К партизанам

Во время войны, шагая по тропинке на работу в институт, люди проходили мимо штабелей авиационных бомб. Если ночью подавали эшелоны, по тропинке едва можно было пробраться через тела этих черных чудовищ.

Особенно бесцеремонно возлежали пятитонные фугасы. Их тупые рыла смотрели в разные стороны, будто в пренебрежении друг к другу. Короткие и толстые, они были похожи на паровые котлы.

Солдаты обращались с ними свободно: сбрасывали с платформ, волокли тракторами по бетонке, при погрузке на «студебеккеры» роняли. Без взрывателей эти страшные чушки позволяли над собой любые вольности и мрачно дремали в ожидании своей очереди на гигантский предсмертный прыжок.

Их доставкой к цели занималась дивизия АДД — авиации дальнего действия. Она базировалась по соседству с институтом, на нашем аэродроме.

Днем редко кого из летчиков этой части можно было увидеть, но к вечеру «ночники» появлялись у своих четырехмоторных бомбардировщиков «Петляков-8».

Как только спускались сумерки, гиганты начинали медленно ползти друг за другом со своих стоянок к началу взлетной полосы. И всю ночь до рассвета слышался их монотонный гул. Одни стартовали, другие приходили из дальнего рейса.

Когда летчики летают с одного аэродрома — пусть одни из них воюют на самолетах, другие их испытывают, [153] — нет ничего удивительного, что между ними завязывается дружба. Так было и у нас.

Марк Галлай близко познакомился с летчиками АДД: товарищами Родных, Пуссепом, Алексеевым и другими. К сорок третьему году Марк уже накопил изрядный опыт испытаний различных самолетов, и в частности летал на машинах с двигателями М-35, М-40, М-82, которыми оснащались и бомбардировщики ПЕ-8.

Галлай делился со своими военными коллегами новинками методики летных испытаний, рассказывал об опыте получения лучших режимов дальности, высоты полета. Однажды летчики сказали:

— Да что там, лети с нами и помоги приложить все это к делу.

Предложение совпадало с желанием Галлая. Когда Марк обратился к начальнику института Александру Васильевичу Чесалову с просьбой разрешить ему прикомандироваться в войсковую часть АДД для боевой работы, профессор согласился, может быть считая, что другие формальности Галлаю не преодолеть.

Однако командующий АДД Маршал авиации Голованов отнесся благосклонно к просьбе Марка и разрешил ему летать в боевом экипаже на ПЕ-8.

Сперва он летал вторым пилотом. Тяжело груженная машина пробегала более двух километров взлетной полосы, набирая скорость, и отрывалась, с трудом переваливая через аэродромный забор.

Оказавшись над лугом за рекой, летчики пользовались низиной и долго еще выдерживали самолет у земли, стараясь «не дышать», так как все было на пределе, а скорость почти не возрастала. Стрелка упрямо вздрагивала около двухсот... Двигатели работали на полной мощности. И рад бы что-нибудь добавить, да нет хода, все сектора вперед до отказа.

Пока медленно убиралось шасси, самолет уходил километров на пять от аэродрома, почти не набирая высоты. Только когда колеса прятались в гондолы, скорость достигала 240 километров в час, и машина начинала идти вверх.

Ночь казалась темней после того, как гас прожектор, положивший свой луч на взлетную полосу. Его [154] свет прерывался мгновенно, когда самолет чуть отрывался от земли. Хорошо, если ночь лунная, но на маршруте летчики предпочитали облака: пусть темно, зато спокойней переходить линию фронта.

В ночь седьмого полета Галлая, в мае 1943 года, самолеты АДД направлялись на Брянск. Нужно было бомбить немецкий аэродром. Бомбардировщики шли через небольшой интервал.

Высота 4500 метров. Прошли первый шквальный заградительный огонь. Черные клубы разрывов взметались иногда очень близко. Но самолет плыл спокойно, не шелохнувшись.

Вот уже летчику не видно под собой цели — загораживает длинный нос машины. Теперь ее ведут штурманы — их двое, и сидят они в фонаре носа. Слышны команды: влево пять градусов... Так держать. Вправо два... Так держать... Так держать!

Томительные минуты. Летчики стараются не шелохнуться, а кругом блеск прожекторов и огонь, снизу — зарево пожаров.

Еще ближе к цели. Голос штурмана:

— Командир, два градуса влево. Так... Сброс!

Машина вздрогнула — пошла вниз первая бомба. За ней вторая, третья... Вся серия из пяти штук, весом в тонну каждая.

Самолет Галлая оказался в центре боя. Штурман уже доложил попадание. Марк только начал правый разворот и услышал резкий щелчок. Машина вздрогнула, как вздрагивает, попадая в неожиданный бросок болтанки; потом все стихло.

Секунды молчания. Ясно, что неспроста, — угодили! И тут позади крик: «Командир, горим! Пожар в центроплане...» Галлай покосился назад и сам увидел огненные струи, сбегающие с крыла. Первое, что пришло в голову, — прекратить разворот и взять курс на северо-запад, тянуть к лесам.

Сесть не удастся, это очевидно. Но хотя бы покинуть самолет над лесами: лес поможет уйти от преследования немцев.

Первым прыгал штурман. Марк еще оставался на своем месте, но, когда механик попытался позади него [155] приоткрыть люк в центроплане, на них полыхнуло, как из форсунки, белым огнем. Тот едва успел отскочить к аварийному люку.

Галлай понял, что пора. Позади него сидел еще командир эскадрильи и, как старший, ждал, не покидая самолет.

Медлить нечего. Марк открыл фонарь и перевалился через борт на крыло, чуть скользнул по центроплану и ощутил пустоту. Отсчитав пять секунд, он открыл парашют.

Грохнулся Галлай в темноте очень крепко, ломая сучья, ветки деревьев. Парашют зацепился за верхушку, и, когда Марк повис на нем, ощутил острую боль в боку и ноге.

Вероятно, он долго провисел так, потеряв сознание. Очнулся как в тумане, не сразу сообразив, где он. Раскачавшись, Марк схватился здоровой рукой за ветку, подтянулся и кое-как перебрался на дерево. Потом освободился от лямок парашюта. В темноте, осторожно нащупывая ветки, стал спускаться вниз.

Тело болело, особенно бок и нога. На ноге оказалась рваная рана. Разорвав на себе рубаху, Марк перевязал ногу.

Наконец он решился спрыгнуть с дерева. Упав, он вторично потерял сознание. Очнувшись, увидел, что уже светает. По нему ползали муравьи, поверх повязки запеклась кровь.

Галлай ходил кругами, надеясь встретить кого-нибудь из своих. Действительно, пробродив изрядно, наткнулся на штурмана.

Они тронулись в путь, но решили идти не на восток — там линия фронта, все равно попадешь к немцам, — а на северо-запад, в надежде достичь партизанского края.

Пять дней, вернее, пять ночей они шли, питаясь зелеными ягодами земляники и водой. На шестую ночь, гонимые голодом, рискнули войти в крестьянскую избу на краю деревни. Им повезло — немцев в селе не оказалось, и крестьянка-женщина дала им вареной картошки и немного хлеба.

Три недели летчик и штурман скитались по лесам. [156]

Измученные, в струпьях вошли они однажды в деревню и уговорили старого крестьянина проводить их к партизанам. Так оказались они в партизанском отряде и вскоре переправились на Большую землю.

Опять Галлай летел ночью, но уже пассажиром на маленьком, прежде учебном, теперь боевом самолете ПО-2.

У пилотов этих машин была выработана особая тактика перелетов через линию фронта. Они шли зигзагами. Галлай сперва думал, что летчик заблудился. Оказалось, он старается обходить все деревни, попадающиеся на пути.

К линии фронта подошли на высоте 1500 метров; потом пилот убрал газ и стал полого планировать на малом газу так, что мотор был еле слышен.

Только на высоте 300 метров летчик дал опять полный газ. К этому времени линия фронта оказалась уже позади.

* * *

Трудно было в войну перебросить надежный воздушный мост между партизанским краем в глубоком тылу врага и Большой землей. И все-таки мост этот действовал каждую ночь. Главными тружениками его были транспортные самолеты ЛИ-2, СИ-47 и, конечно, ПО-2.

Но и планерным частям тоже поручались большие дела по связи с партизанами. Такие полеты в тыл врага предпринимались ночью и в большинстве случаев достигали цели.

Воздушные поезда пересекали ожесточенный огонь линии фронта и целый ряд зенитных кордонов. Их преследовали специальные ночные истребители МЕ-110, оборудованные радиолокаторами для ночного поиска. Но планеристы подвергались атакам реже — деревянные планеры локаторы не обнаруживали. Другое дело самолет-буксировщик, он выдавал себя огоньками выхлопных газов, да и для радиолокатора это заметная цель. Если буксировщику не удавалось отбить атаки, он становился жертвой. Тогда планерист с боевым грузом предоставлялся самому себе и [157] вынужден был приземляться, не видя под собой местности.

Григорий Степанович Малиновский, летчик и планерист-спортсмен, сам участник нескольких полетов к партизанам, рассказывал, как один планерист, сержант Юрий Соболев, попав в такой переплет, вынужден был сесть недалеко от вражеского гарнизона. Прошло немало дней, прежде чем партизаны обнаружили Соболева, уже сильно истощенного, измученного и больного. Боевой груз извлекли из тайника и доставили по назначению.

Г. С. Малиновский, выполняя одно из ответственных заданий, перебросил на своем десантном планере в тыл врага группу литовских коммунистов, руководителей подпольной борьбы.

Планеристы, прилетавшие к партизанам, оставались воевать в отряде, пока не представлялась возможность возвратиться в свою часть.

Малиновскому, оказавшемуся таким образом в отряде, очень пригодился его дар художника. Прекрасно разбираясь как инженер-конструктор в авиационной технике и обладая хорошей памятью, он оказался незаменимым.

В то время командованию нужны были сведения о новейших самолетах врага — немцы держали их далеко от линии фронта, на тыловых аэродромах, боясь, как бы какой из них не попал к нам в руки.

Понадобилась помощь партизан, но одной смелостью тут не возьмешь. При дерзкой вылазке к аэродрому надо уметь многое увидеть, зарисовать, сфотографировать и из крох вылепить картину аэродрома, самолетов, расположение склада боеприпасов и так далее. Все это искусно делал Малиновский. По своим наброскам он умел подсчитать размерность самолетов, заметить детали их аэродинамической формы, узнать тип оружия, определить взлетно-посадочные свойства.

У партизан Гриша воевал карандашом и своим метким глазом.

* * *

Жизнь десантного планера как у бабочки-поденки: один боевой вылет! Планер, прибывший к партизанам, [158] уничтожали сразу же, так как возвращение его было слишком рискованным.

И все же нет правил без исключения.

В марте 1943 года, ночью, грузовые планеры благополучно приземлились на одном из партизанских аэродромов Белоруссии. Погасли костры в поле. Было тихо, давно растаял гул моторов ушедших домой самолетов. Партизаны носили ящики.

Сергей Анохин о грустью смотрел на едва проступавшие во мраке силуэты планеров...

Командир Титков пригласил всех в штаб; пока шли, бывший пилот Сидякин рассказывал о партизанской жизни. После больших боев удалось отбить у фашистов городок Бегомль, ставший центром партизанского движения в глубоком тылу врага.

— А вы меня не узнаете, товарищ Анохин? — спросил Сидякин.

«Право, мир тесен», — подумал Анохин, всматриваясь в лицо Сидякина, — длинная борода закрывала нижнюю часть лица, только глаза знакомые. Теперь, на свету, он вспомнил курсанта, когда-то занимавшегося у него в группе. Сейчас перед ним стоял крепко сбитый мужчина с орденом Ленина на груди.

За ужином было шумно. Люди, оторванные от Большой земли, хотели все знать о ней: что в Москве? Какие новости на фронте? Как живут в тылу и, больше всего, как работают заводы — боеприпасы были нужнее, чем хлеб.

Дальше перешли к лесным делам.

— Все ничего, — сказал командир отряда Титков, — беспокоят нас раненые. Гибнут люди — лечить некому, многим срочно нужна хирургия.

— Разве хирурга не обещают доставить? — спросил Сергей.

— Дело не только в нем — у нас нет условий для операций, больных надо вывозить, а большому самолету здесь не сесть.

Сергей задумался.

— Можно попробовать вывезти их на планере, товарищ командир, — сказал Анохин, не торопясь, как бы все взвешивая. [159]

Титков посмотрел на него недоверчиво.

— Говорю, не сядет самолет. И вам придется у нас «погостить».

— Буксировщик сядет, — повторил уже твердо Сергей, — если вызвать летчика Желютова, он сядет: летает прекрасно и очень аккуратен.

Капитан Титков ответил не сразу. Нужно было подумать и взвесить. Предложение заманчивое, но рискованное. Впрочем, больным выбирать не из чего. А пилот? Либо очень опытный, либо слишком самоуверен. Титков снова пытливо посмотрел на Анохина — худощавое лицо, теплые карие глаза. Заметив сомнения командира, Сергей улыбнулся, и лицо его преобразилось.

«Ему можно доверить», — подумал капитан и, обратившись к комиссару, спросил:

— Как ты думаешь, Манькович?

— Боюсь, что буксировщик не приземлится.

— Будьте спокойны, Желютов сядет, непременно сядет. Нужно только дать шифровку генералу Щербакову, — убеждал Анохин.

Пока радист выстукивал ключом, налаживал связь, прошло немало времени, и Сергей заснул.

На следующую ночь к приему Желютова было все готово. Нелегко решить, кого из раненых взять, когда их больше, чем может поднять планер.

— Ну, в добрый час, — взволнованно сказал капитан Титков, — будь осторожен!

Сергей заглянул в кабину к больным.

Люди стонали, растревоженные во время перевозки.

— Скоро стартуем, — попытался успокоить раненых Сергей, — потерпите немного, товарищи.

— Может, и не долетим, — с трудом выговаривая слова, заметил кто-то.

— Эх, ты! Сам на ладан дышишь, а лететь боишься, — тихо сказал другой, весь перебинтованный.

Сергей обернулся: голубые петлицы — может, летчик?

— Как вы сюда попали? — спросил Анохин.

— Наша часть перед войной стояла здесь. Летал [160] на СБ, бомбил и, как видишь, был сбит. Здорово обгорел, да и фашисты в лагере добавили, был в Молодечно. Наши люди выручили оттуда. — Он помолчал и невесело закончил: — Не летать теперь!

— Еще полетите. Завтра перебросим в Боткинскую, там вас отполируют — и опять за штурвал, — ободрил Сергей.

Бинты зашевелились на лице.

Ровно в одиннадцать тридцать капитан Желютов был над аэродромом. Первый раз он прошел низко, прикидывал: «Уложусь ли?» Потом уже смело зашел на посадку и, крадучись, проскользнул в прогалине кустов так, что обдал их ветром от винтов. Самолет приземлился на самом краю аэродрома, пробежал вдоль костров и остановился.

— Ура! — закричали партизаны.

Анохин полез в кабину. Желютов подруливал за бегущим впереди бойцом с фонарем в руке.

От планера протянули короткий трос, не более 25 метров.

Минуты через две все отошли от планера. Желютов осторожно, чуть двигаясь, натянул трос.

— Пошли! — сказал Анохин, не оборачиваясь назад.

Самолет энергично начал разбег.

Сергей не спускал глаз, его мышцы напряглись — момент был ответственный: «Не выдержу направление — и в кусты!..»

Впереди последний костер, а самолет все бежит. Сергей уже оторвал планер от земли, его качнуло с крыла на крыло; взяв превышение метра три, он мчался, как бы преследуя самолет. Видно хорошо. До передних кустов не более ста метров. На миг ему показалось, что он переоценил обстановку; от этой мысли обдало жаром...

Но вот самолет Желютова перестал подпрыгивать и повис в воздухе. Они благополучно перетянули через первый кустарник.

«Так. Ну, теперь вперед», — Сергей провел рукавом по лицу.

Линию фронта прошли под сильным обстрелом. [161]

«Если налет, — подумал Сергей, — то и от своих нетрудно получить заряд, там разбираться некогда!»

Приближаясь к своему аэродрому, Желютов сделал круг, еще и еще. Сигнала отцепки не было. Внизу неладно, на краю аэродрома что-то горит... Все же посадку в конце концов им дали.

— Притопали мы в самый раз, — сказал больным Сергей, — бомбежка кончилась...

* * *

В планерных частях воздушнодесантных войск было много знакомых планеристов. Правда, наряду с известными всей стране рекордсменами, мастерами безмоторного полета были и начинающие, подготовленные в военное время.

Много людей, множество боевых эпизодов. Разные характеры, разные дарования. И не только отличная боевая работа, но и неудачи, трагедии, какие-то увлечения, чудачества — все далеко не так гладко и просто.

Имя Михаила Романова, обаятельного человека, одного из лучших инструкторов коктебельской школы в период нашего обучения в ней еще в 1931 году, уже упоминалось мною. У Романова учились летному искусству Виктор Расторгуев, Семен Гавриш и какое-то время Сергей Анохин.

В войну Романов был одним из организаторов ночных перелетов к партизанам, неоднократно сидел непосредственно за штурвалом, проявил большое мужество и отвагу, показывая личный пример летчикам и планеристам-десантникам.

К числу «стариков»-планеристов принадлежал и Вячеслав Чубуков. По призванию певец, он в начале тридцатых годов поступил в Институт имени Гнесиных и пользовался покровительством Е. Ф. Гнесиной за музыкальную одаренность, хороший голос и общительный характер.

На беду Елены Фабиановны, Чубуков занялся, казалось бы, безобидным делом: стал ездить по выходным дням в планерную школу.

Будучи человеком на редкость непосредственным, [162] Слава постоянно пел — пел в тамбуре вагона, на старте, под горой, сопровождая лошадь с планером и даже в воздухе.

Но профессиональным певцом он тогда не стал, слишком много труда и терпения требовали бесконечные арпеджио. После увлечения футболом его тянуло к свободной стихии, и небо обещало ему широкие возможности. Однако природная артистичность Чубукова доставляла товарищам немало радостных минут, особенно нужных в напряженные фронтовые дни.

Вот он — Василий Теркин, только не с трехрядкой. Густые рыжеватые волосы копной, в голубых глазах, ясных, как небо, нет-нет да и блеснет озорство. В землянке накурено, хоть топор вешай; в ожидании ночного полета тревожно... Кто-нибудь и говорит: «Спел бы что-нибудь, Слава!»

Чубуков всегда в голосе, всегда в настроении — был бы слушатель! Сильным баритоном затягивает он полную патриотической тоски арию: «Ни сна, ни отдыха измученной душе...» Все притихнут, взгрустнут. Или вдруг зальется широкой и жаркой, как вино, «Эпиталамой». «Будто хмелем тебя обдаст, — вспоминает сейчас Адам Дабахов. — Молодец Слава, любили мы его за песни».

Воевал Чубуков смело, показывая мастерство пилотирования. Не раз приходилось ему ночью пересекать линию фронта на двадцатиместном планере, доставляя партизанам боеприпасы и медикаменты.

В мае 1943 года Слава пилотировал свой КЦ-20. На другом таком же планере летел Миша Романов. Это был большой групповой вылет: четыре двадцатиместных планера и около двадцати планеров поменьше — типа А-7 — отправлялись в партизанские бригады на Синявщину, под Полоцк. Один из планеров пилотировал старший сержант Николай Олановский. После войны Олановский стал оператором, он снимал фильмы «Летят журавли», «Живые и мертвые».

Планеристы везли взрывчатку, автоматы, бесшумные патроны. Планеры Романова и Чубукова имели на борту по две с половиной тонны груза и, кроме тола и автоматов, еще по десятку радиостанций. [163]

Конечно, не все пилоты обладали высоким мастерством пилотирования, и боевой перелет не обошелся без жертв. Четыре планера разбились, врезавшись в темноте в деревья при заходе на посадку. Пилоты погибли.

Десантникам пришлось «погостить» у партизан около двух недель и принимать участие в боевых операциях. Романов и Чубуков вместе с партизанами сбили из автоматов низко летевший немецкий разведчик — «раму».

Перед отлетом планеристы тепло прощались с партизанами. Накануне они устроили концерт. Слава Чубуков пел песни, исполнял комические сценки из популярного в то время кинофильма «Свинарка и пастух».

Командир отряда капитан Шервашидзе так растрогался выступлением Славы, что подарил ему свои карманные часы на память.

Отправляясь как-то в другой боевой полет, Чубуков должен был в сумерки приземлиться на аэродроме «подскока»{9}. Подлетая к нему, Вячеслав уже издали заметил зарево — горели самолеты, планеры. Аэродром подвергся вражеской бомбежке. Чубукову пришлось садиться, лавируя между воронками от бомб. Едва успел он приземлиться, как получил приказ срочно вывезти пострадавших при налете командиров. Нелегко стартовать на перегруженном двадцатиместном планере с разрушенного аэродрома. Но пилот отлично справился с этой задачей...

В конце войны Романов и Чубуков потерпели катастрофу на двухместном «харикейне». Этот английский истребитель одно время использовался в воздушно-десантных войсках в качестве буксировщика. При взлете на малой высоте отказал мотор. Романов, пилотировавший самолет из передней кабины, хотел развернуться обратно на аэродром, но сорвался в штопор. Самолет врезался в крышу барака и застрял в ней. [164]

Миша Романов скончался на пути в больницу. Слава Чубуков в тяжелом состоянии был доставлен на операционный стол.

Хирурги вернули его к жизни. Он вновь стал летать. После войны некоторое время работал испытателем планеров. Однажды в Тбилиси испытываемый им планер не вышел из штопора, и Слава в последний момент выпрыгнул, спасаясь на парашюте.

Этот случай, может быть, показался ему сигналом. Он оставил авиацию и вернулся вновь к любимому искусству.

* * *

С Алешей Пьецухом мы знакомы чуть ли не с пионерского возраста.

В начале войны мы встретились с ним при испытании десантного «Орла». Пьецух был в числе военных представителей при испытаниях. Алексей возмужал, но вырос мало. Новая форма так и не пристала его сугубо штатской фигуре. Розовозагорелое и обветренное лицо с выцветшими белесыми бровями, как и раньше, светилось смелостью и озорством. Он хотел вылететь на «Орле» и ходил за мной, упрашивая.

— Выпусти, Игорь, — говорил он, — я справлюсь с ним, не сомневайся!..

Я отшучивался, не решаясь на этот шаг.

Алексей Пьецух, без сомнения, человек очень способный и смелый. С юных лет ему как-то все легко давалось — и конструкторская работа и инженерная. Он стал проектировать и строить свои планеры в таком возрасте, когда его ровесники строили только летающие модели. Ему удалось работать под руководством и, пожалуй, под опекой Олега Антонова, Бориса Шереметьева, Лидии Кочетковой и других видных конструкторов. Со стороны могло показаться, что старшие товарищи относятся к нему с материнской теплотой, воспитывая талантливого «вундеркинда».

Нужно отметить, что планеры Пьецуха уже тогда отличались оригинальностью и хорошо летали.

Один из его планеров, такой же маленький, как и [165] сам конструктор, я испытывал в 1937 году. Тогда полные испытания проводились на удивление быстро — в один день, в три полета. Причем в последнем, в третьем полете выполнялся весь высший пилотаж, включая и штопор, по пять витков влево и вправо. Никаких противоштопорных приспособлений не знали. Летали на милость провидения: выйдет — не выйдет!

* * *

Алеша Пьецух в то время и научился летать, однако конструкторская работа увлекала его больше. В летном деле он оказался не только способным, но и необыкновенно решительным.

Сергей Анохин, воевавший вместе с Алексеем, рассказал о таком случае.

Во время войны Пьецух был летчиком-буксировщиком в планерной части воздушнодесантных войск. Предстоял боевой вылет.

В тот день дул сильный боковой ветер. Взлетная полоса пролегала в лесу; такой аэродром удобен для маскировки, но при боковом ветре он становится почти непригодным к полетам. Самолет и планер при разбеге, подобно флюгерам, стремятся развернуться против ветра. Вопреки усилиям летчиков они так и поворачивают свои носы к ветру, и это стремление тем сильней, чем крепче ветер.

Так было в тот день. Генерал собрал летчиков-буксировщиков, объяснил им задачу боевого вылета.

— Ветер силен, будь ты неладен, — сказал он с досадой. — Как ваше мнение, командиры?

— Вылетать нельзя, товарищ генерал, — решительно заявил правофланговый.

Генерал опрашивал строй — ответ был один. Дело дошло до левофлангового. Им оказался Алеша Пьецух.

— Что вы скажете, товарищ лейтенант? — уже отчаявшись, спросил генерал.

— Трудно, но можно, товарищ генерал!

— Эх, вы! — сказал генерал, красноречиво взглянув на остальных летчиков. — Правильно, лейтенант: [166] «Трудно, но можно!» Готовьтесь к вылету. По самолетам!

Первые два летчика с планерами на тросах пошли на разбег. С большим трудом удержав свои самолеты от разворота, они пролетели в нескольких метрах над макушками деревьев — благополучно стартовали.

Затем начал взлет Пьецух с двумя планерами на буксире. Вероятно, и Алеша тоже удержал бы свой двухмоторный ИЛ-4 на прямой, будь он повыше ростом. Самолет неудержимо тянуло против ветра, в сторону леса. Тут нужно усиленно работать педалями руля направления на полный ход, а ноги, как на грех, коротковаты...

Планеристы, идущие сзади на буксире, увидели, что их буксировщик безнадежно потерял направление старта и устремился к деревьям.

Планеры отцепились. Пьецух убрал газ. Увы! Было уже поздно. Самолет по инерции устремился в лес.

Грохот в лесу заставил вздрогнуть всех на старте. Сквозь шум ветра донесся треск ломающихся сучьев, скрежет раздираемого металла.

— «Трудно, но можно!» — в ярости крикнул генерал, вскакивая на ходу в «виллис» и направляясь к месту аварии.

Экипаж остался невредим, как говорят, отделался легким испугом.

Однако хочу быть справедливым к Алексею Ивановичу — летал и воевал он очень смело.

Когда ему показалось, что буксировка планеристов к партизанам — дело, не требующее большого «перца», он стал упорно добиваться и в конце концов добился перевода в часть, действующую над полем боя. Но как все это было!..

* * *

Совсем недавно группа бывалых планеристов посетила бывший планеродром здесь, под Москвой. По краю нежной рощицы завернули мы к центру огромной и голой подковы склонов: они на юг, на запад, на восток. [167]

Что за природа! Нарочно не сотворишь — естественный планеродром для начинающих летать. И до Москвы подать рукой.

Но теперь здесь только огороды. В долине речонка — все та же, ничуть не изменилась: серебряно-зеленая, в тех же завитушках. Подальше, в низине, краснеют корпуса чулочной фабрики.

И склоны уж не те: прежде здесь росли огромные дубы, которые мешали нам летать.

Юность-эгоистка мечтала: «Вырубить бы, чтобы свободней было парить! А то не ровен час зацепишься за ветви!»

Тех дубов сейчас нет. Даже пней не сохранилось. Но вот что странно: планеров тоже нет, ни одного!

Ищут романтику. Иной раз не знают, чем заняться, а тут под боком... Что может быть прекрасней свободного полета!

Выходит, совсем не те дубы были помехой!

Красивые дубы. Огромнейшие. Только на северной стороне склон оголялся возле деревни. Отсюда и взлетали. А дальше поднимались над макушками темных исполинов.

Вот мы и собрались здесь, кто все это помнит. Сперва обошли вокруг, затем, как водится, присели у брезентовой «скатерти-самобранки». Больше парами судачим. Общий гул. Гриша Малиновский спрашивает у Пьецуха:

— А маузер-то как тебе достался?

Пьецух смеется.

— Очень просто.

В декабре сорок первого прилетел я в штаб воздушнодесантных войск. Командующий увидел: «Оружие есть?» — «Нет», — говорю. «Что ж ты за офицер? Идем». Пришли в склад, там горы пистолетов. «Выбирай».

Я с детства мечтал о маузере в деревянной кобуре. Тут вижу такой, да еще никелированный. Блеск! «Крест и маузер».

«Валяй, — говорит он, — маузер так маузер... Смешняк: коротышка и с маузером по земле!» — генерал рассмеялся. [168]

Гриша Малиновский зубоскалит:

— А петли на ИЛ-4-м тоже с маузером?

— Факт, — хохочет Алексей.

Я вмешался:

— Алеша, расскажи, как ты петлил. И вообще про суд.

— Думаешь, сломя голову? Ничуть. Я знал, что петля на бомбардировщике не диво: до меня петлили Коккинаки, Гринчик. Я шел наверняка. — Алексей проговорил это важно.

Я улыбнулся:

— Понятно.

Малиновский хохочет:

— Да, но ты не сказал, что экипаж был не привязан!..

— Ну и что? Правильная петля. Перепугались, конечно, немного. Особенно тот, что в задней кабине, испачкал брюки... Потом в трибунале больше всех кричал.

— Алеша, скажи, зачем тебе все это? — спросил я Пьецуха.

— А что мне было делать? Подал три рапорта — не отпускают на передовую... Вот я и придумал проштрафиться...

— Да ведь ты был в действующих войсках, — удивляюсь я.

— Ночные полеты в тыл — чепуха!..

— И опять в ночные попал, — смеется Гриша.

— Сравнил!.. — горячится Алексей. — Там я стал летать всю ночь над фронтом: чем хуже погода, тем лучше для моего ПО-2...

В первую же ночь сделал семь боевых полетов. Каждый раз сбрасывал на сонных немцев по двести кило фугасных бомб. Через месяц сняли судимость. Не будь ее, был бы Героем.

«Ты и так герой», — подумал я.

Малиновский говорит:

— Самолет, конечно, выдержал петлю, но в части расценили как злостное хулиганство. Командование передало в трибунал.

— А ты как думаешь? — спросил я. [169]

— Пожалуй, можно было и без трибунала, — улыбнулся Гриша.

— «Одним словом, трибунал!» — как говорил Чапаев, — смеется Алексей.

«Воздушный хулиган» на суде сказал, что хочет быть над полем боя.

— А дальше как, Алеша?

— Известно, трибунал есть трибунал: судит сурово, чтоб для острастки, чтоб неповадно было. Ничего не попишешь — войска!

Пьецуха «закатали» в штрафбат, но в авиации оставили.

И пошел солдат-летчик в наступление «кровью искупать вину свою», а вина-то была в том, что именно этого он и добивался. Большой оригинал, не понятый никем, так и наступал в ударных войсках вплоть до Варшавы.

* * *

В 1963 году мы встретились с Алексеем Пьецухом по делам службы. Он снова вернулся к конструкторским делам, увлекся идеей создания летающего автомобиля.

Идея хотя и не новая, но смелая, интересная и пока еще никем не осуществленная.

Пьецух организовал из студентов МАИ самодеятельное конструкторское бюро. Созданная общими усилиями машина — назову ее «автолет» — была на выходе.

Вместе с инженерами нашего института мне, как представителю Методического совета по летным испытаниям, следовало с ней ознакомиться. Кроме этого, мучило любопытство: что за «агрегат» создал Алеша, на этот раз сделавший шаг в сторону от чистой авиации?

Мы были немало поражены: на нас вдруг повеяло романтикой авиационной зари.

Среди множества гаражей затерялся низкий сарай, занесенный доверху сугробами. На крыше с неплохим обзором сидела овчарка. Еще издали заметив нас, она недвусмысленно зарычала. В ответ открылась дверь [170] сарая, и перед нами оказался сам конструктор «автолета» Пьецух. Алеша снова был в штатском, такой же сияющий, как в дни нашей юности.

— Заходите, — сказал он приветливо.

— Тебя, друг мой, и мороз не берет, — пошутил я: температура в «сборочном» была как на улице — минус девять.

— Некогда мерзнуть, — сказал Алексей, тепло посмотрев на свою машину.

«Автолет» был полностью собран, но без обшивки. Налицо предстал весь скелет машины: стрингеры, нервюры, шпангоуты, узлы крепления, проводка управления и т. д.

Первый взгляд на диковинную машину произвел впечатление строительства скоростного истребителя.

Ни фюзеляжа, ни хвоста в «автолете» нет.

По аэродинамической схеме это «летающее крыло» со значительной стреловидностью формы в плане.

Летчик, он же, по-видимому, шофер (машина одноместная), помещается в носовой, утолщенной части центрального отсека крыла. Позади пилота возвышаются стойки, поднявшие вверх авиационный мотор в двести лошадиных сил, снабженный воздушным винтом.

Крыло очень низко стелется по полу и скрывает от глаз три колеса размером с мотороллерные. На них аппарат должен двигаться по улице и разбегаться при взлете. По концам крыльев расположились оригинальные рули, непривычные в авиации.

Судя по крылу, нетрудно было прикинуть, что скорость отрыва машины от земли будет более ста километров в час.

— На какой скорости думаешь взлететь? — спросил я.

— Сто сорок, — лаконично ответил он и, опережая вопрос, добавил: — Максимальная — около трехсот.

— Вот так автомобиль! — не скрыл я своего изумления.

Мы углубились в технические подробности дела, [171] смотрели результаты продувок моделей и другие материалы.

— Все это так, — заметил я, — но для обычного шоссе не слишком ли это громоздкая вещь?

Вместо ответа конструктор подошел к кабине, no-крутил ручку червячного привода, и крылья слева и справа стали подниматься вверх, поворачиваясь на шарнирах у центрального отсека.

Когда они заняли вертикальное положение, «автолет» принял совершенно фантастический вид плоской стремительной машины с двумя лихо откинутыми назад большими килями, прячущими воздушный винт, мотор.

Я развел руками — тут крыть нечем, ловко придумано. Еще один вопрос:

— Будешь испытывать конструкцию как самолет или как автомобиль?

— На земле это автомобиль, в воздухе — самолет. Поднимусь и стану не шофер, а летчик, — не задумываясь, ответил Пьецух.

— Тогда, прости, ты попадешь сразу к нам в лапы — к блюстителям безопасности летных испытаний. Помнишь, как это у Пушкина:

Алеша беззаботно рассмеялся.

— Нет, избавь. Я попытаюсь испытать машину в пределах деятельности наземного ОРУДа. В правилах движения еще нет параграфа, запрещающего автомобилю летать. Этим я и думаю воспользоваться.

— Могу себе представить это великолепное зрелище, — пошутил я, — толпа, цветы, и герой уходит на автомобиле в небо!

— Ничего подобного. Я мобилизую своих друзей, имеющих машины, и мы рано утром, на рассвете, когда час орудовцев еще не наступил, отправимся на Минское шоссе, заблокируем участок на несколько километров [172] и начнем испытание. Сперва разгоны по асфальту, а потом — был таков.

— Первый вылет, конечно, может решить дело.

— Да. После товарищи-инженеры уже не смогут доказать, что аппарат не полетит, — добавил он с некоторым беспокойством.

Я понял, что Пьецух шутит, он опытный авиатор и знает, как нужно вести дело и как непросто совершить вылет новой машины.

Позже я узнал, что «автолету» не суждено было лететь. Вероятно, машина оказалась очень сложной и небезопасной. Как оригинальный аппарат, построенный самодеятельными конструкторами, он был экспонирован на Выставке достижений народного хозяйства. [173]