10. В каменном мешке

Медленно взбираемся на гору, словно альпинисты. Чем ближе к тучам, тем грознее становятся голые скалистые стены, тем теснее ущелья.

На переднем танке мы с Жилиным. Федор Андреевич сегодня не в духе.

— Напрасные хлопоты, — ворчит он недовольно.

Это в адрес десантников. Комбриг вновь запел свою старую песню: «Обойдемся как-нибудь без пехоты. Десантники только будут мешать». Мы уже говорили об этом не раз. Он сдавался, отступал, понимая свою неправоту, а теперь снова о том же.

У комбрига была привычка, неожиданно прекратив разговор, задумываться и смотреть в простор невидящими глазами.

Впереди, почти поперек ущелья, высокая скала. Мы приближаемся к ней, а Жилин молчит. Неужели он не видит?

— Скала, — говорю я.

— Вижу, — отвечает Жилин. — Как ты думаешь, сможем мы обойти ее?

— Пока что трудно сказать.

Жилин останавливает колонну. Мы осторожно продвигаемся вперед, петляя среди каменных выступов и обвалов. Неужели, преодолев столько трудностей, затратив столько времени, придется возвращаться назад?

— Нажимай, Тимофей Максимович.

Прибавляю газу. Скала начала как будто отходить в сторону.

Легкая тень сомнения пробегает по матово-бледным щекам комбрига, но сразу же исчезает.

— Пройдем, — твердо заявляет он и приказывает танкам следовать за нами.

Беру рычаг на себя. Машина делает рывок, и в этот миг происходит такое, что трудно передать словами. [215]

Где-то вверху, над нашими головами, а может, и под нами, раздается страшный грохот, словно произошло землетрясение или извержение вулкана. Мы едва успели захлопнуть люк и податься немного назад, как на нас обрушился ливень камней и обломков скал. Разорвало обе гусеницы, мотор заглох, башня не поворачивалась.

Темно. Настоящая ночь. Напрасно всматриваемся в темноту, стараясь уловить какие-нибудь признаки жизни, напрасно прислушиваемся с напряженным вниманием к окружающему миру. Этот кошмар продолжался недолго, хотя нам он казался бесконечным.

Когда в триплексе наконец начало светлеть, мы оцепенели от ужаса: скала, которая две — три минуты назад стояла на нашем пути, исчезла. На том месте, где она была, дымилась клубами пыли груда камней. Удивительно! Вокруг горы остались такими же неподвижными, а скала взлетела в воздух. Похоже на сон, но это факт! Печальный факт.

Пробуем выбраться из машины, чтобы узнать, что случилось, — да где там! Мы в каменном мешке. А что с десантниками, которые сидели на броне?

Со временем начинают доноситься далекие отзвуки жизни. Наконец слышим приближение наших. Бойцы приходят нам на помощь, начинают разбирать завал.

Вдруг два солдата, не успев даже вскрикнуть, падают на землю мертвыми. Потом еще один... Что это? Выстрелов не слышно, дыма не видно, а люди гибнут. Танкисты, не зная, где засел враг, откуда летят пули, наугад открывают огонь из пулеметов. Короткое затишье. И все повторяется снова. Людям, откапывающим нашу машину, то и дело приходится бросать работу и прятаться за камнями.

Мы с Федором Андреевичем наблюдаем эту страшную картину и ничем не можем помочь.

— Это самураи взорвали скалу, чтобы уничтожить нас поодиночке, — заявляет полковник.

Да, это так. Там, где японцы боялись открытой борьбы, они прибегали к своему излюбленному методу ведения войны «из-за угла»: всюду устраивали засады.

Засада обычно состояла из двух — трех снайперов — своеобразных «кукушек». Японские «кукушки» были вооружены хорошей снайперской винтовкой «арисака», которая при стрельбе не давала ни дыма, ни вспышек. [216]

Поэтому снайперов было трудно обнаружить. И еще одно: «кукушки» располагались не на деревьях, как делали, например, белофинны, а у подножия деревьев, в зарослях, среди камней. Это также усложняло борьбу.

Десантники откапывают «тридцатьчетверку», а танкисты прикрывают их огнем. Однако это мало помогает. Японские «кукушки» продолжают обстрел.

Вдруг снайперы умолкли. В чем дело? Ответ на этот вопрос мы получили немного позже.

Головная машина, на которой мы шли с комбригом, выбыла из строя. Пришлось пересесть на другую. Но прежде чем принять решение, полковник взбирается на кучу камней и осматривает местность. Его окружают танкисты.

— Как, перемахнем или полезем назад? — спрашивает Жилин.

Молчание. Все задумываются. Вопрос серьезный.

— По-моему, товарищ полковник, пройти можно, — откликается гвардии младший лейтенант Иван Климентьев.

Жилин, перебираясь с камня на камень, подходит к нему, изучающе оглядывает танкиста и спрашивает:

— Говорите, можно пройти?

— Можно, товарищ полковник.

— А как?

Климентьев предлагает тросами оттащить в сторону наиболее крупные и острые глыбы, которые помешают движению танков. Таким образом можно будет сделать что-то подобное ровной площадке и пройти завал.

Танкисты переглядываются. Видно, они одобряют предложение товарища и ждут, что скажет полковник.

— Согласен, — кивает головой Жилин. — Очистить проход поручаю вам, товарищ гвардии младший лейтенант.

Климентьев быстро справляется с заданием.

Кто же пойдет первым? Он?

— Мы пойдем первыми, — заявляет полковник и садится рядом со мной в Т-34. — Понимаешь, на этот раз я никому не могу доверить.

— Напрасно, — не соглашаюсь с ним. — А Бачура, по-твоему, кто, ребенок? А Млинченко, Быков, Климентьев? [217]

— Должен же когда-то командир части показать личный пример своим подчиненным.

— Должен, но в данном случае ты не прав.

Полемика прекращается. Поднимаю танк на скользкую и гладкую, как стекло, глыбу. Гусеницы буксуют. Им не за что зацепиться. Подаю машину немного назад и искоса поглядываю на комбрига. Еще немало трудностей и опасностей придется нам преодолеть, пока мы выберемся из этой западни, в которую сами забрались, но Жилин уже торжествует победу. Мне это по душе! А когда выходим на равнину, когда ущелье остается позади, комбриг взволнованно восклицает:

— Взяли, а? Все-таки взяли! Только советские танкисты способны на такое.

11. Встреча с партизанами

Только мы выбрались из ущелья, как из зарослей нам навстречу выбежала группка людей, одетых как местные крестьяне, с мешками за плечами. Они махали руками, прося нас остановиться.

Наш переводчик капитан Егоров выскочил из штабной машины, на ходу начал забрасывать их вопросами:

— Кто вы? Откуда? Что у вас в мешках?

От группы крестьян отделился пожилой человек в очках. Он что-то сказал своим товарищам и подошел к переводчику.

— Товарищ, — проговорил он по-русски, — мы китайцы.

— Китайцы? — переспросил капитан Егоров. — А что у вас в мешках?

Старик повернулся к своим товарищам, кивнул головой, и через минуту на землю были положены несколько коробок с музыкальными инструментами.

Музыканты!

— Объясните, что это за странствующий оркестр? — поинтересовался переводчик.

— Мы не только музыканты, — весело ответил худой и очень высокий юноша. — Мы и еще кое-что умеем делать.

Китайцы одобрительно заулыбались.

— Например?

— Мы артисты, охотники... [218]

Юноша наклонился над футляром, в котором лежал музыкальный инструмент, открыл потайную крышку и достал снайперскую винтовку «арисака». То же сделали и другие.

— Новенькие. Трофейные...

— Это вы, значит, сняли японских «кукушек», которые засели здесь? — спросил их Жилин.

Они только скромно улыбнулись.

— Кто же вы такие?

— Мы, товарищ советский полковник, красные партизаны. Из армии Мао Цзэ-дуна. Наша армия помогает вам с одной стороны, а мы, выходит, с другой.

— А сам кто? — расспрашивал Жилин. — Рабочий, крестьянин?

— Крестьянин. Здесь все крестьяне, — показал он на своих спутников. — Играть мы научились в армии. Теперь ходим по городам и селам, правду рассказываем народу, а японцев бьем. Мы вас хотим предупредить, что они здесь недалеко устроили большую засаду. Там танки, артиллерия, пехотная часть...

— Как вас зовут?

— Меня? Чен И-шу.

— А вас?

— Ли Чен-тун.

— Чжу Юй-цин.

— Ван Юнь...

В этот же день, после тяжелого боя, мы организовали вечер дружбы. Китайские партизаны выступили с концертом.

Между деревьями натянули сшитый из плащ-палаток занавес. За ним раздаются три удара в гонг. Танкисты с интересом ждут, что покажут китайцы.

Медленно поднимается занавес. Из-за дерева выходит капитан Егоров. Он — конферансье.

— Первым номером нашей программы — немая сценка «Подарок Запада» в исполнении товарищей Ли Чен-туна и Чжу Юй-цина.

Китайцы выходят на середину импровизированной сцены. Под аккомпанемент национального инструмента они жестами рассказывают о том, как относились к китайскому народу западные «друзья», стремившиеся закабалить его. В конце номера исполнители на минуту исчезают за деревьями и затем появляются — один с веревкой [219] на шее, другой со связанными руками и ногами. Егоров объясняет: «Американский доллар — петля на шее, английский фунт стерлингов — кандалы».

— Товарищи танкисты, — обращается к зрителям Егоров. — У китайского народа есть чудесное историческое произведение «Все люди братья» — о ста восьми героях. Товарищи Чен И-шу и Ван Юнь исполнят один эпизод из этого произведения: «На Цинянском мосту».

...Поперек моста лежит тигр. Положив морду на лапы, он свирепо рычит. Крестьянский парень собрался перейти через мост, но, увидев хищного зверя, отшатнулся и испуганно замер на месте. Постепенно к нему возвращается самообладание. Он задумывается: «Что делать?»

Играет музыка. Старинная китайская песня. Капитан Егоров рассказывает ее содержание:

— Герой задумался: «Как быть? Тигр будет поедать людей независимо от того, нападут они на него или нет». Юноша должен убить тигра или стать его жертвой.

Ван Юнь в роли крестьянского парня. Чен И-шу, натянув на себя бумажную маску, исполняет роль зверя.

Герой бросается на хищника. Завязывается поединок между человеком и зверем. Побеждает человек — сильный, могучий.

Я смотрел на эту, на первый взгляд примитивную, нескладную, игру простых крестьян, и в каждом из них видел того могучего человека, который выступил на борьбу с империалистическим зверем за свою свободу — и победил.

— Мост очищен. Будьте добры, проходите, — с пафосом восклицает юноша, красный партизан Ван Юнь.

Танкисты горячо аплодировали китайским товарищам.

12. Большой взрыв

В конце войны с гитлеровской Германией, когда союзники высадились у северного побережья Франции, наши солдаты и офицеры перестали возмущаться их неповоротливостью. Трогательные и теплые встречи с американцами на Эльбе, в Австрии и в других местах показали, что советский воин по характеру своему незлопамятен. И в Маньчжурском походе он с нетерпением ждал такой счастливой встречи. И вдруг сердце его похолодело от негодования на союзника-американца. [220]

Что же случилось?

Ответ на этот вопрос дает боевой листок, выпущенный в подразделении капитана Моисеева. Все заметки были об атомной бомбе, сброшенной на японский город Хиросима. Я переписал некоторые из них в записную книжку.

Боевой листок начинался словами: «Нам стало известно, что шестого августа американцы сбросили на мирный японский город атомную бомбу. Город стерт с лица земли, погибли десятки тысяч ни в чем не повинных людей, искалечено еще больше. Радоваться ли нам этому или возмущаться? Бомба сброшена не кем иным, как нашим союзником, упала она на город нашего общего врага!» — с таким вопросом редколлегия обратилась к своим читателям.

«Радоваться ли нам или возмущаться? Ясное дело — возмущаться! — пишет сержант Бухтеев. — Заявляю, с этой минуты мне стыдно, что американцы мои союзники. Докажу, почему. Потому, что зверь человеку не товарищ. Настоящий позор! Я ненавижу японских агрессоров, милитаристов. Но при чем здесь невинные старики и старухи? При чем здесь женщины и дети? При чем здесь, наконец, мирные труженики, которые всеми фибрами души ненавидят войну и не в силах что-либо изменить? Позор, господа союзники! Еще раз позор!»

Командир танка Володин заявляет:

«Правящие круги Америки — империалисты. Их поддерживает военная каста — убийцы по профессии. Что им до людей! Им нужны дивиденты, золото. Они наживаются на человеческой крови.

Я где-то читал, что империалисты только в первую мировую войну получили чистый доход в сумме сорока шести миллиардов долларов, а на этой войне, не сомневаюсь, они подработают во много раз больше. Вот почему меня отнюдь не удивляет, что они сбросили атомную бомбу.

В Германии мы видели следы их бомбардировок. Что они бомбили? Военные заводы, оборонительные объекты? Ничего подобного. Они разрушали мирные города, и в первую очередь рабочие кварталы. Они сбрасывали свой смертоносный груз на мирных людей, на детишек, а промышленность не трогали, берегли. Для кого? Для себя». [221]

Стрелок-радист Михаил Тополь говорит в своей заметке:

«Наш экипаж вчера с утра до полуночи расстреливал и давил самурайскую погань. Однако мы себя не считаем убийцами. Нет! Пока японские солдаты и офицеры воюют с нами, посягают на нашу свободу — они для нас враги. На их жестокость, коварство отвечаем ненавистью, презрением. Мы их бьем так же, как били гитлеровских молодчиков. А вот мирное население, тихие, как голуби, дети — не враги.

Зачем американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму, никак не пойму. Может быть, в Вашингтоне думают, что этим они заставят Японию капитулировать? Ошибаются! Японская клика не поднимет руки, пока окончательно не будет разгромлена ее главная надежда и опора — Квантунская армия. Только тогда, когда этот кит пойдет ко дну, император Хирохито скажет: «Сдаюсь».

Механик-водитель Старченко рассказывает:

«Под Берлином к нам в часть принесли раненую немецкую девочку. Выяснилось, что малышка каким-то образом очутилась в районе боев и в неё угодил осколок снаряда. Все врачи принялись ее спасать. Тщетно, девочка умерла. Видели бы вы, товарищи, с каким волнением встретили мы, советские воины, эту печальную весть! Почему? Жалко нам было ребенка. Он только начал жить и уже умер. Ни один из нас не сказал, уверяю вас, и даже не подумал: «Черт с ней, с этой девчонкой, она ведь дочка гитлеровца!» К чему я привел этот пример — сами понимаете.

Я лично немало фашистов отправил на тот свет, но, когда встречался с мирными жителями, последним куском хлеба делился. Так нас учат Коммунистическая партия, комсомол. А кто воспитал летчика, сбросившего атомную бомбу на Хиросиму? Один ответ: его воспитал злодей, кровопийца, миллиардер!

Сбросив атомную бомбу, наши союзники не только показали свое истинное лицо, но и расписались в своей слабости. С японской армией без нас они никак не могли справиться!»

Вот интересная заметка комсомольца Семена Задакина. [222]

«По своему нутру советский воин — интернационалист. Мне безразлично, кто ты по национальности — русский или француз, немец или грузин, еврей или итальянец, японец или англичанин, — лишь бы ты был человеком! Конечно, в полном смысле этого слова — честным тружеником, а не капиталистом-живодером. Мирным, а не убийцей.

Я ненавидел Гитлера, но любил Эрнста Тельмана и всех его боевых товарищей, я презирал Муссолини, но всегда преклонялся перед мужеством Пальмиро Тольятти и его друзей, героически боровшихся в глубоком подполье против фашизма; я ненавижу японскую, военную клику, но несу в своем сердце образ вождя японского рабочего класса Сан Катаяма. В настоящий момент я беспощадно бью самураев, но на мирного жителя — японца руку никогда не подниму.

Американцы, по-моему, совершили тягчайшее преступление перед человечеством. История навсегда осудит кучку империалистов, сидящих на мешках с золотом в Нью-Йорке и Вашингтоне. Если же атомная бомба сброшена по каким-то соображениям, в «назидание» нам, то пусть миллиардеры помнят: мы не из пугливого десятка. И у нас, очевидно, есть или будут такие штучки, а может быть, и похлеще. Еще одно: мы, конечно, за мир, но, если заденете нас, господа, спуску не дадим. В этой схватке победим мы, а не вы. Победим и навсегда покончим с капиталистическим миром — и на земле больше никогда не будет никаких кровопролитий».

Внизу, под текстом, на последних двух колонках был нарисован «дружеский» шарж с портретным сходством: новый президент США с прозрачными крылышками ангела-миротворца сбрасывает атомную бомбу на японский город. Подпись под рисунком гласила: «Гуманность по-американски, или щедрость дяди Сэма».

Прочитав тогда боевой листок, я взглянул на его редактора, сержанта Лукова. Юноша немного смутился. Он, видимо, ждал от меня нагоняя и, не дав мне выговорить ни слова, торопливо стал защищаться:

— Может быть, мы, товарищ подполковник, немного переборщили, полезли не в свое дело, но... — Луков начал подбирать слова, — я понимаю, тут надо подходить с политической точки зрения — союзники все же...

— Продолжайте. [223]

— Так вот я, как редактор и комсомолец, несу за это ответственность, но...

— Но?

Луков выпалил:

— Заметки написаны от души, солдатской совестью, и я не осмелился их подредактировать...