По тылам врага

Моросил мелкий осенний дождь. Он не переставал всю ночь и не оставил на нас ни одной сухой нитки. Вокруг было мрачно, неприветливо, очень хотелось, чтобы скорее кончились эта длинная сентябрьская ночь и этот проклятый дождь. Вскоре на востоке мы увидели зарево пожара. Разведчики доложили, что горит село Большое Селецкое. Когда мы на рассвете подошли к нему, то увидели [148] на месте хат лишь тлеющие головешки. Несмотря на дождь, несколько сот хат сгорели за считанные минуты. Фашистские факельщики жгли ваши села с профессиональным знанием дела. Возле догоравших хат на окраине села я остановил колонну, надо было дать людям возможность высушить одежду и немного отдохнуть.

Привал был очень коротким. А что поделаешь? Пока немцы потеряли нас из виду, следовало спешить, дальше уйти от опасности, пробиться поближе к линии фронта.

И опять неторопливо движется колонна, чавкает в сапогах вода. Споткнется впереди идущий, выругается по привычке и снова шагает. И ты идешь следом, бредешь от усталости, словно в тумане. Кажется, все отдал бы, чтобы хоть час, хоть полчаса поспать, сбросить эту усталость, которая пудовыми гирями давит на плечи, висит на ногах. Поле сменяет луг, луг — перелесок, потом опять поле. И все закрыто сеткой холодного дождя. В лесу, куда мы доползли к рассвету, было так же холодно и сыро. Но здесь можно развести костры и соснуть, приготовить хоть какую-то еду. Бойцы свои проклятия ненастной, «сопливой» погоде высказывали больше по привычке. На самом же деле дождь был нашим спасением. На полевых аэродромах застряла немецкая авиация, раскисли дороги, и не рыскают но проселкам подвижные фашистские подразделения в поисках советских солдат, вырвавшихся из оржицкого котла.

После полудня погода разгулялась, дождь прекратился и тотчас же над лесом появился самолет. Он летел низко, в казалось, вот-вот зацепит макушки деревьев. Не могу утверждать, обнаружил нас немецкий разведчик или же предположил, что, кроме как в этом лесу, негде укрыться дивизии, улизнувшей из оржицкого котла, но вслед за «рамой» прилетели три «юнкерса». Они сделали три захода, дважды прошили лес пулеметным огнем, а под конец сбросили листовки, призывающие, пока не поздно, сдаваться в плен.

Вскоре стало ясно, что мы обнаружены. До нашего слуха донесся гул танковых моторов. С Качановым и Самсоненко мы выбежали на опушку и увидели, как с трех сторон лес обкладывает немецкая пехота под прикрытием танков. Опять мы в ловушке, опять нам надо пробиваться! А как это сделать?

— Иосиф Иосифович, — говорю Самсоненко, — организуй ударную группу, человек шестьдесят. Собери для них гранаты. Попробуем пробиться, И немедленно, пока фашисты не окопались. [149]

— Ясно, — сказал Самсоненко и побежал выполнять приказание.

Минут через десять добровольцы, самые отчаянные и обстрелянные хлопцы, стояли предо мной. Разговор короткий. Говорю им: у нас нет другого выхода, как атаковать гитлеровцев и пробиться. Пойдем кучно. Короткими перебежками. Расчет на то, чтобы забросать врага гранатами. Ошеломить, не дать опомниться. Вы прорываетесь. Остальные идут следом.

Спустя несколько минут завязался скоротечный ожесточенный бой. Крики «ура» потонули в разрывах гранат. На войне, как я точно установил из собственного опыта, есть все же элемент удачи, боевого везения. Гитлеровцы были сильнее нас, намного сильнее тех 60 смельчаков. У них танки, нет нужды в боеприпасах. И все же им не удалось отбить атаку. Группа прорыва прошла сквозь их боевые порядки. Да, здесь сыграла свою роль смелость и дерзость наших бойцов: такой стремительности, такого напора фашисты не ожидали. А неожиданность — спутница боевого успеха. Но мне кажется, что здесь нам и немного повезло.

Следом за смельчаками проскочили командиры штаба и большая группа бойцов. Однако несколько подразделений замешкались. Опомнившись, фашисты закрыли коридор и отбили попытки этих подразделений вырваться. Идти им на выручку было бессмысленно, и я передал по цепи команду взять левее и идти на Малое Селецкое, которое, как мы определили по карте, находилось в шести километрах от леса, откуда мы только что вырвались. Вначале шли кустами, не обращая ни малейшего внимания на то, что их ветки били по лицу, путались в ногах. Затем началась болотистая дорога, и мы были рады ей: уж сюда-то немец не сунется.

Дорога привела нас в Малое Селецкое, стоящее на реке Суда, в которую впадает Оржица. Не доходя до села, мы увидели двух парнишек лет по двенадцати, по всей видимости поджидавших нас.

— Дяденьки, не ходите в село. В нем немцы. На танках приехали.

Одиннадцать дней длился наш рейд по вражескому тылу. Не одну сотню верст прошагали бойцы, пробираясь к линии фронта. Всюду нас поджидала опасность, и всюду нам была протянута рука народа, отводившая от нас эту опасность. [150]

И страх, в тревога, и решимость — все это было написано на лицах сельских мальчишек. Я понял, что они дежурят здесь не впервые, что помогали не только нам.

— В село мы, хлопцы, не пойдем. Спасибо, что предупредили. Нам бы на тот берег Сулы. Брод укажете?

— Покажем, мы затем и пришли сюда.

Мальчики привели нас к реке, первыми полезли в воду, показывая брод. Прощаясь с нашими помощниками, я посоветовал:

— Быстренько, герои, по домам, обсушитесь. А то, не ровен час, увидят вас фашисты и догадаются по вашим мокрым штанам, где были и что делали. Понятно?

— Понятно, дяденька командир, — ответили парнишки и стрелой пустились обратно в вело.

Мы расположились в дубовой роще на большом острове. Рядом раскинулся широкий заливной луг, на котором то там, то сям высились стога душистого сена. Бойцы сделали из него постели и уснули мертвым сном. На лугу паслось колхозное стадо. Сухопарый, проворный, охочий на слова пожилой пастух рассказал нам, что коров не успели угнать и их всех до единой переписал сельский староста и «бачит, что це уси вини принадлежати Гитлеру». Старик предложил мне зарезать пару яловых коров и накормить бойцов. Зачем, мол, добро фрицам отдавать, пусть ваши попользуются: поди, не помнят, когда мясо ели.

Мы, конечно, не замедлили воспользоваться предложением пастуха и в тот же день на восточном берегу реки Суда покормили людей сытным обедом. Едой мы по-братски поделились с пограничниками, которые также пробирались к линии фронта. Командовал ими неулыбчивый капитан со шрамом на лице. Они отступали из-под Станислава. В начале пути их было около 500 человек, осталась десятая часть: остальные сложили головы на военных дорогах от границы до маленького села на Полтавщине.

Еще во время службы в Прибалтике я хорошо узнал и полюбил пограничников. Бывая на заставах и кораблях, неизменно восхищался их внутренней подтянутостью, мобильностью, умением не терять головы в любых обстоятельствах, находить выход из самой сложной обстановки. В капитане, в его подчиненных, хотя у них, как и у вас, были такие же воспаленные глаза, такие же порыжевшие от дождей и солнца шинели, проглядывало что-то такое, что отличало их от других. Это «что-то» — и зеленые фуражки, с которыми они не расставались, и твердая уверенность, что они непременно выйдут к своим, в спаянность. Чувствовалось, [151] что у них один за всех и все за одного. Несколько раз капитан в разговоре со мной повторял: «Мы же пограничники. Пройдем. Пограничников голыми руками не возьмешь». Слушая его, я восхищался неулыбчивым командиром, его верой в своих людей, в то, что им все по плечу, все по силам.

После короткого привала капитан увел своих пограничников кратчайшей дорогой на Лубны. Я пробовал его убедить соединиться с нами и пробиваться к линии фронта вместе. На это он ответил:

— Теперь сподручнее мелкими группами идти. Большая колонна заметнее. Ее легче обнаружить и разгромить, А то, что в Лубнах фашисты, — и хорошо и плохо. Плохо, что там фашисты, а хорошо, что вряд ли они ждут по той же причине нас в гости. А раз не ждут, то мы и пойдем. На рожон, конечно, лезть не станем. Проскочить попробуем незаметно. Пограничники это умеют делать...

Проводив пограничников, мы как будто осиротели. С хорошими людьми на войне расставаться куда труднее, чек в мирное время. Проверив боевое охранение, прилег на охапку сена.

Рассветало. Пахло сеном, сырым туманом и рекою. Внезапно за селом поднялась беспорядочная ружейно-пулеметная стрельба. Бойцы мгновенно вскочили, изготовились к бою.

Посланный в разведку взвод Николая Кузнецова вернулся с большой группой командиров и красноармейцев дивизии, которые застряли в лесу восточнее села Большое Селецкое, но все же сумели прорваться и теперь снова были с нами. А перестрелка началась тогда, когда эту группу в Малом Селецком обнаружил подвижной отряд фашистов, рыскавший в этом районе с целью ликвидации мелких групп советских солдат, выходивших из окружения. В ходе перестрелки группа потерь не понесла. Теперь наши силы возросли, и это у всех подняло настроение.

Новый день принес новые заботы. Сидеть на острове не было никакого резону, надо было, пока не поздно, двигаться к фронту. Но куда? Где проходила безопасная дорога и как перед носом гитлеровцев переправиться через реку Суда? На эти вопросы помог ответить уже знакомый нам старик пастух из Малого Селецкого, который, когда рассвело, пришел на остров присмотреть за пасшимся здесь колхозным стадом. Пастух рассказал, что фашистский отряд, обстрелявший на рассвете нашу группу, отставшую от основных сил, насчитывает не более 50 человек, имеет два [152] броневика. Понятно, что фашисты атаковать нас такими силами не решались, хотя знали, что мы находимся на острове. Они, очевидно, ожидают подкрепления.

— Вот что, батя, на тебя вся надежда, — сказал я старику. — Посоветуй, каким путем пробиваться к своим. Старик, подумав, ответил:

— На лодках вас переправим и места, где нет германца, покажем.

— Где ты столько лодок найдешь?

— Как где? У колхозников. В мирное время каждый в селе рыбалил и плоскодонку имел. Наскребем! Теперь, понятно, все лодки в сараюшки сховали. Но как только наступит вечер, выволокем. Лишь бы фашист не пришел.

Мы подсчитали со стариком, сколько потребуется лодок в времени, чтобы перебросить всех людей через реку. Двенадцати часов темного времени вполне для этого хватало.

Часам к девяти вечера старик возвратился из села и сообщил, что можно выступать. Целая эскадра плоскодонок, по его словам, собрана у села Грабовка. Там фашисты пока не появлялись.

Мы тихо снялись с места и быстро направились к Грабовке. Примерно через час подошли к реке, которая здесь делала полупетлю. Разведчик доложил, что берега Сулы удобны для переправы: один порос кустарником, другой — камышом. Когда все было готово, мы с Самсоненко заняли места в одной из лодок, за веслами которой сидел старик.

Через пять-шесть минут лодка тихонько ткнулась в мягкий илистый берег. Я шагнул в спавшие камыши и вскоре, поднявшись на крутизну, уже вслушивался в ночь. Кругом было тихо и покойно. Только где-то далеко-далеко на горизонте, словно зарницы, вспыхивали и гасли далекие огни сигнальных ракет. Подошел старик.

— Что, товарищ командир, может, проводить вас до Грабовки? А то еще плутать начнете?

— Ступай домой, отец. Ты и так оказал нам неоценимую услугу. Возвращайся в свое Селецкое, а то накликаешь себе беду. Спасибо! Никогда мы тебя не забудем, — ответил я и по-русски трижды расцеловал этого замечательного патриота.

Как я уже рассказывал, спустя много лет после войны я объехал места, где вела бои 198-я стрелковая дивизия. Побывал и в селе Малое Селецкое в надежде отыскать старика — нашего отважного помощника. Вместе с секретарем райкома партии Иваном Архиповичем Якименко мы обошли все село, расспросили многих стариков, называли и приметы [153] нашего помощника, но все напрасно. Пусть эти скромные строки будут благодарностью ветеранов дивизии замечательному патриоту с мужественным и добрым сердцем.

Переправившись, подразделения расположились в прибрежных камышах в ожидании дальнейших распоряжений. Мы же в штабе взвешивали все «за» и «против», решая, куда идти дальше. Неожиданно из темноты вынырнули три фигуры. Всмотревшись, мы увидели крупного мужчину лет пятидесяти и двух девочек лет пяти и семи. Мужчина держал в руках большой горшок, завернутый в полотенце.

— Здоровеньки булы! Мы к вам, — сказал пришедший. Его добродушное круглое лицо вызывало симпатию. Говорил он степенно, не спеша: — Вот жинка борща прислала. Украинский борщ. Прошу отведать.

Он ловко постелил на земле полотенце, поставил горшок, достал несколько ложек, разрезал крупными ломтями две буханки еще теплого пшеничного хлеба. Все мы, захваченные заботами тревожной ночи, забыли, что голодны, и вот теперь запах домашнего борща вызвал зверский аппетит. Уселись кружком и за считанные минуты вместительный горшок был опорожнен. Борщ оказался отменным.

— Спасибо вашей супруге. Добрый, видно, она человек.

— Жинка — мастерица борщ варить. Это правда. А прислала нас к вам не она. Партизанский командир направил.

Слушая ночного гостя, я подумал: «Вот она, Советская власть! Нельзя ее победить никогда. Враг захватил нашу землю, считает уже себя ее хозяином. ан нет! Истинный хозяин даже здесь — Советская власть».

В сентябрьскую зябкую ночь Советская власть направила посланца партизанского отряда. Этот человек, взяв с собой малюсеньких дочек, без страха и сомнений выполнял поручение, потому что это поручение Советской власти.

— В Грабовке были танки. Штук двенадцать. Днем ушли, должно быть, в Лубны. Теперь немца во всей округе не сыщешь, так что смело можете пробираться.

Вскоре колхозник с девочками ушел. По дороге к Грабовке нас остановила группа партизан во главе с командиром. На мой вопрос, как его звать-величать, партизан улыбнулся и ответил:

— В отряде меня зовут Батя. Стало быть — Батя. Я понимающе кивнул, мол, понимаю — конспирация.

— Иначе нельзя. Среди населения есть ненадежные люди. Вся их лютая злоба к Советской власти вылезла теперь наружу. Конечно, они охотно выдадут фашисту нашего [154] брата. Потому и приходится ухо держать востро и соблюдать все правила подпольной борьбы.

Командир отряда рассказал мне доверительно, что оставлен Полтавским обкомом партии. Отряд пока небольшой, людей принимают в него осмотрительно, боятся нарваться на провокатора. Главную задачу на данном этапе партизаны видят в помощи подразделениям Красной Армии, выходящим из окружения. В чем заключается эта помощь? Снабжают продовольствием, выделяют проводников, информируют о действиях фашистов: где находятся, что делают. Батя сказал, что в селах, мимо которых мы пойдем, личный состав население накормит. Я поинтересовался, ведет ли отряд диверсионную работу. Батя ответил, что пока, эту работу рано начинать. Необходимо тщательно подготовиться, запастись взрывчаткой, минами, натренировать людей.

В этом бородатой человеке, одетом по-крестьянски — в ватную телогрейку, в шапку-ушанку и сапоги, от которых шел крепкий запах дегтя, угадывалась сильная воля, острый ум. Речь его была свободна и логична. Должно быть, до войны Батя занимал ответственный пост в постиг нелегкое искусство руководить людьми.

Батя познакомил нас с обстановкой на фронте, показал по карте расположение фашистских комендатур и гарнизонов в прифронтовой полосе, подробно описал самый безопасный, по его мнению, маршрут к линии фронта, посоветовал, где сделать привалы на дневку.

Переночевали мы в районе Грабовки, в хате. Личный состав также провел ночь под крышей, в тепле. Партизаны в соседних деревнях и на подступах к Грабовке выставили посты, чтобы в случае появления фашистов тотчас же поднять тревогу. Разумеется, усиленное охранение было выставлено и нами.

На рассвете пришел проводник из села Худалеевка, куда вам предстояло идти. Это был угрюмый на вид, неразговорчивый человек. За всю дорогу длиной десять километров самое большее он сказал полсотни слов. На мой вопрос, в каких местах расположились фашисты, проводник ответил!

— А бис их батьку знае. В Худалеевке вин нема, а дале не роблю.

Нога у него оказалась легкая, провел он нас до своего села наикратчайшим путем, а в нем мы отсиделись до ночи. Нас с Самсоненко устроили в доме, полном ребятишек. Нам было неловко обременять хозяина, но тот и слушать не хотел, чтобы отпустить «товарищей командиров». Хозяйка по такому случаю зарезала двух цыплят и приготовила вкусный [155] ужин. На русской печке лежал больной человек. Он тихо стонал, впадал в полузабытье и что-то бормотал. Хозяин рассказал, что это сбитый немцами советский летчик. Он подобрал его в поле. Летчик был совсем слаб, должно быть, потерял много крови, и пульс его едва прослушивался.

— Отходит вроде. Жинка его молоком поит, как малое дитя. Врача и лекарства вот только нет. А то мы бы, может, и спасли его.

— Лекарством мы поможем, — сказал я и вызвал из санбата хирурга. Тот осмотрел летчика, перевязал его раны, (он был ранен в обе ноги), оставил хозяевам бинтов, йоду, белого стрептоцида и еще каких-то препаратов, проинструктировал хозяев, как ими пользоваться. Медикаменты были у нас на исходе, но нельзя же было раненого летчика оставлять без помощи! Этого сделать не позволяли наши советские законы и мораль, которым мы на войне всегда следовали.

Когда стемнело и мы собрались уходить, летчик подозвал меня к себе. Он говорил с трудом, но я понял, что ему нужно. На клочку бумаги я набросал ему схему кратчайшего и безопасного пути к линии фронта — именно это он и просил. В теле израненного человека еле теплилась жизнь, а он уже думал о том, как выйти к своим и снова подняться в небо!

На каждом шагу мы встречали мужество и отвагу своих соотечественников. Война превратила героизм в норму, он стал всеобщим, всенародным.

И опять нас передали в руки партизанского проводника, на этот раз молодого и веселого парня. На землю лег холодный густой туман, но проводник уверенно вел нас по маршруту, который проходил через родное село парня — Химковцы.

От села и до села мы шли всю ночь и почти весь день, с помощью партизан, с помощью местного населения обходя опасные места. Неподалеку от Химковцев проходит шоссейная дорога из Лубны на Хорол. Когда мы подошли к ней, она была забита большой колонной вражеских войск. Туман так густ, что легко можно было нос к носу столкнуться с фашистами. Но наши разведчики во главе с младшим лейтенантом Воробьевым вовремя обнаружили противника, и подразделения дивизии залегли и выжидали время, когда шоссе будет свободным.

Более 30 километров шли без привала. Люди выбились из сил, в мы решили дать им отдых. И здесь, в деревне Григорьевка, [156] произошла встреча с человеком, образ которого встает живым и зримым сквозь прошедшие десятилетня. Этот человек — сельский учитель. У него в хате мы остановились на привал. Вначале учитель встретил нас настороженно и недоверчиво. Но, убедившись в том, что мы свои, принес откуда-то карту Полтавской области, на которой четко и точно была нанесена обстановка: дислокация немецких войск, их гарнизонов, дороги, по которым фашисты маневрируют. Это был настоящий и неожиданный подарок для нас, и мы перенесли исключительно ценные данные, собранные учителем, на свою карту. Они словно осветили наш дальнейший путь.

Учитель рассказал о содержании беседы трех немецких полковников, свидетелем которой был. Фашисты, остановившись у него в доме, откровенно говорили о фронтовых делах, полагая, что хозяин не знает немецкого языка. А учитель знал его, и потому, как я предположил, он и застрял на территории, занятой фашистами. По словам учителя, немцы очень встревожены тем, что фронт неимоверно растянулся, что русские сражаются стойко и упорно, что, несмотря на уверения командования вермахта об уничтожении основных сил Красной Армии, они сталкиваются с хорошо обученными и отлично вооруженными новыми советскими дивизиями. Так, новый оборонительный рубеж фашисты встретили на реке Псел и не смогли с ходу его преодолеть. Война, по мнению полковников, принимает затяжной характер, а такая война Германию не устраивает. Пугает немцев и партизанское движение, которое с каждым днем ширится. Партизаны нарушают коммуникации, нормальное снабжение войск и делают жизнь оккупационных властей неудобной и опасной.

Рассказ учителя обрадовал нас. Раз гитлеровцы заговорили подобным образом, значит, дела у них далеко не так блестящи, как они пытаются представить их в своих листовках. Решили, что старший политрук Качалов расскажет в подразделениях о том, что сообщил учитель.

После войны мне удалось установить фамилию и имя учителя-патриота. Это был Пушкаренко Павел Афанасьевич. После освобождения полтавской земли от фашистских оккупантов, выполнив поручение подпольного обкома партии, коммунист Пушкаренко вступил в Красную Армию, хотя по болезни был освобожден от военной службы. Од отважно сражался с врагом и погиб в 1944 году в боях под Львовом. Обо всем этом мне написала жена учителя — Анна Федоровна. Прислала она и довоенную фотографию мужа. [157]

С нее смотрит интеллигентный молодой человек, застенчивый и добрый. У него было сердце солдата, мужественное и отважное.

Дни и ночи слились воедино, тянулись однообразной чередой, похожие друг на друга. Ночи мы проводили в пути, днем же, когда не было тумана, отсиживались в лесах и балках, в рощах и перелесках, стараясь слиться с красками осенней земли. В одну из ночей прошли через вымерший, без единого огонька Хорол. В городе были немцы, но они, должно быть, не ожидали, что у русских хватит смелости попытаться пройти у них под носом, и проворонили подразделения. К нашему счастью, ночь была темная и ветреная. К тому же шли мы осторожно, соблюдая все правила маскировки. Разведчики ловко, без шума сняли часовых, охранявших мост через реку Хорол.

Удалась эта операция прежде всего благодаря капитану Паулю Кербергу. Эстонец по национальности, Керберг в совершенстве владел немецким языком. Он рос в окружении детей прибалтийских немцев, и, по сути дела, немецкий был его вторым родным языком. Его он изучал в школе, затем совершенствовал в военном училище. Пауль в подлиннике читал Гете и Шиллера, Маркса и Энгельса. И внешне он очень походил на немца: светловолосый, голубоглазый — истинный ариец. Зная это, командование часто использовало его и как переводчика, и как руководителя разведывательных групп в особо важных случаях. Когда мне доложили о том, что миновать мост в Хороле нельзя, а мост усиленно охраняется, я сразу же вызвал Керберга. Задачу он понял с полуслова.

Надо заметить, что капитан хорошо знал караульную службу гитлеровцев и действовал согласно уставу. Быстро была извлечена из чемодана трофейная офицерская шинель, фуражка, ремни, и Керберг облачился в них, став настоящим караульным начальником. Вместе с четырьмя разведчиками, также одетыми в немецкую форму, он направился к мосту. В подобных случаях для успеха операции требуется тщательная подготовка: желательно путем наблюдения установить время смены часовых, ибо неурочная пересменка может насторожить фашистов и все пойдет прахом. В идеале следовало бы узнать и пароль. Но на такую тщательную подготовку у нас времени не было. Керберг строил расчет на темную ночь и напускную строгость: он превосходно играл роль разгневанного фашистского начальника, приводящего в трепет солдатские души. [158]

Все произошло так, как было задумано. На вопрос часового: «Пропуск?» — Керберг разразился грубой бранью, вроде того, мол, почему каналья-часовой не признает своего начальника, мол, оглох или ослеп он, что ли. Пока растерявшийся солдат выслушивал брань офицера, разведчики, сопровождавшие Керберга, подошли сзади и без шума прикончили немца. Примерно так же развивались события и на другом конце моста, где стоял второй часовой. Путь через реку был открыт.