В долину голубых скал

Помню, проснулся я от тишины. Стука колес не было слышно. Утренняя прохлада спрятала меня под брезент; я выглянул и осмотрелся.

По путям шагает Никодим Симонов с ведром воды. Я вылез из-под брезента, остальные не пошевелились — спят вовсю. Подхватил ведро и протянул руку Никодиму.

— Неплохо бы этих дьяволов освежить... — сказал он.

— Идиотское дело, — говорю ему, — проспали Крым.

— Эй, чумазые, вставайте! — гаркнул Батя и сдернул брезент. Яркое солнце заставило их сощуриться. Вася Авдонин, не открывая глаз, сперва лягнул воздух. Но, заметив в руках Никодима ведро, вскочил.

Поднялся невообразимый гвалт: где, что да как?

Наша платформа, прицепленная к концу состава скорого поезда Москва — Симферополь, изрядно пропылилась. А вместе и мы, похожие на чертей из «Вальпургиевой ночи». Свежей оставалась только надпись [34] мелом на борту платформы: «Ст. назнач. Феодосия — Южн. ж. д., 16. VIII. 31 г.».

Но скорого и след простыл.

Пока умывались, подошел наш инструктор Гриша Михайлов, сказал:

— Не расходитесь, подают локомотив.

Действительно, паровоз серии ЭХ наступал на нас. Из будки машиниста уставились еще более «загорелые», чем мы, машинист и его помощники; потом старший исчез и оглушил нас таким ревом, что заболели уши. И наш странный поезд тронулся.

Куда ни кинь взгляд, кругом ровная степь. По откосу катятся шары перекати-поля. Изредка за полотном скошенные хлеба, но чаще — выжженная солнцем степь.

— Взгляните туда, — сказал Гриша, — там настоящий Крым, а дальше на восток — Коктебель...

В дымке еле заметно проступали очертания Крымских гор. Наш куцый поезд двигался не торопясь, тендером вперед. Из паровозной трубы с сеточкой набекрень валил пахучий дым. Чтобы частицы угля не попадали в глаза, мы старались больше смотреть назад: там плавали в мираже, купались в ракушечном балласте рельсы.

Батя затянул: «Ты, моряк, красивый сам собою...» Мы подхватили. В ритме колес получалось недурно. Но поезд вдруг стал тормозить. Странно, все та же степь, нового ничего...

Паровоз остановился и зачавкал тормозным компрессором. Из будки машиниста выскочили двое чумазых и перебежали откос. Машинист кричал нам что-то и жестикулировал руками. Еще мгновение, и мы поняли: «Остановка у бахчи!..»

Гриша сдвинул вперед картуз, потер затылок. Никодим хитро прищурился:

— Давайте трое!..

Мы с Сергеем Анохиным соскочили, за нами Виктор Выгонов. Быстро подбежали к краю бахчи, схватили по арбузу — какой уж попался — и обратно. Кто-то подал нам руки, и мы на платформе.

Виктор, бросив за борт арбуз, — опять на бахчу. [35]

В этот момент раздался гудок и адское шипенье пара. «Черт возьми — мы трогаемся!.. Что же это?»

Виктор вкалывает по шпалам и смеется, но просвет между ним и платформой становится все больше. Он бросает на полотно сперва один, затем второй арбуз, но с ходом паровоза, увы, состязаться не может.

Мы сперва смеялись и острили, потом стало тихо. Виктор все больше замедлял шаг и, наконец, безнадежно и жалко махнув рукой, поплелся.

Идиотское состояние, когда твой товарищ из кожи лезет вон, а ты смотришь вроде как равнодушно. Мы кричим, показываем рукой машинисту, а тот хохочет. И остальные — черные с белыми зубами — того гляди повыпадут из окон будки паровоза... Все же машинист потом сжалился и притормозил. Марафонец подтянулся. Мы подхватили его и втянули на платформу:

— Черт возьми! — выругался Батя. — Это они тебя за жадность. И стоит! — он протянул Виктору большой кусок арбуза.

* * *

Вот она, Феодосия!.. Нашу платформу подали к к концу пассажирского перрона. Налево, за акациями, видны какие-то развалины.

— Остатки генуэзской крепости, — сказал Гриша. За путями морская бухта-порт — видны трубы и мачты кораблей.

Паровоз отцепили. Трогаясь, машинист опять рассмеялся и махнул на прощанье рукой. Мы, оставив дежурного, бросились к морю и долго купались.

— Вот что, друзья, — предложил Гриша, — давайте-ка разделимся на две группы: пока одна займется разгрузкой, другая сможет осмотреть галерею Ивана Константиновича Айвазовского. Потом те, кто побывал в галерее, будут грузить планеры на мажары, а другие побегут смотреть картины. Идет?

Галерея оказалась тут же, под боком, через два квартала. Картин много, более трехсот. Тут и Айвазовский начала сороковых годов прошлого века, времен первой поездки в Италию. Крошечные картинки [36] с истомленным воздухом, башнями белейших облаков и лениво спящим морем.

Айвазовский ошеломил наше воображение. Еще под впечатлением романов Купера, Жюля Верна, Джека Лондона, мы угодили здесь под огонь стодвадцатипушечных фрегатов, стали бороться с бурями, спасались на обломках мачт. Нас выбрасывало на берег, чтобы мы любовались фантастическими красками солнечного дня, фиолетовыми скалами, горящими закатами, каких мы и не предполагали раньше. Мы шли от полотна к полотну, звали друг друга на помощь, не пряча радости.

У последней, неоконченной картины мы задержались.

— Умер, не закончив. Писал за несколько часов до смерти, — тихо сказал Никодим и чуть поклонился.

— Будто иконе, — усмехнулся Фонарев.

— Дура, — процедил Никодим и, резко повернувшись, пошел за Гришей. Нам с Ивлевым стало неловко, и Фонареву тоже.

Планеры погрузили на две мажары — большие крымские телеги, запряженные волами, — и тронулись пешком на Узун-Сырт. Это километрах в двадцати от Феодосии.

За городом мы разделились: Гриша Михайлов и часть ребят, сопровождавших планеры, двинулись по шоссе, остальные пошли тропинкой через горы, напрямик.

Пройдя более двух часов вдоль виноградников, мы стали спускаться с горы по тропинке, усыпанной плоским известняком. Внизу блестело шоссе.

Прямо перед нами раскинулась равнина в больших квадратах желтых скошенных полей. Изредка желтизна разрезалась черной пашней. Кое-где возвышались скирды хлеба. Группами, как хутора, виднелись длинные стога соломы. Левее долина начинала подъем, плавно переходящий в длинный пологий склон горы. У подножья этой горы шоссе разветвлялось. Одна дорога терялась в холмах левее, другая поворачивала направо и поднималась наискось, оставляя на темноватом склоне глубокий белый шрам. [37]

Мы спустились и сели отдохнуть на краю кювета. Было знойно и шумно от трескотни кузнечиков. Кузнечики были цементного цвета, как пыльная колючая трава.

— Делают подлеты, — заметил Володя Ивлев в их адрес.

Обоз ждать пришлось долго. Наконец он поравнялся с нами, и Гриша Михайлов сказал, что длинная гора впереди — северный склон Узун-Сырта.

Это прибавило нам бодрости, и мы, уже все вместе, двинулись к заветной цели.

На подъеме я осмотрелся. Справа ровная бесконечная степь. Еще правее — гряда обнаженных светлых гор с помпезной округлостью, закрывающей вид на море и Феодосию. Заметна была и тропинка, по которой мы шли.

А вот и длинное плато горы. В этом месте оно не шире двухсот метров...

Я оцепенел — таков был контраст пейзажей северного и южного склонов Узун-Сырта.

Огромный, серый, чуть-чуть подернутый голубой дымкой Карадаг стоял во всей красе перед нами. Лучи солнца резко подчеркивали изломы скал на затененных склонах.

А левее, где-то сливаясь с небом так, что глаз не видит горизонт, блестело море...

Стойло подбежать к обрыву южного склона, как буквально перехватывало дух. Вертикальная стена, а внизу, метров на 250 ниже, обширная долина, отделяющая нас от Карадага и моря. Южный склон слегка изогнут впадиной и правее виден великолепно.

Подошел Гриша; он хотя и не новичок в этих местах, все же не скрывает восторженной улыбки.

— Смотрите, — сказал он, — правый пик Карадага называют «Чертов палец», левый — «Святой горой». А там — «Профиль Волошина», — показывал он на причудливые очертания скал, нависших над морем.

— За холмами чуть виден Коктебель, — продолжал он, — старинное название этого котлована до самого Карадага — Долина голубых скал. Здесь вы будете [38] парить... — И лукаво-испытующе посмотрел на наши лица.

Это казалось невероятным!

— Ну, налюбуетесь еще вдоволь, пошли. Вон там школа, — Гриша показал на запад.

Вдали белели домики.

Наш обоз тронулся. Мы горячо обменивались впечатлениями...

Впереди пылил мотоцикл, он быстро двигался нам навстречу.

Около нас мотоциклист резко затормозил. Он был в зеленой простой гимнастерке, с наганом сбоку, на лице очки в толстой оправе, на лбу вторые — шоферские, на голове тюбетейка. Лицо круглое, загорелое, почти коричневое; с добродушной улыбкой он внимательно разглядывал нас.

Михайлов подошел и отрапортовал:

— Товарищ начальник школы, планерный кружок районного транспортного совета Осоавиахима Курской железной дороги в составе восьми человек прибыл в ваше распоряжение.

— Добро, — ответил начальник школы, и потом к нам: — Ну что, отцы, устали?

От неожиданности и полноты впечатлений мы потеряли дар речи и смущенно улыбались, переминались с ноги на ногу.

— Планеры сдадите в техчасть. Завтра познакомимся.

Последние слова потонули в грохоте мотора. Начальник исчез так же быстро, как и появился.

Это был Анатолий Александрович Сеньков, первый планерист, научившийся летать на планерах, не будучи летчиком. Получил пилотское свидетельство номер один.

* * *

Центральная планерная школа размещалась у подножья Коклюка. Шесть длинных низких беленых домов образовали большой двор. На переднем плане стояла высокая мачта с повисшим от безветрия конусом. [39]

Курсанты были на занятиях. По двору изредка проходили дневальные в юнгштурмовках — простые гимнастерки цвета хаки, такие же шаровары, серые гетры и грубые ботинки.

Казарма «не показалась» нам с первого взгляда: два ряда коек через тумбочки, с отменной точностью, серые одеяла, как одно, края завернуты полосками простыней наружу. У входа винтовки в козлах и возле них дневальный с повязкой на руке. Какой-то полумрак.

— Не лучше ли заночевать в палатках, а? — кинул кто-то мысль.

— Здорово!.. Гриша, ну... Разреши... На чистом воздухе?

Михайлов согласился не сразу.

— Ладно уж, черт с вами. Мне за вас влетит, я знаю. Давайте ставьте... Только на одну ночь.

Место мы выбрали отменное: там еще стояла авиетка — бипланчик Яковлева АИР-1. Авиационный антураж! Под боком спортплощадка — турник, брусья, кобыла, бревно... Здесь же умывальник: длинное корыто, над ним желоб со множеством сосков — сразу человек на двадцать. Хочешь — наклонись: мойся хоть по пояс — тоже удобно.

Между прочим, стало заметней, как за день покраснели наши носы. А тут, пока мы ставили обе палатки, солнце так и лезло каждому из нас в глаза.

Но мы отворачивались, занимаясь своим делом. И солнце как-то вдруг спряталось за горой. Старая гора будто взгрустнула.

Гриша Михайлов сказал:

— Там есть кизил, шиповник, терн и ежевика...

И всем захотелось туда, на гору. Но было поздно, да и устали крепко.

Чуть слышно донеслась издали песня. Одна, потом ее перебила другая. Это курсанты возвращались с полетов. Откуда-то тянули с севера, из-за холмов. Шли по группам, строем. Вдалеке на выжженной траве шеренги напоминали мохнатых гусениц — так же ладно перебирали «сороконожками».

Дело шло к ужину, и двор школы заметно оживился: [40] забегали курсанты, стало шумно, зазвенел несдерживаемый смех.

Оказывается, здесь есть и девчонки. Я сразу как-то их не заметил: все в одинаковых костюмах.

— Дим... Здесь есть девчонки, — поделился я с Никодимом.

Тот прищурился так, что глаз не стало видно, руки упер в бока.

— Ну и что?.. Только заметил?

— Да ничего, просто так...

— Чепуха, — говорит он. — Эти бестии умеют быть приметными даже в этих условиях, а физии у всех, как печеная картошка, — облупленные, с поджаркой.

Я подумал: «Лиц-то я и не видел. А вообще верно — на них все как-то аккуратней сидит, поуже, что ли, поменьше складок. И уж конечно, выдает копна волос, разве ее упрячешь в маленький картуз?..

Никодим говорит:

— Затягиваются эти девчонки, что можно в этом виде съесть?

* * *

Тут такая темнотища наступает ночью! Из столовой высыпали и не сразу сообразили, в какой стороне палатки. Но чуть глаза привыкли: «Что за звезды! Да сколько их!..» Сразу вспомнился Московский планетарий, точь-в-точь. В девятилетке мы посещали его всем классом. Думали: «Красиво, да не очень-то похоже. Звезд таких ярких не бывает никогда!..» Так вот, оказывается, где они...

В планетарии мы садились иногда рядом с девчонками и, слушая о звездах, сжимали друг другу руки. Звезды искусственные, а голова кружилась...

Теперь мы стоим у своих палаток, прислушиваемся к пьянящей трескотне цикад и смотрим в купол «планетария вселенной». Вот он какой, настоящий Крым!

И вдруг где-то рядышком совсем, на пригорке, размахнулась восторженно гармошка, зазвенела бубенчиками. [41]

— «Саратовка», — солидно заметил Никодим.

Гармонь залилась, захлебнулась визгливо, и чей-то голос подхватил за ней насмешливый мотив:

И пошли писать куплет за куплетом. Девчонки заливаются, парни хохочут. Стало даже завидно.

— Эй, новички! Айда сюда, к нам!

А другой, с украинским выговором:

— Та ж воны стесняются!.. Хи... — зашипел каким-то тарас-бульбовским смехом, отчего на бугре закатились снова.

Мы не решались подойти. Не солидно.

Мне показалось, я узнал парней по голосам. Должно быть, это они возились днем у допотопного грузовика с огромным баком в кузове. И еще подумал: «Неужели эта штука способна ездить в деревню за водой?..» Колеса на деревянных спицах. Из шин литой резины вырваны огромные куски. Цепная передача. Пыльные цепи провисают по бокам, как на велосипеде. Моторчика почти не видно, зато открытое сиденье возвышается, как трон, и перед ним огромный деревянный руль.

Оба парня, как видно, долго копались в моторе. Когда наша группа поравнялась с ними, они бросили работу и весело, даже бесцеремонно разглядывали нас, наши мажары. Один худощавый, красивый малый с шевелюрой; другой круглолицый, коренастый — то ли очень грязный, то ли загорелый. Оба смеялись — какого черта им было смешно?

Анохин, проходя, тихо спросил, деликатно так:

— Какой фирмы ваше авто, ребята?

— Машина марки «трындулет», еще с Парижской коммуны... — крикнул «загорелый», и оба чуть не свалились от смеха с плоского крыла.

«Это, конечно, они, — решил я, всматриваясь в темноту, — вокруг таких парней всегда должно быть весело. Счастливые». [42]

Утро было тихое. Мы поднялись вместе со всеми. Только теперь увидели, как много здесь курсантов. Загорелые, без рубах, они плескались около умывальников, то и дело поглядывая в нашу сторону.

Под командой Никодима мы делали зарядку у своих палаток. Появление новичков вызвало у курсантов немалое удивление и интерес. В наш адрес летели колкие шуточки насчет «особняков».

Вид у нас был смущенный. Озабоченностью пытались прикрыть неловкость и тревогу, вызванную насмешниками.

К нам подошел Михайлов, он, как всегда, аккуратен, побрит и... очень расстроен. Гриша приказал Никодиму собрать всех и повел такую речь:

— Ну, черт возьми, мне за вас вчера крепко влетело! А еще комсомольцы! Начальник приехал поздно и сразу же вызвал меня к себе. Вместе с комиссаром школы устроили мне баню: «Что, приехали сюда свои порядки заводить? — кричал он. — Понимаю: не хотите планеры сдавать в техчасть — свое добро привезли. Подумаешь, собственники нашлись! Выговор вам!.. Палатки убрать, планеры сдать, всем в казармы и на довольствие!»

Гриша — наш кумир, и его огорчения были нам тяжелы. Мы поняли глупость своих действий. Понуро слушали мы Гришу, понимая неприятность положения, в которое он из-за нас попал.

Прибежал дежурный и крикнул:

— Выходи строиться со школой!

После рапорта начальник школы, комиссар и начлет обходили строй курсантов. Говорили о задачах дня, успехах и спрашивали о самочувствии курсантов. Дошла очередь и до нас.

Михайлов доложил. Сеньков, не взглянув на нас, отошел в центр и начал так:

— Вот, товарищи комсомольцы, перед вами яркий образчик проявления мелкобуржуазных тенденций в сознании. Вчера я этих «отцов» встретил на дороге, думаю себе, молодцы! Доброе пополнение. А они что? Приказал им сдать планеры в техчасть, для их же пользы, под общий технический надзор, а они ведь [43] что придумали: «Не дадим, наши, своими руками построены... Будем жить здесь, как цыгане, но свое не упустим».

Курсанты, как один, захохотали и, нарушив строй, пялили на нас глаза. Мы готовы были провалиться от стыда и досады.

— Нет, голубчики, — продолжал Сеньков, — соколики сизые, не за тем Советскую власть мы завоевали, чтобы растворять ее во всяких собственнических вывихах. Все для общества — и общество для вас! Общество дало вам материалы, деньги, заботится о вас; вам предоставили возможность приехать в Крым, в школу, где обучаются уму-разуму, а вы так-то? Хороши!.. Приказываю: всех в казарму, планеры сдать и всем наряд вне очереди...

Комиссар добавил:

— Предлагаю комсомольцам явиться на ячейку; там потолкуем с товарищами.

* * *

Уже много дней, как улеглись страсти. Планеры мы сдали, но летали на них же. На комсомольском собрании нас хорошо проработали. Мы краснели и в конце концов вышли мокрыми и чистыми, как из бани. Так состоялось знакомство с активом комсомольской ячейки школы, инструкторами Романовым, Дакиновичем, Журавлевым. Строго, по-товарищески пробрали нас Семен Гавриш и Виктор Расторгуев — это те двое веселых парней, которых я заметил сразу, курсанты из группы Романова. Оба они были шоферами, и Сергей Анохин быстро нашел с ними общий язык. Им дали первое комсомольское поручение: отремонтировать «трындулет» для подвоза воды — воду приходилось брать километров за десять.

Они работали несколько дней, и вот раздался грохот мотора — грузовик, утопая в синем дыму, лязгая цепями и громыхая литыми шинами, не торопясь двинулся в первый рейс с огромным баком для воды. Это вызвало всеобщую радость.

— Ура победителям техники! — кричали курсанты, подбрасывая в воздух картузы. [44]

У каждого из нас была общественная работа.

Мы с Симоновым рисовали и писали в стенгазету. Володя Ивлев и Вася Авдонин помогали в техчасти по ремонту. Ивлев отлично заплетал тросы и делал это всегда с душой.

Постепенно мы перестали быть новичками, и наша группа приобрела авторитет в школе. По успеваемости мы догоняли первые группы, летая на своем учебном ИТ-4 «с полгоры»{5} северного склона.

Приближались желанные полеты на Г-2.

С большой любовью и аккуратностью раскрасили мы его в желтый цвет с темно-синим отводом, за что курсанты назвали наш планер «канарейкой».

— Хорош! — говорил Никодим, любуясь издали и наклонив голову чуть в сторону.

— Красавец! — соглашался Анохин, поглаживая эмаль.

Все планеры за неимением ангара помещались в глубокой балке северного склона, закрытой от ветров. Там же вела мелкий ремонт специальная столярная бригада под руководством старого мастера Назарова.

Наши планеры — красный ИТ-4 и желтый Г-2, «канарейка», — находились тут же. Кроме учебных планеров, в балке стоял новый рекордный паритель конструкции А. А. Сенькова — «Ударник». Длинные крылья и очень узкий фюзеляж. Казалось странным, что планер не покрашен и сделан несколько грубовато. В высокой, но слишком узкой кабине штурвальное управление, как на тяжелом самолете.

Поскольку мы с Никодимом занимались покраской «канарейки», нам пришло в голову покрасить и этот планер.

— Товарищ начальник школы, — сказал осторожно Никодим, — разрешите навести колер на «Ударнике».

— Спасибо, но красить будем после испытаний, — загадочно ответил Анатолий Александрович.

Как-то утром пронесся слух: сегодня начшколы [45] будет испытывать свой планер. Новость взбудоражила всю школу. С нетерпением ждали этого полета. Испытания предполагались в обеденный перерыв, когда курсанты сидели в тени под крыльями планеров и отдыхали после обеда, привезенного сюда, на старт.

В балке собрались люди, и «Ударник» потащили на площадку. Ну, конечно, курсанты все были тут. С интересом смотрели на подготовку планера и на Сенькова. Он распекал мастера Назарова за неудачную швартовку планера.

— Если я «Ударник» сейчас не разобью, — сказал он строго, — больше так его не ставьте.

«А-а, вот почему он не хотел красить, — догадался я, — мол, зачем тратить краску, труд, если есть большая вероятность его разбить в первом же полете»... Что она была большая, мы все через минуту убедились.

Наконец Анатолий Александрович застегнул пряжку кожаного шлема, попробовал штурвал, осмотрелся вокруг, на свои роговые очки надел еще и летные.

— Готов! — крикнул он.

Планер оказался очень тяжелым. Пришлось прицепить два резиновых стартовых шнура-амортизатора.

Каждому из нас хотелось быть полезным при старте.

Начлет Виктор Сергеевич Васянин скомандовал: «На амортизаторе!» — и отогнал половину курсантов.

Планер взлетел со свистом и так низко прошел над стартовой командой, что ее будто сдуло взрывной волной — все притиснулись к земле.

Дальше Сеньков летел волнами, направляясь в долину. Планер его то взмывал вверх, то стремился к земле. Он планировал долго, но пилот никак не мог успокоить своего ретивого коня, скачущего будто через барьеры. И даже на посадке планер несколько раз подпрыгнул, «скозлил» и лишь потом затих.

— Все же цел! — весело крикнул Назаров.

На другой день подул свежий северный ветер, и инструкторы демонстрировали парящие полеты. Блестяще парили Миша Романов, Жора Журавлев и Катя Гринауэр на красавцах Г-2. Очертания длинных крыльев и короткого фюзеляжа с хвостом, напоминающим [46] крылья бабочки, красиво выделялись на фоне неба. Когда Гринауэр немного снизилась над склоном, Сеньков помчался на своем мотоцикле вдоль склона горы навстречу и кричал, пытаясь перекрыть гул мотоцикла:

— Катька, угол велик!..

Это слышали курсанты, и все смеялись. Катя Гринауэр, инструктор школы, — жена Анатолия Александровича.

Мы подготовили свою «канарейку» и с большим энтузиазмом запустили нашего Гришу Михайлова. Казалось, лучшего планера не может быть и более достойного парителя трудно сыскать!

Как хороша была желтая птица в полете на фоне яркого синего неба!

Увы, недолго мы любовались ею.

Ганя Фонарев и раньше допускал в полете грубую ошибку — потерю скорости.

— Фонарев, задираешь машину, — предупреждал Никодим.

— Все вы говорите так из ревности, завидуете мне, — отвечал Ганя, явно переоценивая себя.

— Дурак, — Никодим сплюнул в сторону.

И вот «канарейка» с Фонаревым в полете... Задрав нос на развороте, она идет на крыло все больше и больше...

О ужас! Крыло цепляет за склон, и... удар, треск, пыль...

Прошло несколько секунд, пока сумели воспринять случившееся и привести в движение оцепеневшие ноги.

Мы бежали. Нет, мы летели под гору к смятой и жалкой «канарейке». Нос планера валялся на боку, словно скорлупа разбитого яйца. На лице Фонарева огромная ссадина, сам он дрожал и плакал навзрыд. Увидев нас, он закричал:

— Почему я не убился! Дайте мне нож! Все равно я зарежусь!

— Ножа с собой нет, вечером дам тебе вилку, — с трудом сдерживая себя, процедил Никодим и добавил: [47] — Колода! — очевидно намекая на его столярные дела.

То всей группой, то поодиночке топчемся мы вокруг своей разбитой «канарейки», и кое-кто из нас незаметно смахивает слезу.

На этом планере только трое из группы успели сделать несколько полетов. Нам с Никодимом предстояло вот-вот вылететь. И тут эта беда!.. Очень, очень было обидно.

Рушились наши мечты.

Дружно подставив спины под крылья, мы приподняли «канарейку» и понесли в гору. Наверху принялись ее разбирать. О быстром ремонте не могло быть и речи — нужно делать новый фюзеляж.

С такими мыслями нас и застал подъехавший на своем мотоцикле начальник школы.

— Так, отцы, бить материальную часть нельзя, не позволим! С ней надо обращаться на «вы», — сказал он. — Кто герой?

Дрожащим голосом доложил о случившемся Фонарев. Вид у него был самый несчастный, по щекам текли слезы. Весь в пыли, с ободранным лицом, он был достоин жалости.

— Поди, сам задрал нос и планеру позволил это сделать, — отчитывал его Сеньков, — плохо!.. Ну, а вы что носы повесили? — обратился он к нам. — Вы в школе — коллектив не оставит в беде. Туго у нас с материальной частью, но школу закончить поможем.

И мы продолжали полеты. Затем настало время экзаменов.

Экзаменуемый должен был сделать планирующий полет с двумя разворотами вдоль склона, а затем выйти в долину и приземлиться по прямой. Экзамен принимал начлет Виктор Сергеевич Васянин, военный летчик, имевший в голубых петлицах гимнастерки четыре красных кубика. Присутствовали и инструкторы школы, свободные от полетов.

Такую программу мы выполняли уже все. Но чисто и красиво слетать не всегда удавалось. Больше всего беспокоила «передача ноги» — чрезмерное отклонение [48] педали руля направления на развороте. Чтобы лучше чувствовать управление, кто-то посоветовал нам снимать обувь перед тем, как садиться в кабину. Должно быть, это был жестокий шутник. Мы поверили (уж очень хотелось делать получше) и стали летать босиком. Михайлов не препятствовал, только снисходительно улыбался. Однако и босые ноги не поправляли дела — проклятая педаль как бы сама собой уходила вперед на развороте. И днем и ночью думали об этой педали.

В других группах, у Романова и Журавлева, все летали уже на рекордно-тренировочном Г-2, и в хороший ветреный день лучшие учлеты вылетали на парение.

Вечером в такой день было празднично, в честь нового парителя повариха Синопли выпекала пирог, и все пили чай за праздничным столом. Потом здесь же устраивали самодеятельный концерт.

Саратовцы почти всегда исполняли частушки на злобу дня под свою гармошку с бубенчиками. Среди них был и Виктор Расторгуев — тот красивый парень, заразительно смеявшийся и покорявший всех своей улыбкой. Уже тогда Виктор преуспевал в полетах, вылетев одним из первых на парение.

В школе работали конструкторы планеров Борис Николаевич Шереметьев и Олег Константинович Антонов. Не помню, принимал ли участие в концертах Олег Константинович, но Борис Николаевич — всегда. Он виртуозно исполнял на самодельном ксилофоне популярные классические мелодии.

В конце вечера обычно просили Анатолия Александровича Сенькова что-нибудь рассказать. Его любили слушать. Он захватывал нас своим темпераментом, рисуя красочно и живо эпизоды из гражданской войны, участником которой он сам был.

Поздней осенью школу посетил известный профессор аэродинамики Владимир Петрович Ветчинкин. Среднего роста, румяный, с круглыми, несколько наивными, но пытливыми и как бы удивленными глазами, с окладистой бородой.

О Владимире Петровиче Гриша рассказывал как о [49] талантливом ученом. Он разработал теорию расчета ветросиловых двигателей, провел важные работы в области изучения вибрации и т. д.

Поэтому велика была радость нашей группы, когда однажды мы увидели идущего к нам на старт профессора.

Был перерыв. Мы сидели вокруг небольшого фанерного ящика с прессованным изюмом, который как-то уцелел со времени нашего приезда. По очереди отламывали себе небольшой кусок изюма и при этом на произвольный мотив пели известные слова песенки пиратов из книги Стивенсона «Остров сокровищ»: «Двенадцать человек на сундук мертвеца, и-го-го! — и бутылка рому!»

Когда Владимир Петрович подошел, мы пригласили его в свой кружок и угостили изюмом.

— Спасибо, — сказал он и принялся за изюм.

Тем временем Гриша, представляя Владимира Петровича, поведал о том, что профессор еще в 1910 году сделал смелую попытку перелететь Клязьму на балансирном планере. Это покорило нас совершенно. Мы стали просить профессора рассказать что-нибудь о своих полетах. Владимир Петрович охотно согласился.

— Это было в 1913 году. Мы втроем заняли место в плетеной корзине свободного аэростата и, ответив много раз на приветствия провожающих, стартовали...

В полете мы пробыли долго и попали в бурю.

Корзина и стропы обледенели, — продолжал он, — балласт был сброшен, за ним полетел за борт весь инструмент. В это время от сильной качки лопнул один фал... Я достал логарифмическую линейку и подсчитал. «Через пять минут веревки оборвутся, и мы упадем», — объявил я своим коллегам...

В последней фразе, как мне сейчас кажется, был весь Владимир Петрович, не теряющий самообладания и всегда мыслящий математически.

Эта история увлекла наше воображение. Мы расспрашивали профессора о деталях его полета. Оказывается, корзина зацепилась за деревья раньше, чем успела оторваться согласно его расчетам. [50]

Одним словом, растроганные героизмом профессора, мы тихо попросили Гришу разрешить Владимиру Петровичу стартовать на нашем планере. Михайлов не сразу дал ответ и явно медлил. Наконец нам удалось его уговорить.

Наше любезное предложение слетать на ИТ-4 профессор принял без тени смущения, со спокойной благодарностью. Ни один мускул не дрогнул на его по-юношески розовом и добродушном лице. Тут же он стал готовиться к полету. Попросил шлем, очки, застегнул куртку на все пуговицы.

Мы усадили его в кабину и, когда натягивали амортизатор, делали большие шаги, чтобы получше запустить планер.

Раздалась команда: «Старт!»

Планер оторвался — и хорошо, что мы оглянулись. Это заставило нас быстро нагнуться. Планер, чуть взлетев, помчался так низко над пашней, что мы еле успели выскочить из-под крыла... Планер мчался параллельно склону и вдруг, не сделав ни малейшей попытки подняться выше, врезался в рыхлую землю носом, утопая в черноземной пыли...

Что-то мелькнуло впереди кабины. С высоко задранным хвостом планер замер на месте.

В бешенстве за обманутое доверие и еще больше за разбитый планер мы бросились вниз. Когда подбежали к планеру, профессор уже поднялся и отряхивал с себя комья земли. Успокаивающе подняв руку, он произнес!

— Не беспокойтесь, я невредим!

Если секундами раньше мы готовы были его разорвать на части, то теперь мы были обезоружены.

С тяжелым сердцем определили степень повреждения кабины. К счастью, поломка была «ремонтоспособной».

Надо сказать, что подобные происшествия в школе случались нередко и наша неудача, вторая после Г-2, тоже никого не удивила.

Через три дня планер снова годился к полетам.

Особенно часты были поломки в группе инструктора Кати Гринауэр. [51]

В ее группу начальник школы направлял всех, кого другие инструкторы собирались отчислить из школы по неспособности или за неуспеваемость. Катя Гринауэр была очень спокойным, терпеливым инструктором, а ее группа — самая отстающая. Пожалуй, дня не обходилось без поломки. Летали они с самой пологой возвышенности у подножья северного склона. У каждой группы была своя стартовая площадка. По мере овладения новыми высотами в искусстве полета группа меняла старт, поднимаясь выше на гору в буквальном смысле. Если посмотреть с высоты Узун-Сырта в долину, то можно было увидеть расположившиеся на разной высоте горы отдельные группировки планеристов со своими планерами.

Гринауэровцы чаще других допускали в полетах волнующие зрителя пируэты. За это их называли «циркачами».

Я не помню большинства курсантов этой злополучной группы, но один из них ярко запомнился — это Коля Макаров. Худой, выше среднего роста блондин с постоянно лупившимся красным носом и растрескивавшимися губами. Часто лицо его озарялось скромной и необыкновенно обаятельной улыбкой.

Свершилось чудо — Коля Макаров из безнадежных вдруг стал делать заметные успехи. Позже он блестяще освоил парение и стал одним из лучших пилотажников тридцатых годов.

В чем причина такой метаморфозы?

Думаю, прежде всего во вдумчивом инструкторе (Катя в конце концов научила летать почти всю группу).

В середине тридцатых годов мне пришлось работать вместе с Николаем Макаровым в Высшей летно-планерной школе, и я неоднократно убеждался, какой это был великолепный мастер и инструктор высшего пилотажа. Его личное обаяние, любовь к музыке и поэзии выделяли его лучшим образом. Он был любимцем своих учеников.

В годы Великой Отечественной войны Макаров стал истребителем-асом, сбившим много фашистов... Но однажды его самолет не вернулся из воздушного [52] боя. Герой Советского Союза Николай Макаров погиб, оставив о себе в сердцах авиаторов благодарную память.

* * *

Наступила глубокая осень, стало холодно и сыро. Низкие облака ползли прямо по горе, и школу часто закрывало туманом. Все курсанты, получив звание инструкторов, разъезжались по домам.

Пришла пора и нам трогаться в путь. [53]