большие перегрузки...
Все смотрим на правую стойку, но, будто загипнотизированная нашими жадными взглядами, она непреклонна.
На этот раз мы хорошо покувыркались. Летали еще минут сорок. «Верочка» умотала нас в головокружительных вальсах, а проклятая стойка великолепно выдерживала характер — висела, склонившись назад под углом в 45°.
Нужно было крепко подумать: прыгать? Допустим, сами будем целы... А самолет? Второго образца нет. Значит, все результаты, все надежды пропадут. Сегодняшний блестящий эффект тоже пойдет прахом... Попробовать садиться на одно колесо — аварии, пожалуй, не избежать. Опасность велика!
Я доложил на землю, что перепробовал все. Принимаю решение.
— Одна надежда спасти машину, — сказал я друзьям на борту, — попробовать сесть на одно колесо. Давайте подумаем, прыгать вам или...
— Будем садиться вместе.
— Тогда подтянуть ремни, защитить по возможности головы!
Теперь, когда решение принято, все стало проще. В руках твердость, в мыслях одно: «Должен — и баста!»
Перевожу самолет на пологое снижение и вхожу в пространный круг. Поле свободно.
— Идем на посадку, на левую ногу, — доложил я на аэродром.
«Он мог бы быть и побольше!» — подумал я и решил зайти по диагонали.
На краю аэродрома стоят санитарная и пожарная машины. У посадочного «Т» небольшая группка людей.
Расчет должен быть точным, очень точным, чтобы коснуться земли тут же, на краю поля. Посадочные щитки, конечно, не выйдут, тормоз даже на одном колесе не сработает — нет гидросмеси. Возьму левее, разворачивать будет вправо. [214]
В памяти запечатлелось все ярко.
Вот граница аэродрома. Мелькает колючая проволока. Еще на выравнивании сильно креню машину влево. Скорость уже почти посадочная, и колесо вот-вот коснется земли. Расчет правильный, тянусь левой рукой к аварийной кнопке и выключаю двигатели.
Моторы стихли, винты замедляют вращение.
Не дышу какое-то мгновение, чувствую, как колесо мягко покатилось по плотному снегу.
Держу машину элеронами в левом крене. Пока держится скорость, она прекрасно слушается рулей и катится по прямой с креном.
Но вот скорость падает, это я замечаю по непреодолимому стремлению самолета выйти из крена, а потом наклониться на правое крыло... Вот винт уже чертит снег, и на глазах его лопасти загибаются подобно полозьям саней.
Самолет касается, наконец, крылом земли и начинает полого разворачиваться вправо. Треска не слышно. Скорость совсем уже мала. Еще немного, и, развернувшись на 120 градусов, машина останавливается.
Возбужденные до предела, мы с Поярковым выбираемся на крыло и по крылу съезжаем на землю. Александров уже там.
Подъехал санитарный автомобиль, вышел, вернее, выскочил белый как снег Стоман, губы его дрожали. Он обнял каждого из нас и в первый момент ничего не мог сказать. Глядя на него, я подумал: «Ему, кажется, досталось не меньше!»
Мало-помалу осмотрели «Верочку».
Внешние повреждения совсем незначительные: погнуты лопасти правого винта и смят низ хвостовой шайбы. Подробный осмотр покажет, удалось ли нам выручить машину. Оказалось, что разрыв бронированного шланга из-за какого-то производственного дефекта привел к выбросу всей рабочей жидкости из гидросистемы. В таком случае выпуск шасси был совершенно невозможен.
Позже Михаил Федорович Жилин сообщил нам приятную весть: [215]
— Дня через три самолет будет восстановлен, об этом я позабочусь.
Полет наш произвел впечатление и на Москву. Убедительные максимальные скорости — 568 километров в час на боевой высоте и 528 у земли. Для того времени на бомбардировщике это был результат выдающийся. Пришло поздравление от Андрея Николаевича. Конструкторское бюро торжествовало. Мы тоже.
Архангельский пригласил нас к себе, прочел нам приказ с объявлением благодарности за спасение машины и вручил памятный адрес, где, в частности, говорилось: «...Посадка на одно колесо была произведена блестяще и привела к самым минимальным повреждениям материальной части».
На третий день самолет был готов, к вечеру мы сделали контрольный полет. Можно было приступать к продолжению программы.
Вскоре прошел слух, что в ближайшее время приедет Андрей Николаевич. «Ближайшее время», правда, наступило не так уж скоро. К его приезду мы успели закончить испытания, оформить отчет...
Встреча с главным конструктором волновала нас; по рассказам многих сотрудников бюро, Андрей Николаевич человек строгий и резкий. Мы волновались перед встречей, пожалуй, не меньше, чем перед первым полетом на его машине.
В кабинете Андрей Николаевич не показался нам очень уж строгим (во всяком случае, при этой встрече).
Среднего роста, в светлом штатском костюме и в очках с толстой светлой оправой, которые так и не снимал, Туполев внимательно выслушал наши впечатления о полетах. Просмотрел материалы испытаний, расспросил об аварийной посадке и очень тепло поблагодарил за проявленное умение.
Во время разговора он пристально рассматривал каждого из нас, как бы желая заглянуть поглубже.
Знакомство с большим ученым, крупнейшим авиаконструктором осталось в памяти надолго.
Осенью мы поднялись еще раз на «Верочке», чтобы [216] перегнать ее в Москву. Знаменитое опытное конструкторское бюро Туполева вновь набирало силы.
Прошло время. К началу 1944 года я с великой радостью услышал в сводках Информбюро и приказах Верховного Главнокомандующего о героических победах авиационного соединения под командованием генерала Скока. Дивизия генерала Скока наступала на пикирующих бомбардировщиках «Туполев-2».
Мало кому было известно тогда, что это и есть та самая «Верочка». Только выполненная не в одном, а в сотнях экземпляров. [217]