Перед войной
Как-то весной сорокового года в летную комнату вошел Иван Фролович Козлов. Поговорив о предстоящих делах, он как бы невзначай сказал:
— Скоро к нам прилетят немецкие самолеты.
Все притихли в ожидании, изучая лицо начлета. На нем было написано удовольствие от произведенного эффекта, и только. Пауза затянулась, многим стало невмоготу, посыпались вопросы:
— Откуда немцы?.. Зачем они к нам?
— Не задавайте лишних вопросов, — отпарировал Иван Фролович. — Может быть, это удача нашей дипломатии... Важно, что мы будем на них летать. Селезнев, вы назначаетесь на испытание «мессершмитта» — МЕ-109, Муштаев — на «Дорнье» — ДО-215.
Поднялся гул, словно на пасеку заглянул медведь...
— Разрешите рассчитывать, Иван Фролович, — поспешил напомнить о себе Попельнюшенко.
— Есть и постарше, капитан, — одернул его военинж первого ранга Белозеров.
Началась перепалка. Всякий новый самолет — большое событие для нас, а тут тем более немецкие! Чертовски интересно!
Что и говорить, страсти разгорелись...
Козлов послушал гвалт, получил удовольствие, потом спокойно сказал:
— Да будет вам, как дети!.. Программа большая, думаю, на каждого что-нибудь выпадет, — с этим поднялся и вышел. [103]
В комнате еще долго шумели.
Перед войной мы совсем немного знали о немецких самолетах. Изредка нет-нет и проскользнет в печати короткая заметка о появлении новой машины.
Но вот немецкие самолеты стали прибывать на наш аэродром. В масштабе «один к одному». Матовые, не отсвечивающие под лучами солнца, и камуфлированные разно-зелеными пятнами, но без паучьих свастик и черных крестов — их уже успели закрасить.
Все мы — летчики, механики, инженеры — собрались на линейке, куда должны были прируливать «немцы».
Первым зашел на посадку «мессершмитт» — МЕ-109 Е. Его перевернутый картером вверх мотор гудел ровным и каким-то непривычным звуком. Я обратил на это внимание соседа.
— Этот гул уже недурно знают в Африке, да и в Европе, — кисло улыбнулся Муштаев.
Самолет выбросил узко расставленные, смотрящие в стороны стойки шасси и точнехонько «припечатался» у «Т».
К подобному же чужому звуку прибавился еще свист, когда над нашими головами промелькнул «хейнкель-100» — поджарый, как волк, и такой же хищный. Когда он прирулил на стоянку и выключил мотор, из него повалил пар.
Кто-то спросил:
— Где же у него радиатор?
— Да... Вопрос!
— Вода проходит под обшивкой крыла — так сделано охлаждение мотора, — пояснил Муштаев.
— Видно, неважно охлаждают, — усмехнулся первый.
«Хейнкель» окутался весь паром.
— Такому выдать бы очередь по крылу, — Попельнюшенко повернулся ко мне и добавил: — Как ты думаешь, какую скорость дает?
— Кто его знает?.. Должно быть, километров шестьсот; они как будто на таком рекорд установили.
Итак, налицо картина, за день не возможная даже в мыслях: на бетонной линейке рядом с зеленым полем [104] аэродрома выстроились вместе с нашими «ишаками» (истребитель И-16), ЯКами — «мессеры», «дорнье», «юнкерсы», двухмоторный «фокке-вульф»...
Их можно было не только потрогать руками, но и летать на них — оценивать, сравнивать с теми, что так привычны.
Первые впечатления, к сожалению, оказались не утешительными для нас. «Срубленные» будто бы грубо, угловатые, длиннохвостые немецкие машины имели много новшеств и в воздухе оказались простыми и послушными.
Надо было видеть редкое противоречие: летчик-испытатель огорчается машиной, которая ему нравится!
Придя в летную комнату после одного из первых полетов на МЕ-109 и бросив на стул парашют, шлем и перчатки, Иван Селезнев с досадой проворчал:
— Хорош, проклятый, — и, обращаясь к Муштаеву, хотя и прислушивались все, сказал с сердцем, как бы наперекор самому себе: — Вот так, брат, отрегулирую стабилизатор и «брошу ручку», а он идет себе прежним курсом, чуть покачиваясь от болтанки, и кажется — только не мешай ему... А на вираже?.. Нарочно перетягиваю ручку — грубовато, как бы увлекшись. Он «ощетинится», выпустит подкрылки, трясется весь, как посиневший малый после купанья, и бьет по фонарю потоком: смотри-де, с меня хватит!
Селезнев повалился на диван, помолчал и опять к Муштаеву:
— Ну, а ты что скажешь, Фомич, о «Дорнье»?
Павел Фомич Муштаев — наш парторг, летчик богатырского телосложения, с боевыми орденами, человек бывалый и не лишенный чувства юмора, сидел в дерматиновом кресле в позе отдыхающего короля. Он собирался закурить и стучал янтарным мундштуком по коробке «Казбека».
— Я как-то прикинул: зачем это немец такого «головастика» вывел? — начал Муштаев. — Нечто подобное рисовали на спичечных коробках, кто помнит, в двадцатые годы — «наш ответ Чемберлену»: длиннохвостый аэроплан, переходящий к носу в кулачище с красноречивой фигой. [105]
— Похоже, — с усмешкой согласился Чернавский, — огромный стеклянный шар в носу: все в одной кабине.
— И неспроста — летчик, штурман и стрелки, — продолжал Муштаев, — так-то удобней держать всех в одном кулаке, в строгом подчинении: и старший перед младшими чинами не позволит себе распустить слюни, и о моральном духе «доблестных воинов» важная забота.
— Вот так да! — промолвил кто-то из шахматистов, не отрываясь.
— По мне, лучше было бы посадить стрелков ближе к хвосту, а штурмана в самом носу, — заметил Чернавский.
— Да что ты, Александр Петрович! Он и есть вносу, штурман-то, — возразил Попелыпошенко.
Муштаев подтвердил:
— Да, в носу... с прекрасным обзором: вперед, вверх и вниз. Однако кто сказал, что для летчика это плохо? Летчик сидит рядом со штурманом. Нос, конечно, пришлось развить, и он вырос в граненый стеклянный шар. Сидят, как на балконе, и смотрят в четыре глаза!
— С аэродинамикой похуже, — возразил Селезнев.
— Пожалуй, не самый первый сорт, но при пилотировании не очень-то заметно. Великолепно летит, паршивец, и на одном моторе! — невесело заметил Муштаев.
Впечатления нескольких летчиков о немецких машинах больше удивляли, чем проникали в глубь сознания. Задорный, непоколебимый юношеский оптимизм плотно обволакивал радужной пеленой. Тем, кто еще «не отведал немца», безоговорочно нравились свои машины, пусть строгие в полете, не всегда устойчивые, но такие гладкие, красивые, подвижные «за ручкой».
А то, что любишь, бывает ли с изъяном? Глаза не замечают, что и обзор неважный, и радиосвязи нет, и капризна машина — так и ждет твоей ошибки, чтобы «закатить сцену» на посадке... К примеру, И-16 — смотри да смотри в оба. Прозевал — и разбушуется не на шутку. Скачет, то угрожающе задирая нос, то опуская его, как разъяренный бык. Когда же, наконец, побежит [106] по земле, то и тут вертит хвостом из стороны в сторону, все еще доставляя хлопоты летчику.
Пришлось мне на «Чайке» (И-15) сопровождать «мессер».
Его Гринчик испытывал на штопор. Взлетели мы вместе, и я на своем биплане пошел круто вверх, наблюдая, как Гринчик поднимается полого по большому кругу. Используя запас высоты, я решил подстроиться к нему, но Гринчик обладал значительным преимуществом в скорости. Стоило мне прибавить скорость, и я отставал в подъеме. Делать нечего — нужно было оставаться в центре круга и продолжать подъем до высоты встречи с «немцем».
К пяти с половиной тысячам метров я подобрался чуть позже. Гринчик пристроился ко мне и улыбается во весь рот, показывая роскошные зубы. Я пододвинулся к нему как можно ближе, так что левые крылья моего истребителя оказались между крылом и хвостом «мессера». Нас с Алексеем разделяли метров шесть-семь. Оскалившись, я передразнил Гринчика. До него, видно, дошло, и он, зажав ручку в коленях, поднял вверх обе руки: «Сдаюсь!» И перестал смеяться. Мы прошли в строю минуту, каждый «переваривал» впечатления.
Наконец он поднял палец: «Первый режим».
Я отошел немного в сторону. Он стал терять скорость. Винт «мессера» медленно вращался, а длинный тонкий хвост с кронштейном на конце для противоштопорного парашюта провис. Крылья выбросили вперед предкрылки... Машина еще некоторое время так висела, но вот резко отклонился руль поворота, и «мессер», закинув нос, свалился на крыло, начав левый штопор. Я ринулся за ним крутой спиралью, наблюдая, как Гринчик будет выводить. Все шло нормально: «мессер» прекратил вращенье, заблестел диск винта, и темный силуэт «немца» устремился к перистым облакам...
И так режим за режимом. Вверх — на пять с половиной, оттуда — вниз до двух тысяч. Все шло хорошо. Даже слишком.
Не знаю, как ему, Гринчику, а мне в этом полете было не весело... [107]
Постепенно все наши летчики включились в испытания немецких машин. Мне тоже кое-что перепало — сперва на двухмоторном «фокке-вульфе», потом на обоих «мессерах» (109, 110). Пришлось порядочно полетать на «юнкерсе» и других самолетах.
«Немцев» удалось попробовать и Виктору Расторгуеву, моему другу.
Виктор пришел в наш институт в сороковом году, а за два года до этого ЦАГИ пригласил его «приватно» испытать гибкие, серповидные крылья конструкции Беляева. Удивительные «эластичные» крылья сами собой выдержали эти испытания, но кабина аппарата при одном из пикирований отломилась.
Экспериментатор Володя Александров был выброшен — разлом пришелся как раз против него. Зато Виктор Расторгуев еще немало покувыркался в кабине, пока сумел выбраться и открыть парашют.
Они перетрухнули уже потом, когда разглядывали на земле обломки машины.
— Таково «посвящение в сан испытателей», — заметил Александр Сергеевич Яковлев и предложил Расторгуеву провести исследование плоского штопора на одном из своих спортивных самолетов.
— Посмотрим, что это за «тигра», — с улыбкой согласился Виктор, хотя никому еще не удавалось вывести самолет из плоского штопора.
Конечно, испытатели подходили к этому «зверю» постепенно и очень осторожно. Но в конце концов им удалось «подобрать ключи». Срыв за срывом, штопор за штопором, и к исходу испытаний они накрутили две тысячи плоских витков.
Виктор Расторгуев стал первопроходчиком этого сложнейшего явления в полете. Поэтому его можно смело поставить рядом с Константином Арцеуловым и Василием Степанченком.
Арцеулов, как известно, в 1916 году впервые вывел самолет из нормального штопора. Степанченок в 1933 году впервые проделал перевернутый штопор, в который можно угодить из положения вверх колесами. И наконец, Расторгуев в 1938 году испытал методы вывода самолета из плоского штопора. [108]
В меру честолюбивый, Виктор воспринимал славу весело: есть — хорошо, нет — переживем!.. Но уже в средине мая тридцать седьмого года она ласково коснулась его плеч: на первой полосе «Правды» мы любовались его портретом с подписью: «Мировой рекордсмен парящего полета на планере — дальность 652 километра».
Настроение у Виктора менялось быстро — он был очень эмоционален. Я представляю его лицо — сейчас бы сказать ему: «Виктор, поздравляю! Твоим именем назван один из кратеров на Луне!..» Вот бы поднялся хохот, безудержный, попробуй такого убедить, что это правда!..
Как-то в конце лета сорокового года, возвращаясь домой после работы, мы с Виктором делились впечатлениями. Нам обоим хотелось найти у «немцев» что-нибудь этакое похуже.
— Можно подумать, — говорил Виктор, — что они знают «петушиное слово» и заклинают им создаваемые самолеты, — все они устойчивы, хорошо управляемы и в этом похожи друг на друга.
— А ты недалек от истины, — согласился я. — Но вот что здорово: это слово уже «поймали». Оказывается, все немецкие фирмы строят машины по единым нормам: они придерживаются строгих стандартов в соотношении рулей, моментов, усилий, площадей... Да что там: всё по-немецки, все каждый машине выдается по норме.
И мы с Виктором все же, сопоставляя скорости и высоту полета, нашли, что наши новые машины: МИГи, ЛАГГи, ЯКи, «пешки» — не уступают иноземным.
Будто бы повеселев, шли дальше, затевали новый разговор о чем-нибудь, но неизменно скатывались к «немцам».
— Простота и уют! — говорил Виктор. — Сядешь в кабину, одним взглядом все приборы охватишь — их немного.
Я киваю головой: самое нужное. И не случайно на черных шкалах две ярко-желтые засечки: «от» и «до», — между ними стрелка... Сразу видно, что все стрелки на местах. [109]
— Действительно, на кой черт все эти цифры читать? — горячо подхватил Виктор. — Представь, боевой вылет — что мне до них? Все внимание — куда? На небо: где противник.
— Да, это не пустяк, — говорю. — Мы тут как-то в воздухе жестикулировали с Гринчиком, словно немые. Как сговоришься? У него есть радио, у меня — нет!
Мы помолчали. Подойдя к дому, Виктор будто враз выплеснул все раздумья:
— Черт с ними! Наши новые истребители не хуже, — и запнулся; подумав, продолжал потише: — Только маловато их. Пока-то дойдут до большой серии... попадут в части... А немцы уже заставили работать на себя всю Европу!
Пришлось согласиться: «Рейх — на коне!» И впервые так отчетливо возник вопрос: что делается сейчас в наших истребительных частях?
Ответ не заставил себя ждать.
Осенью же сорокового года проездом в санаторий ко мне заскочил Виктор Ильченко, приятель еще по Коктебелю, известный планерист-рекордсмен. Забегая вперед, скажу, что Виктор сохранил прекрасную спортивную форму и после войны, завоевав несколько мировых рекордов дальности парящего полета на двухместных планерах.
— Привет сибиряку-минусинцу! — встретил я его.
Он широко улыбался.
Сели за стол.
— Ты, Витя, из каких краев?
— Стоим в Молдавии, недалеко от границы.
— Ну, как там у вас? На чем летаете?
— На «ишаках». Хорошо... Пилотаж — двойные бочки. Прелесть! А сады! Ты не можешь себе представить, что там за сады! Ветки ломятся. Солнце, ни облачка. Жара. Заберешься в сад — прохладно. Не то что на горе Клементьева, кроме выжженной травы — ничего!
Все это было сказано чуть ли не на одном дыхании, без передышки, и сенсационно Виктор закончил: [110]
— Я, брат, женился, славная девчушка!
— Поздравляю! Как же это ты вдруг, давно ли?
— С месяц, — он от души засмеялся.
— И уже разлука?
Ильченко встал, посмотрел в зеркало, одернул на себе отлично сидящую гимнастерку одним движением так, что все складочки ровно расположились под ремнем сзади.
— Да, вот еще. У нас новые порядки: летчикам никаких поблажек — полная строевая подготовка и ружейная стрельба. Провели понижение в чинах. Из школы теперь, шалишь, выпускают только сержантами: «солдат-летчик». Тимошенко порядки ввел; строг, говорят, до ужаса!
— Ну, как новые самолеты осваиваете? — спросил я. — Каковы впечатления?
Он улыбнулся:
— Пока никак. Пришли тут к нам МИГи. Говорят, они строги и тяжелы — командир наш еще не вылетал, а без него как же? Ждут инспектора из Москвы, он выпустит командира, потом уже пойдут остальные, постепенно, по должностям.
— Глядишь, к твоему приезду все и отладится, — заметил я.
Наши испытания немецких самолетов имели для отечественной промышленности большое значение. Правда, с опозданием мы получили точные сведения о боевой технике немцев. Сведения не слишком утешительные, но ясные: их самолеты сбивать можно — только нужно закаливать новое оружие! [111]