Под красным знаменем

Перед грозой

Состав из красных товарных вагонов, набитых призывниками, шел в Ярославль. Колеса ритмично считали стыки, гремели на стрелках, со скрипом тормозили у железнодорожных станций или прямо в поле, если семафор закрывал путь. Тогда наш закопченный старенький паровоз сипло ревел, стреляя вверх струей пара. Этот рев сразу подхватывал весь эшелон — от головы до хвоста: сотни молодых глоток орали, свистели, улюлюкали. Парни выскакивали из теплушек и мчались к соседним вагонам — распить с дружками-приятелями еще бутылку самогона.

Половина новобранцев была пьяна. Многие уже несколько дней подряд прикладывались к бутылке, пока нас, стриженных наголо рекрутов, везли из Архангельской губернии пароходом в Котлас, а затем — в Вятку (ныне Киров). Теперь продолжалось то же.

Новобранцы — почти сплошь из деревень — были юнцы еще непризывного возраста, лет девятнадцати-двадцати (в солдаты брали тогда двадцати одного года). Мне исполнилось девятнадцать. На западных границах России почти год шла война, солдат не хватало, и царское правительство стало призывать в армию наряду с запасниками и парней младших возрастов.

Погода стояла не по-майски сухая, жаркая. Небо было чистое, синее. Солнце накаляло железные крыши, и в вагонах стояла духота. На нарах храпели, лениво перекидывались в карты, порой хрипло затягивали песню. И вдруг где-то негромко перекатился гром. Потянуло свежестью. Край сизой, почти черной тучи поднялся над горизонтом. Туча медленно росла, все больше заволакивая небо. [4]

Поезд стал притормаживать — впереди была станция, но короткий палец семафора категорически требовал остановиться. Несколько раз провернувшись, скрипнули и замерли вагонные колеса.

Мобилизованные высыпали из теплушек размяться, почувствовать под ногами земную твердь. А черная туча незаметно заволокла уже полнеба, закрыла солнце. Над землей повисла томительная тишина, как это всегда бывает перед грозой. Потом тишину разорвал порыв ветра. Ветер рванул пыль из-под колес, понес ее тучей вдоль железнодорожной насыпи, погнал в поле клочья паровозного дыма. На спинах призывников пузырями вздулись рубахи.

Ветер крепчал, посвистывал в телеграфных проводах, в щелях вагонов. Тьма закрыла небо и поле. Было что-то зловещее в этой черно-сизой громаде, погасившей солнце. Духота, томившая людей, исчезла, стало прохладно. Даже самые неугомонные озорники притихли, многие залезли обратно в красные теплушки, настороженно поглядывая на небо; некоторые крестились.

Раза два у горизонта полыхнуло ярким светом, но прошло немало времени, пока докатились тяжелые раскаты. И тотчас вверху, прямо над головой, бесшумно вспыхнула широкая синяя молния. Распоров сизую тучу до самого низа, она осветила поле таинственным светом. Вслед за этим так грохнуло и встряхнуло землю, что кое-кто из спавших свалился с нар.

Дождь хлынул стеной. Это был не просто ливень — дождевой шквал с ураганным ветром. Парни мгновенно забрались обратно в теплушки. Закрываясь, загремели на роликах двери.

А гроза не стихала. Ливень оглушительно бил по железным крышам. Только синие чистые молнии на миг высвечивали в пелене дождя окрестность, и тогда смутно виднелось поле, расплывчато проступал дальний контур леса, видны были вагоны на путях и мокрый блеск рельсов.

Эшелон двинулся и шел еще с полчаса под шум ливня и треск грозовых разрядов. А нам, сидящим на нарах, притихшим, мокрым, как бы протрезвевшим от угара деревенских проводов и бесшабашных дней, проведенных в пути, впервые вспомнилось, кто мы такие и куда едем так далеко от родных мест. Понимали только одно — не [5] каждому суждено вернуться домой. Мы — солдаты, нас ждала одна судьба: служба, война, которая идет вот уже почти год и рычит где-то на западе так же грозно, как страшная гроза над нашей головой.

В Ярославле нас поместили в карантин, находившийся в бывшем манеже. Там мы пробыли почти весь июнь 1915 года. Потом нас разбили на группы и разогнали в разные края Российской империи.

* * *

Меня и еще нескольких новобранцев направили в 1-ю артиллерийскую запасную бригаду в Москву, в Николаевские казармы. Молодым солдатам предстояло обучаться здесь артиллерийскому делу. В пятнадцатом году бригада послала на фронт три обученных состава артиллеристов, на следующий год — еще шесть составов офицеров и рядовых.

Солдаты изучали закон божий, материальную часть пушки и приемы стрельбы. Учили еще верховой езде, ну и, конечно, непрерывно шли строевые занятия. Дисциплина была строжайшая, держалась на страхе. Существовала даже поговорка: «Что такое солдат? Солдат это кусок сырого мяса, завернутый в шинель и наученный говорить: «Так точно!», «Никак нет!» Среди рядовых насаждалась круговая порука, за проступок одного солдата наказывался весь взвод.

Особенно измывались в учебной команде, где готовили младших командиров и куда вскоре попал я. Там действительно была палочная дисциплина.

Конной езде в учебной команде обучал подпрапорщик Модейкин, присадистый, плечистый, на кривых ногах, всегда аккуратно затянутый в мундир. Этот очень любил потешиться над солдатами. Чуть что не по нему, орал:

— Куда морду воротишь, скотина! — И со всего плеча — плетью по спине. До крови простегивал гимнастерку.

Начальник учебной команды полковник Филатов наказывал нас «гуманно»: на два или десять часов под ранец — смотря по настроению. Благодаря его стараниям и в жару, и в мороз на плацу перед казармами всегда неподвижно стояли фигуры в серых шинелях с ранцами за спиной. В ранец насыпалось 72 фунта песка. Стоять с этим грузом надо было по стойке «смирно». Многие падали в обморок, нередко заболевали, и тогда их отчисляли [6] из учебной команды. Мне, к счастью, пришлось отстоять с ранцем только два часа; курс закончил с отличием, получил звание младшего фейерверкера и серебряные часы за стрельбу.

Единственной светлой личностью среди офицеров в учебной команде был поручик Бутусов. Он был молод, образован и любил показать солдатам свой демократизм. Сухощавый, стройный, всегда гладко выбритый, он запросто приходил в казарму, садился на стул и, щедро раздавая папиросы, заводил непринужденный разговор о житье-бытье.

Мы любили взводного за простоту и человеческое обращение, ценили его искреннее желание научить нас всему, что требовалось в артиллерийском деле. В учебных классах Бутусов объяснял нам устройство разных орудийных систем, дотошно растолковывал, как надо работать с артиллерийской буссолью, прицелом и угломером. Но обычных часов занятий поручику казалось недостаточно, и он ежедневно давал солдатам взвода уроки арифметики. Бутусов учил нас решать задачи с простыми и десятичными дробями, без знания которых не может быть ни хорошего наводчика, ни хорошего наблюдателя.

Видя такое участливое отношение к себе, курсанты старались, и взвод наш был всегда первым. Позже Бутусова назначили начальником команды вольноопределяющихся. Это совпало с окончанием нами курсов фейерверкеров, и Бутусов забрал нескольких человек, в том числе Дмитрия Родичева, Андрея Ануфриева, меня и еще кое-кого из тех, кто успешно усвоил программу, в свою команду, дабы мы теперь сами обучали новичков.

Вольноопределяющиеся жили не в казармах, а у себя дома. Занятия начинались в восемь утра. Занимались вольноопределяющиеся плохо, отсиживали лекции только для проформы, а к нам, новоиспеченным учителям из крестьян и рабочих, относились с плохо скрытым пренебрежением.

Закончив шестимесячный курс обучения, вольноопределяющиеся становились чиновниками интендантской или финансовой службы.

...Наступил 1917 год.

28 февраля в бригаде творилось что-то невероятное. С самого раннего утра солдаты были на ногах, шумели, [7] спорили. Откуда-то появились ораторы и в штатском, и в военной форме.

Спустя некоторое время бригада собралась на плацу на митинг. Выступали все, кто хотел: офицеры, рядовые, какие-то интеллигентного вида люди в пальто с меховыми воротниками. Говорили и спорили долго, кричали: «Долой царя Николая!», «Долой войну!»; некоторые требовали сейчас же присоединиться к народу и всеми силами поддержать Временное правительство. Кто-то предложил разоружить жандармские части, стоявшие недалеко от нас, возле ипподрома. В стихийном азарте, взвинченные речами, артиллеристы бросились разоружать жандармов, к которым, надо сказать, всегда испытывали неприязнь. Забрали лошадей, оружие, а сами блюстители порядка разбежались кто куда.

Наутро на плацу собрался митинг, организованный командованием. Нам официально объявили, что Государственная дума передала власть Временному правительству, которое несколько позже проведет демократические выборы в Учредительное собрание. Митинг прошел спокойно, под наблюдением офицеров.

В бригаде восстановился обычный порядок. Но перемены чувствовались разительные. По приказу начальника бригады солдаты разучивали «Марсельезу» — на случай участия в демонстрации. Это было так непривычно, что вначале многих пугало.

На демонстрацию артиллеристы вышли начищенные, отутюженные. Лица солдат сияли. Офицеры же, хотя и надели парадные мундиры, были сдержанно строги и заметно удручены.

Демонстрация двигалась по Тверской, мимо площади Скобелева (ныне Советской) и дальше к городской думе, на Воскресенскую площадь (ныне площадь Революции). Возвращались в казармы тоже строем — через Никитскую улицу и Пресню. Толпы восторженно приветствовали солдат. Глядя на ликующих людей, мы думали, что теперь действительно наступит настоящая свобода для простого народа, в том числе и для солдат, хотя многое было нам непонятно.

Февральские события произвели на солдат очень сильное впечатление. Слова «революция», «свобода для народа», «братство трудящихся» возбуждали и опьяняли, рождали надежды на лучшее будущее. Солдаты из крестьян [8] толковали о разделе барской земли, а фабричные с жаром рассуждали о восьмичасовом рабочем дне, об отмене штрафов, о заводских столовых и о других своих насущных делах. Ни строгие дисциплинарные кары, ни стены казарм уже не в состоянии были помешать общению между солдатами и пролетариатом Москвы. Артиллеристы, получая увольнительные, ходили на собрания и митинги рабочих, а те появлялись в казармах.

Произошли изменения в армейском быту. Отменялись пышные величания: «ваше благородие», «ваше высокоблагородие», «ваше превосходительство». Вместо них было введено «господин офицер» и «господин генерал». Да и взаимоотношения офицеров с рядовыми стали демократичнее. Стушевались, притихли любители мордобоя и палочной дисциплины. Солдаты впервые вздохнули свободнее.

Демократические новшества очень не нравились офицерам. Но нарушить постановление буржуазного правительства они не решались.

Солдатская масса в Москве была еще недостаточно активна. У нас, например, в 1-й запасной артиллерийской бригаде многие долго не могли привыкнуть к новым порядкам, тянулись перед офицерами, забывшись, называли их «ваше благородие». Люди боялись, что в какой-то день все опять переменится, вернется к старому, и тогда офицеры отомстят с лихвой: будет и карцер, и ранец с песком, и еще что-нибудь похуже.

Однако бурные события тех дней излечивали от робости самых забитых солдат. Интерес к политике, естественное желание разобраться, что, в сущности, происходит и какая будет от того польза народу, постепенно захватили всех.

По вечерам в казармах спорили главным образом о земле: надо ли отбирать ее у помещиков и как отбирать. Я тогда в политике не разбирался, к тому же у нас, в Архангельской губернии, вообще не было помещиков, вся земля принадлежала общине, которая решала, сколько дать земли на едока. Нравы в нашем крае были патриархальные. О том, что такое «помещик», я, например, впервые услыхал в Москве. И все-таки, несмотря на полную неосведомленность в политических делах, я поддерживал революционно настроенных солдат и тех беседчиков (как я потом узнал, большевиков), которые призывали [9] отнять землю у помещиков, а фабрики у хозяев и передать все это в руки трудового народа. Это для меня было совершенно ясно, поскольку было справедливо. Но в других вопросах я путался.

* * *

Я уже упоминал о фейерверкере Дмитрии Родичеве. Мы с ним крепко подружились. Это был крупный, с руками молотобойца парень, всегда уравновешенный, неторопливый; думал он также неторопливо, серьезно, а когда говорил, чуточку улыбался. Мы были земляки: Дмитрий до армии работал в Архангельских судоремонтных мастерских. Отличный был солдат: отменно знал пушку, прекрасно стрелял. А человек — душа.

Как-то Родичев говорит мне:

— Хочешь, Сашка, послушать интересных беседчиков из рабочих?

— Хочу, — говорю. — А где?

— Да недалеко. За Ваганьковским кладбищем, в лесу собираются. Очень хорошие беседы бывают.

— Коли интересно, пошли, — отвечаю, и мы с Родичевым и еще тремя солдатами отправились в лес.

Теперь это место за Красной Пресней застроено домами, а тогда прямо от пресненского трамвайного кольца начинался сплошной лес. Не было, конечно, и электричества. На улицах, как и в наших казармах, по ночам горели газовые фонари.

Перейдя трамвайное кольцо, мы по тропинке углубились в лес и вскоре наткнулись на людей, расположившихся кружком на поляне. Тут были и солдаты, и рабочие, главным образом с Прохоровской мануфактуры. Собрание уже началось. Беседчики рассказывали о событиях в стране и за границей, о том, какая партия что собой представляет и чего добивается. Люди слушали, задавали вопросы, агитаторы отвечали. Нас очень заинтересовали эти беседы, и потом мы много раз ходили на собрания. Дмитрий Родичев был явно доволен. Он похлопывал меня крепкой ручищей по спине и повторял: «Скоро, Сашка, ты любого министра за пояс заткнешь в политике!» — И на его крупном добром лице расплывалась улыбка.

Однажды Родичев вызвал меня из казармы во двор, отвел в сторонку и, оглядевшись, сказал: [10]

— У нас создается политический кружок для солдат. Хочешь заниматься в нем?

У меня было большое желание учиться, и я с радостью согласился.

В кружке подобрался десяток молодых солдат. Занятия с нами вел сначала врач Гарденин, а потом — старый член РСДРП большевичка Розалия Самойловна Самойлова (Землячка). Изучали Коммунистический манифест, статьи Ленина, читали большевистские газеты.

В Москве в это время, как и в других городах, шла подготовка к выборам в Учредительное собрание. Каждая партия старалась привлечь на свою сторону как можно больше избирателей из народа — крестьян, рабочих, солдат. Офицеры нашей бригады были, конечно, за кадетов и эсеров. Их сторону приняли фельдфебели и фейерверкеры сверхсрочной службы. Основная масса солдат колебалась, не зная, какую партию ей поддерживать.

Нам, кружковцам, Р. С. Самойлова поручила разъяснять в казармах программу большевиков и призывать солдат голосовать за список № 5, в котором были кандидаты от РСДРП (б). Мы с охотой взялись за дело. Больше всего солдатам нравились два пункта в программе большевиков: о прекращении войны и безвозмездной передаче помещичьих земель крестьянам.

Большое влияние на солдат оказывали рабочие Прохоровской мануфактуры, расположенной неподалеку от наших казарм. Многие солдаты и рабочие были знакомы друг с другом: частенько вместе выпивали, гуляли в Пресненском лесу, ухаживали за девушками. Так что агитаторов от рабочих встречали как хороших друзей.

И все-таки, несмотря на усилия агитаторов, широкой поддержки программы большевиков добиться среди солдатской массы пока не удавалось. Одной из причин было то, что в нашем солдатском комитете главенствовали эсеры. В комитет входили несколько офицеров, и солдаты, члены комитета, подпали под влияние этих демагогов.

Человеку со стороны могло показаться, что все в нашей артиллерийской бригаде обстоит нормально, согласно уставу: батареи маршировали на плацу; в классах шли занятия; офицеры были на своих местах; дисциплина нисколько не упала; требовательность к солдатам даже повысилась. Но на самом деле все обстояло иначе. [11]

С каждым днем солдаты все смелее открыто выражали свое недоверие офицерам.

Как-то пришел к нам во взвод прапорщик Погудо. Зашел в казарму, подсел к нам, стал расспрашивать, что мы думаем о событиях в России и с какой партией солидарны в политике. Солдаты отшучивались.

— Может, вам нравится программа большевиков? — спросил прапорщик.

Солдаты не ответили.

— Ну все-таки чего вы хотите?

Тогда Дмитрий Родичев говорит:

— Мира хотим, вот чего.

И сразу — несколько голосов:

— Чтоб войне конец!

— Надо землю крестьянам дать!

— Землю и мир!

Погудо встрепенулся, живо оглядел нас:

— Выходит, вы за большевиков?

— Нет, мы не большевики, — отозвался кто-то.

Прапорщик вроде бы успокоился, пригладил ладонью белокурый вихор, подумал немного.

— Ну, смотрите, — предупредил он. — Наш долг — поддерживать правительство, блюсти порядок, а дальше во всем разберется Учредительное собрание.

Разговор на этом закончился. Солдаты явно не желали откровенничать с офицером.

Раскол среди солдат произошел после июльского расстрела в Петрограде. Эсеры и те, кто разделял их взгляды, ругали большевиков за то, что они-де разлагают армию, мешают нормальной работе органов власти. А солдаты, которые поддерживали программу РСДРП (б), спорили с ними.

Командование бригады приняло меры против неблагонадежных: из большевистски настроенных солдат срочно сколотили маршевые роты и без задержек отправили на фронт. В штрафники попали почти все, кто занимался у Р. С. Самойловой в марксистском кружке. Остались только Родичев, Ануфриев и я. Очевидно, случайно.

Очистив таким путем бригаду от большевистских «подстрекателей», командование на короткое время пресекло крамолу в солдатской среде. Но этот выигрыш был временным. Отправляя неблагонадежные полки на боевые позиции, подальше от столичных смут, буржуазные правители [12] помимо своей воли способствовали накапливанию на передовой того политического динамита, который в дальнейшем взорвал изнутри старую армию.

Бой с юнкерами

Наступил октябрь. Рабочая Москва бурлила. В казармах 1-й запасной артиллерийской бригады упорно ходили слухи, что в городе готовится восстание против правительства Керенского. Командование приказало выделить специальные орудийные расчеты якобы для отправки в Петроград. В расчеты отбирали особо вымуштрованных, политически пассивных солдат. В бригаде ввели пропуска, строго запретили появляться на территории части гражданским лицам. Проводить беседы среди солдат могли теперь только те, кто имел пропуск и разрешение бригадного комитета. Хозяевами положения стали у нас эсеры, они отсекли солдатскую массу от пролетариата Москвы.

Революционный взрыв произошел внезапно — по крайней мере, так казалось нам, отрезанным от мира стенами казармы.

25 октября после побудки разнесся слух, что в Питере восстание, Временное правительство арестовано и власть захватили большевики. На плацу стихийно собралась толпа солдат, появились люди в штатском, начался митинг. Ораторов в гражданской одежде сменяли свои, бригадные. По речам сразу можно было отличить большевика от эсера, кадета от меньшевика. Митинговали несколько часов, спорили ожесточенно, в конце концов всем миром постановили: не выступать ни за Керенского, ни за питерцев, держать нейтралитет.

Но тут вдруг в толпе послышались крики. Оказалось, убиты дежурный по конюшне и часовой в артиллерийском парке. Нападение, видимо, было совершено ночью, но трупы обнаружили только что. Кроме того, пропала одна пушка.

Это известие подействовало как удар молнии. Секунду весь плац молчал, затем сотни глоток заорали, заголосили: брань, возгласы удивления, угрозы по адресу офицеров, ярость — все смешалось в могучем реве. Солдаты бросились в парк, к орудиям. Выяснилось, что из всех пушечных [13] замков вынуты ударники. Кто это сделал? Для чего? Кто-то сказал, что это, наверное, подстроили офицеры, чтобы разоружить бригаду. Солдат охватило бешеное желание расправиться с заклятыми обидчиками, предавшими их в решительный час. Кинулись ловить офицеров, но почти никого из них в расположении части не оказалось. Тех, кого нашли, сразу арестовали и посадили на гауптвахту. Был взят под стражу и командир 2-го дивизиона полковник Шахов. Все так возмутились бандитским убийством часовых и кражей ударников от орудийных замков, что готовы были разнести казармы. Обнаружилось также, что пропали ключи от складов запчастей и вывезены снаряды: зарядные ящики при орудиях оказались пустыми.

Командование и эсеры успели проделать все это за ночь, как только поступило известие о восстании в Питере. Бригада стала небоеспособной. Но контрреволюционеры не приняли в расчет главного: настроения солдатской массы. А оно резко переменилось. Если на митинге солдаты еще колебались, хотели остаться в стороне от событий, то теперь просто рвались в бой.

Вооружившись тяжелыми бревнами как таранами, солдаты разбили железные двери складов, вытащили снаряды, нашли ударники.

На следующий день, к вечеру, батареи были в полной боевой готовности. Поставили караульных, в город послали разведчиков. Власть взял в руки бригадный солдатский комитет, который беспрерывно заседал. Хотя там уже не было офицеров, эсеры пытались направить стихийное возмущение солдат против рабочих, агитируя за восстановление власти Керенского.

О нейтралитете никто не помышлял. Участие в революционной стычке предрешалось ходом событий. Главное, о чем шел спор в бригадном комитете, — с кем идти артиллеристам, на чью сторону встать. Эсеры убеждали присоединиться к юнкерским пехотным училищам, но солдаты решительно отказывались.

Пока шли ожесточенные споры, из города вернулись разведчики. Они сообщили, что на домах расклеен приказ командующего Московским округом о введении военного положения (об этом в комитете уже знали), что на Пресне и в других рабочих районах власть в руках Военно-революционного комитета большевиков, который тоже [14] расклеил свой приказ. В приказе ВРК подтверждалось известие о вооруженном восстании в Петрограде и содержался призыв к московским рабочим и солдатам захватить власть и тем самым поддержать питерцев. Перестрелка, которую все мы слышали, была, оказывается, на Красной площади — там юнкера атаковали отряд солдат и захватили Кремль. Узнали мы еще, что повсюду строятся баррикады и что в городе много вооруженных рабочих.

* * *

В нашем районе основной опорой контрреволюции было Александровское военное училище, помещавшееся на Арбате. На Тверской стоял жандармский кавалерийский эскадрон. Против этих частей и повели наступление рабочие отряды. Но им пришлось туго: противник имел несколько пулеметов, и атака захлебнулась. В бригаду прибежали посыльные из Пресненского красногвардейского отряда, спросили, где найти фейерверкера Дмитрия Родичева. Мы повели рабочих в бригадный комитет. После изгнания офицеров был избран новый состав комитета, и Родичев, имевший авторитет среди солдат, вошел туда. Он был связан с Пресненским Советом. Посыльные сообщили Родичеву, что отряд прохоровских ткачей наткнулся у Никитских ворот на сильную заставу Александровского училища; отряд не может двигаться дальше, к Кремлю, поскольку выход на трамвайное кольцо «А» перекрыт пулеметами, установленными юнкерами в трехэтажном доме. Без артиллерии эту заставу сбить невозможно. Командир Пресненского отряда просит у нас помощи.

Родичеву не удалось получить согласия бригадного комитета на поддержку восставших, и тогда мы решили действовать самовольно. Сначала двинулась в город наша 5-я батарея из двух пушек; я командовал первым орудием. Позже вышли 4-я и 6-я батареи.

Отстранив часового у ворот, мы выкатили пушки на четверках сильных лошадей и двинулись по направлению к Никитским воротам, где засели юнкера. Наш путь лежал мимо Ваганьковского кладбища и Пресненской заставы.

На улицах было много рабочих с винтовками и красными повязками на рукавах пальто и курток. У Пресненской [15] заставы строилась баррикада. Мужчины, женщины, даже дети подносили бревна, мешки с песком, какие-то бочки, ящики, ссыпали с носилок булыжник. Ребятишки с озорными криками шныряли повсюду. Они окружили нашу батарею и шли следом за ней, подняв такой гам и свист, что закладывало уши. Появление артиллерии вызвало ликование среди восставших.

— Ура артиллеристам!

— Теперь юнкерам крышка!

— Долбаните их, ребята, как следует!

Радостный подъем, уверенность в победе передались и нам. Мы готовы были разгромить всех юнкеров и жандармов в Москве, если те не сложат оружия.

* * *

Уже смеркалось, когда мы достигли Никитских ворот. Оттуда доносились стихающая винтовочная пальба и перестук пулеметов. Я доложил командиру красногвардейцев о прибытии двух орудий. Нам выделили отряд в полтораста штыков. Для стрельбы было уже темновато, и мы заночевали в магазине возле Никитских ворот, выставив возле орудий охрану. Юнкера до утра тоже затихли.

На рассвете провели разведку. Выяснилось, что из трехэтажного углового дома в конце Никитского бульвара (сейчас там стоит памятник Тимирязеву) пулеметы юнкеров простреливают всю улицу, за исключением тротуара с левой стороны. По нему-то и решили подкатить орудие на прямую наводку.

Когда посветлело; я приказал расчету первого орудия начать подкат. Восемь сильных солдат легко передвинули пушку по тротуару. Юнкера сразу открыли бешеный огонь из пулеметов и винтовок. У нас убило двух ездовых, двоих из отряда прикрытия ранило.

Рабочие контролировали Большую и Малую Никитские улицы, Спиридоновку, но выход на бульвар был закрыт. Стоило высунуться из-за дома — пулеметная очередь тотчас хлестала в угол, выкрошивая кирпичную кладку.

Орудие мы подкатили к дому юнкеров метров на двести. Первым же снарядом заставили замолчать пулемет на втором этаже, следующим снарядом подавили тот, что бил с нижнего этажа. Но тут заговорил еще один пулемет, с третьего этажа. Этот оказался на удивление живучим. Мы стреляли и стреляли, а уничтожить его не удавалось. [16] Пришлось подкатить с Малой Никитской второе орудие.

Бой шел несколько часов. К вечеру трехэтажный особняк, в котором сидели юнкера, загорелся. Вспыхнуло пламя и в соседнем шестиэтажном доме (ныне там размещается ТАСС). Красногвардейцы опять двинулись на штурм и на этот раз почти без потерь овладели всем районом Никитских ворот, Тверским и Пречистенским бульварами.

Так была уничтожена застава Александровского военного училища. Юнкера потеряли здесь около ста человек убитыми, многие сдались. Это был самый упорный бой в нашем районе. Потом рабочий отряд разделился и двинулся по трем направлениям: на Тверскую, на штурм Александровского училища, где еще находились остатки юнкеров, и к Кремлю, в котором тоже сидели и ожесточенно отстреливались юнкера.

Наша 5-я батарея поддерживала отряд на Тверской улице, а подошедшие к этому времени 4-я и 6-я батареи навели орудия на Александровское училище. С этим очагом контрреволюции разделались быстро.

2 ноября солдаты и рабочие отряды, очистив от белогвардейцев весь центр Москвы, прорвались на Красную площадь и осадили Кремль. Вечером Военно-революционный комитет объявил о победе московского пролетариата и переходе власти в руки Советов.

Засевшие в Кремле юнкера, поняв бесполезность дальнейшей борьбы, прекратили сопротивление и сдались в три часа утра 3 ноября.

Мои товарищи, Родичев и Ануфриев, сражались во главе артиллерийских батарей в других местах — вышибали офицеров и юнкеров из Александровского училища, дрались в Лефортове и Замоскворечье. Артиллеристы нашей бригады и там оказали большую помощь.

Так закончилась наша первая схватка с врагом.

Родное село

После уличных боев власть в Москве прочно перешла к Военно-революционному комитету и Советам. Стал устанавливаться новый, социалистический порядок. [17]

В войсках Московского гарнизона началась первая демобилизация. Солдаты разъезжались по домам. Особенно торопилась в родные деревни крестьянская масса, получившая по ленинскому декрету право на раздел помещичьих земель.

Из нашей бригады отбыла в родные края большая партия демобилизованных. Сначала отпускали тех, кто жил подальше, кому труднее добираться до дому, потом тех, кто родом из ближних мест.

Пришел день расставания и для нашей закадычной троицы: Дмитрий Родичев и Андрей Ануфриев пока оставались в бригаде, ожидая очереди, а я уезжал в Архангельскую губернию, в свою деревню, где не был больше двух с половиной лет.

Прощаясь, мы не знали, увидимся ли еще когда-нибудь. Бывший батрак Андрей Ануфриев, сухой, жилистый, мечтавший о своем клочке земли, в который раз заговорил о земельном декрете. На эту тему он, горячий спорщик, мог толковать часами.

Для нас с Родичевым земельного вопроса не существовало: Дмитрий был слесарем и собирался опять работать на судоремонтном заводе, а у нас, архангельских мужиков, в отличие от других губерний России, вся земля и лес были общинными. Но мы оба очень сочувствовали безземельному Андрею и были рады, что теперь он наконец получит землю. Родичев иной раз даже посмеивался над собственническими, как он говорил, замашками Андрея. Тогда вспыльчивый Ануфриев с криком наскакивал грудью на приятеля, но спокойный Дмитрий, улыбаясь, неторопливо сгребал в охапку верткого, жилистого дружка и устраивал ему в шутку «салазки». Все оканчивалось миром.

Расцеловавшись на перроне с друзьями, морозным декабрьским вечером я выехал из Москвы в Вятку.

Поезда еще ходили нормально, по расписанию. Вагоны были набиты демобилизованными, даже на багажных полках в неудобных позах лежали люди. Было смрадно от табачного дыма, душно, но солдаты непрестанно шутили, радость была огромная — ехали не на фронт, не в часть, а домой, к матерям и женам. Разговоры вращались вокруг мира, земли, свободы.

Настроение у меня было отличное. Еще бы! Возвращаюсь в родные края цел-невредим, не темным пареньком, [18] а зрелым мужчиной, солдатом, которому выпало драться с оружием в руках за Советскую власть. В те дни я был уверен, что революция окончательно победила и теперь начнется счастливая свободная жизнь для всего народа: трудись, заводи семью, детишек, учись, если есть желание. А желание учиться у меня было огромное. Кроме гостинцев отцу, матери и сестренке я вез полный вещевой мешок книг. Себе я не стал покупать в Москве ничего из одежды. Остался в форме: добротная шинель, сапоги со скрипом, папаха. А наган сам прихватил. Хотелось, не скрою, покрасоваться перед отцом с матерью и деревенскими девчатами.

До Котласа ехал поездом, а дальше, верст пятьдесят, добирался как придется: где пешком, где на попутных санях — железной дороги в тех краях не было. Стояли крепкие декабрьские морозы, проселки сильно перемело, и я решил оставить в одной из деревень тяжелый вещмешок с книгами, рассчитывая, что летом приеду на пароходе и заберу их домой. Однако вернуться не пришлось, и эти первые дорогие для меня книги так и пропали. Но даже если бы и забрал я книги, думаю, вряд ли нашлось бы время прочитать их: начались жестокие бои гражданской войны и мне уже было не до учебы.

Через несколько дней, как раз к рождеству, добрался я до своей родной деревни с немного странным названием: Вторая Борисовская.

Места наши глухие, лесные. Ближайшая железнодорожная станция Котлас находилась в двухстах пятидесяти верстах, а до Архангельска — все четыреста. Но и здесь уже многое знали о революции в России: рассказали солдаты, вернувшиеся из Москвы, Петрограда и других городов. Однако порядки на моей родине остались прежние: здесь еще верховодили волостные старшины, старосты и деревенские сотские, избранные в царское время. Надо было менять их, создавать новые органы власти.

* * *

Отгуляв рождественские праздники, мы собрались в селе Вознесенском на волостной сход. Из двадцати окрестных деревень народу наехало много. Тон собранию задавали демобилизованные солдаты. Общим голосованием сместили волостного старшину и избрали Афанасьевский Совет крестьянских и солдатских депутатов, который разместился [19] в здании бывшего волостного управления. Выбрали исполком. Председателем стал Петр Водовозов, секретарем — Михаил Вежливцев, а заместителем председателя избрали меня. Конечно, я был горд и удивлен доверием земляков: ведь мне было только двадцать один год. Должно быть, на мое избрание повлияло то, что я был единственный, кто участвовал в московских октябрьских боях, и это придало какой-то вес моей кандидатуре в глазах односельчан, особенно солдатской братии.

Переход к советским порядкам, основанным на революционных законах, прошел у нас очень спокойно. Поскольку в архангельских деревнях никогда не было ни помещиков, ни кулаков, эксплуатирующих чужой труд, экспроприировать было нечего. Чтобы читателю все было понятно, расскажу о некоторых особенностях моих родных мест в ту пору.

Архангельская губерния, хотя и суровая по климату, была очень богата лесом, пушниной, рыбой.

Край был очень мало освоен — тайга, глушь, зимой снега почти в человеческий рост и никаких дорог. Единственная железная дорога Архангельск — Вологда была построена перед первой мировой войной. Летом сообщение между деревнями шло главным образом по Северной Двине — пароходом или на лодках.

Хлебопашество никогда не было у нас основой крестьянского хозяйства: земли не хватало и родила она не каждый год. Принадлежала земля уделу, то есть императорскому двору. На каждого едока выделялось всего полдесятины; за эту землю крестьянин ежегодно платил в казну оброк, но в любой миг мог лишиться своего надела. Прокормить семью при коротком северном лете эта скудная землица, конечно, не могла, поэтому хлебопашество являлось у нас подсобной отраслью.

Таежная архангельская деревня занималась главным образом лесным промыслом: гнали смолу, деготь; валили и сплавляли по рекам купеческий лес; били пушного зверя, рыбачили. По этим видам промысла создавалось в деревнях нечто вроде артелей, где была сильно развита товарищеская взаимопомощь.

Имел наш уклад жизни еще одну особенность — почти безденежный, натуральный обмен товарами. Выглядело это так. Купец, тоже выходец из мужиков, заключал с крестьянами сделки на вывоз леса, поставку смолы, дегтя, [20] мяса, пушнины, рыбы. В обмен на это добро он привозил товары — ткани, одежду, керосин, муку, чай, сахар, спички и т. п. На каждого, с кем заключалась сделка, была заведена заборная книга, в которую записывалось, что мужик сдал. А осенью, в покров день, происходил окончательный расчет — кто кому и что должен, затем начинались новые записи в заборной книге, уже на следующий год.

При таких сделках купцы, конечно, обдирали мужиков как липку. Бочку смолы, например, обменивали на товары из расчета два рубля с полтиной. А в Архангельске купец продавал эту же бочку смолы английской конторе за двадцать рублей. Так же наживался он и на других товарах — дегте, скипидаре, дичи, пушнине. Купцы сколачивали огромные состояния. Но даже при таком разбойном торгашестве мужики жили неплохо: выручали неисчислимые богатства тайги. Кто не ленился, у того в семье всегда был достаток.

У моих отца с матерью было двое детей: я и сестра. Дед мой занимался ловом рыбы. А в молодости, рассказывали, ходил строить Питер. Каждую зиму, восемнадцать лет подряд, он работал в городе пильщиком — резал из бревен доски. Осенью вместе со своим подручным отправлялся в столицу. Весной дед подрабатывал на другом деле: сплавлял по Двине из Вологды в Архангельск барки с хлебом.

Скитаясь по городам, дед выучился читать и писать. А вот отец мой, Иван Титович Шебунин, не знал ни одной буквы, даже не умел расписаться. Зато его считали знаменитым специалистом по дегтекурению. Отец ездил по всей округе и помогал мужикам строить смолокурни.

В двенадцать лет я закончил земское начальное училище и стал помогать отцу. Занимались мы в основном дегтекурением. Все лето жили в лесу, заготавливали смолье и березовую кору. По первому снегу вывозили смолье вместе с берестой к дегтекуренному заводу. Строили мы его сами, из глины.

Дегтекурение — довольно сложное и тонкое ремесло. Не каждый мужик мог приготовить деготь высокого качества. Это было своего рода искусство: немного недоварил или переварил — и деготь уже не тот. Но нелегкий этот труд приносил хозяевам хороший заработок. [21]

В четырнадцать-пятнадцать лет я уже хорошо разбирался в процессе дегтеварения. Самое плохое для меня, мальчишки, в этой работе было не физическое переутомление, хотя уставал изрядно, а то, что выгонка дегтя начисто перечеркивала воскресные дни и праздники. Перерыв в работе означал остывание печей, и весь процесс приходилось начинать сызнова.

Кроме своеобразных экономических условий в наших местах издревле сохранялся и особый нравственно-бытовой уклад.

Никаких чиновников в деревнях не было, судебных процессов у нас также не устраивалось. Все дела решались на деревенских сходах. А охрана порядка возлагалась на сотского, обязанности которого поочередно исполняли все мужики. Иной власти в деревне не было.

* * *

После избрания Совета крестьянских и солдатских депутатов мы, исполкомовцы, облеченные народным доверием и властью, начали устанавливать порядки в соответствии с революционными законами. В Афанасьевской волости решено было создать артели, занимающиеся теми ремеслами или промыслами, что давно сложились в здешних селах и деревнях. Сами крестьяне избирали правления артелей: на должность председателей выдвигали своих же мужиков, большей частью грамотных парней-солдат, хлебнувших лиха на фронте и имевших некоторый политический кругозор.

На купцов и богатеев волисполком наложил «контрибуцию», как называли мы подоходный налог. Кто был побогаче, тот и платил больше — мужики досконально знали, у кого из своих «буржуев» сколько и какого награбленного добра. Тех, кто отказывался платить налог, отправляли в лес заготавливать дрова для пароходов к летней навигации по Северной Двине.

Купцы — народ хитрый. Иные так ловко прятали деньги, что нужно было хорошенько поискать, чтобы найти их.

Так было с нашим самым богатым купцом Синцовым. После конфискации у него пароходов и каменного дома Синцов жил тихо, смирно, мы его и не трогали больше. [22]

Но прибежала в Совет прислуга Синцовых и сообщила, что старик хозяин что-то прячет под полом в избе.

По распоряжению председателя исполкома взял я двоих активистов и пошел к Синцовым. Сделав обыск, мы нашли большую жестяную банку, а в ней с полпуда старых золотых монет. Мы их тут же пересчитали, выдали хозяину расписку и отправили потом это золото с вооруженной охраной в Архангельский банк.

Все шло у нас вроде как полагается, по закону: защищали бедных, заставляли работать захребетников-богатеев. Те, конечно, были обозлены, пытались жаловаться на исполкомовцев, писали бумаги в губернский Совет и даже в Петроград.

И вот однажды произошел у нас смешной казус.

В конце января или начале февраля восемнадцатого года в наши места из Москвы прибыл представитель центра, чтобы ознакомиться с работой органов Советской власти в Архангельской губернии. Забегу вперед, скажу, что представителем этим оказалась Р. С. Самойлова (Землячка) и что разговор с ней повлиял на мою дальнейшую судьбу.

По пути в Вознесенск, где находился Афанасьевский волисполком, она встретила в лесу бригаду заготовщиков дров. Это были местные купцы, отбывавшие по распоряжению Афанасьевского Совета трудовую повинность. Смекнув, что в такую глухую зимнюю пору на почтовых лошадях может ехать по тракту только большое начальство, они стали жаловаться, что Совет эксплуатирует крестьян, денег лесорубам не платит, а кормиться заставляет своими харчами.

Добравшись до Вознесенска, Самойлова попросила немедленно собрать всех членов исполкома и начала нас распекать за нарушение советских законов.

— Прошу прощения, товарищ Самойлова, — поднимаясь, перебил один из членов исполкома. — Тут явно вышла ошибка. Где вы встретили лесорубов, о которых нам рассказали?

— Как где? — удивилась Розалия Самойловна. — В лесу, верстах в пяти-шести отсюда.

— Тогда все ясно! Там как раз купцы наши, афанасьевские, лес валят...

Когда мы объяснили, что всех купцов, отказавшихся [23] платить контрибуцию, Совет послал на заготовку дров, товарищ Самойлова рассмеялась и сказала:

— Ну и шельмецы! Провели меня за нос!

Инцидент, к общему удовольствию, был исчерпан.

— А теперь, — сказала Розалия Самойловна, — давайте знакомиться, и простите мне незаслуженную оргпроработку. Как говорится, и на старуху бывает проруха.

Самойлова стала беседовать с членами волисполкома и, разговаривая, время от времени пристально посматривала на меня. Я понял, что она силится припомнить, где меня видела. Я же сразу узнал Розалию Самойловну, как только увидел перед собой невысокую женщину средних лет, с гладко уложенными русыми волосами, стянутыми на затылке в узел.

Самойлова совсем не изменилась с тех пор, когда мы, несколько артиллеристов, ходили тайком на Пресню заниматься в марксистском кружке, которым она руководила. Женщина она была волевая, настойчивая, могла и обругать, по, когда надо, умела заступиться за человека. С солдатами Самойлова быстро нашла общий язык: о политике, о социализме, о мире и войне она рассказывала просто и понятно. Кружковцы любили Розалию Самойловну.

Когда подошла моя очередь знакомиться, Розалия Самойловна, прищурившись, спросила:

— А ты, случайно, не был в кружке Родичева, на Пресне?

Тут я, радуясь, что она узнала, заулыбался во весь рот:

— Конечно был. Вы же с нами и занимались!

— Вот, вот, — усмехнулась Самойлова. — Я сразу поняла, что видела тебя где-то. А где — никак не вспомню! Память у меня на людей хорошая. Только тебя трудно узнать: вишь, какую бороду отрастил! Очень, очень рада тебя видеть!

Я спросил, где сейчас Дмитрий Родичев. Оказалось, он по-прежнему служит в бригаде и работает в Пресненском Совете. Мы еще немного побеседовали, а под конец Самойлова сказала:

— Это хорошо, что тебя избрали в волисполком. Работа в Советах — отличная школа. Но ты, пожалуй, больше нужен сейчас в армии. Не хватает кадровых командиров-артиллеристов. Ну да мы еще потолкуем об этом.

Потом началась общая беседа. Самойлова расспрашивала, как Афанасьевский Совет строит свою работу среди [24] населения, особенно интересовалась настроением крестьян. Мы рассказали, что народ стоит за Советы, мужики довольны декретами о земле и мире.

По нашей просьбе Розалия Самойловна объяснила, как надо оформить ячейку коммунистов при волисполкоме. В партию вступили все члены исполкома: Водовозов, Вежливцев, Рухлов, Копытов, я и два моих однофамильца — односельчане Василий Шебунин и Степан Шебунин. Секретарем ячейки выбрали Водовозова — он был старше других и политически более развит.

Так появились в нашем Совете первые большевики.

Перед тем как отправиться дальше, Самойлова настойчиво убеждала меня ехать с ней в Архангельск, чтобы заняться там организацией артиллерийской части. Сначала я колебался: надоела, не по душе была мне солдатская лямка — то ли дело вольготная жизнь в наших лесах! Но я верил Розалии Самойловне, да и сам понимал, что нашей молодой стране очень нужна Красная Армия, потому что еще могут быть тяжелые бои с буржуазией. К тому же я стал коммунистом, и мое место было теперь там, где это необходимо партии.

Для себя я решил, что поеду в Архангельск, а все же хотелось навестить отца и получить его согласие. Отца я очень любил: он был справедливый, добрый и умный человек. В деревне все относились к нему с большим уважением.

Путь Самойловой в Архангельск лежал через мою родную Вторую Борисовскую. Она предложила подвезти меня, и я с удовольствием согласился.

Отец с матерью встретили нас радушно, поставили на стол угощение. Розалия Самойловна долго беседовала с отцом, а перед отъездом призналась, что Иван Титович ей очень понравился.

Когда я сказал отцу, что мне предлагают снова служить в армии, и спросил его совета, он, помолчав по обыкновению, ответил:

— Гляди сам, Александр. Если имеешь желание, иди. Только учти: надо выбрать для себя на всю жизнь одну работу — ту, которая больше по душе. Тогда толк выйдет.

Прожив две недели дома, я распрощался с родными и выехал в Архангельск. Позднее туда же прибыли мои товарищи из Афанасьевского волисполкома: Самойловой удалось сагитировать не только меня. [25]

В Архангельске

В конце февраля после долгого пути добрался я наконец до Архангельска.

По тем временам это был крупный торговый порт с судоремонтными мастерскими и несколькими лесопильными заводами. Лес, деготь, скипидар, пушнина экспортировались отсюда во многие страны Европы. До революции хозяевами в Архангельске были крупные промышленники и купцы; они ворочали миллионами, выгодно сбывая за границу свои товары. Кроме того, это был город мореходов и рыбаков.

Прежде я не бывал в Архангельске. Меня, лесного жителя, поразило, что всюду здесь ощущался запах свежей рыбы. Казалось, весь город: дома, лавки, улицы, — все пропахло треской. Рыбный дух шел из порта, куда причаливали парусные шхуны поморов. Весь улов вываливали на плоты. Прямо на плотах бабы и мужики мыли треску, солили ее, укладывали в бочки и отправляли на склады.

По сравнению с огромной белокаменной Москвой этот пропитанный запахом рыбы город показался мне жалким и грязным: убогие одно-, двухэтажные домишки, деревянные торцовые мостовые, дощатые тротуары, черные дымы из труб лесопильных заводов и стоящих в порту кораблей. Зимой, в долгую полярную ночь, улицы освещались бледным желтым светом керосиновых фонарей. Таким был Архангельск в те годы.

Большинство жителей составляли купцы, промышленники, служащие многочисленных контор и фирм. Кроме местных богачей в Архангельск, спасаясь от возмездия, набежало к тому времени много буржуев, помещиков, купцов из Москвы, Петрограда и центральных губерний России. Некоторые отплыли за границу на судах иностранных компаний, а большая часть осталась на месте, выжидая, как обернутся события.

Пролетарский слой населения Архангельска — основная опора революции — был невелик: рабочие судоремонтных мастерских, лесопильных заводов, портовики. Были еще так называемые повременщики — крестьяне, пришедшие на сезонные, временные, заработки. Но на этих людей в случае какой-либо заварухи надежды было мало. И партийные работники, в том числе Самойлова-Землячка, занимавшиеся вместе с городским Советом организацией [26] отрядов Красной Армии, не принимали повременных рабочих в расчет: сегодня они в городе, а завтра — поминай как звали.

В политической жизни города царила полнейшая неразбериха. Беспрерывно шли заседания и совещания, люди ожесточенно спорили, но не было ни элементарного порядка, ни дисциплины. На первый взгляд могло показаться, что все ораторы и спорщики выступают в защиту социалистической революции и Советской власти. Разногласия начинались лишь там, где заходила речь, как строить новую власть. Тут сразу чувствовалось, что верховодят всем эсеры и меньшевики. Они задавали тон на заседаниях и навязывали решения, выражавшие их политическую программу.

Поначалу я старался не пропускать ни одного крупного митинга, слушал всех ораторов, чтоб разобраться в обстановке, настроении людей и получить представление о соотношении сил. Как и в Москве, местные эсеры и меньшевики предлагали не торопиться, ждать созыва Учредительного собрания, которое должно затем определить форму нового управления страной. В городском Совете они выступали против решительных насильственных мер, что было на руку архангельским промышленникам и купцам. Большевики (их было мало) настаивали на передаче всей законодательной власти в руки Советов и полной экспроприации флота, банков, судоремонтных мастерских, лесозаводов и т. п.

В такой сложной, накаленной политическими страстями обстановке представители центра, энергично действуя от имени Советского правительства, сумели добиться некоторого перелома в работе горсовета, губернского исполкома и военного комиссариата.

К сожалению, эти представители пробыли недолго и были отозваны в Москву. Но они успели сделать главное — начать формирование частей Красной Армии. Эти части и приняли на себя вскоре первый удар англо-американских интервентов. Кроме красноармейских подразделений были созданы также милиция и отряды самообороны из горожан-добровольцев.

Формированием красноармейских частей руководил губернский военный комиссар Андрей Зенькович. Самойлова-Землячка представила меня ему.

Зенькович, полный, очень спокойный, уравновешенный [27] человек, неторопливо побеседовал со мной и поручил заняться организацией артиллерии — подобрать кадровых солдат, найти пушки.

Красноармейский батальон формировался в казармах бывшего запасного полка. Кадровых солдат в городе оказалось немного: большинство после революции демобилизовались, разъехались по домам. Офицеры же откалывались принимать какое-либо участие в создании красноармейских частей. Пришлось назначать командирами взводов и рот бывалых, понюхавших пороху солдат и матросов.

Более трудной задачей была подготовка к эвакуации из Архангельска речного флота на случай интервенции. Это мероприятие требовало долгих переговоров с моряками, а кое-когда и насильственных мер, так как некоторые капитаны судов категорически отказывались подчиниться органам Советской власти. Архангельские капитаны обычно сами набирали команду и были полными хозяевами на кораблях. Одни пользовались большим авторитетом у матросов, другие держали экипажи в покорности своей деспотической властью. И тех, и других было трудно сместить с должностей. Иногда это приходилось делать под угрозой ареста.

Работы у нас оказалось много, но меры, предпринятые губвоенкоматом и губисполкомом, как показали дальнейшие события, были правильными.

Не совсем удачно сложилось у нас с созданием артиллерийских батарей. Орудийную прислугу мне после долгих поисков удалось подобрать, но во всем городе едва нашлось несколько пушек.

Если бы мы занялись этим раньше, то имели бы хорошее артиллерийское вооружение, так как на левом берегу Двины, в предместье Архангельска, находился большой склад военного имущества, созданный в период мировой войны. Сюда доставлялись кораблями союзников оружие, боеприпасы и снаряжение для нужд царской армии. На складе хранились также и пушки разных калибров. Но пока в Архангельске спорили и митинговали, склад был взорван. Эта диверсия лишила нас оружия.

* * *

В Архангельск прибыл из Петрограда чрезвычайный комиссар Павлин Федорович Виноградов. У него был [28] мандат Наркомпрода, в котором указывалось, что Виноградов уполномочен наладить продовольственную помощь Петрограду. Губкому предписывалось исполнять все распоряжения уполномоченного Наркомпрода. Вместе с Виноградовым прибыл смешанный отряд красноармейцев и балтийских матросов. Виноградов рассчитывал закончить дела недели за две и возвратиться в Петроград. Он успел отправить в Питер 10 тысяч пудов хлеба. А дальше все сложилось иначе.

На июнь были назначены новые выборы в Архангельский городской Совет рабочих и солдатских депутатов. В старом Совете подавляющее большинство депутатских мест принадлежало эсерам и меньшевикам. Большевикам, чтобы одержать верх, нужно было провести широкую разъяснительную работу, доказать рабочим, солдатам, рыбакам и крестьянам, что эсеры и меньшевики ведут подрывную, контрреволюционную политику и потому их необходимо отстранить от руководства в Советах.

П. Ф. Виноградова избрали в состав городского Совета как депутата от Соломбалы, рабочего предместья Архангельска. На очередном заседании Совета он был избран заместителем председателя губисполкома.

Павлину Федоровичу Виноградову было в то время лет двадцать восемь. Энергия в нем била через край, темпераментная натура обнаруживалась в каждом движении, слове. Во время выступлений этот горячий, вспыльчивый человек резко жестикулировал. Ходил он тоже порывисто, казалось, вот-вот побежит.

Архангельский губисполком начал работу по большевизации Советов. Эсеры и меньшевики, битые на рабочих и солдатских собраниях, несколько попритихли, хотя явно что-то замышляли. Отступив в открытой политической дискуссии, они готовили новый, теперь уже тайный маневр.

Подозрения укрепились после того, как телеграф принес весть об измене из Мурманска. Тамошние меньшевики сдали без какого-либо сопротивления и порт, и город английскому морскому десанту. Это сообщение вызвало большую тревогу в Архангельске: стало очевидным, что интервенции не миновать.

Виноградов и губвоенком Зенькович созвали экстренное совещание. На повестке дня был один вопрос — защита Архангельска от военного нападения. На этом первом [29] совещании многие командиры и руководители выглядели растерянными. Мало кто верил в возможность создать крепкую оборону против объединенных сил интервентов.

Павлин Виноградов горячился, говорил резко, стараясь растормошить приунывших товарищей. Андрей Зенькович, в отличие от Виноградова неторопливый, сдержанный, по косточкам разобрал проблему обороны города, взвешивая все «за» и «против». В конце он спокойно заявил, что при умелой организации даже имеющимися небольшими силами можно дать отпор заморским пришельцам. Хладнокровие военного комиссара, его твердая речь подействовали на слушателей успокаивающе, вселили уверенность.

Зеньковича знали как стойкого, надежного товарища. Родом он был со Смоленщины. За революционную деятельность был сослан царским правительством в Сибирь. В 1914 году призван в армию, затем окончил школу прапорщиков. После ранения на фронте прямо из госпиталя приехал в Архангельск, где его назначили военным комиссаром губернии.

Экстренное совещание было кратким. Сделали общую прикидку. Решено было Архангельск оборонять. Линии укреплений предполагалось создать на побережье, так как со стороны моря город был беззащитен. Ни о каком сражении на море не могло быть и речи — Северная флотилия имела лишь несколько мелких боевых судов и три старых ледокола. Противостоять мощным крейсерам и эсминцам флотилия не могла. На случай если бы Архангельск не удалось отстоять от вторжения, ставилась задача увести весь речной флот вверх по Двине, дабы он не попал в руки врага.

Вскоре Павлин Виноградов отправился со своим питерским отрядом в Шенкурск на подавление вспыхнувшего там белогвардейского мятежа. Очаг контрреволюции надо было погасить немедля, до начала вторжения интервентов.

Интервенция

В то время как Виноградов со своим отрядом усмирял мятежников на юге губернии, в самом Архангельске события разворачивались с драматической быстротой. [30]

Оказалось, что в шесть часов утра 1 августа боевые корабли Антанты вошли в советские пограничные воды в районе острова Мудьюг (в 60 верстах от Архангельска), захватив при этом плавучий маяк возле острова и два наших дозорных тральщика. Английские крейсеры «Кокрен» и «Аттентив», американский авианосец «Найрами» и транспорт с морской пехотой обложили Мудьюг со всех сторон. Матросам крепости было предложено сдаться. С островных батарей флажками передали на корабли: «Убирайтесь восвояси! В противном случае откроем огонь!»

В ответ на это с авианосца «Найрами» спустили на воду четыре гидроплана. Они полетели к острову. Батарейцам удалось ружейно-пулеметным огнем отогнать самолеты. Тогда интервенты двинулись на штурм крепости. Один из крейсеров приблизился к острову и в десять утра открыл огонь из всех орудий. Одновременно с транспорта высадилась на лодках морская пехота. Несколько гидропланов атаковали островные батареи с воздуха.

Защитники Мудьюга могли отвечать на огонь неприятеля только из двух орудий, остальные пушки в результате диверсии при стрельбе отказали.

Гарнизон крепости сражался мужественно, но участь его была решена. Под сильным корабельным огнем и бомбежкой, атакуемые высадившимся десантом, оставшиеся в живых артиллеристы и матросы взорвали орудия, пороховые погреба и отступили на юг острова. Здесь стояли небольшой баркас и шлюпка. Горстке храбрецов удалось под обстрелом гидросамолетов выйти в море и добраться до Архангельска.

Так пала крепость Мудьюг. Началось вторжение англо-американских интервентов.

...Военком Зенькович срочно собрал актив партийцев, чтобы дать товарищам последние распоряжения, еще раз напомнить, кто за что отвечает.

Открыв стальной шкаф-сейф, он выложил на стол наганы, маузеры и предложил каждому выбрать себе оружие.

— Я отправляюсь на левый берег Двины, — сказал военком. — Буду проталкивать на Вологду эшелоны с имуществом. Если что, я на станции.

У одного из товарищей Зенькович спросил подготовлены ли явочные квартиры для подпольной работы, второго послал проверить, как идет дело с угоном речных судов. [31]

Секретарю партячейки Соломбалы Потылихину поручалось сдерживать силами рабочего вооруженного отряда десант врага до тех пор, пока не закончится эвакуация эшелонов и пароходов.

— Завтра, очевидно, будет высажен десант, — сказал Зенькович, прощаясь с друзьями. — Можно ожидать, что нынче ночью белое подполье захватит власть в городе. Но мы все равно должны выполнить свой революционный долг. Буржуазия и обыватели встретят интервентов хлебом-солью. Мы встретим непрошеных гостей пулями. Мы дадим им бой!

* * *

Речная флотилия готовилась к отплытию. У причалов под парами стояли десятки судов — буксиры, катера, пассажирские пароходы. На пристанях колыхались толпы беженцев. С погрузкой приходилось торопиться: в устье Двины вот-вот могли войти крейсеры Антанты, а оттуда до Архангельска всего несколько десятков верст.

Эвакуацией руководил коммунист Брандт. Латыш по национальности, он являлся командиром красногвардейского отряда, сформированного по приказу военкома Зеньковича из матросов, солдат-отпускников и рабочих. Отряд Брандта должен был погрузиться на суда и двигаться в верховье Двины, чтобы соединиться там с отрядом Виноградова.

Я с командой артиллеристов находился в подчинении Брандта. Еще весной, выполняя решение особого совещания, мы оснастили несколько пароходов артиллерийским вооружением. Трехдюймовые пушки поставили на буксиры «Могучий» и «Богатырь», у которых были просторные, открытые палубы, удобные для стрельбы из орудий, мощные двигатели. Эти быстроходные буксиры могли тянуть против течения по шесть-семь барж.

После вскрытия льда на Двине с первым пароходом в Архангельск прибыли Водовозов, Вежливцев, Пулов и три Шебунина — Василий, Степан, Федор, члены нашей волостной ячейки. Они вступили в добровольческий отряд Брандта. Как коммунистов их послали на разные суда для укрепления дисциплины. Я к тому времени был командиром батареи на флагмане «Могучий» и тоже остался с Брандтом.

Главная наша задача состояла теперь в том, чтобы угнать речной флот. Мы хорошо понимали, что морские [32] корабли с глубокой осадкой не смогут пройти далеко по Двине и, если удастся лишить неприятеля речных судов, это сильно затруднит продвижение его войск в лесной бездорожной местности.

Однако увести из Архангельска все пароходы оказалось не так-то просто. И все же наши агитаторы убедили многих капитанов в том, что нельзя оставлять пароходы англичанам. Большинство судов покинуло Архангельск.

Как только пронесся слух, что английские крейсеры вошли в горло Двины, в порту началась паника. Часть еще не ушедших судов, подняв пары, полным ходом двинулась вверх по реке, а некоторые поспешили к морю, навстречу неприятелю. Тут-то и пришлось применить силу. Быстроходные буксиры «Могучий» и «Богатырь» догоняли беглецов и, сделав предупредительный выстрел из орудий, заставляли капитанов поворачивать назад.

Часа в три пополудни на Архангельском рейде появился английский крейсер «Аттентив» с расчехленными орудиями. Однако наша флотилия уже покинула пределы порта и шла полным ходом вверх по реке. Интервенты организовали погоню только на вторые сутки, когда с моря подошли их канонерки, но мы уже оторвались от них почти на сотню миль и благополучно достигли таежного села Орлецы.

Брандт приказал капитанам двигаться днем и ночью. Остановки делали, лишь когда требовалось пополнить запас дров для топок. Пароходы шли кильватерной колонной мимо лесных берегов, где пока не было ни красных, ни белых. Над таежной глухоманью разносились только гудки да слышалось шлепанье по воде пароходных колес.

Мы уводили суда от интервентов, а вниз по Двине плыло множество лодок и баркасов с купцами и их семьями: эти бежали от Советской власти к чужеземным захватчикам. У нас не было ни времени, ни охоты задерживать этих мироедов.

Мы спешили на соединение с отрядом Виноградова.

* * *

В ночь накануне прихода англо-американских войск в Архангельске произошел контрреволюционный переворот, подготовленный белогвардейским подпольем. Подробности о перевороте и трагической гибели многих наших товарищей [33] стали известны позднее из документов и рассказов тех, кто остался в живых.

В доме для иностранных миссий, в Немецкой слободе, сошлись дипломаты англичанин Линдлей, американец Френсис и француз Нуланс. Прежде чем подать своим войскам сигнал о вторжении, послы договаривались о совместных действиях.

Одновременно там же, в Немецкой слободе, собрались главари белого подполья. Руководителем заговора был капитан второго ранга Чаплин — агент английской разведки по кличке Томпсон. Он служил в Британском посольстве и считался английским подданным. Другой офицер, прапорщик Ларский, был законспирированным осведомителем: работая конторщиком на станции Исакогорка, он передавал сведения о перевозках по железной дороге Архангельск — Вологда и знал многих коммунистов города. На совещании присутствовал также командир Беломорского конного эскадрона ротмистр Берс, служивший до революции в Дикой дивизии. Были еще несколько офицеров. Все они прибыли в Архангельск вместе с иностранными миссиями из Петрограда или бежали из Москвы.

Чаплин сообщил, что англичане высадятся завтра днем, что уже создано «правительство» во главе с народным социалистом Чайковским с участием эсеров и кадетов в качестве министров.

Переворот произошел в течение нескольких часов. При пособничестве эсеров и меньшевиков белогвардейцы легко захватили власть в городе. Внезапным налетом отряд прапорщика Ларского занял ранним утром железнодорожный вокзал и станцию Исакогорка. Зенькович, руководивший на станции эвакуацией, был убит выстрелом из нагана. Произошло это 2 августа 1918 года.

Белогвардейцы вылавливали в городе большевиков и активистов. У речки Маймакса, отделяющей Архангельск от рабочего предместья Соломбалы, они настигли и ранили Потылихина. Вместе с ним схватили еще нескольких рабочих.

Днем были арестованы почти все коммунисты: их списки имелись у заговорщиков. А около трех часов дня на Двине появился английский крейсер «Аттентив». На берег под приветственные вопли питерской, московской и местной буржуазии, купечества и офицерья сошла первая рота иноземных солдат. [34]

Мы отошли от Архангельска верст на триста пятьдесят. Возле села Двинский Березняк наша флотилия соединилась с отрядом Павлина Федоровича Виноградова, который на «Мурмане» спустился вниз по реке Вага, вышел на Северную Двину и двигался нам навстречу.

У Двинского Березняка буксир «Мурман» и пассажирский пароход «Гоголь», на котором находились губ-исполкомовцы, сошлись бортами. Состоялось совещание. Виноградов сообщил, что белый мятеж в Шенкурске подавлен, там восстановлена Советская власть. Мы рассказали подробности о нападении интервентов на Архангельск.

Было решено, что Виноградов отправится в Вологду, в штаб Северо-Восточного участка завесы, доложит обстановку, получит указания, а заодно, может быть, добьется подкреплений. Мы остались его ждать.

В первых числах августа Павлин Федорович привез директиву из штаба завесы. Мы в это время были уже под Троицей. Виноградову удалось пополнить свой отряд матросами и добровольцами. Но силы наши по-прежнему были невелики. Отряды на судах насчитывали не более трехсот штыков. Было несколько пулеметов. Артиллерия же имелась только на «Мурмане», «Могучем» и «Богатыре» (по три орудия на судно).

На Северной Двине решено было вести активную оборону.

Вскоре стало известно, что отряды англичан, продвигаясь на канонерках и захваченных пароходах, дошли до села Двинский Березняк. Туда послали на разведку буксир «Могучий», на котором я командовал артиллерийской батареей.

Двинский Березняк находился уже в руках противника. С берега и канонерок нас встретили сильным артиллерийско-пулеметным огнем. Отстреливаясь из орудий, «Могучий» отошел назад. Канонерки не стали преследовать нас, должно быть опасались ловушки.

На командирском совещании по предложению Виноградова было решено попытаться выбить интервентов из Березняка. Операцию провели ночью.

В самый глухой час светлой северной ночи «Могучий» и «Богатырь» с десантом на борту двинулись без сигнальных огней вниз по реке. На подходе к Двинскому Березняку мы разглядели силуэты четырех или пяти судов, стоявших [35] у пристани с погашенными огнями. Хотя ночь была светлой, мы подошли поближе, чтобы бить наверняка. Береговой дозор, заметив нас, открыл огонь из пулеметов. В ответ ударили орудия «Могучего» и «Богатыря». Первые же снаряды подожгли пристань и один пассажирский пароход.

У противника начался переполох. Воспользовавшись этим, неподалеку от Березняка высадился десант под командой Виноградова и атаковал неприятеля со стороны деревни Шидрово. Не выдержав штыкового удара, англичане начали отходить. В этот момент пуля насмерть сразила Павлина Федоровича Виноградова. Красногвардейцы замешкались. Атака захлебнулась. Десантники возвратились на пароходы с телом погибшего командира.

А огонь врага усиливался. С берега начали бить по нашим судам орудия. Из-за изгиба реки выскочила английская канонерка и тоже вступила в перестрелку. Мы потеряли убитыми и ранеными несколько человек из орудийных расчетов. К тому же от интенсивной стрельбы сильно расшатались деревянные упоры, крепившие наши пушки к палубам. Пришлось отступить. Канонерка, которая представляла главную опасность для пароходов, не рискнула нас преследовать.

У села Троица мы привели в порядок разбитые палубы, закрепили орудия, перевязали раненых. Сказали последние слова прощания чрезвычайному комиссару Павлину Федоровичу Виноградову. Прах его был отправлен в Петроград и захоронен там в парке Политехнического института.

* * *

Пройдя еще верст сто вверх по Двине, флотилия встретилась возле села Нижняя Тойма с частями Красной Армии, которые продвигались на Архангельск двумя путями — по железной дороге и по реке. Наш отряд влился в 1-й Вологодский полк. Это была регулярная пехотная часть с артиллерийской батареей.

Полком командовал бывший штабс-капитан Афонский, среднего роста человек, с не сгибающейся после ранения левой рукой. С красноармейцами он держался просто, но порядок ввел в полку строгий. Афонский проявил себя в гражданскую войну талантливым военачальником, преданным делу революции. [36]

Построив наш отряд, Афонский объявил, что отныне мы — бойцы Рабоче-Крестьянской Красной Армии, что мы обязаны быть беспощадными к врагам Советской власти и свято беречь честь солдата революции.

В состав полка зачислили не всех архангельских красногвардейцев — взяли главным образом артиллеристов и пулеметчиков, служивших в царской армии. Узнав, что я кадровик, старший фейерверкер, Афонский пригласил меня в штаб и стал расспрашивать, как нам удалось приспособить пушки для стрельбы с речных пароходов.

— А нельзя ли поставить на какое-либо судно нашу шестидюймовку? — поинтересовался он.

— Орудие тяжелое, — ответил я. — Удастся ли поставить его на палубу, не уверен. Но попытаться можно.

Афонский велел написать приказ о назначении меня командиром артбатареи на пароходе «Богатырь».

Шестидюймовую пушку установить на пароходе не удалось. Тогда мы отыскали нефтеналивную баржу с металлическим корпусом, укрепили палубу и борта настилом и уже на него вкатили тяжелое орудие. Баржу с шестидюймовкой водил сильный буксир «Мурман», имевший, кроме того, на носу и на корме еще два орудия. Эта плавучая артиллерийская батарея оказалась очень эффективной в боях на Двине.

Пока подтягивались советские части, войска интервентов продолжали продвигаться по Северной Двине, оставляя в деревнях небольшие гарнизоны.

А между тем передовые части англо-американцев достигли деревень Фалики и Пучуга, а основные силы закрепились в селах Городок и Борок, у впадения реки Тёда в Двину. Дальнейшее продвижение неприятеля приостановил 1-й Вологодский полк, который выгрузился с пароходов в селе Каменный Прилук и начал готовить наступление по правому берегу — в направлении на Борок. Попытка интервентов продвинуться вперед была пресечена мощным артиллерийским налетом с наших судов.

Несколько дней обе стороны готовили позиции для боя.

Сразу за поймой Двины, которая тянулась довольно широкой полосой по левую сторону реки, начинались неоглядные хвойные леса. Правый берег Двины высокий, левый — низкий, с болотами. И всюду глушь, никакого жилья до самой железной дороги Вологда — Архангельск, которая ниточкой вилась в тайге по левому берегу. [37]

Развернуть войска широким фронтом на такой местности невозможно. Поэтому наступательные операции советских войск планировались только вдоль железной дороги и в бассейне Двины. Переброска войск и их снабжение осуществлялись также только этими двумя путями, так как грунтовых дорог в лесу было мало, да и проехать по ним можно было главным образом летом.

1-й Вологодский полк, в который влился наш архангельский отряд, занял позиции на высоком берегу, возле деревни Каменный Прилук, а 2-й Вологодский полк выгрузился на левом берегу, у Пучуги, занятой противником.

К Борку и Пучуге интервенты подтянули кроме пехоты и канонерок артиллерию. Главная задача состояла в том, чтобы выбить из Борка англичан. Тогда занимавшие Пучугу американцы поспешили бы эвакуироваться сами, поскольку с высокого берега Борка простреливались все их позиции в Пучуге, на низком левобережье. Каких-либо белогвардейских войск на Двине в это время не было.

Я со своими артиллеристами находился в распоряжении Афонского. Надо сказать, что наша артиллерия на судах по огневой мощи была сильнее, чем у противника. Особенно много неприятностей доставляла интервентам шестидюймовка, которую мы поставили на баржу. Но батареи врага были все-таки очень опасны для речных пароходов.

Бой завязался возле деревни Каменный Прилук. 1-й Вологодский полк атаковал позиции англичан. Самым слабым местом их обороны был правый фланг: там кончались пойменные луга и начинался сплошной лес. Решено было обходным маневром с левого фланга ударить частью сил англичанам в спину.

Афонский выделил для этой цели роту. Показать дорогу в лесу вызвались местные жители. Ночью проводники глухими тропами вывели красноармейцев в тыл неприятелю, и на рассвете рота неожиданно атаковала. Интервенты отступили, оставив траншеи в деревне Борок, но потом, наведя порядок в своих рядах, закрепились на возвышенности перед Городком. Это село взять с ходу нам не удалось. Позиция у противника была очень выгодная: с холма отлично просматривалась и простреливалась местность, по которой наступали красноармейские батальоны. Бой продолжался весь день. [38]

В одной из атак меня ранило в ногу. Ходить я не мог, и меня на носилках отправили на пассажирский пароход «Гоголь», оборудованный под плавучий госпиталь. Там я нежданно-негаданно увидел Розалию Самойловну Самойлову. Эта встреча снова внесла изменения в мою жизнь.

Спустя две недели после операции я уже передвигался с помощью костылей и чувствовал себя здоровым, полным сил. Мне шел тогда двадцать третий год, а в таком возрасте раны заживают быстро.

Бродя однажды по палубе, я столкнулся лицом к лицу с Розалией Самойловной. Из разговора с ней я узнал, что она прибыла к нам по командировке ЦК партии. Розалия Самойловна, оказывается, искала меня, так как знала, что я ранен и нахожусь в госпитале.

— Ты, я вижу, уже гуляешь, — с шутливой иронией сказала она. — Гипс сияли? Отлично! Ну а голова цела — значит, можешь работать!

— Голова цела, и работать могу.

— Тогда вот что. Председатель ЧК товарищ Педа набирает сотрудников. Поезжай к нему. Там можно работать и с костылями.

Предложение было неожиданным. Я любил свое дело и вовсе не собирался расставаться с полком.

— Но я ведь артиллерист, а не писарь...

Иронические огоньки в глазах Самойловой погасли, голос стал жестким, как бывало, когда она сердилась.

— Брось, Шебунин! Педа тебя научит, что надо делать. Ему предстоит организовать прифронтовую ЧК, нужны надежные люди. Понимаешь? Вот тебе записка, отдашь товарищу Педе. ЧК — на пароходе «Светлана». Поезжай, поезжай, дружок!

Очень не хотелось мне покидать свой полк в разгар боев, но пришлось подчиниться.

Губчека

В тот же день я разыскал пассажирский пароход «Светлана», где располагалась Архангельская ЧК.

Председатель ЧК Педа оказался высоким, костлявым человеком, с длинными жилистыми руками и совершенно белыми волосами. Взяв у меня записку Самойловой, он [39] быстро прочитал ее и некоторое время молча разглядывал меня. Потом скупо улыбнулся.

— Отлишно! — сказал председатель ЧК с сильным латышским акцептом. — Ездить на операции на костылях ты, конешно, не можешь. Бутешь работать секретариат коллегии, пока высторовеешь, а там витно бутет.

Смекнув, что такая неопределенность мне на руку, я поспешил сказать:

— Я у вас временно, товарищ Педа. Как заживет нога, вернусь в свой полк. Я же артиллерист, мое место на фронте.

Педа положил на мое плечо сухощавую руку.

— Голубшик, — мягко сказал он, — мы тоже делаем очшень нужное дело. Боремся с контрреволюцией, с врагами Советской власти. Где важнее работать, сам решишь потом.

«Светлана» была двухпалубным пассажирским пароходом с пятнадцатью каютами. В каютах жили сотрудники ЧК, а салон и ресторан были превращены в общежитие для бойцов охраны.

Нас, чекистов, было всего пятнадцать человек, включая самого Педу. Работать учились на ходу. Во многом полагались на чутье и смекалку. О тонкостях дела контрразведки никто из нас не имел даже понятия: губчека только создавалась.

ЧК действовала в условиях фронтовой обстановки и в соответствии с этим строила свою оперативную работу. Главная задача состояла в том, чтобы не дать возможности буржуазным элементам в прифронтовой полосе шпионить в пользу интервентов и перехватывать связных различных тайных контрреволюционных групп, окопавшихся в Москве и Петрограде. Таких связных пробиралось в Архангельск множество, особенно из Питера.

В Архангельской ЧК были созданы три отдела: оперативный, следственный и особый следственный. Первый занимался раскрытием и вылавливанием вражеской агентуры, второй — допросами и содержанием арестованных, а третий, особый, — наиболее опасными преступниками, которых, как правило, приговаривали к высшей мере наказания. Имелась еще хозяйственная часть. Высшей инстанцией являлась коллегия ЧК, принимавшая окончательное решение по всем вопросам. Членами коллегии были все начальники отделов. [40]

Наш руководитель Педа был настоящим чекистом Дзержинского. Суровый, принципиальный, он не терпел скоропалительных выводов и решений.

Чтобы успешно работать, нам необходимо было наладить тесное сотрудничество с местными жителями. Без их активной помощи, без знания людей в деревнях и таежных троп нечего было и думать о поимке белогвардейских агентов. Пришлось потратить много сил, прежде чем крестьяне перестали бояться «чеку» и превратились в наших надежных помощников.

В прифронтовых деревнях одной какой-то власти практически не было. Менялась линия фронта, менялась и власть. Крестьяне, в массе, держались пассивно, явно выжидая, чья возьмет. Советскую власть поддерживали, но и к интервентам относились терпимо. Хлебом, лаской и посулами оккупанты поначалу опутали таежного мужичка. Но идиллия продолжалась недолго. Запасы муки на складах иссякли. Солдаты Антанты занялись массовым жульничеством: забирали у населения лес, смолу, пушнину, а расплачивались ничего не стоившими банкнотами «Северного правительства». На протесты завоеватели не обращали внимания — сила была на их стороне. Крестьяне зароптали, и подавляющая часть населения стала на сторону Красной Армии, что очень облегчило и нашу работу.

* * *

Обстановка в стране осенью 1918 года была очень тяжелая. Буржуазия ликовала: вот-вот, по ее мнению, должна была пасть Республика рабочих и крестьян.

Пролетариат в тылу, а Красная Армия на фронтах напрягали все силы.

На Северной Двине 1-я Вологодская дивизия сдерживала натиск англо-американцев в районе Городка и Пучуги. Белое подполье засылало к нам своих лазутчиков — местных купцов, подкупленных крестьян, офицеров и даже женщин.

Чекисты с помощью местных жителей сумели выловить многих вражеских шпионов и связников.

...Для связи с представителями Антанты в Архангельске из Петрограда по заданию тайной офицерской организации пробирался на север лейб-гвардии капитан Куропаткин. Сначала он довольно спокойно плыл вниз по [41] Двине на лодке. Но возле наших позиций ему пришлось выйти на берег, иначе бы задержали.

Чтобы попасть к англичанам, капитану Куропаткину надо было обойти линию фронта, сделав солидный крюк по тайге. Целую неделю ходил он по лесу, заблудился, но тропы так и не нашел. Голодный, обросший, едва держась на ногах, лейб-гвардеец набрел наконец на мужиков-смолокуров и признался им, кто он такой. «И так и этак мне смерть, — сказал Куропаткин. — Не убивайте меня, ведите в ЧК, я ценный для них человек». Примерно так рассказал нам крестьянин Иван Остапин, который привел незадачливого шпиона в ЧК в деревню Каменный Прилук. Мы посмеялись. Однако капитан действительно оказался ценной находкой. После допроса его срочно отправили в Москву. А спустя некоторое время благодаря сведениям, которые Куропаткин сообщил ВЧК, в Питере была раскрыта крупная подпольная офицерская организация.

Второго вражеского лазутчика довелось брать мне самому, причем в моей родной деревне Вторая Борисовка. Им оказался крестьянин Григорий Шумков.

Никто в моей деревне, конечно, и не догадывался, что я работаю в ЧК. Появлялся я там в гражданской одежде, наган носил в кармане.

Шумкова я знал давно. Это был плотный, лысый, еще не старый мужичок с окладистой бородой. Они с братом вели торговлю лесом, жили хорошо, всего вдосталь. Да, видно, слишком жаден был Шумков. Жадность и сгубила: купили его интервенты. И стал он под видом торговых сделок ходить через линию фронта: то на нашу сторону, то в деревню, где стояли англичане. Пройдет позиции 1-го Вологодского полка, приметит, где что, какие силы, огневые точки, и все эти сведения противнику несет.

После ареста Шумков признался, что англичане за эти сведения всякий раз давали ему по тысяче рублей. Шпиона приговорили к расстрелу. И крестьяне, надо сказать, одобрили этот строгий приговор.

Однажды к командиру 2-го Вологодского полка пришла красивая молодая женщина и попросила принять ее на работу в качестве телефонистки. По документам фамилия ее была Викторова, жительница деревни Заблудье. [42]

Подозрений женщина не вызывала, и ее направили в штаб телефонисткой.

Но в это время к нам на пароход «Светлана» приплыл на лодке Иван Копылов и сказал, что у него есть секретное сообщение. В разговоре с Копыловым выяснилось, что накануне он видел трех незнакомцев у реки Кодима: двух мужчин и молодую женщину. Копылова никто не заметил, и он, крадучись, пошел следом. Он видел, как мужчины затаились в кустах, а женщина, обойдя передовые красноармейские посты, пропала из виду. После этого ее провожатые повернули назад и двинулись лесом в сторону английских позиций.

Я спросил, как выглядела женщина и сумеет ли Копылов опознать ее. Когда он описал внешность незнакомки, возникло подозрение, что речь идет о той самой девице, которую только что приняли в штаб телефонисткой. Копылову показали Викторову, и он без труда опознал ее...

* * *

Зима в Приполяръе приходит рано и внезапно. С наступлением заморозков наша ЧК перебазировалась со «Светланы» на берег: по Двине шла шуга, начинался ледостав. В эту пору пришло распоряжение о слиянии Архангельской и Северодвинской ЧК, поскольку мы уже находились на территории Северодвинской губернии. Выполняя указания центра, наши работники переехали в Великий Устюг.

Осенняя распутица приостановила боевые действия на фронте. Весь октябрь, пока шли дожди вперемежку с мокрым снегом и на Двине становился лед, мы почти не имели связи с деревнями. Лишь изредка ребята из оперативного отдела с большим трудом добирались до позиций Вологодской дивизии, знакомились там с обстановкой, навещали уполномоченных в ближайших селах.

В конце октября нашего начальника Педу отозвали в Москву. А спустя некоторое время туда же на работу уехали еще несколько архангельских чекистов, в том числе и я.

Однако еще до отъезда мы провели очень важную операцию по розыску и конфискации хлебных излишков в Великом Устюге.

Особое значение этой операции станет понятным, если [43] учесть сложившуюся в ту пору критическую обстановку. Колчак взял город Глазов и подошел к Вятке, угрожая перерезать железную дорогу Москва — Вятка. Удайся ему сделать это, мы лишились бы возможности снабжать свои войска хлебом. Мало того, весь советский Север был бы обречен на голодную смерть, так как своего хлеба здесь не было.

Учитывая все это, пришлось пойти на чрезвычайные меры. Губчека решила устроить обыск по всему Великому Устюгу. Операцию следовало провести быстро, чтобы обыватели и купцы, у которых имелись мука или зерно, не успели их спрятать.

Кроме батальона чекистов был мобилизован партийный актив пехотного полка. И в одну из декабрьских ночей все купеческие дома в Устюге были осмотрены от подвалов до чердаков. Наши предположения подтвердились — запасы муки и зерна, особенно у купцов, оказались огромные. В общей сложности мы конфисковали более шести тысяч пудов ржаного и ячменного хлеба. При ежедневной норме в двести граммов хлеба на человека этого запаса хватило Северодвинскому фронту почти на месяц!

Контрреволюция наступает

20 декабря 1918 года десять чекистов выехали из Великого Устюга на работу в Москву. Пятеро из них — Семенов, Щукин, Водовозов, Рухлов, Вежливцев — были отозваны в аппарат ВЧК, а четверых моих однофамильцев Шебуниных (в том числе меня) и Викторова зачислили в 12-й Московский полк ВЧК. Почти все командированные были мои земляки.

Так я опять покинул родные места, на этот раз надолго.

Полк размещался в Покровских казармах (возле Покровских ворот), а его штаб — в угловом доме по Трехсвятительскому переулку и Покровскому бульвару.

В апреле 1919 года вспыхнул эсеровский мятеж в Брянске. Местным чекистам сразу ликвидировать восстание не удалось. На подавление очага контрреволюции был брошен один из батальонов 12-го полка. [44]

Батальон незадолго до этого прибыл в Москву из Великого Устюга. Командовал им тот самый латыш Брандт, с которым мы вместе отступали на пароходах из Архангельска и который потом был членом коллегии Северодвинской губчека. В Брянской операции мы снова оказались вместе.

Часов в десять утра наш эшелон подкатил на всех парах к Брянску. Из раскрытых дверей теплушек торчали стволы пулеметов, наведенные для предосторожности на здание вокзала и перрон.

Посланные вперед разведчики доложили, что в городе все спокойно и что восстание будто бы уже подавлено. Так оно и оказалось. Местные чекисты сумели обойтись без нашей помощи: верные Советской власти войска блокировали, а потом разоружили мятежников. Вожакам, правда, удалось скрыться.

Делать нам в Брянске было нечего. Однако батальон по-прежнему оставался наготове, в вагонах. Все с нетерпением ждали, когда возвратятся командир и комиссар, отправившиеся на экстренное заседание губкома.

Наш эшелон загнали в тупик. Мы расставили часовых у теплушек и возле пассажирского вагона, который занимало командование батальона.

Совещание в губкоме закончилось только к вечеру. Брандта все не было. Стали беспокоиться. Обычно с комбатом всегда находился ординарец — для связи. Но в тот раз Брандт отпустил ординарца, когда остался на совещании. Начались поиски.

Вскоре красноармейцы наткнулись на труп своего командира. Он лежал между двумя составами порожняка, стоявшими перед нашим эшелоном. Брандт был убит выстрелами в спину. Странно, что наши часовые не слышали выстрелов.

Злодейское убийство нашего командира совершили, конечно, эсеры, успевшие уйти в подполье.

Чекисты Брянска и наш батальон были подняты на ноги. В течение суток мы облазали весь город в надежде найти террористов, но тщетно.

На третий день батальон вернулся в Москву. Красноармейцы поклялись, что не простят контре убийства Брандта. Многие воевали в отряде этого храброго командира еще на Двине, его любили и уважали. [45]

Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией сначала был передан один батальон Красной Армии. Затем такие же подразделения начали создавать в каждой губернской ЧК. Но по мере нарастания классовой борьбы, по мере того, как против молодой, неокрепшей республики стали подниматься все силы старого мира, пришлось усиливать органы ВЧК войсками.

После одного из самых крупных и опасных восстаний — восстания эсеров в Москве летом 1918 года — был сформирован 12-й Московский полк. Его задачей было оказывать вооруженную помощь губернским ЧК, если к этому вынуждали обстоятельства.

В 1919 году при ВЧК были созданы специальные войска внутренней охраны (ВОХР). Главкомом был назначен Волобуев, начальником штаба — Рейнер, начальником политуправления — Мехоношин. Под руководством Дзержинского войска ВОХР успешно провели целый ряд боевых операций. Наш 12-й Московский полк также принимал в них участие.

Полк имел две с половиной тысячи бойцов и командиров. Семьсот из них были коммунистами. Партийную организацию возглавлял Андрей Комлев. Он-то и выдвинул мою кандидатуру на должность политкомиссара полка вместо уходившего от нас после ранения А. Нечаева.

В феврале 1919 года меня назначили политическим комиссаром 12-го полка. Я был очень смущен таким доверием, боялся, что не справлюсь: ведь мне шел только двадцать третий год. Но слушать мои доводы никто не стал. Велели принимать у Нечаева хозяйство. А хозяйство составляла одна-единственная полковая печать. Однако она имела большую силу: ни одна служебная бумага без этой печати и подписи политического комиссара не была действительна.

Работа предстояла сложная и большая, а опыта, конечно, не было. На мое счастье, полком командовал знавший свое дело бывший капитан старой армии Кикодзе. Это был безгранично преданный революции человек, исключительно храбрый и честный. Кикодзе хорошо проявил себя при подавлении эсеровского мятежа в Москве. Его знал и ценил Дзержинский.

Черноголовый, маленький, сухопарый, Кикодзе ходил в гимнастерке, перетянутой тонким кавказским ремешком, [46] и легких сапогах из козьей кожи. По натуре он был горяч и вспыльчив. Но, несмотря на это, работали мы дружно, полностью доверяли во всем друг другу. И что самое главное — Кикодзе считал должность комиссара равнозначной должности командира полка, он постоянно советовался не только по политическим, но и по оперативно-боевым вопросам.

* * *

В мае — июне 1919 года наш полк участвовал в ликвидации банд атамана Григорьева, которые в диком разгуле громили под Одессой местные Советы, ревкомы, расстреливали коммунистов и рабочих.

После ликвидации григорьевщины нас перебросили на станцию Лозовая для борьбы против войск Деникина.

Полк занял позиции вдоль железной дороги Славянок — Лозовая, мы вырыли окопы, соорудили пулеметные гнезда. Солнечным утром 25 июня наступавшая дроздовская дивизия с ходу ударила по нашим позициям. Полк выстоял и отбросил противника. Начался ожесточенный бой. Враг значительно превосходил нас в силах, но взломать нашу оборону в первый день ему не удалось.

Дроздовцы несколько раз кидались в атаку, все поле перед нашими окопами было усеяно трупами. На штурм ходили офицеры всех званий, вплоть до подполковников. Наши бойцы дрались яростно, переходя в штыковые контратаки. Но наступательный порыв дроздовцев не угасал. Даже пленные упорно твердили, что армия Деникина разобьет красных и через месяц будет праздновать победу в Москве.

Трудным был первый день. Белые получили сильный отпор. Но и мы недосчитались около половины состава полка.

На вторые сутки положение для нас резко ухудшилось. Нанеся сильные удары по нашим флангам, дроздовцы потеснили червонных казаков. Создалась угроза окружения.

Я приехал на левый фланг взглянуть, как дерется батальон Бегутова, поговорить с красноармейцами, подбодрить, если нужно. Приказа отходить командир полка Кикодзе не давал.

Бегутов, молодой, рослый парень из унтеров, повел меня по позициям батальона. Я с удовлетворением отметил, что бойцы сделали надежные, в полный рост окопы и что [47] никакой паники в их рядах не чувствуется. Мы с комбатом побывали в двух ротах, побеседовали с людьми, а когда затишье кончилось и снова началась артиллерийская подготовка, устроились на горке, на наблюдательном пункте. Отсюда хорошо было видно поле, по которому вот-вот двинутся в наступление офицерские цепи.

Комбат не отрывал глаз от бинокля, я лежал рядом на охапке соломы и тоже глядел в сторону противника. В это время впереди нас разорвался снаряд, осколки со свистом прошли над нами. Бегутов, выронив бинокль, уткнулся лицом в солому. Я почувствовал страшный удар в голову и потерял сознание.

Очнулся только на другой день, уже в санитарном поезде. Очень болела забинтованная голова. Подошла медсестра. От нее я узнал, что комбат Бегутов не убит, но тяжело ранен в грудь и тоже находится в этом поезде. Эшелон с ранеными направлялся в Москву.

— Слава богу, жив! — послышался знакомый голос, и с верхней полки купе свесилась черная голова Кикодзе. — Ну как, Александр Иванович, себя чувствуешь?

Я удивился, что командир полка здесь, подумал, не сон ли это. А потом сообразил, что он, наверное, тоже ранен.

— Ничего, только вот голова раскалывается, — ответил я.

— Благодари бога, что жив остался! — рассмеялся Кикодзе. — У тебя осколок навылет прошел возле правого глаза.

— А что с полком? Кто командует?

От Кикодзе я и узнал, что после трехсуточных боев из 1500 бойцов в строю осталось немногим более трехсот. Раненых насчитывалось около тысячи человек. Полк отправили в Москву на пополнение и отдых...

Войска Деникина заняли Харьков, Лозовую и тучей двигались дальше на север. Республика собирала силы для отпора. Южный фронт стал решающим. ЦК партии, Совнарком и Реввоенсовет послали против Деникина лучших пролетарских командиров и наиболее стойкие дивизии Красной Армии. Рабочие многих городов отправляли вооруженные отряды.

* * *

В конце июля я выписался из госпиталя и сразу был назначен комиссаром 1-й запасной бригады войск ВЧК, которую сформировали на базе нашего полка. Очень я [48] обрадовался, узнав, что комбригом утвержден Кикодзе: приятно служить с человеком, которого хорошо знаешь и на которого можешь целиком положиться.

Бригада стояла в Москве и являлась частью войск внутренней охраны, созданных при ВЧК.

1-я запасная бригада имела два пехотных полка, один батальон командного состава и кавалерийский эскадрон. Главная задача заключалась в том, чтобы готовить для фронта надежные боевые части. Деникин уже угрожал Туле. Красная Армия очень нуждалась в свежем пополнении, и нам приходилось торопиться: маршевые батальоны формировались в течение суток и сразу отправлялись на передовую позицию. Готовили мы также пополнение и для войск губернских ЧК.

В тех же Покровских казармах, где прежде стоял наш 12-й полк, теперь расквартировалась запасная бригада. Сюда прибывало пополнение, необходимое для формирования маршевых батальонов. Выгрузившись из эшелонов на московских вокзалах, мобилизованные колоннами шли к Покровским казармам и располагались бивуаком (благо стояли теплые летние ночи) на большом бригадном плацу.

Как комиссар бригады я жил в маленьком домике при казарме на втором этаже. Окна комнаты выходили на плац. А потому по утрам я каждый день видел одну и ту же картину: огромный, утоптанный до каменной твердости плац, и на нем сотни спящих вповалку людей. Если под головою у спящих были мешки с сухарями, это означало, что ночью прибыли новые эшелоны мобилизованных.

Командный состав — бывших офицеров, унтер-офицеров, фельдфебелей — сводили в отдельный батальон. Из них подбирали будущих комбатов, помощников комбатов, адъютантов, командиров рот и взводов. Каждое утро эти командиры приходили на плац, будили новое пополнение, строили людей и в тот же день формировали подразделения.

Самое трудное состояло в том, чтобы за сутки хоть как-то разобраться в людях, понять, кто чем дышит, стоек ли будет в бою. Занимались этим политотдел бригады и комиссар, одновременно являвшийся начальником политотдела. По моей рекомендации политуправление ВОХР направило на работу в политотдел бывших сотрудников Северодвинской ЧК Федора Рухлова, Ефима Вежливцева, Степана, Василия и Федора Шебуниных. Они стали хорошими [49] помощниками в проведении политико-воспитательной работы среди новобранцев.

В каждом полку, кроме того, насчитывалось по 30–40 членов партии, имелись секретарь парторганизации и политкомиссары. В полках это были Н. И. Колычев и С. И. Модейкии, в батальоне комсостава — И. З. Солда-тов, в эскадроне — Г. И. Новиков. Все мы, комиссары и коммунисты бригады, были очень молоды и неопытны для такого серьезного дела. В сложных ситуациях нас обычно выручало классовое чутье, неколебимая вера в идеалы революции. Очень помогала и большая поддержка старших товарищей из политуправления ВОХР, руководимого профессиональным революционером большевиком К. А. Мехоношиным.

Воинские части, которые у нас формировались, должны были быть не только хорошо обмундированы и вооружены, но и преданы Советской власти, готовы на любые испытания в бою. Однако ввиду острого положения на фронтах маршевые батальоны формировались в спешке. Из-за этого к нам могли попасть и попадали агенты белогвардейского подполья.

Чтобы пресечь подрывную деятельность вражеской разведки, партийный актив бригады после прибытия очередного пополнения занимался выявлением подозрительных лиц. Тех, кто не вызывал доверия, посылали в полк комиссара Колычева. Там окончательно решали, кого отправить на хозяйственные работы, кого, в особых маршевых подразделениях, — на фронт.

Командный состав изучали в батальоне комиссара Солдатова. С каждым бывшим офицером или унтер-офицером беседовала комиссия под председательством командира или комиссара батальона.

Подготовленное нашей бригадой пополнение хорошо показало себя, особенно в боях под Тулой, за что командующий 14-й армией И. П. Уборевич несколько раз письменно благодарил нас.

* * *

В двадцатом году на Тамбовщине вспыхнуло крупное антисоветское восстание, поднятое эсером Антоновым. Используя трудности в сельском хозяйстве и недовольство крестьян продразверсткой, кулачество подбило мужицкие массы на вооруженное выступление. [50]

Антонову удалось собрать на Тамбовщине до 30 тысяч человек. Они были сведены в две армии, структура которых полностью повторяла структуру Красной Армии. Крестьянское «партизанское» войско, как называли себя антоновцы, захватило в свои руки пять уездов. Там чинился дикий самосуд над коммунистами и работниками продовольственных учреждений, процветал грабеж только что созданных коммун, кооперативов, складов.

Реввоенсовет Республики двинул против бандитских войск регулярные части Красной Армии и ВОХР.

Командование нашей запасной бригады получило приказ срочно сформировать соединение для борьбы с антоновщиной. Весной вновь созданная 83-я пехотная бригада с приданными ей артдивизионом и кавалерией отправилась из Москвы в район Старобельска Тамбовской губернии. Командовать бригадой поручили Кикодзе, меня назначили комиссаром. С нами поехали все работники политотдела и штаба.

Прибыв на место, мы узнали, что здесь уже действуют войска под командованием М. Н. Тухачевского. Они гонялись за бандами по всей губернии: страшась решительного сражения с Красной Армией, Антонов изменил тактику, разбив свое большое войско на множество мелких отрядов.

Партизанская тактика, к которой прибегнул враг, очень затруднила борьбу с ним. Отряды распылялись по уездам. Бандиты или скрывались в лесах или расходились с оружием по своим хатам, выжидая ухода советских войск.

Разыскать бандитов в их родных деревнях было почти невозможно: боясь мести, односельчане не желали выдавать преступников.

С антоновскими бандами на Тамбовщине было покончено в 1921 году. После подавления антоновского мятежа нашу 83-ю бригаду тут же расформировали. Возвратившись в Москву, я вскоре получил новое назначение. [51]