22. Самый первый

Наша часть расположилась вблизи районного центра Велико-Дубечни. В тот же день, воспользовавшись временным затишьем, мы с прибывшим к нам представителем ЦК комсомола Украины поехали в ближайшее село помочь восстановить на только что освобожденной территории комсомольскую организацию.

По дороге, на опушке, наша полуторка догнала велосипедиста. Это был танкист с девичье круглым лицом и красивыми пытливыми глазами, сверкавшими из-под тонких черных бровей.

— Куда направляетесь, товарищ? — спросили мы. Танкист замедлил ход.

— В Лебедевку, — ответил он. — Мать у меня там. Несколько лет не виделись...

— И мы туда, — заявил представитель ЦК. — Садитесь в машину, поедем вместе. Веселее будет...

Танкист не заставил уговаривать себя. Подал нам велосипед и, ухватившись за борт, ловко вскочил в кузов.

Я искоса стал рассматривать незнакомца. Лицо у него печальное, хмурое, казалось, охваченное каким-то неприятным предчувствием. Нетрудно было догадаться, что мучило юношу. Его беспокоила знакомая многим из нас мысль: застанет ли он мать живой? Может быть, замучили оккупанты или она умерла голодной смертью — ведь почти два года орудовали в селе гитлеровские разбойники! [126]

Разговорились. Танкист, как оказалось, служил в соседней бригаде. Он назвал свое имя и фамилию.

— Где-то я о вас читал, — заметил представитель ЦК. — Кажется, в армейской газете. Вас, если не ошибаюсь, хвалили за умелое форсирование Десны?

Парень смущенно улыбнулся и, отвернувшись от нас, снова углубился в свои мысли.

За холмом, поросшим мелким кустарником, снизу, с долины, навстречу нам поплыли хатки нескладно разбросанного села.

— Лебедевка, — со вздохом, громко произнес танкист.

По его просьбе, шофер взял правее и, объехав церковь, остановил машину около узенького переулочка, выходившего на площадь.

Танкист первым соскочил на землю. Прошел несколько шагов и остановился как вкопанный перед кучей головешек и серого пепла. После небольшой паузы из его груди вырвался не то стон, не то крик:

— Тут стояла наша хата...

Он повернулся к нам. В уголках его глаз заблестели слезы:

— А мать?.. Где она, моя ридна ненька{7}?

Мы молчали. Растерянно оглядывались вокруг и думали о судьбе своих матерей, отцов, родных, которые находились еще там, за темно-синим лесом, по ту сторону Днепра, там, где еще лютовал коварный враг.

Вдруг перед нами, как в сказке, выросла маленькая фигурка — девочка с длинными косичками.

— Дядечка военный, кого вы шукаете{8}? — обратилась она к танкисту, стоявшему в оцепенении.

— Мать свою ищу, девочка, — ответил он дрожащим голосом. — Она жила вот здесь, на этом месте, — показал танкист на кучу головешек и пепла.

— Шолуденчиху? — переспросила девочка, посмотрев на военного любопытным взглядом. — А вы кто такой?

— Я ее сын — Шолуденко, Никифор...

Девочка снова взглянула на танкиста и перевела взгляд на холмик земли рядом с обгорелой осиной. [127]

— Там она живет. В землянке. Знаете, я ей помогала копать...

Шолуденко бросился туда. Мы пошли за ним.

Дверь сделана из стеблей кукурузы и подсолнечника. Пять земляных ступенек — и непроглядная темнота. Тихо...

— Мамо!..

Молчание.

Вспыхнул электрический фонарик. Луч обшаривает темные, сырые стены. На топчане, покрытом полосатым рядном, согнувшись, неподвижно лежит старая женщина. Она спит или просто в забытьи, отдалась горьким материнским думам.

Яркий свет и крик «мамо!», вырвавшийся из глубины души, заставляют ее приподнять отяжелевшую голову. Старое, измученное горем лицо. Глаза смотрят испуганно. Женщина слышит знакомый, родной голос, но не верит себе, ей кажется, что это сон.

Кто-то из нас догадывается осветить лицо Никифора.

— Сыну мий, жывый?! — бросается старушка в крепкие объятия сына.

Тяжело быть немым свидетелем такой трогательной встречи. Мы оставляем счастливых мать и сына.

Возвращаемся через час. В землянке полно народу. Слышится хриплый старческий голос:

— И за що тэбэ, Никифор, наше правительство так наградыло? А? У тэбэ, брат, уся грудь в орденах и медалях. В школе, помнится, ты лучше всих вчився, може, и на вийни лучше других воюешь? Герой!

Слышим ответ:

— Я не герой и воюю не лучше других. Как и все...

В разговор вмешивается другой голос:

— И мы, Никифор, не сидели без дела. Партизанам в лес хлеб возили, Москву по радио слушали и рассказывали знакомым новости, наших людей от фашистов прятали...

— Дядько Пилип, что на мельнице работал, двух фашистов отравил. Один сразу помер, а другого колом добил, — сообщает тоненьким голосом знакомая нам девочка с косичками.

И мы принесли приятное известие танкисту. Комсомольская организация села, восстановленная еще до нашего появления, решила своими силами построить новую [128] хату его матери. Хлопцы уже отправились в лес за материалом.

— Вот это здорово! — обрадовался Никифор Шолуденко и, взглянув на нас, прибавил: — Комсомольская организация Лебедевки всегда была крепкой. Из наших рядов вышли два генерала: один — командир стрелковой дивизии, а другой, кажется, командует авиационным соединением.

* * *

Танковой части, в которой служил Никифор, выпала великая честь — первой вступить в столицу Украинской республики. Какое подразделение пойдет первым, кто поведет головную машину?

Из строя выходит командир взвода Шолуденко.

— Разрешите мне пойти первым, — обращается он к старшему командиру. — Киев я хорошо знаю. Взвод справится с заданием. Я коммунист...

На него смотрят серьезные и суровые глаза. Танкист выдерживает взгляд, он спокоен. Разве только немного порозовел от смущения.

— Желаю успеха, товарищ Шолуденко!

Через несколько минут машины Шолуденко уже были готовы к действию. И вот подан долгожданный сигнал. Боевые «тридцатьчетверки», тяжело покачиваясь, вырываются вперед. На головной машине, держась рукой за башню, стоит Никифор. Он пристально всматривается в слабо освещенные лунным сиянием предметы. Проносятся мимо деревья, низкие, побелевшие от первых заморозков кусты, серебристые лужи, крутые яры и одинокие хатенки. По этой дороге он ехал совсем недавно со своим пионерским отрядом на экскурсию в Печерскую лавру...

Но вскоре батареи противника встречают Никифора огнем. Взвод не останавливается, на ходу расстреливая врага, продвигается вперед.

«Тридцатьчетверки» сеют панику среди врагов. Их смелый, внезапный налет с тыла не дает гитлеровцам опомниться. Фашисты все чаще поднимают руки вверх — сдаются.

— Какие послушные — обеими руками голосуют, — смеется командир взвода. — Подождите немного, вас обязательно подберут... [129]

А вот и Лукьяновка. Холмы, овраги, огороды. Подол! Луна, выплывшая из-за туч, заливает светло-зеленым сиянием небольшие домики, площадь. На углу Нижнего вала и Константиновской фашистская батарея встречает советских танкистов усиленным огнем. Несколько метких выстрелов, резкий поворот машины — и крупповские пушки трещат, как целлулоидные игрушки, под тяжелым скатом грузовика. Это уже шестая батарея, уничтоженная танкистами, а до Крещатика еще далеко!

Красная площадь. Гитлеровцы бьют со всех сторон. Не страшно! Шолуденко не один. За ним идут машины его подразделения, части, идет армия.

Радостное волнение охватывает танкиста: улица Кирова! Сколько раз он, еще мальчишкой, ходил по этой веселой, шумной улице! Теперь она мертва. Но на рассвете она проснется, сбросит с себя печаль и заживет новой, свободной жизнью. Где-то здесь, слева, стоит небольшой старенький кинотеатр. Никифор в нем впервые смотрел «Мы из Кронштадта». Чудесный фильм! Но почему-то у киномеханика все время рвалась пленка. Никифор вместе с другими зрителями выражал свой протест неистовыми выкриками: «Сапожник, рамка! Партач, барахольщик!». Танкист вспоминает об этом и невольно улыбается.

Фашисты стреляют из боковых улиц. Шолуденко, чтобы не упасть, ухватился обеими руками за башню и кричит вниз: «Вперед, третья скорость!»

Крещатик! Любимый, родной Крещатик, что сделали с тобой эти звери! Они превратили тебя в руины! Не грусти, старик, ты станешь еще красивее, чем раньше, моложе.

Бешено бьется сердце: «Киев наш, Киев наш!»

Площадь Калинина...

Фашистские противотанковые пушки стреляют почти в упор. Над головой густая сеть нитей трассирующих пуль.

— Лезь в машину, быстрее! — кричат из танка.

Никифор ничего не слышит. Он первый из всех советских воинов, которые идут на Киев, вступил со своим танком в центр города, в столицу республики. Верному сыну советского народа хочется первым поставить ногу на священную, освобожденную им землю. Ведь об этом [130] он мечтал, давно ожидал эту минуту — и вот она настала.

— Товарищ командир, что вы делаете? — в ужасе воскликнул один из танкистов.

Никифор уже спустился на землю. На свою землю. На украинскую землю. Он наблюдает за оккупантами, которые, убегая, захлебываются от крика, а их настигают пули и осколки снарядов. Некоторые прячутся в руинах. Лишь несколько автоматчиков, непримиримых, лютых врагов, остаются на месте и ведут огонь.

У Шолуденко две гранаты. Этого достаточно, чтобы утихомирить фашистских убийц. Думать некогда. Прыжок вперед — и гранаты летят одна за другой. Два взрыва. Дым, крики. Только один фашист остался недобитым. Он тянется к автомату. Этого не видит Шолуденко, возвращающийся к боевой машине. Из танка открывают огонь по гитлеровцу, но тот успевает дать короткую очередь.

Никифор Шолуденко одно мгновение стоит неподвижно. Потом медленно поворачивает окровавленную голову к товарищам и с улыбкой на устах как-то торжественно говорит:

— Ничего, это хорошая смерть. Киев-то наш!

По Крещатику идут танки комсомольцев Ильи Щербаня, Александра Суркова, Николая Соболя, Валентина Пошатова... Сердца их переполнены ненавистью к врагу. Они видят ручеек еще теплой крови Шолуденко. Она зовет к мести за молодую жизнь товарища.

Проскочив Крещатик, танковая рота старшего лейтенанта Шитикова поворачивает на бульвар Шевченко и, не останавливаясь, мчится дальше — на запад!

23. А время идет...

Стянув резервы из Западной Европы, Гитлер снова бросил на освобожденный нами Киев до десятка танковых дивизий. Завязались тяжелые бои. Отчаянные атаки врага были отбиты, и войска Первого Украинского фронта направились на Житомир и Казатин. В этих боях танковые соединения, пополненные мощными резервами, широко применяли тактику маневрирования.

Молниеносный маневр приводил к тому, что враг упускал из поля зрения наши главные силы. Он не знал, [131] где и когда ему будет нанесен удар, где и как надо его отбивать. Очень часто его сконцентрированные силы бесцельно перебрасывались с фланга на фланг, с одного участка фронта на другой.

Подлинное искусство маневра проявили танкисты в районе Корсунь-Шевченковского. Плечом к плечу с другими войсками Первого и Второго Украинских фронтов, прорвав линию обороны противника, они соединились в районе Звенигородка — Шпола и окружили около десяти фашистских дивизий. Враг всеми способами, невзирая ни на какие потери, старался вырваться из кольца, но безуспешно.

Как раз в это время я получил новое назначение — начальником политотдела одной из бригад танковой армии генерала Кравченко.

Разыскав штаб нужной мне бригады, я доложил ее командиру Герою Советского Союза Степану Федоровичу Шутову:

— Прибыл в вашу бригаду на должность начальника политотдела.

— Своевременно прибыл, Тимофей Максимович, — заметил комбриг, подавая руку.

На этом, собственно, и закончилось мое «оформление».

В бригаде Шутова служил и мой бывший ученик Вася Млинченко. Я начал расспрашивать о нем.

— Млинченко? Слыхал, слыхал о нем, — ответил комбриг. — Разве ты его знаешь? Вызвать?

— Потом, — и мы склонились над картой.

Около Лисянки протекала небольшая, неглубокая речка. Степан Федорович уткнулся в нее кончиком цветного карандаша. У него зародилось подозрение, что именно здесь фашистские танки могут попробовать прорвать кольцо.

На столике зазвонил телефон. Комбриг взял трубку.

— «Днепр» слушает. Так, так. Ясно, — он посмотрел на карту и, бросив на меня довольный взгляд, коротко произнес: — Есть. Будет выполнено.

— Немцы зашевелились? — спросил я.

— Да, — подтвердил он. — Именно там, где я предполагал, — не без удовлетворения прибавил он. — Они собрали около ста машин. Нам приказано задержать их. Что скажешь, Тимофей Максимович? [132]

— Командиру виднее. Думаю, что надо немедленно выйти им навстречу, опередить.

Так как главные силы бригады были заняты выполнением другого задания, навстречу гитлеровцам вышло только одиннадцать танков. Силы были неравные, но мы уже имели опыт и не сомневались в успехе.

Когда наши танки начали приближаться к речке, наперерез им двинулась темная масса вражеских машин. Комбриг передал по радио приказ: «Спешите занять выгодную позицию».

Фашистская авиация и артиллерия набросились на, советскую колонну, стараясь уничтожить ее или в крайнем случае рассеять. Наши танки не остановились. Они спустились в низину и закрыли дорогу лавине вражеских машин. Начался бой. Он не прекращался с утра и до самого вечера.

Одиннадцать танков против сорока! Командование противника сначала, по-видимому, решило, что это просто западня, придуманная нами. Фашисты рассуждали так: у Советов сейчас много танков, а выставили мало, стало быть, втирают очки. Гитлеровцы были уверены, что не пройдет и десяти минут, как мы раскроем свои карты. Тем временем сравнительно небольшая группа советских машин так умело маневрировала на лугу, что ни одна авиационная бомба, ни один артиллерийский снаряд не попал в них. В этой схватке мы уничтожили около двадцати танков врага и задержали его до прибытия подкрепления.

Бой закончился. Подводим итоги. Вместе с комбригом рассматриваем списки представленных к награждению участников операции.

— Тимофей Максимович, обрати внимание на этот наградной лист, — передал мне заполненный лист Степан Федорович. — Не о твоем ли герое идет речь?

Я прочитал: комбат Ситников представил к награждению Васю.

Что же было с Васей?

Последнее время, находясь в разных частях, мы не встречались, ограничиваясь только перепиской. Я знал, что он с помощью командиров-комсомольцев продолжал учиться, насколько это было возможно в боевой обстановке. Млинченко мне писал: «Возьмем Берлин — сразу начну атаковать вершины науки». Это после войны. А [133] пока что парня послали в танковую школу на шесть месяцев. После окончания курсов ему присвоили звание старшего сержанта и направили в бригаду Героя Советского Союза Шутова. Его командиром роты стал бывший механик-водитель Иван Горбунов, прославившийся во время форсирования Десны.

Когда я прибыл сюда, старший сержант механик-водитель Василий Млинченко уже успел проявить себя в боях, заслужить уважение всей роты.

Младший лейтенант Горбунов в его присутствии заявил мне:

— Никто так не знает машину, как товарищ Млинченко.

Вася смутился, взглянул на меня, на Горбунова и сказал:

— Знаю, как все, не больше.

...Осуществилась мечта юноши: ему доверили боевую машину. Он самостоятельно повел ее в бой. Командир танка был доволен новым механиком-водителем, собирался его похвалить, и вдруг! Машина встала...

У Васи похолодели руки и ноги. Лоб покрылся мелкими капельками пота. Мысль о том, что он в первом же бою оскандалился, лишила его воли. Укоризненно взглянул на молодого танкиста командир:

— Что, приехали?

Юноша ничего не ответил, сам понимал: экипаж ждет от него действий. Он выскочил из танка и внимательно осмотрел повреждение. Дело оказалось очень серьезным: снаряд разорвал гусеницу. Млинченко доложил командиру о том, что случилось, и прибавил, что надо немедленно вывести машину с поля боя.

— Как? С разорванной гусеницей? — удивился тот.

— Да, — спокойно ответил механик-водитель.

— Ты с ума сошел! Танк будет кружиться на месте.

— Ничего, что-нибудь придумаем, — заявил Вася и тут же под вражеским огнем принялся что-то мастерить.

Прошло не больше десяти минут, и старший сержант Млинченко вывел танк из-под обстрела.

До моего приезда в бригаду Вася успел побывать в одиннадцати атаках, сходить несколько раз в глубокую разведку. В бою под Лисянкой благодаря умелому маневрированию его танк подбил четыре вражеские машины, и весь экипаж был представлен к награждению. [134]

Время идет. Вася вырос. Стал сильным юношей. В голосе появились первые басовитые нотки, а на верхней губе уже вырисовывались контуры усиков. Парень обрадовался моему приезду. Он, как и раньше, смущался, но в его поведении чувствовалось больше смелости, самостоятельности.

Кое-что в нем мне не понравилось — он начал курить. Но сказать ему об этом я не мог, так как сам на фронте проявил такую слабость.

Однажды я застал его в «приподнятом настроении», но промолчал. Верил, что он сам придет и извинится. Явился:

— Извините, больше этого никогда не будет, даю комсомольское слово...

Вася сдержал слово.

...Преодолевая отчаянное сопротивление противника, наши танки неудержимо мчались вперед. По лесным дорогам и горным ущельям, по долинам и кручам — везде проходили «тридцатьчетверки».

Носясь по тылам врага, нам приходилось за сутки проходить с боями по семьдесят — сто километров. В таких условиях нужны были особая выносливость и бережное отношение к машинам.

Механик-водитель Василий Млинченко показывал в этом пример. Свой танк он любил и заботливо ухаживал за ним. Не было такого случая, чтобы юноша присел отдохнуть или покушать, не приведя в порядок боевую машину.

После одного тяжелого рейда, объезжая подразделения бригады, я заглянул к Млинченко. Застал его около танка.

— Вася, ты уже обедал? — спросил я.

— Нет, товарищ подполковник. Вот добавлю масла, тогда уже...

— И отдохнешь?

— Если успею...

— Что же тебе еще осталось сделать? — поинтересовался я.

— Почистить и смазать агрегат...

...Получен приказ немедленно занять новую позицию. Погода неважная. Идет дождь, земля размякла. Механик-водитель Млинченко вместе с комсоргом взвода [135] Николаем Логуновым отправился на рекогносцировку местности.

— Пройдем, товарищ старший сержант? — спрашивает комсорг.

Василий отвечает не сразу. Лишь через несколько минут, взвесив все — и профиль дороги, и состояние грунта, — уверенно заявляет:

— Пройдем, обязательно пройдем. И прошли!

Днем начался бой. Машина Млинченко шла полем, где стояла неубранная кукуруза. Он слышал команду: «Короткая!» Это означало остановку для того, чтобы сделать прицельный выстрел.

Остановились. Открыли огонь. Заряжающий комсомолец Григорьев доложил:

— Товарищ командир, танк противника горит.

Машина снова набрала скорость.

— Пушка справа, — доложил Григорьев.

Тюльпанин — командир танка — с ходу уничтожил пушку врага. Но вдруг механик-водитель почувствовал, что машина содрогнулась. Мгновение — и мотор заглох. Стрелок-радист Шуригин, сидевший рядом, охнул и свалился ему на руки. Горячая кровь полилась на пальцы. В танке полно дыму.

— Сделать перевязку раненому! Спасай машину! — приказал Тюльпанин.

Млинченко вытащил из танка радиста и, пока Григорьев перевязывал товарища, вместе с командиром успел погасить липкой грязью пламя. Раненого сдали санитару, и танкисты продолжали выполнять боевое задание.

Фашисты оборонялись упорно и хитро. Они ударили по машине Млинченко с фланга и попали в масляный бак. Масло загорелось. Кроме того, включалась лишь третья передача.

— Оставить танк! — приказал командир.

— Нет, нет, — почти плача, кричал механик-водитель. — Я его спасу, увидите!

Приборы, механизмы накалились. На Млинченко загорелся комбинезон. Но он не покинул танк, выводил его в тыл. Когда механик-водитель приблизился к командному пункту, над его машиной стоял столб дыма и из середины вырывались языки пламени. Кое-кто, побаиваясь [136] взрыва, бросился в сторону. Никто не мог поверить, что в этом пылающем танке остался человек. Но он там был. И вот оттуда, из этого страшного пекла, выскочил Вася и во весь голос закричал:

— Товарищи, помогите! Гасите танк!

Все бросились на помощь. В ней прежде всего нуждался молодой танкист, на котором загорелась одежда.

24. Бабка Параска

Из глубокой разведки возвращалась «тридцатьчетверка». В одном селе по ней неожиданно открыла огонь вражеская пушка. «Тридцатьчетверке» удалось прорваться на окраину села, но здесь ее встретили три «тигра». Завязался неравный и тяжелый бой. Вскоре у советских танкистов кончились боеприпасы. Они решили прорваться к шоссе, проходившему вблизи от села вдоль железнодорожной колеи. Но, не дойдя до него, машина подорвалась на мине.

Из экипажа чудом уцелел только командир — младший лейтенант Федор Белогубов. Однако выскочить из пылающего танка не было никакой возможности: гитлеровцы продолжали вести по нему интенсивный огонь. Не раздумывая, танкист выбрал из двух смертей одну — ту, которую еще можно было попробовать оттолкнуть от себя. Он вылез через нижний люк и пополз к реденьким запыленным кустам, росшим по сторонам шоссе. Здесь Белогубов притаился и лежал, не шевелясь, до тех пор, пока фашисты, решившие, что весь экипаж погиб в сгоревшем танке, не ушли. И только когда смертельная опасность миновала, он почувствовал острую боль ниже колена правой ноги.

Младший лейтенант оглянулся. Солнце уже садилось. Рядом догорала боевая машина, а в ней — три погибших товарища. Впереди, позади — везде его подстерегала смерть. В неглубоких ямках под тонким слоем земли, травы и соломы, как хищники, притаились мины.

Танкист долго сидел в каком-то тупом оцепенении. Потом достал пистолет, в котором остался только один патрон. «Хватит!» — пробормотал он и грустно взглянул вдаль. Синяя кромка леса, золотой закат солнца, далекий крик петуха, кваканье лягушек в пруду, голоса детей [137] вызвали жгучую тоску... «Я просто трус!» — промелькнуло в голове, и он медленно поднес дуло к виску...

— Облыш, шо ты робыш?!{9} — услыхал вдруг Белогубов чей-то ласковый и вместе с тем осуждающий голос.

Он вздрогнул и поднял глаза. Рядом стояла незнакомая старая женщина, седая, с крупными мужскими чертами лица. Ее теплый, немного грустный взгляд глубоко запавших глаз скользнул по бледному лицу младшего лейтенанта.

— И не стыдно тебе, сынок, трусом умирать? — спросила она, склонившись над ним. — Кто же проклятых фашистов бить будет?

Лицо ее было сухощавое, желтое, в глубоких морщинах.

— Кто ты? — судорожно проглотил слюну младший лейтенант. — Как ты сюда пробралась? Кругом заминировано...

Старуха усмехнулась:

— Может, и заминировано, но я об этом не знала. Вставай, сынок. Пойдем со мной и не бойся: я прошла — и ты пройдешь...

Она помогла Белогубову перевязать рану, и он, прихрамывая, опираясь на худые старушечьи плечи, пошел за ней.

Шли молча, часто останавливались, чтобы отдохнуть. Танкист грустно поглядывал на старушку и время от времени спрашивал: «Вам не тяжело?», а она отвечала: «Нет, что ты! Ничуть...»

Вот они начали спускаться вниз, на луг, где вдали, среди зарослей, под старой вербой стояла одинокая покосившаяся хатенка.

— Кто вы? — снова спросил Белогубов.

— Кто? Старая женщина. Зови меня, как и все, бабка Параска...

Хозяйка ввела раненого в хату. Там было темно, душно, пахло свежим сеном и людским потом.

— Прасковья Тимофеевна? — спросил мужской голос из соседней комнаты.

— Я, Вася, я... [138]

— А еще кто с тобой? — поинтересовался кто-то другой.

— Солдатика привела. А ну, подвиньтесь, место человеку дайте, — проговорила старуха мягко, но властно и, потянув танкиста за руку, прибавила: — Ложись, родной, здесь все свои. Наши.

Младший лейтенант, послушно опускаясь на сено, нечаянно задел чью-то ногу.

— Осторожнее, медведь косолапый, — простонал кто-то сердито.

— Простите, и вы ранены?

За больного ответил другой:

— Здесь, товарищ, все раненые и больные... Глаза танкиста постепенно привыкли к темноте. Взошла луна. Ее косой луч пробился сквозь щель завешенного окна и осветил комнату тусклым сиянием. Оказалось, здесь много людей. И все — раненые советские воины.

— Э, да тут настоящий госпиталь, — проговорил Белогубов.

— Кремлевская больница, — ответили ему шуткой.

— А куда делась хозяйка?

— Пошла ужин готовить, — отозвались из другого угла.

В этот день Прасковья Тимофеевна подала ужин на два часа позже обычного. Под вечер, притаившись за вербами, она наблюдала за боем между советским танком и тремя вражескими машинами. Увидев, что советский танк подорвался на мине, она, бледная, вбежала в хату и с ужасом проговорила:

— Наши солдаты горят. Они наскочили на это, ну как его... на мину! Побегу к ним.

Ее начали уговаривать, что туда, мол, идти опасно, но она стояла на своем:

— Как же не помочь нашему солдату!

И пошла. Осторожно ступая, словно идя по тонкому льду реки, она приближалась к цели. Неподвижная фигура танкиста на фоне пылающего танка звала к себе, и это придавало ей смелости...

Утром Прасковья Тимофеевна делала «обход». Она шутила, подбадривала больных, для всех находила доброе слово, материнскую ласку. Искоса поглядывая [139] на танкиста, шутя ругала старшину, который уже выздоровел и собирался в «путь-дорожку»:

— Смотри, Олекса, больше на очи не попадайся. Мозги лечить не буду — хватит! Мое дело — принимать детей у рожениц, а не лечить таких здоровенных хлопцев, как ты... — На ее сморщенных губах появилась лукавая улыбка. — Ну, так как, Олекса, вернутся наши назад или всему свету конец?

Старшина, долговязый парень, схватив старушку и крепко прижав к груди, поцеловал ее в щеку:

— Спасибо тебе, мамаша. Хорошая ты женщина. Мать ты нашему брату. — И когда хозяйка вышла, он смущенно признался танкисту Белогубову: — Я, товарищ младший лейтенант, попал, значит, в окружение. Выбраться никак не могу. Куда ни глянь — фашисты. А тут меня малярия тряхнула. Настроение, конечно, незавидное. «Все, — думаю, — конец! Гитлер, гад, крепкий, не сдвинуть нам его с места никогда». И решил махнуть на Черниговщину, к родным... А тут Прасковья Тимофеевна появилась. Подбодрила меня, больного, ухаживала за мной, но и раздолбала меня в пух и прах... «Сынок, — говорит она, — ты на вид тигр, а душой — мышонок. Где ты видел, чтобы воз стоял спереди коня? Советскую власть, сынок, победить нельзя. Нет в мире такой силы, какая победила бы народ».

— А теперь куда? — заинтересовался Белогубов.

— К Днепру. Там, говорят, наши держатся крепко...

Прошел месяц. Подлечил ногу и танкист. Из «госпиталя» Прасковьи Тимофеевны он «выписался» последним. Старушка дала ему на дорогу продукты и огородами вывела в молодой сосновый лес. Настала минута прощания. Младший лейтенант глубоко вздохнул и только хотел раскрыть рот, чтобы что-то сказать, как старуха его перебила:

— Подожди еще одну минуту и послушай, как здесь хорошо. Птички поют, деревья шепчутся, стрекозы стрекочут...

— Да, хорошо, — ответил он, опустив глаза. Ему казалось, что старушка непременно напомнит сейчас о его попытке покончить самоубийством. Но он ошибся.

Лицо женщины сделалось суровым. Ее голос прозвучал глуше, чем обычно: [140]

— Эта жизнь, Федор, погаснет, как свечка, если ты не возвратишься...

Танкист понял.

— Я вернусь. Мы вернемся к тебе, мама, с победой, — заверил он старушку и, простившись, твердым шагом направился на восток.

Федор Белогубов успешно перешел линию фронта. Он дрался с врагом под Тулой, под Ростовом, Сталинградом и Курском, участвовал в освобождении многих городов и сел родной земли. И когда мы остановились на короткий отдых недалеко от Звенигородки, прославленный танкист сказал, что собирается навестить старушку, «лучшего пропагандиста страны», которая возвратила его «с того света».

— Кто же она такая, товарищ майор? — заинтересовался я.

— Это обыкновенная пожилая женщина, бабка-повитуха, профессия которой давно отошла в прошлое, — ответил Федор Белогубов. — Поедемте, я вас познакомлю.

И дорогой подробно поведал о рассказанном выше.

* * *

Через час мы были на месте. Машину оставили на окраине села, а сами по глубокому и рыхлому снегу спустились в долину, к стоявшим стеной вербам.

— Вон там ее хатенка! — взволнованно проговорил майор Белогубов.

Хатенки мы не нашли.

— Может, вы ошиблись? — спросил я.

— Ни в коем случае, — заверил он меня встревоженным голосом. — Это место я запомнил на всю жизнь. Вон там, на пригорке, за железной дорогой, пылал мой танк, а вон тот лесок, где прощался...

Долго мы стояли на этом месте, глядя на торчавшие из-под снега обгорелые стропила — следы пожара. Хата Прасковьи Тимофеевны сгорела. А куда делась хозяйка? С этим вопросом мы обратились в сельсовет.

Секретарь сельсовета, смуглый однорукий человек, узнав, кем мы интересуемся, удивленно взглянул на нас.

— Бабка Параска? Она вам родственница или знакомая? — спросил он. — Фашисты, говорят, сожгли ее [141] в собственной хате, как будто бы за то, что раненых партизан лечила. Она была повитуха. Ну, а дела фашиста известные. Он, как комар: где сел — там и кровь пьет.