Часть вторая

1. На Дальний Восток

Остановить натиск нашей армии на границе «рейха» фашистам не удалось. Советские войска, преодолевая сопротивление врага, подходили к Берлину.

Шестнадцатого апреля перед рассветом заговорили десятки тысяч советских пушек и минометов. В воздух поднялись тысячи наших самолетов. В наступление пошла пехота, за ней двинулись танки.

Я не принимал участия в боях за Берлин. Там воевали два моих близких и верных товарища: капитан Михаил Шитов и Герой Советского Союза майор Антон Горошко. Через семь дней после начала наступления их подразделения уже вели бои на окраинах города.

Я узнал об этом позже, когда танковое соединение, в котором служил мой бывший механик-водитель Шитов, прибыло в Чехословакию громить вражескую группировку.

Прага освобождена. На митинге танкистов я встретился с Шитовым. Он рассказал о взятии Берлина, с болью вспомнил об Антоне Горошко, погибшем в момент, когда над рейхстагом взвилось Красное знамя.

Мы с капитаном Шитовым вышли на улицу и долго ходили молча по весенней, праздничной Праге.

Около сквера нас окружили ребятишки. Смуглый, подвижный мальчик с большими карими глазами спросил:

— Дядя, а правда, что больше нет войны? [173]

— Правда, — подтвердили мы.

— И никогда не будет? — спросила девочка с тоненькими косичками.

— Не будет, никогда не будет, — успокоили мы малышей и пошли дальше.

Немного отойдя, мы, как по команде, остановились и переглянулись. По глазам Шитова я понял: он думает о том же, о чем и я. Не верилось, что после такой страшной кровавой бойни может еще где-то вспыхнуть война. Да, на западе победил мир.

* * *

Гитлеровская армия разгромлена. Над рейхстагом развевается Знамя Победы...

Началась демобилизация первой очереди. Жители Берлина и Праги, Бухареста и Софии, Будапешта и Варшавы с цветами и музыкой провожали домой своих освободителей. Бойцы и офицеры нашей бригады с нетерпением ждали, когда придет и их черед.

— Скоро разъедемся по домам, — уверял я товарищей, и сам мысленно был уже дома. Я написал жене, что скоро настанет та счастливая минута, когда мы наконец встретимся после четырех лет разлуки.

Но в один прекрасный день меня с полковником Федором Андреевичем Жилиным, назначенным комбригом после ранения Шутова, срочно вызвали к генералу. Тот, разделав нас «под орех» за «чемоданные» настроения, объявил приказ: бригада отправляется на Дальний Восток.

— Погрузка в ноль пятнадцать. В вашем распоряжении, товарищи, девять часов, — закончил он. — Ясно?

— Ясно!

Времени мало. Садимся в машину и мчимся в часть. Жилин искоса поглядывает на меня, грустно улыбается.

— Что теперь скажешь ребятам? — спрашивает он. — Почему я, а ты?

— Что я им скажу? Ей-богу, не. знаю, — отвечает полковник.

— Скажешь то, что тебе подсказывает сердце, совесть коммуниста... Поедешь в комсомольскую роту Горбунова, а я к Зайцеву. Договорились? [174]

В штабном вагоне, когда поезд, набирая скорость, мчался на восток, Жилин рассказал, как проходило комсомольское собрание в роте Горбунова.

Жилин зачитал приказ и только собрался кое-что добавить от себя, попросил слова танкист.

— Я, — заявил он, — ждал этого приказа. И, как видите, дождался. Известное дело: пока японские самураи не разгромлены, спать спокойно и не думай. Если мы не разобьем самураев, они полезут на нас. Короче, надо им сломать хребет! Мы...

— Одну минуточку, — перебил танкиста Жилин. — О какой войне вы говорите? Вы не поняли приказ...

Юноша нимало не смутился:

— Конечно, в приказе об этом ничего не сказано, но мы, товарищ полковник, тоже кое в чем разбираемся. Нутром чувствуем: Япония не пойдет на капитуляцию без нашего удара...

Рассказав об этом, Жилин заключил:

— Вот парень, а? Орел! Все они такие. Но этот особенный...

Наш эшелон проходит мимо больших и крохотных станций, мимо городов, сел и рабочих поселков. Всюду, на каждом шагу следы войны: пепелища, пепелища, пепелища, кладбища разбитых вагонов и опрокинутых паровозов... Молодая женщина помогает безногому мужу сесть в поезд. Мальчишка в лохмотьях, важно, по-взрослому курит, пуская синие кольца дыма. Матери с детьми и старики сидят на чемоданах, мешках и корзинах — они возвращаются из эвакуации в родные места, а дома их разрушены, и они остались без крова.

В Жмеринке старушка лет шестидесяти бежит вдоль нашего эшелона и, заливаясь слезами, то и дело спрашивает тихим, несколько хрипловатым голосом, не встречал ли кто-нибудь ее сыночка, Витеньку Майбороду.

— Он тоже был на фронте, сбивал самолеты Гитлера. А вот уже целый год — от него ни единого письмеца, — жалуется она. — Детки, родные мои, вы едете домой, а где мой Витенька? Глаза выплакала, а его все нет и нет...

Меня одолевает тяжелое раздумье. Сколько жертв, какие утраты! Гляжу на убитую горем старушку и мысленно веду с ней разговор: «Маменька, дорогая! Ошибаешься: [175] мы не домой едем. Едем туда, где притаился опасный, коварный враг. Его надо уничтожить...»

* * *

С полковником Жилиным просматриваем доклад, который Василий Млинченко подготовил к очередному партийному собранию. Млинченко вместе со своими записями принес стопку книг и журналов — «первоисточники».

Читаем эти материалы, и у нас стынет кровь.

Идеолог агрессивной японской милитаристской клики Хасимото Кингоро, касаясь вопроса о создании «сферы сопроцветания Великой Восточной Азии», заявлял: «В эту сферу должны войти следующие страны: Япония, Маньчжурия, Китай, Дальний Восток Советского Союза, Малайя, Голландская Индия, Британская Восточная Индия, Афганистан, Австралия, Новая Зеландия, Гавайя, Филиппины и острова Тихого и Индийского океанов».

На первом плане у японских империалистов стоял вопрос об агрессии против Советского Союза. В японском генеральном штабе этот стратегический план был назван «объект № 1».

В одном из разделов доклада Млинченко говорил:

«Захватническая война против нашей страны широко и открыто пропагандируется не только среди солдат и офицеров, но и среди японского населения. Их воспитывали и воспитывают на примерах преувеличенных побед у Мукдена, Ляояна, Цусимы и Порт-Артура.

Кстати, о Порт-Артуре... 2 января 1945 года там состоялся торжественный парад в связи с сороковой годовщиной захвата крепости. Комендант крепости генерал Ота в своей речи, между прочим, признался в том, что одной самурайской храбрости для овладения Порт-Артуром было все же недостаточно, что понадобились «искренние отношения между генералом Ноги и Стесселем». Наконец-то! Спустя сорок лет японцы сами признались, что только измена царского генерала Стесселя дала им возможность овладеть отрезанной с суши и моря крепостью.

Осада Порт-Артура длилась триста тридцать два дня! У его стен самураи потеряли сто двадцать тысяч солдат и офицеров. Защита даже слабо вооруженной и [176] недостаточно укрепленной крепости показала, на что способны русские солдаты и офицеры».

Герой Советского Союза лейтенант Млинченко по нашему вызову является в штабной вагон. Млинченко заметно волнуется — впервые делает доклад на партийном собрании. В глазах вопрос: одобрим ли мы, старшие товарищи по партии, его доклад?

Командир бригады, склонив голову набок, краешком глаза поглядывает на меня. Молчу. Хочется, чтобы Федор Андреевич сам высказал молодому коммунисту мнение о докладе.

Полковник Жилин угадывает мою мысль. Он усаживает лейтенанта рядом с собой, закуривает и, достав из столика тетрадь, спрашивает:

— Вы будете читать?

Млинченко вскакивает с места. Его черные, смелые глаза глядят прямо в лицо командиру бригады:

— Нет, товарищ полковник. Я выучил доклад наизусть.

— Очень хорошо. Садитесь. Когда собрание?

— Завтра, товарищ полковник. На остановке. В Чите...

— Мы с Тимофеем Максимовичем придем на собрание, ладно?

Млинченко довольный, с сияющим лицом покидает вагон.

2. В монгольской степи

Стояла невыносимая жара. Широкая монгольская степь дышала зноем. Танк за танком уходил в необозримую травянистую пустыню. Приехал командир корпуса. Он лично следил за разгрузкой и ругал нас за малейшее промедление, так как вслед за нами подходили другие эшелоны.

Что говорить, дел было по горло! Ведь дать подразделениям маршрут, указать пункт расположения отнюдь не достаточно. Надо было позаботиться об обеспечении личного состава продуктами питания, горючим, боеприпасами и... водой! Вода нужна была для приготовления пищи, для танков и просто для того, чтобы одним — двумя глотками утолить жажду, Недаром самой популярной песенкой в Монголии стала песня водовоза из кинофильма «Волга-Волга». [177]

И вот в такой напряженный момент, когда мы еле успевали выполнять следовавшие одно за другим распоряжения генерала, на маленькой пограничной станции Борзя, вблизи семьдесят шестого разъезда, где выгружалась наша бригада, меня вдруг остановил молодой синеглазый автоматчик.

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться...

— Потом, позже... Вы же видите, что занят, — отмахнулся я, не останавливаясь.

Прошел несколько метров и невольно обернулся. Пехотинец стоял как вкопанный. Он смущенно улыбался. В этой улыбке проглядывала обида, подавленность.

— Подойдите сюда, товарищ старший сержант, — позвал я. — Чем могу быть полезен?

Автоматчик вытер рукавом вспотевший лоб, поправил на голове пилотку и быстрым шагом подошел ко мне. На его гимнастерке я заметил орден Красной Звезды и маленький комсомольский значок.

— Я вас слушаю...

Автоматчик покраснел:

— Товарищ подполковник, вы меня не узнали?

— Нет, не узнал...

Он облегченно вздохнул:

— А я подумал, что узнали и поэтому не захотели остановиться...

— Вы обознались...

— Нет, нет, я не обознался, — возразил он уже весело и назвал себя.

Евгений Калашников... Вот кто! Сын киевского профессора. Я дважды встречал его на фронте и оба раза в неприглядном виде: под Тернополем, когда он бросил винтовку, и у Прута, когда его судил военный трибунал за дезертирство с поля боя. Как он изменился! Не узнать. Орден, комсомольский значок, старший сержант. Война его все же перевоспитала, сделала из него настоящего человека.

— Рад за вас, очень рад, — поздравил я Калашникова и крепко пожал ему руку. — Давно сюда прибыли?

— Вчера, товарищ подполковник. Я теперь командир отделения, комсорг роты, — доложил он, опустив глаза, и добавил смеясь: — Великий мыслитель Жан Жак Руссо, как вам известно, говорил, что нет прирожденной испорченности в сердце человеческом... [178]

Ого! Узнаю своего старого приятеля. Посмотрим, много ли еще осталось в нем напускного пренебрежения к окружающему миру, дешевого философского блеска.

— В таком случае, товарищ старший сержант, интересно узнать, кто вас портил?

— Меня портил маленький домашний мирок: мамаша со своими пончиками, отец с деньгами. На войне, когда столкнулся с суровой жизнью, я совсем растерялся. Она дала мне несколько крепких оплеух, и это, как видите, пошло впрок...

Прощаясь, Евгений задорно проговорил:

— До свидания, товарищ подполковник. Мы еще встретимся. Если не здесь, то на киевском пляже...

— Будем надеяться.

Я долго смотрел ему вслед. Да, Руссо, действительно, прав: нет прирожденной испорченности в сердце человеческом. Каким был Евгений и каким стал?! Чувствую, мы с ним крепко подружим. Но об этом думать пока рановато. Мы прибыли в Монголию, а что нас ждет впереди?..

* * *

В штаб бригады мы с Федором Андреевичем Жилиным приехали вечером, когда солнце скрылось за белеющим вдалеке солончаковым озером. Казалось, степь пылала.

Из палатки нам навстречу вышел начальник штаба. Вид у него жалкий. Измученное, усталое лицо распухло до неузнаваемости.

— Что с вами? Какой комар вас укусил? — спросил у него командир бригады.

Начальник штаба угрюмо усмехнулся и безнадежно махнул рукой:

— Если б я знал, какой! Их тут масса. Грызут беспощадно.

Мы засмеялись. А к утру убедились в железной логике поговорки: «Смеется тот, кто смеется последним». Не помогли нам ни противокомарные сетки, ни густой дым от папирос, ни мыльная жидкость. Особенно доставалось механикам-водителям. В вечерние часы, ночью, когда им приходилось осматривать машины, бедняги хлебнули немало горя. [179]

На другой день, в обед, к штабу подъехали гости с целым табуном низкорослых лошадок: старик с редкой длинной бородкой в лисьей шапке, его сын — молодой парень с суровым лицом и дочь — худенькая девочка лет двенадцати, с черными косичками, в легком цветастом платье.

Полковник Жилин отсутствовал. Гостей принимал я.

— Нахор{11}, — обратился ко мне старик. — Монгольски понимаешь?

— Нет.

— Жаль, — огорчился он. — Моя немного знает русски.

Старик перевел дыхание и с помощью жестов принялся объяснять, чем вызвано его посещение. Он из соседнего баги{12}, расположенного у самой границы Маньчжурии. Араты поручили ему пригласить в гости советских танкистов. Это совсем близко — три часа быстрой езды.

Я кивнул в сторону табуна:

— А что это за лошади?

— Для вас, — объяснил старик. — Если гости ногами пойдут — не дойти им. Далеко. Очень. За солончаками и песчаными барханами.

Как быть? Отказывать аратам не хочется — обидятся. Надо поехать. И непременно на лошадях. Это им будет приятно. Кого взять с собой? А что, если возьму штабного писаря сержанта Матвеева. Уж больно он засиделся на одном месте. Приказываю Матвееву собираться и говорю монголам, что мы готовы тронуться в путь.

Старик меня не понимает. Глядит в недоумении, пожимает плечами. А остальные где? Поедут лишь двое, а лошадей-то сколько!

— Нельзя. Нельзя, нахор...

Монгол качает головой. Понял: нельзя так нельзя! Он по-монгольски что-то объясняет сыну и дочери.

Едем. Наездник из меня плохой, хотя вырос в селе, водил лошадей на водопой и даже в ночное. Еще хуже обстоят дела у сержанта Матвеева. Он — ленинградец. [180]

Мы оба с завистью смотрим на девочку: как она легко и свободно скачет!

Когда старый арат «включил третью скорость», мы с Матвеевым сразу начали отставать. Монгол спрятал улыбку в бородку и придержал лошадь. Потом что-то крикнул девочке. Она ударила коня каблуками и, стремительно вырвавшись вперед, упорхнула, словно птица. Вскоре девочка исчезла с глаз.

— Куда это она? — заинтересовался Матвеев.

— Сказать, что гости едут, — ответил арат. — Таков закон степи.

Старик запел. Пел он долго, а когда умолк, мы попросили рассказать, о чем была его песня. Монгол охотно согласился.

Он пел о своей степи, о герое монгольского народа Сухэ-Баторе, который лично разговаривал с Лениным, и великий вождь научил его, как сделать человека счастливым. Он пел о солдате Советской Армии, который никогда не жалел своей крови ради счастья братьев по сердцу — монголов, и о том, как он, старый человек, во время войны собирал в юртах мунгу и тугрики{13}, чтобы купить советским рыцарям танки и самолеты...

— Я — дууч{14}. Понимаешь: ду-уч? — протянул арат. — У меня много песен в голове, но еще больше в сердце. Хочешь спою, зачем сейчас пришли к нам русские танки и самолеты?

— Пожалуйста, — попросили мы.

Спеть дуучу не довелось. Среди песчаных барханов появилась черная точка, которая с каждой минутой становилась все больше и больше.

— Моя девочка! — взволнованно крикнул старик. Он стеганул лошадь и понесся навстречу дочери:

Сын, оставив табун, бросился вслед за ним. Мы с сержантом Матвеевым, толком не поняв, что случилось, пустились вдогонку.

Девочка с косичками! Почему она вернулась? Издали девочка что-то кричит, круто поворачивает коня и скачет назад.

— Кажется, японцы, — тревожится старик и, указывая рукой в сторону барханов, снова вырывается вперед. [181]

Два всадника застыли на гребне холма. Рассыпаемся по степи, чтобы их окружить. Неизвестные, заметив нас, скрываются за бугром.

Подстегиваю лошадь. Сержант Матвеев скачет справа, выравнивается с молодым аратом. Дууч несется напрямик.

А девочка? Ее не видно...

Проходит еще несколько минут. Огибаем холм. Расстояние между нами и неизвестными заметно уменьшается. «Японцы ли это?» Одеты они, как местные араты. Но тогда почему удирают?

Раздается несколько выстрелов из карабинов. Стреляют? В кого?

Да, это, наверняка, японцы! Старик гонится за одним, девочка — за другим. Кони, как бы оторвались от земли, летят, не зная устали. Ну и сильна, вынослива эта небольшая степная лошадка!

У дууча охотничье ружье. Он срывает его с плеча и стреляет. На помощь спешат молодой арат и Матвеев, я направляю лошадь к девочке. Боюсь открывать огонь, чтобы случайно не задеть девочку. Монголочка уже рядом с японцем. Надо во что бы то ни стало отвлечь его внимание от девочки. Стреляю нарочно мимо. Он на миг забывает о девочке. А она, воспользовавшись этим, почти лежа на спине коня, выбрасывает что-то вперед. В воздухе змеей взметнулся аркан. В руках японца сверкнул клинок. Поздно! Японец вздрагивает всем телом, выпускает поводья, сваливается с поднявшегося на дыбы коня. Лошадь сильная, обученная. Она может вырвать из рук маленькой наездницы аркан и утащить своего хозяина, нога которого застряла в стремени. Тогда ищи ветра в поле. Целюсь в ноги животного. Дикое ржание. Конь мотнул головой, покачнулся и тяжело грохнулся на землю.

Снимаю с японца аркан и на всякий случай связываю ему этим же толстым ремнем руки. Понемногу он приходит в себя. Глядит на меня исподлобья, переводит свирепый взгляд на девочку с косичками.

Девочка, вытирая вспотевший лоб, улыбается.

— Молодец! — хвалю я ее, гладя по головке.

— Нахор... — говорит она нежным голосом и прижимается ко мне. [182]

От этого прикосновения становится тепло, приятно: девочка любит меня, потому что я советский человек. Во мне она видит своего верного защитника.

Оглядываюсь по сторонам. Ищу товарищей, преследовавших второго японца. Их нигде не видно. Неужели, думаю, негодяю удалось уйти в Маньчжурию?

— Цирик, цирик, цирик{15}, — запрыгала от радости девочка и захлопала в ладоши.

«Цирик»? Что это такое? Не понимаю. Смотрю на маленькую аратку, а она рукой указывает в сторону. Теперь ясно. К нам приближается большая группа всадников — монгольские пограничники. Среди них я замечаю сержанта Матвеева, дууча и его сына. Японца нет. Оказывается, его убили у самой границы.

Монгольский офицер приветливо поздоровался со мной, нагнулся к самураю, сидевшему на земле.

— А, вот кто! Поручик Сато... — узнает его с первого взгляда пограничник. — Давненько мы вас ждали, господин Сато, давненько.

Японец брезгливо улыбается, отрицательно качает головой:

— Ошибаетесь, путаете меня с кем-то...

— Нет, — смеясь, возражает ему монгольский офицер. — Мы вашу физиономию и биографию хорошо изучили... Уроженец префектуры Ниигато, сын промышленника, закончил в 1931 году токийский институт иностранных языков. Знает русский в совершенстве. Может, не так? Из Харбина вы перебрасывали через нашу границу шпионов, диверсантов. Дружка вашего, с которым вы пришли к нам, тоже знаем. Он из Тадзири.

Старый арат вставил словечко:

— Змей из норы всегда выползает осторожно и тихо.

В гостях мы с сержантом Матвеевым в тот день так и не побывали. Было уже поздно, пришлось вернуться в бригаду.

3. Бой над штабом

Нас вызвали на совещание к командующему танковой армией. Мы с Федором Андреевичем Жилиным поднялись задолго до восхода солнца. Побрились, надели новые кителя, до зеркального блеска начистили сапоги. [183]

Сели в машину и понеслись по безбрежной монгольской степи.

Времени в нашем распоряжении было много, тем не менее мы торопились: заранее предвидели, что, возможно, придется немного поблуждать по этой бездорожной степи. Поднялось солнце, и сразу стало жарко. В пути нам встретились два больших озера. Казалось бы, чего еще надо — вода! Но водоемы солончаковые. Вода тухлая. Ее тошнотворный запах забивал дыхание, от него кружилась голова.

Как мы и предполагали, наш шофер заблудился. Он остановил машину и заявил:

— Не знаю, в какую сторону ехать. Солнце так печет, что мои мозги расплавились — ничего не соображаю...

Стоять на одном месте в раздумье нам, правда, долго не пришлось. Мы встретили всадника, гнавшего от границы отару овец. Но он не понимал по-русски.

— Нахор, где Улан-Батор? Нам, понимаешь, как раз в ту сторону, — изо всех сил старался шофер растолковать монголу.

— Улан-Батор... По-старому Урга, Урга. Ясно, дружок? — пришел на помощь полковник Жилин.

Всадник кивнул и указал в противоположную сторону.

Шофер включил зажигание и погнал машину в указанном направлении — на северо-запад.

Проехали добрых два часа. Вдали показались разбросанные в беспорядке какие-то черные холмики. Барханы? Нет, не похоже. Подъехали ближе — монгольские юрты. Отсюда начался хорошо накатанный тракт. Навстречу выплыл городок. Стрелка указала нам «хозяйство» нашего генерала.

Совещание созвали в глубокой извилистой балке, на берегу мелководной полувысохшей речушки. Все были в сборе. Ждали только командующего, который почему-то опаздывал. Но вот он появился. Все встали. Вместе с генералом Кравченко пришли два маршала. Одного из них я сразу узнал. Это был видный советский полководец. В день освобождения Бухареста он посетил нашу бригаду. А другой? Кто этот смуглый приземистый маршал? Лицо его мне показалось знакомым, вместе с тем... [184]

Федор Андреевич незаметно толкнул меня локтем и скороговоркой шепнул:

— Чойбалсан...

Так вот кто это! Не отрывая глаз от Маршала Монголии, вспоминаю героическую историю его народа. В 1918–1921 годах Япония пыталась подчинить себе эту страну. Были использованы китайские милитаристы и белогвардейские атаманы. Народ Монголии, вдохновленный Великим Октябрем, поднялся на революционную борьбу против местных эксплуататоров и внешних врагов. Сын бедного арата Сухэ-Батор и товарищ Чойбалсан создали народные войска и вместе с Красной Армией разгромили интервентов. Спустя несколько месяцев после этого в Москве при непосредственном участии Владимира Ильича Ленина был заключен советско-монгольский договор о дружбе. С каждым годом все сильнее становилась эта, скрепленная кровью, дружба.

Совещание началось. Докладывают командиры частей, начальники политотделов, интенданты. Речь идет об учебных маршах, о боеприпасах, о продуктах питания, о воде и даже о комарах...

Между тем в небе над балкой разгорелся воздушный бой. Но расскажу с самого начала...

Над городком, на большой высоте, появился неприятельский самолет. Его обнаружили. С ближайшего аэродрома поднялся наш истребитель. Он быстро настиг врага, сделал вираж и дал пулеметную очередь. Безрезультатно. Летчик зашел японцу в хвост, предпринял еще ряд атак. Ничего не помогает. Самурай умело отбивается.

Двадцать минут длится поединок. Наконец удачная очередь. Прямое попадание — и вражеский самолет падает. Наш летчик не успокаивается и некоторое время наблюдает за врагом. О повадках самураев рассказывали товарищи, участвовавшие в боях у Халхин-Гола: часто, изображая падение, японцы затем у самой земли выравнивали машины и уходили. Но на этот раз вражеский самолет так стремительно падал, что сомнений не было. Сбит! Выпрыгнувший из него летчик не успел раскрыть парашют...

После перерыва в штаб пришел летчик, который только что сбил японца. Вначале мне не удалось разглядеть его, так как он стоял ко мне спиной. Пилот [185] держал голову высоко, и это придавало его фигуре гордую осанку.

— Как это вы решились завязать бой над самым штабом? Что за выдумки, а? — нарочито суровым голосом спросил маршал.

Летчик на миг растерялся и ответил тихо:

— Я боялся, что он уйдет...

— Ваша фамилия, товарищ старший лейтенант?

— Самченко.

Самченко?! Неужели Федя Самченко, мой бывший ученик? На Южном фронте он тоже отличился.

Маршал, улыбаясь, спросил:

— Скажите, только откровенно, вас часто наказывали за лихачество?

Летчик уже пришел в себя. В его голосе нет даже намека на волнение или смущение.

— Всего два раза, товарищ Маршал Советского Союза, — ответил он спокойно. — А третий раз — по несправедливости...

— По несправедливости?

— Да, по несправедливости, товарищ маршал.

Раздался смех.

Летчик, улыбаясь, краешком глаза смотрит на нас. Он белобрысый, нос крючком, зубы белые, как фарфор, редкие. Он! Мой бывший ученик. Таким я его видел в классе, на спортивной площадке, на пионерских сборах.

— В чем же заключалась эта несправедливость?

— На пари с товарищем пошел, что пролечу под мостом, как Валерий Чкалов. Мы стояли недалеко от железнодорожного моста.

— Ну и как? Выиграли пари? — заинтересовался маршал.

— Не удалось, товарищ маршал. Командир полка задержал и наказал. Потом еще на комсомольском собрании прорабатывали...

Все закончилось тем, что командование объявило летчику благодарность за отвагу, проявленную в бою, и он покинул балку. Мне очень хотелось поговорить с ним, но никак не мог выйти: снова началось совещание.

На этом, пожалуй, можно было бы, как говорится, поставить точку, но мне хочется продлить рассказ о Феде Самченко. Надеюсь, читатель мне простит, если я забегу немного вперед. [186]

На третий день войны с империалистической Японией летчик Самченко был сбит над территорией врага. Он выбросился из охваченной пламенем машины и, не теряя самообладания, дергал, тянул стропы парашюта так, чтобы его унесло подальше, в лесистую полосу, откуда можно было бы уйти к своим.

Благополучно приземлился в лощине между двумя сопками. Спрятал в траве парашют и определил по компасу, куда идти. Только сделал несколько шагов, как сзади раздался пронзительный крик: «Банзай!»

Самченко не растерялся. Он резко обернулся и выстрелил почти в упор в приближавшегося к нему японца. Тот покачнулся и свалился на землю. Но врагов много. Они ползут со всех сторон. Вдруг Самченко почувствовал жгучую боль в ноге. Он упал. В бой вступили кулаки и зубы. Победила сила. А сила была на стороне самураев.

Со связанными руками, избитого до крови Федора Самченко доставили на машине в какую-то воинскую часть, размещавшуюся в подземной казарме под одной из сопок.

Пленный пролежал без сознания на дне темной, сырой камеры до вечера. Постепенно к нему стала возвращаться жизнь. Он понял, что отсюда ему не уйти, что от него будут добиваться сведений о Советской Армии. Он, конечно, ничего не скажет, и тогда начнутся пытки — медленная, мучительная смерть. Он искал выхода и не находил...

Его поволокли на допрос. Маленький и шустрый, как мышь, полковник встретил Самченко приветливой улыбкой, поинтересовался, не беспокоит ли его рана, предложил закурить.

— Не курю, — ответил Самченко.

Японец вытянулся в кресле и заявил:

— Мы очень ценим мужество, даже если его проявляет наш злейший враг... Мы с восхищением следили за поведением господина старшего лейтенанта в чужом небе. Русский летчик поразил нас своей невиданной отвагой. Вступить в поединок с тремя самолетами, два из них сбить, а третий заставить убраться — это настоящее рыцарство!

Полковник остановился, подождал, пока переводчик закончит, и снова вкрадчиво продолжал: [187]

— Мы с вами, господин старший лейтенант, не варвары, а джентльмены. Поэтому, следовательно, можем говорить на понятном для нас обоих языке: армия императора Хирохито непобедима. Это очевидная истина. Аксиома! — подчеркнул он, искоса взглянув на русского, чтобы узнать, какое впечатление произвели его слова. — Вот вам пример: четвертый год с нами воюют ваши союзники. Америка, Англия — это великие державы! Но они нас не победили. Теперь против нас выступили русские. Уверяю вас, дело не изменится. И эти войска будут разгромлены. Тем более, господин старший лейтенант, что союзники у вас, как вы сами хорошо знаете, ненадежные. Согласны ли вы со мной?

Не дождавшись ответа, японский офицер откровенно объяснил пленному, к чему он клонит. Он интуитивно чувствует, что господин старший лейтенант не глуп, любит жизнь, хорошо осознает свое настоящее положение и окажет небольшую услугу Японии, стране будущего, ответив всего-навсего на два — три вопроса. За это ему будут гарантированы жизнь, отдых и возвращение домой по окончании военных действий.

Японец снова кинул беглый взгляд на летчика и увидел на его лице презрение.

Полковник поморщился.

— Можно предложить другой вариант, — проговорил он, и легкая ироническая улыбка притаилась в уголках его губ. — Скажем, господину старшему лейтенанту удастся бежать... Он благополучно переберется к своим и даже, если хотите, с трофеями...

Самченко повернул голову к столу, оживился. Глаза самурая заблестели: «Клюет! Значит, приманка хорошая».

— Господин старший лейтенант, — продолжал полковник, — приносит своим убитого японца, офицера, его личное оружие, портфель с ценными бумагами. Думаю, что этот вариант...

— Согласен, — решительно отвечает Федор Самченко. — Жить каждому хочется, верно? Я еще молод, жена, ребенок... Верно? Навоевался, пусть теперь другие воюют...

— Совершенно верно, — охотно соглашается японец и приказывает: — Развязать руки! [188]

Переводчик исполняет приказ без промедления. Самченко лишь теперь почувствовал, как одеревенели пальцы. Но кровь постепенно возвращается, и через минуту пальцы можно сжать в кулак.

Полковник включает приемник. Музыка. Низкий баритон поет о любви. Приятная мелодия.

— Нас прежде всего интересует, откуда господин старший лейтенант вылетел и номер его части...

Японец достает листок бумаги, отвинчивает позолоченный колпачок авторучки:

— Я вас слушаю...

Деревянные палочки выбивают на пластинках ксилофона знакомый вальс. Очевидно, из Хабаровска, а может, из Владивостока. «Психическая атака!» — думает Федор.

— Что ж, начинайте...

Федор Самченко делает шаг к столу, и его кулак железным молотом опускается на голову полковника. Японец взвизгивает, медленно сползает с кресла.

— А вот и тебе, гадина, мой вариант, — набрасывается летчик на переводчика.

Его сбивают с ног, мнут грудную клетку. Хлынула кровь из горла. Самченко кажется, что он на самолете, в его машину угодил снаряд, он выбрасывается из нее без парашюта.

Но он не умирает. Организм его слишком крепок, чтобы расстаться с жизнью. Ему суждено выпить горькую чашу до самого дна. Его морят голодом, заковывают в кандалы, заставляют часами сидеть прямо, неподвижно, льют воду одновременно в нос и в рот, сажают в известковую яму. Он не сдается.

Наконец Федор Самченко находит способ раз и навсегда избавиться от этих страшных, изощренных пыток: во время очередного вызова на допрос он бросается на конвой. Японцы открывают огонь...