4. Снова война...
После разгрома гитлеровской Германии империалистическая Япония осталась последней агрессивной страной, которая не сложила оружия. Не хотела она капитулировать перед союзниками. Японская военная клика жаждала крови. Снова мы вступили в бои... [189]
...Приказ дан. По всему фронту пошли в наступление советские войска. Несмотря на проливной дождь, в небо поднялись тысячи бомбардировщиков, истребителей, по морю двинулись эскадры военных кораблей, земля задрожала от тяжелой поступи танковых армий, ринулась в атаку испытанная в боях пехота.
Враг был сильный. Он располагал большой боеспособной сухопутной армией. Его военная промышленность работала полным ходом. Американская авиация бомбила все — школы, храмы, парки, жилые рабочие кварталы, — только не военные заводы. И самое главное, Япония держала в своих руках огромный маньчжуро-корейский плацдарм. Только в одной Маньчжурии, занимавшей 1300 тысяч квадратных километров, можно было вместить территорию стран «антикоминтерновского пакта» — Японии, Германии и Италии вместе взятых.
Перед нами стояла Квантунская армия. Тридцать девять лет ее пестовали японские империалисты, финансовая клика «Дзайбацу». В строю находилось до миллиона штыков. Для нее держались резервы в полтора миллиона человек. К этому необходимо добавить, что Квантунской армии были приданы танковые и авиационные соединения; она имела на вооружении страшное оружие массового истребления — бактериологическое оружие.
Перед нами были и непреодолимые природные препятствия: таежные сопки, топкие болота, знойные безбрежные пустыни, широкие реки и, наконец, горный хребет — Большой Хинган.
Но советские солдаты имели четырехлетний опыт войны с гитлеровской Германией. Наших пехотинцев, моряков, танкистов, артиллеристов теперь никто и ничто не могло остановить.
...Наступаем. Туман редеет. Вдали виднеются сопки, покрытые лесом, который в тумане кажется голубовато-фиолетовым. Когда мы приблизились, перед нами оказались гряды сопок, закованных в железо и бетон. Каждая из них имела два — три этажа под землей. Здесь у амбразур стояли пулеметы и 410-миллиметровые мортиры. Эти железобетонные крепости соединялись между собой подземными ходами, траншеями.
К одному из таких участков тихо и незаметно подходит [190] отделение пехотинцев. Громкое русское «ура» — и шквал огня. И не только здесь. Рядом. Всюду.
— Гранаты! — командует старший сержант — и первый швыряет гранату в траншею.
Взрыв за взрывом. Испуганный внезапным ударом, противник бежит. Всюду его настигают пули.
Советские пехотинцы, не обращая внимания на все усиливающийся огонь из фортов, бросаются за своим командиром в траншеи.
— В штыки!
Остер японский нож, но русский штык острее.
На помощь отделению прибывает все больше и больше пехотинцев. Маленький ручеек превращается в бурную реку, которая, смывая все на пути, растекается по траншеям, атакует подземные ходы крепости.
— За мной!
— Стой! Отставить! — останавливает старшего сержанта пронзительный окрик командира роты. — Куда?! Их надо выкурить, но не таким образом.
Старший сержант останавливается в недоумении. Командир роты уже спокойным и печальным голосом говорит:
— Женя, Вася убит. Возьми штурмовую группу огнеметчиков и заставь амбразуры умолкнуть. Слышишь? Они бьют из пушек! Давай!
— Слушаюсь! — коротко отвечает Евгений Калашников.
Огнеметчики обходят дот. Ползут по-гранитным скалам вверх.
Огонь противника плотен. Двое из семи смельчаков убиты. Это не останавливает Калашникова. Пряча голову за каменными выступами, он осторожно пробирается вперед. Бойцы подражают каждому его движению.
Еще несколько метров... Один метр... Меньше! В живых остаются лишь двое: старший сержант Калашников и рядовой Сухинин. Они уже под амбразурами:
— Гранаты!
Рыжий огонь, дым, дикие крики...
Захлебываются все пять амбразур на сопке «Сломанный клык».
Командир роты капитан Омельченко подбегает к Евгению Калашникову. Юноша сидит на выступе гранитной [191] скалы, уронив голову на грудь. Черный пот, смешавшийся с кровью, струится по его лицу.
— Женя, что случилось? — с тревогой спрашивает Омельченко. — Ты ранен? Куда тебя ранили?
Старший сержант показывает на грудь.
— Санитара, санитара сюда! — приказывает капитан и, положив руку на плечо товарища, старается его успокоить: — Рана не опасная. Чепуха! Погляди вниз, Женя, вон наши танки идут...
Евгений Калашников поднимает отяжелевшую голову. На его потрескавшихся губах появляется счастливая улыбка.
— Хорошо, — произносит он последнее слово в своей жизни.
Об этом подвиге киевского юноши я прочел во фронтовой газете «Защитник Родины» спустя несколько дней после встречи с ним на станции Борзя.
5. Через узкую теснину
Хлынул ливень. По склонам гор и сопок понеслась вода. Разлились реки. В долинах забурлили потоки. Но это не остановило движение танковой армии, которой командовал генерал Кравченко.
На правом фланге армии шла наша бригада. В авангарде — комсомольская рота Василия Млинченко. Неожиданно поступил приказ остановиться. «В чем дело? Неужели командир бригады опасается, что не возьмем эту водную преграду?» — подумал Млинченко.
Вскоре в подразделение прибыл командир бригады полковник Жилин. Взволнованно взглянув на Млинченко, он объяснил, чем вызван его приказ:
— Километрах в трех отсюда начинается теснина. Через нее надо пройти во что бы то ни стало. Возможно, там много воды, зато самураи ее не охраняют, так как уверены, что здесь танки и пехота не пройдут.
Полковник Жилин дал ряд советов, как лучше преодолеть серьезное препятствие, и спросил:
— Ясно, как следует действовать?
— Ясно, товарищ полковник.
Схватившись за поручни машины, Млинченко хотел [192] залезть в башню. Но вопросительный взгляд командира бригады остановил его.
Минута молчания. Жилин что-то хочет сказать, но медлит.
— Теснина, товарищ лейтенант, очень узкая, — предупреждает он. — Уже, чем вы можете себе представить. С резкими поворотами... Потом не забывайте, у вас на броне будут люди, десантники. Пройдете?
— Пройдем, товарищ полковник, — заверил Василий. — Разрешите выполнять?..
Дорога, высеченная временем в скалах, вьется вверх узким темным коридором. Подошва неровная, ухабистая, к тому же залита водой. Бурно клокочет несущийся с гор водопад. Боевые машины, идущие одна за другой, вытянулись в ломаную, зигзагообразную линию. Над ними голые отвесные скалы, уходящие высоко в небо. Кажется, что каменная лавина готова каждую минуту обрушиться на танкистов, осмелившихся забраться туда, куда редко ступала нога человека.
— «В глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле», — вспоминает башенный стрелок Климов стихи Лермонтова.
— «Уходит Розен сквозь теснины; сдается пылкий Шлипенбах», — вторит ему словами Пушкина Млинченко.
Первый поворот. Крутые склоны скал почти сомкнулись у подошвы. Прямо идти нельзя. Тогда механик-водитель, прижимаясь к левому склону горы, сильно наклоняет машину, идет на «одной ноге», чуть ли не ребром. Его примеру следует вся рота.
Млинченко осторожно открывает люк: на его машине десантники. Они промокли до нитки. А ливень не прекращается. Льет как из ведра. Водопад набирает силу, звереет. Кажется, он решил не только преградить танкам дорогу, но непременно сбросить их вниз точно так же, как он уносит с собой громадные камни, деревья, кустарники.
— Промокли, ребята? — обращается танкист к посиневшим от холода пехотинцам.
— Ничуть, — отвечает ему один десантник.
— Кто не боится холеры, того она боится, — подхватывает другой.
— Граммов двести, конечно, не мешало бы... [193]
— Потерпи немного, Терещенко. На горе тебя теща со стопкой и блинами поджидает.
Чернобровый парень с Полтавщины огрызается:
— Блин не клин, брюхо не расколет.
Смех, шутки заглушают шум воды, рев моторов. Один из весельчаков до того расхохотался, что забыл, где находится, и сорвался с брони. На мгновение все замерли. Танки остановились. Несколько человек бросились на помощь. Еще минута, и пострадавший уже на машине.
Смех усиливается. Слышатся реплики: «Алешка за щуками полез», «Гайворон карасей ловил», «Алешка, вода пресная?» Да, такова натура нашего солдата! Даже в минуту смертельной опасности он не теряет бодрости духа.
Лейтенант Млинченко оглядывается. Танки, подобно глиссерам на море, утопают в белой пене и грудью пробивают себе путь. Вот идет машина Федорова, за ней — Зарян, дальше — Савич. Замятина, Рыжова и других не видно. Они еще по ту сторону изгиба... Штаб поддерживает радиосвязь с комсомольской ротой. Радист спрашивает: «Все в порядке?» Следует один и тот же ответ: «Все в порядке. Дорога, конечно, неважная, но ничего».
Около трех часов движется рота Млинченко по узкому проходу между утесами. Еще один поворот, и танки выбираются на равнину, покрытую мелким, чахлым кустарником.
Из-за туч пробилось солнце. Трава сверкает миллионами алмазов. Тишина...
И вдруг: «Вижу пушку!» — нарушает тишину башенный стрелок.
Головной танк посылает в замаскированное орудие два снаряда. Вверх вздымается столб дыма. Орудий, оказывается, здесь немало. Танкисты расстреливают их, утюжат гусеницами. Японцев не видно. Куда они девались? Оказывается, не ожидая нападения с этой стороны, они спрятались от дождя в каменные норы.
Танкисты и десантники, обнаружив убежища японцев, поливают их огнем. Самураи, оправившись от внезапного удара, открывают стрельбу из дотов. Завязывается жаркий бой.
Вдруг из-за куста вынырнул маленький японец и бросился под танк Савича. Механик-водитель успел [194] только заметить желтый подрывной пояс на японце, как раздался оглушительный взрыв — и танк вздыбился, объятый пламенем.
Это была «противотанковая собака», как впоследствии прозвали самураев. Их было много. Несмотря на убийственный огонь, эти верные императору псы бросались под танки. Их били, давили, кололи штыками, а они лезли и лезли.
Одну «противотанковую собаку» схватили живой. Наш автоматчик вытянул самурая за ногу из-под самого днища машины.
Когда кончилась схватка и с вражеским гарнизоном было покончено, японца обступили наши воины. Оказалось, что он пьян, но еще держался на ногах и бессмысленно улыбался. Вид у него был жалкий, беспомощный.
— Чего улыбаешься! — закричал на него десантник. — Тебя, дурило, напоили, ты и прешь под танк. А за кого? За империалистов! Сознательности у тебя, что у осла понятия.
Японец не понимал, чего от него хочет русский. Он недоуменно хлопал глазами и вдруг с рыданием бросился на землю, принялся целовать запыленные сапоги десантника.
Пехотинец отскочил от него, точно его отбросила какая-то пружина, и брезгливо сплюнул:
— Фу ты, гадина! Кто тебя так воспитал?
Самурай, закрыв лицо руками, продолжал жалобно выть. Наши танкисты и пехотинцы глядели на него с отвращением...
Рота Млинченко пошла дальше. Начался крутой бездорожный спуск. Десантники падали на ходу. Пришлось сбавить скорость, то и дело останавливаться.
Вот внизу показался небольшой городок. Зайдя с тыла, советские воины внезапно напали на крупную танковую часть врага. Японцы не успели даже завести моторы. На массированный огонь откликнулись несколько пушек и те вскоре умолкли.
Наши танки и десантники стали окружать самураев. Судьба вражеской танковой части была предрешена. И вдруг над одним из домов появился белый флаг. За ним ярким пламенем взвился красный. [195]
— Прекратить огонь! — приказал командир роты Млинченко и подумал: «Сдаются. Но почему рядом с белым появился красный флаг? Подхалимничают. Черт с ними! Нужен парламентер. Пойду сам и возьму с собой сержанта Климова. Парень он сообразительный. Правда, в такой «церемонии» никогда не участвовал, но не растеряется. А где достать переводчика?»
Навстречу русским танкистам неторопливыми шагами приближались два японца: капитан и унтер-офицер.
Минутное молчание. Капитан, представитель японской стороны, изучающе посмотрел на лейтенанта Млинченко. Встретив в ответ суровый взгляд, он сжался, точно от холода, и сразу стал кроток. Капитан кивнул головой унтер-офицеру.
— Командир нашего соединения интересуется, на каких условиях господин русский лейтенант предлагает нам сдаться, — проговорил по-русски унтер-офицер.
Василий Млинченко переглянулся с Климовым и усмехнулся:
— Тут, господа, произошло явное недоразумение, вам никто не предлагал сдаваться. Вероятно, ваш командир сам нашел это целесообразным.
— Между прочим, — насупил брови сержант Климов, — зачем вы изволили поднять красный флаг?
Млинченко хотел было остановить башенного стрелка — тот вышел из рамок воинской этики, — но воздержался. Его это тоже интересовало.
— Красный флаг подняли коммунисты, — невозмутимо ответил капитан. — У нас их оказалось много. До этого, понятно, они скрывали свою принадлежность к коммунистической партии, а теперь, когда ваши войска...
Млинченко прервал японского парламентера:
— Эта сказка нас не интересует.
— Командир нашего соединения просил предупредить, что он располагает большими силами. Кроме того, вблизи стоят еще несколько танковых соединений.
— А подштанники у вашего командира, случайно, не промокают? — спросил Климов.
Японец опустил глаза.
— Будем говорить по существу, — промолвил он.
— Что ж, давайте говорить по существу, — подхватил Млинченко. — Доложите своему начальству, что мы предлагаем без всяких условий покинуть танки и сдаться [196] в плен. Сделать это немедленно. В противном случае вы будете уничтожены.
— У господина лейтенанта нет оснований сомневаться... Командир нашего танкового соединения...
— Точка! — перебил Климов. — Русские болтать не любят.
— Мы надеемся... — начал японский переводчик и не договорил: вблизи разорвался снаряд, за ним другой. Парламентер, взмахнув руками, рухнул на землю.
— Какое коварство! Они выигрывали время! — успел крикнуть Климов. Осколок снаряда впился ему в грудь.
Убит и японский капитан.
Василий Млинченко не растерялся. Он повел свое подразделение в атаку. Ожесточенная схватка советской роты с японской частью длилась недолго. Когда мы пришли на помощь, нам почти нечего было делать.
А лейтенант Млинченко, докладывая о результатах боя, заметил:
— Вояки они посредственные, только очень коварные...
6. Дядя Саша
Наша бригада в основном состояла из молодежи. Но был среди нас один человек уже в преклонном возрасте. Это капитан интендантской службы Александр Николаевич Кондаков, которого танкисты любовно называли, дядя Саша. Его уважали за неиссякаемую энергию, практический ум и даже, как это ни странно, за то, что он вечно брюзжал и был чем-то недоволен.
Он всегда жаловался:
— Разве интендантом кто-нибудь интересуется? — И отвечал: — Никто. Его не замечают и редко кто помянет добрым словом. А присмотритесь к нему, голубчики, получше — и вы увидите, что на его плечи взвалены горы. На этого бедного Макара все шишки валятся. Портянки, обувь, гимнастерки, валенки, полушубки... Все подай первого сорта. Попробуй, не дай бог, выдать второй — съедят живьем. Тебе сразу устроят головомойку: «Нервы людям портишь? Танкисты кровь проливают, а ты тряпку жалеешь! Стыдно!» Крупа, хлеб, мясо, сахар... Все это надо подать вовремя, и никому нет дела до того, что армейские склады перебазировались, что порой приходится [197] долго ждать, пока начальство подпишет наряд, что часть машин забрали на перевозку боеприпасов...
Дядя Саша ходил всегда усталый, озабоченный. На его лбу, на который из-под козырька выбивался клок седых волос, блестели капельки пота. Дядя Саша ворчал, дулся, забывал поесть, но с делами справлялся неплохо.
Особенно тяжело ему пришлось в начале войны, пока мы отступали.
— Пошлю солдат за обмундированием или продуктами, — вспоминал он, — а сердце неспокойно: найдут ли они армейский склад, застанут ли его на том месте, где был с утра? Не попадут ли в окружение?
Не переставал капитан ворчать и тогда, когда мы гнали гитлеровцев на Запад. Правда, это брюзжание непременно заканчивалось шуткой:
— За вами, голубчики, не угонишься. Вы забываете, что у меня миокардит. Но ничего, жмите на все педали, переключусь и я на третью скорость.
Работая на «третьей скорости», дядя Саша и его помощники редко отставали от нас даже во время самых быстрых маршей.
Капитан Александр Николаевич Кондаков до войны жил в Воронеже, работал на городской телефонной станции заместителем директора по хозяйственной части. На фронт ушел добровольно с сыном и дочерью. Однажды дядя Саша показал мне письмо от жены. Она сообщала, что сын погиб под Яссами.
— А как ваша дочь? — поинтересовался я спустя несколько дней.
Капитан опустил глаза и глубоко вздохнул.
— Нет у меня и дочери. Погибла, — произнес он, немного помолчав. — Вот что Гитлер наделал. Сашенька был инженером, Валя кончала судостроительный институт... Жена осталась одна. Бедняжка, как она это перенесет?!
Мы победили фашистскую Германию, но домой Александр Николаевич не поехал. Наша бригада была переброшена на Дальний Восток. По дороге мы часто беседовали по душам.
— Александр Николаевич, — обратился как-то к нему командир бригады, — скажите, вы бы сейчас, наверное, [198] с удовольствием покинули наш эшелон и пересели на воронежский поезд?
Капитан отрицательно покачал головой:
— Нет, ошибаетесь.
И добавил:
— Я, Федор Андреевич, человек беспартийный, но всегда был дисциплинированным советским гражданином. Когда мне говорят: «Надо», — это для меня свято. Понимаете, свято!
Туговато приходилось интендантам в пустынной монгольской степи. Отсутствие дорог во много раз осложняло их деятельность. К тому же здесь не было ни одного колодца, а жара достигала шестидесяти градусов. Нам требовалась вода, и в большом количестве.
Дядя Саша сбивался с ног, делал все от него зависящее и, как всегда, брюзжал:
— Пьют и пьют... Где я наберу столько воды?
Наши интенданты учились воевать в новых условиях. Когда оборона противника была прорвана, армейские интенданты показали свое умение. Горючее, боеприпасы, продукты питания и все необходимое для войск они доставляли по воздуху, авиацией. Лицо капитана Кондакова осунулось, густые брови выцвели, губы потрескались до крови.
— Как дела, дядя Саша? — спрашивали у него танкисты.
— Вам что! Море по колено, а у меня от зноя кости размякли. Так и тянет в Антарктиду, — отвечал он.
Однажды Кондакова срочно вызвали в штаб, но его нигде не могли разыскать. Связались по радио с интендантским управлением. Оттуда ответили: «Дядя Саша был у нас рано утром, нагрузил машины и уехал». Прибыла колонна грузовиков, а капитана все нет и нет. «Где же он?» — забеспокоились мы.
Явился он поздно ночью.
Оказывается, километрах в восьмидесяти от Большого Хингана машина закапризничала. Потребовался ремонт.
— Заезжайте в лес, — приказал дядя Саша шоферу и взглянул на часы. — Двадцать минут на ремонт. Ни секунды больше. Справитесь?
— Постараюсь.
— В армии не «стараются», голубчик, а «выполняют [199] «, — назидательно заметил Александр Николаевич. Он вылез из машины, начал прогуливаться по лесу. К шоферу, занятому ремонтом, доносились шаги капитана, хруст веток под его ногами, ворчание: «Фу, и здесь жара, как в парной на верхней полке».
Потом стало тихо. Солдат обернулся, чтобы доложить, что можно ехать, но дяди Саши рядом не оказалось. Не откликнулся он и на зов.
Шофер бросился искать капитана. Все поиски были тщетными. Интендант словно в воду канул. Сгущались сумерки. Шофер растерялся, не знал, что делать. Усталый, подавленный, вернулся он к «виллису».
Каково же было его удивление, когда он застал возле него капитана!
— Это что такое? Где вы шатались? — накинулся на шофера дядя Саша. — За такие штучки, голубчик, по головке не гладят.
— Я вас искал, товарищ капитан. Вы пропали...
— Пропал! Пропал! Что за разговорчики? — и дядя Саша помимо своей воли широко улыбнулся. — Садитесь за руль, поехали!
Выехали они из лесу на дорогу. Шофер исподтишка поглядывал на капитана. Ему хотелось узнать, где так долго задержался Александр Николаевич.
— Вы чего на меня смотрите, как верующий на святую Марию? — буркнул интендант, поймав вопросительный взгляд солдата.
Его суровый тон постепенно становился все мягче и мягче.
— Ох, эти комсомольцы! Везде они суют свой нос... Вижу, вам очень хочется узнать, где я столько времени пропадал? Что ж, расскажу, только при одном условии — держи язык за зубами, по секрету...
И вот что рассказал дядя Саша своему шоферу Игорю Чаплыгину.
— Хожу себе по лесу и вдруг замечаю: что-то темнеет в кустах. Присматриваюсь: гора камней. «Что это за камни, откуда они здесь взялись?» Отбрасываю несколько штук — дверь! Железная. Пробую ее открыть — поддается. Еще сильнее — отворяется. Интересно... А что там внутри? Зажигаю фонарик: ступеньки уходят в бездонную тьму. [200]
В одной руке держу фонарик, в другой — пистолет и спускаюсь вниз. Глубоко! Бетонированная площадка. Высокие тоннели. Прислушиваюсь. Ни единого звука. Беру вправо, прохожу метров тридцать — и перед моими глазами открывается огромный подземный склад. Стоят больших калибров пушки, накрытые чехлами. Восемнадцать штук! Влево — другой зал. Здесь ящики со снарядами, гранаты, патроны, новенькие карабины, шинели с собачьими воротниками.
Задумываться нечего. Сразу понял: это тайный, хорошо замаскированный склад вооружения японской армии. Я решил немедленно доложить об этом командованию и направился к выходу. Только выбрался из тоннеля и поставил ногу на первую ступеньку, как вдруг кто-то выбил у меня из рук фонарик. Воцарился мрак. Послышалось тяжелое, сдержанное дыхание постороннего человека. Японец? Кто же другой!
Выстрел. Пуля пролетела над самой моей головой. Я ответил тем же. И не раз, а несколько. Убит или не убит?
В этой непроницаемой тьме трудно было разглядеть врага. Слышу, как самурай, затаив дыхание, на четвереньках приближается ко мне. Я подался в сторону, а затем, протянув руки вперед, бросился на японца. Еще мгновение, и мы сцепились.
Японец оказался сильным, изворотливым, как горная ящерица. Он пускает в ход излюбленный японцами метод борьбы — джиу-джитсу.
— Скотина! — вскрикнул я и изо всех сил сжал врагу глотку.
Пот с меня льет ручьями, испытываю страшную боль от укусов, сердце останавливается. Японец душит меня. Кажется, еще секунда — и самурай победит. Нельзя! Еще одно усилие. Под моими пальцами что-то хрустнуло — и мое горло освободилось от железных тисков. Становится легче дышать. Сердце начинает биться ритмичнее, почти нормально.
Зажигаю спичку. Сине-золотой огонек разрывает мрак. На полу распластался японец. Крохотные погончики. Кто он такой? Унтер-офицер, поручик? Собственно говоря, какая разница. Важно другое: сторожить склад он больше не будет. [201]
Ночью «секрет» дяди Саши стал достоянием командования. За проявленную бдительность и отвагу капитан Кондаков был представлен к правительственной награде.
После получения ордена дядя Саша, обращаясь к шоферу, заявил:
— Интенданта, оказывается, у нас тоже вспоминают добрым словом. Как же иначе — не пятое же он колесо в телеге.