7. Сердечная беседа

Через несколько дней после взятия Штеповки меня срочно вызвали в штаб бригады. Я прибыл точно в назначенное время. На улице меня уже ожидал полковой комиссар Котенко. Взглянув на часы, он спросил, проверил ли я свои часы по радио.

— Проверил, товарищ полковой комиссар, — ответил я удивленно. — Неужели опоздал?

— Садитесь в машину, поедем, — сказал полковой комиссар и сам сел рядом с шофером.

Выехали за село, повернули на восток. Куда мы едем? Смотрю в затылок комиссару и думаю: «Человек [42] добрый, мягкий, знает, что именно меня в этот момент волнует, а молчит».

Комиссар повернулся ко мне. Глаза его заблестели.

— Интересуетесь, куда едем? — отгадал он мои мысли.

— Да, — признался я.

— Вас вызывают в штаб армии. К командующему...

— Меня? — удивился я. — К командующему?

— Да. Волнуетесь? — спросил комиссар бригады. — Напрасно. Командующий — хороший человек, простой... — и, чтобы рассеять мои мысли, громко заговорил с шофером.

Мы подъехали к маленькому селу, которое прилепилось к лесу. Проехали несколько тихих сельских улочек и добрались до дома командующего. Это была обычная хата, ничем не отличавшаяся от других.

Дежурный офицер встретил нас в сенях. Комиссара он вежливо попросил войти, а мне приказал обождать. Каждая минута казалась вечностью. Меня прежде всего волновал вопрос, зачем я понадобился командующему. Вслед за этим вопросом встал другой, не менее важный: смогу ли как следует доложить генерал-лейтенанту.

Скрипнула старая, перекошенная дверь, вновь появился дежурный офицер. Он навел на меня фонарик:

— Что это у вас на лице, грязь?

— Нет, следы ожогов, — поспешил я его успокоить.

Прежде чем впустить меня, офицер дал ряд советов и предупредил, что у командующего армией находится член Военного совета фронта.

Войдя в комнату, я увидел знакомого мне по портретам человека. Он был точно такой, как на фотографиях, — приветливо улыбался. Те же светлые, добрые глаза и белая-белая голова. Только на портретах он был в штатской одежде, а здесь в военной. Я так растерялся, что, рассказывая о себе, назвал члена Военного совета по имени и отчеству.

Он поднялся из-за стола, подошел ко мне.

— Прямо из танка, Тимофей Максимович? — спросил он тепло.

— Нет, — ответил я, — врачи пока не разрешают.

Член Военного совета посмотрел на меня, на забинтованные руки:

— Вас ранили? [43]

— Нет. Небольшие ожоги. Броня накалилась...

И я начал его убеждать, что чувствую себя чудесно, два дня тому назад уже делал доклад на ротном партсобрании.

— О чем? — заинтересовался член Военного совета и, пригласив меня сесть, опустился рядом.

— Об итогах боя за Штеповку...

Член Военного совета живо взглянул на присутствующих:

— Это и нас интересует. Расскажите, пожалуйста, просто, своими словами, как брали Штеповку. Понимаете, такой рассказ намного интереснее любой докладной записки, составленной штабистом. Ведь тот сидит в штабе, а вы сами были там...

Я доложил как мог. Член Военного совета не перебивал меня. Он с большим вниманием выслушал и мой рассказ о поведении в бою сержанта Антона Горошко.

— Большое значение имеет взаимозаменяемость бойцов танка и изучение оружия противника, — подытожил я.

— Совершенно правильно, — согласился член Военного совета. — Сержант Горошко это делом доказал. Кстати, как он себя чувствует?

— Он в госпитале, товарищ член Военного совета. Поправляется, — ответил комиссар бригады.

— Если смогу, обязательно его навещу, — заявил член Военного совета и, записав что-то в блокнот, добавил: — Какие замечательные у нас люди. Горошко, Антон Павлович Горошко, — повторил он несколько раз.

Затем встал и начал ходить по комнате.

— С каждым днем наша армия становится грознее для захватчиков. И в этом немалая заслуга танкистов, — сказал он, глядя куда-то вдаль. — Фашистские танки начинают избегать встреч с советскими машинами, переходят в оборону. Это, товарищи, о многом говорит. Враг выпускает около двадцати тысяч танков в год, но это нас не пугает. Мы становимся сильнее его. Наши оборонительные бои сочетаются с подготовкой больших и сокрушительных контрнаступлений...

Все переглянулись. Член Военного совета подошел ко мне.

— Вот почему, Тимофей Максимович, мы придаем сейчас огромное значение каждому, пусть пока маленькому, [44] шагу вперед. И крохотная Штеповка для нас школа. Пока что учимся на «двойки», придет время — станем отличниками, будем наносить неслыханные в истории массированные танковые удары.

Затем член Военного совета заинтересовался поведением танков в бою, в частности Т-34.

— Хороший танк, — сказал я о «тридцатьчетверке». — На него жалуются одни только фашисты.

— Согласен, — весело улыбнулся член Военного совета, — но, может быть, он все же потребует модернизации? Например, поставить другой, более мощный двигатель...

— Двигатель у него сильный.

— А броня?

— И броня хорошая.

— А если, скажем, увеличить калибр пушки?

Я задумался.

— Подумайте, Тимофей Максимович, — оживился член Военного совета, — взвесьте все плюсы и минусы...

Я вспомнил запись, которую сделал совсем недавно в своем фронтовом дневнике: «Отдельные танкисты считают калибр пушки Т-34 недостаточным. И, мне кажется, имеют основание».

— Что же касается калибра пушки...

— Смелее, товарищ старший сержант, — подбодрил меня командующий армией. — Тут все свои.

— Что же касается пушки, — повторил я уже смелее, — то тут не мешало бы кое-что изменить: калибр с семидесяти шести и двух десятых миллиметра на восемьдесят с лишним, увеличить начальную скорость снаряда, его пробивную силу...

После небольшой паузы член Военного совета фронта спросил, согласен ли я принять участие в первом антифашистском митинге украинского народа, который состоится на днях в Саратове. Я Дал согласие, и он сказал, что надо немедленно выехать в Воронеж, а оттуда меня доставят в Саратов.

— Оденьтесь потеплее, Тимофей Максимович, в самолете холодновато, — предупредил он и, снова взглянув на мои забинтованные руки, добавил: — В Саратове непременно покажите руки специалисту.

Беседа окончилась. Член Военного совета на прощание неожиданно спросил: [45]

— Вы, кажется, учительствовали на Кировоградщине?

Я подтвердил.

— В Онуфриевском районе, в селе Куцеволовка?

— Да, — сказал я, удивляясь его осведомленности.

— Может быть, это о вашем воспитаннике мне говорили на днях... — И рассказал, что ученик куцеволовской школы вместе со своим дедом поджег в Мишурине гитлеровскую комендатуру.

— Вася и Харитоныч?! — подумал я вслух. — Харитоныч? Нет, не может этого быть...

— Почему?

— Потому... старик ворчливый, всегда был всем недоволен.

Член Военного совета на минуту задумался, потом, положив руки мне на плечи, проговорил:

— Тимофей Максимович, мы с вами обычные смертные люди, поэтому можем ошибаться. Возможно, старик справедливо на нас обижался. Обидели его чем-нибудь, самолюбие задели. Но когда на его Родину пришли оккупанты, он сразу забыл о своих обидах, стал воином. Народ справедливо обижается на наше отступление, но как воюет! Вот вам еще одна проверка верности нашего народа советскому строю, испытание огнем.

8. Жена политрука

Еду в тыл на митинг. До Валуек добрался легковой машиной. Отсюда меня должны доставить самолетом в Воронеж и дальше — в Саратов.

Уже темнеет. Едва удается разыскать на аэродроме диспетчера. Он возвращается в свою землянку навеселе. Взглянув на мои знаки различия, раздраженно спрашивает:

— Что вам угодно?

Предъявляю документы.

— Куда вы так спешите, юноша?

— В Саратов, на митинг...

Диспетчер возвращает документы и укоризненно ворчит:

— Кто кровь проливает, а кто митингует...

Молчу. Узнав, что в Воронеж я смогу вылететь лишь на следующий день, в восьмом часу утра, сразу же покидаю [46] аэродром и спускаюсь с горы в местечко. Здесь уже стоит непроглядная ночь. На ощупь пробираюсь вдоль заборов, проклинаю лужи, попадающиеся на каждом шагу. Только кое-где мигают синие огоньки. Но шуму много. Бесконечным потоком идут на фронт грузовики с продуктами и боеприпасами, тягачи с пушками на прицепе, шагают маршевые роты, ревут двигатели танков.

— И так день и ночь. Идут, идут, — слышу позади чей-то голос.

Кто-то отвечает:

— Видел, сколько наших самолетов полетело на Донбасс?

Подхожу к тем, которые разговаривают. Это старики, местные жители. Вступаю в разговор. Один из них спрашивает:

— Вы кто, фронтовик?

— Да, я с фронта.

— Раненый?

— Нет.

Старики подозрительно смотрят на меня и, ничего не сказав, собираются уходить. Догадываюсь, в чем дело: они приняли меня за дезертира.

— Не волнуйтесь, товарищи! Еду в командировку, могу предъявить документы, — успокаиваю их.

Один из стариков, сухощавый, сутулый, ведет меня к себе домой на ночлег. Около самого дома останавливается и говорит:

— Отказать хорошему человеку неудобно, но и взять некуда. Комнатка у меня крохотная, нас трое: жена, дочь, я. Поверьте, третий месяц в кухне живем и то стоя... У нас всегда набито: солдаты, эвакуированные...

— И сейчас кто-нибудь есть?

— А как же!

Жаль старика. Решаю провести ночь на вокзале. Но он с обидой тянет меня за рукав:

— Никуда не отпущу. Разве я не советский человек? Пойдемте.

Входим в маленький дворик. Хозяин стучит в окошко:

— Катерина, принимай гостей. Товарищ с фронта, Катенька, — говорит он немолодой женщине.

— Заходите, прошу, только вот... видите... — предупреждает она каким-то виноватым голосом.

Входим в небольшую комнатку. На подоконнике горит [47] керосиновая лампа без стекла. Смотрю на пол и ужасаюсь. Ногу негде поставить! Я оперся спиной о косяк двери и собрался так простоять до рассвета, но меня выручает солдат с голубыми петлицами — десантник.

— Мамаша, потеснитесь. Дайте танкисту место, — обратился он к какой-то бабушке, сидевшей рядом с ним.

Старуха подвинулась немного, и я опустился на пол между ней и молодой женщиной, которая тихо плакала. Меня одолевает сон. Я, наверное, заснул бы, если бы над ухом не бубнил надоедливый утешитель моей соседки:

— Не плачьте, гражданочка. Жизнь — это фонтан. И удивляться нечего. Дайте мне вашу милую ручку, хотя бы палец...

— Боже мой, что вам надо, оставьте меня в покое, — просит женщина.

Проходит еще несколько минут, и снова та же история:

— Не плачьте, гражданочка. Жизнь не поезд, ее не остановишь. Она требует своего. А море, гражданочка, все равно слезами не наполнишь. Как вы похожи на мою сестренку!..

— Умоляю вас, оставьте меня в покое...

Я раскрываю глаза. «Утешитель» умолкает. Начинаю стыдить его.

— Как вам не стыдно! Так советский воин не делает. У гражданки, может, горе какое, а вы прицепились.

Солдат краснеет, но не сдается. Он ехидно улыбается:

— Все ясно, товарищ старший сержант. Уступаю вам дамочку за одну закрутку.

Это уже наглость. Все возмущены. Бойцы требуют вывести наглеца. Заступаюсь за него. Заверяю, что больше этого не повторится. Становится тихо, но заснуть не могу. Молодая женщина сдержанно всхлипывает...

Я ни о чем не спрашивал. Соседка заговорила сама. Война застала ее в Чигирине, под Черкассами. Она там гостила с ребенком у матери. Верила, что враг далеко не пройдет, и потому не эвакуировалась. Потом пришлось бежать, ночью. Кое-как добралась до Харькова. Здесь устроилась в эшелон, эвакуировалась на восток. Из Харькова сюда не больше двухсот километров, а ехали восемь суток.

— Что вы? — не верю я. [48]

— Эшелоны стоят, — объясняет она, — один за другим. Проскрипят несколько километров и снова останавливаются. Говорят, этот хвост тянется до самого Куйбышева. Военные эшелоны туда и обратно идут по одной колее.

Ее мальчику, Степе, на этих днях исполнился год. В день своего рождения он заболел воспалением легких, а вчера умер. Здесь, в Валуйках, она продала часы, заказала гроб и похоронила его.

Молчим. У меня нет слов, чтобы утешить женщину. Где ее муж? Почему она о нем ничего не говорит?

— Вы танкист? — прерывает она молчание. — Мой муж тоже был танкистом...

— Почему «был»?

Она глубоко вздохнула:

— Он, наверное, погиб. Войну начал под Перемышлём...

— Под Перемышлём?

— Да, он прислал лишь одно письмо оттуда. И все. Больше не было никаких известий. Я писала, но письма, по-видимому, не доходили.

— Номер полевой почты помните? — спросил я вдруг, сам не зная зачем.

— Помню. 2105/КХ...

Полевая почта нашей части! Спрашиваю фамилию ее мужа. Женщина смотрит на меня и бледнеет. Чуткое сердце что-то подсказало ей...

— Николаев, политрук... Григорий Семенович...

Николаев! Наш политрук, погибший под Рава-Русской. Во время боя его танк был подожжен. Политрук пересел на другую машину. Фашисты подбили и эту. Он пересел на третий танк, который вскоре тоже был подбит. Николаев не покинул поле боя: сел на четвертый танк. Тяжело раненный, не имея больше сил стрелять, он устроился на башне с биноклем и руководил огнем. С поля сражения героя вынесли мертвым... Вспоминаю: накануне войны, когда я получил десятидневный отпуск, он просил меня передать жене: «Береги себя и будущего танкиста». Сказать ей обо всем этом не решаюсь. У нее и без того свежая, глубокая рана.

Сколько горя, сколько страданий несут с собой фашистские оккупанты! Моей соседке только двадцать один год, а она уже седая. Гнев кипит в груди. Так хочется [49] отомстить ненавистному врагу за горе молодой женщины, за смерть ее мужа-героя, за наши советские семьи, растерявшиеся на дорогах войны, за все!

Соседка берет меня за руку, умоляюще смотрит в глаза:

— Скажите, вы его знали?

— Да, — признаюсь. — Он был моим начальником.

Рассказываю ей все, что мне известно о ее муже, а также о не выполненном мной поручении.

Она встает. Поднимает воротник легкого, летнего пальто и, осторожно переступая через спящих, выходит на улицу. Я за ней. Мы молча выходим на шоссе, которое приводит нас на станцию.

— Куда вы? — спрашиваю.

— Сяду в какую-нибудь теплушку и поеду на фронт, — отвечает молодая женщина и поясняет: — Я телеграфистка. Разве Гриша вам не говорил?

9. Самолет идет на посадку

В девятом часу утра наш самолет приземлился на аэродроме вблизи Воронежа. За ночь наступила зима. Все бело, под ногами поскрипывает неглубокий снег. Направляюсь к деревянной хатенке, над которой возвышается антенна.

В первой комнате за круглым столиком, покрытым зеленым сукном, сидит немолодой человек в гражданском. Когда он увидел меня, глаза его округлились от любопытства. Он поднялся и, сделав шаг вперед, воскликнул:

— Наконец дождались! Вы Герой Советского Союза? Да?

Я отрицательно качаю головой.

— Нет?! Не может этого быть, — не верит он. — Как же, мы ждем Героя из Валуек.

— Вы ошибаетесь, товарищ.

— Значит, попал, как слепой на дорожку! — недовольно покачал тот головой. — А мы ждем не дождемся Героя Советского Союза танкиста Шашло...

— Шашло? — удивился я. — Я Шашло...

— Шашло?! Он здесь! — закричал гражданский и исчез за стеклянной перегородкой.

Появился младший лейтенант — летчик. Обращаясь ко мне, он вытянулся и четко доложил: [50]

— Товарищ лейтенант, Герой Советского Союза, самолет к вылету готов.

Мне стало жарко. Расстегиваю воротник гимнастерки.

— Что-то не то, — бормочу. — Тут какая-то ошибка...

Меня приглашают за стеклянную перегородку, показывают телефонограмму — распоряжение штаба Юго-Западного фронта о предоставлении мне самолета для полета в Саратов.

— Читайте: «Шашло Тимофей Максимович, лейтенант, Герой Советского Союза...»

Да, черным по белому! Не сон ли это? Мои сомнения быстро рассеялись. Из Воронежа прибыла машина со свежей почтой. Во фронтовой газете я прочитал Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении мне звания Героя Советского Союза. Что же касается повышения в звании, то дело было проще. В последнее время меня дважды представляли к повышению в звании: сначала младшего лейтенанта, а позже — лейтенанта. Теперь утвердили ходатайства нашего командования.

Самолет сделал небольшой разгон, и мы поднялись в воздух. Назад помчались маленькие игрушечные домики, узенькие ленточки улиц, кудрявые, запыленные белым садики. А дальше — поля, поля, поля... Хуторок. И снова — поля. Заснеженные, необозримые просторы, как у нас на Украине, в степи.

Мой спутник в гражданском отвернулся, припал к окошку, а я тем временем вытащил из планшетки свежий номер газеты «Красная Армия», в которой был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении мне звания Героя Советского Союза. Перечитываю несколько раз и не верю. Вспомнились слова члена Военного совета фронта: «Родина не только гордится такими сынами, но и достойно награждает их».

Герой?! Какой я герой — просто сельский учитель, танкист и больше ничего. Другое дело — Валерий Чкалов, Михаил Громов. Они на весь мир навеки прославили Родину своими подвигами. Или, скажем, Николай Гастелло. Он направил свой охваченный пламенем самолет на скопление гитлеровских танков и автомашин. Вот это герой! А я? Что я сделал?

В молочном небе появилось солнце. Степь, необозримая русская степь, которая зовет тебя вдаль. Пересекаем железнодорожную колею. На переезде скопилось много [51] автомашин. Одной из них удалось вырваться вперед, и, словно соревнуясь с нами, она быстро мчится по белому полотну степи. Это напомнило мне, как шестнадцатилетним юношей зимой на грузовике я возвращался домой с учительских курсов, на которых учился по путевке комсомола.

На сердце у меня было тогда и тревожно, и радостно: беспокоил мой молодой, не совсем солидный вид. Однако на уроках ученики (некоторые из них были почти моими ровесниками) сидели хорошо, учились отлично. Они меня уважали, слушались, а я понимал их, любил.

Работая, я находил время продолжать учебу в заочном педтехникуме, принимать активное участие в общественной жизни.

Прошло два года, и меня снова вызвали в райком комсомола. Вручили новую путевку — в Кременчугский педагогический институт. Окончив институт, вернулся в родное село и стал завучем школы. Через год — директором.

Трудно было тогда представить, что придет день и я расстанусь со своей любимой профессией. Но этот день настал. После неоднократных отсрочек меня призвали на действительную службу в армию.

Я попал в танковую часть под Перемышлём, где убедился, как много значит с детства интересоваться техникой и прийти в армию с твердыми знаниями. За три месяца я стал командиром боевой машины. Здесь же был принят в члены партии. А позже танкисты-коммунисты оказали мне высокое доверие — избрали парторгом.

Находясь на действительной службе, а затем на фронте, я не прекращал переписку со своими бывшими учениками...

...Достаю из планшетки карту Советского Союза. Разворачиваю ее на коленях и ищу отмеченный мной накануне маршрут, которым сейчас идет самолет. Далеко ли еще до Волги? Синяя линия великой русской реки вьется, бежит с севера на юг, мимо многих городов нашей страны. Огромна моя Родина! Ленинград и Владивосток, Ашхабад и Воркута... Поля, леса, заводы, шахты, доменные печи, колхозы... И все это — мое! Никто у меня этого не отберет. Никто!

Вижу технику, которая продвигается на фронт. Эшелоны с пополнением, боеприпасами, продовольствием. [52]

Все это дает наш тыл. Он идет в ногу с фронтом. Вся страна поднялась на врага. «Орды пришельца — снедь мечей» — хорошо сказано. Кто это сказал? Вспомнил: Василий Андреевич Жуковский...

Смотрю на карту и радуюсь тому, что во многих уголках этой необъятной земли живут, работают мои воспитанники. Вот их письма! Читаю, и перед глазами встают авторы этих писем, такие, какими они остались в моей памяти, — маленькие, живые, ловкие.

Вася Косач... Сын колхозного шорника. Белобрысый, с веснушками на носу. Глаза маленькие, но горячие и очень живые. Учился он хорошо. Любил читать о морях и океанах. Десятилетку окончил в Кировограде, пошел на действительную службу в Военно-Морской Флот. Теперь он — Василий Афанасьевич Косач, командир подводной лодки. За выполнение особого задания командования ему присвоено звание Героя Советского Союза.

А вот письмо нашей дзыги{3} — Наташи Хомчук. Голубоглазая живая девочка. Училась посредственно, но все ее любили. Она хорошо пела, танцевала. Была первой затейницей в пионерском отряде. Юлой дети начали называть ее после выступления на новогоднем вечере. Девочка выросла, вышла замуж, и вот что она пишет своему учителю из осажденного Ленинграда:

«Мой муж на днях умер от недоедания. Перед этим я потеряла единственную дочь Аллочку. Но креплюсь. Работаю на заводе. Две нормы даю. Когда я устаю, когда у меня голова начинает кружиться от недоедания, вспоминаю ваши слова: «Можно преодолеть какие угодно трудности, если знаешь, во имя чего ты это делаешь». Я верю в нашу победу, Тимофей Максимович».

Федя Самченко... Мальчика исключили из школы за неуспеваемость. В чем дело? Может, у него не было способностей к учебе? Нет, совсем не то. Он так увлекся авиамоделизмом, что забывал о своем классе, пропускал уроки.

Однажды, когда на педсовете зашла речь об этом ученике, я обратился к директору:

— Позвольте мне взять шефство над Самченко...

— Будьте добры, — ответил директор, — попробуйте. Только имейте в виду, мы с ним возимся уже третий год... [53]

Мне было тогда семнадцать лет, и это был мой первый довольно-таки ответственный педагогический «эксперимент». Я знал, что более опытные педагоги делали попытки всевозможными способами «увлечь» ученика, но безуспешно. Они отступали разочарованные на «исходные позиции». Как же быть, с чего начинать? Несколько дней думал. Наконец нашел выход из положения: сам занялся авиамоделизмом. Прочитал ряд книг по этому вопросу. Советовался в районе со специалистом и даже дважды ездил в Кировоград. Потом организовал кружок юных авиамоделистов. Об этом узнал Федя Самченко. Встретив меня на улице, он спросил:

— И вы, Тимофей Максимович, можете делать модели?

— Могу.

— И лучше, чем я?

— Не знаю. Принеси свою модель, посмотрим.

Он принес. Его модель была лучше нашей. Мы ему об этом сказали.

— Я бы сделал еще лучше, с моторчиком, но у меня материала нет, — пожаловался Федя.

Предложили ему работать с нами. Он охотно согласился. Постепенно передал мальчику руководство кружком. Прошел месяц, и Федя сам заговорил об учебе. Я обещал ему помочь подтянуться, нагнать товарищей. Его восстановили в школе. Так мне удалось научить Федю Самченко соединять учебу с авиамоделизмом.

Мальчик мечтал стать летчиком. Его мечта сбылась. На почтовом листочке он коротко рассказывает о том, как выполнил последнее боевое задание:

«Только что вернулся из полета. Бомбил противника. Возвращаясь назад, встретился с шестью стервятниками и вступил в бой. Двух сбил, но и мне это обошлось недешево. Убили моего штурмана. Садиться пришлось на одно шасси. Недаром говорят: «Если не умер в пеленках, то и в ряднине не пропадешь!» Получил письмо от Сережи Биленко. Жалуется, бедолага, что ему не повезло: застрял в тылу. Уголек ищет. Жаль Цыгана!»

Ах, Федя, Федя, как ты смеешь так говорить о своем друге детства? Ты его не понял!

В школе Сережу Биленко шутя прозвали Цыганом. На это имелись две причины: мальчик был смуглый, как его мать, работавшая тогда на птицеферме, и ему не [54] нравилась оседлая жизнь. Он хотел путешествовать, побывать там, где никогда не ступала нога человека. Однажды мальчик зашел далеко в степь и заблудился. Весь район подняли на ноги, пока его нашли.

После десятилетки Сережа Биленко поступил в геологоразведочный институт, а по окончании его поехал за Полярный круг.

Биленко и мне жаловался в письме на свою судьбу, но как! «Я завидую тем, кто на фронте. А меня, Тимофей Максимович, не отпускают. Дважды писал в ЦК — не помогает. Говорят: «Куй победу над врагом здесь, в тылу. Уголь нужен заводам, а заводы выпускают танки, самолеты, автоматы».

У нас сейчас холодновато. Температура 52–55 градусов ниже нуля. Работу не прекращаем. Неутомимо роем земные недра, ищем новые угольные пласты. Короче, действуем по-фронтовому!»

Много писем у меня в планшете. Целая пачка. Особенно они посыпались после моей небольшой статьи в «Комсомольской правде». Спасибо работникам редакции! С их помощью моя связь с воспитанниками, прерванная в начале войны, была восстановлена. Из Тобольского района Тюменской области пишет секретарь райкома комсомола Надежда Костюк, из Вологодской области — бригадир лесорубов Костя Лукьянец, с Южного фронта — молодой хирург Мария Хабренко. Все они — мои бывшие ученики, и я ими горжусь. Они совсем недавно стали взрослыми, самостоятельными, но уже широко расправили свои крылья.

...Вечером самолет, сделав круг над Саратовом, заглушил мотор и пошел на посадку. Меня ожидали товарищи, организаторы митинга. Они сердечно поздравили с наградой и благополучной дорогой.

На другой день утром в помещении консерватории состоялся первый антифашистский митинг украинского народа. Здесь я встретил выдающихся сынов и дочерей моей республики, которых знал по портретам или о которых читал. Вот прославленная доярка Украины Надежда Бондаренко, знатный машинист Герой Социалистического Труда Петр Кривонос, известный токарь Иван Таточенко.

Александр Корнейчук. Его пьесы я ставил на клубной сцене. Микола Бажан... Я вспомнил его чудесную трилогию [55] «Безсмертя». Ванда Василевская... Ее книгу «Земля в ярме» читал совсем недавно бойцам перед боем. Иван Ле...

Меня знакомят с полнолицым, невысокого роста человеком. Он подает мне мягкую, но довольно крепкую руку.

— Паторжинский, — говорит он, улыбаясь, и подводит меня к молодой женщине. — Это — Зоя Михайловна Гайдай...

Чересчур большие переживания достались на мою долю за последние дни: разговор с членом Военного совета фронта, присвоение звания Героя Советского Союза, участие в митинге, знакомство со знатными людьми. Когда председатель митинга предоставил мне слово, я растерялся, подошел к микрофону и не знал, с чего начать.