4. В оставленном городе

Львов оставлен...

Наша танковая колонна идет окраиной города, проходит мимо последних домиков, утопающих в зелени. В это время командир полка узнал, что на товарной станции не разрушена водонапорная башня. Как быть? Оставить ее врагу нельзя: фашисты смогут быстро наладить движение поездов. Послать танк — большой риск: в городе уже шныряют гитлеровские молодчики.

Командир полка быстро оглядел командиров машин, стоявших вблизи, и выбрал меня. Он объявил задание, причем трижды напомнил об опасности, которая ожидала наш экипаж.

— Все ясно? — спросил командир полка.

— Ясно, — ответил я. — Задание будет выполнено.

Простились с товарищами и повернули назад, на запад.

Ехали околицей, рабочими поселками. Вокруг царила мертвая тишина. Только изредка отрывисто залает собака и тут же умолкнет. Деревянные хатки, прижавшись [23] одна к другой, с закрытыми ставнями, стояли, как слепые.

На одной из безлюдных улиц появился фашистский мотоциклист-разведчик. Увидев нас, он растерялся. Не мог понять, откуда взялся советский танк. Ведь русские еще утром оставили город. Пулеметная очередь освободила его от решения этой трудной задачи.

Мы благополучно достигли водонапорной башни. Здесь уже хозяйничали фашисты. Заметив танк, они разбежались кто куда. В двадцать минут мы выполнили задание: превратили башню в груду камней и лома. Теперь назад, к своим!

Проехали несколько переулков и вынуждены были остановиться. На площади, около маленького костела, появились какие-то люди. Сначала мы подумали, что это гитлеровцы, и приготовились скосить их пулеметной очередью, но вдруг механик-водитель Михаил Шитов закричал:

— Какие же это фашисты, это гражданские люди, наши! Они бегут сюда.

Противника нигде не видно, и я приказал замедлить ход. К нам, собрав последние силы, бежал окровавленный человек. Он что-то кричал, жестами умолял остановиться. Не успели мы толком разобраться, что происходит, как его догнала чья-то пуля. Как подкошенный упал он на каменные плиты тротуара. Толпа, увидев это, разбежалась.

Кто они такие, почему разбежались? Кого убили? Кто в него стрелял?

— Живой! Смотрите, голову приподнимает! — воскликнул механик-водитель, показывая на тротуар.

Остановили танк. Но только открыли люк, на нас со всех сторон посыпались пули. Стало ясно, что стреляют диверсанты-националисты. Ответили им тем же, и они умолкли.

Тяжелораненый едва дышал, просил воды. Кухалашвили поднес к его губам флягу.

— Ты кто такой будешь? — спросил он.

— Украинец, товарищи... Робитнык з «Бранки», — ответил раненый захлебываясь.

Мы узнали, что он рабочий конфетной фабрики и его фамилия Денисюк, что он депутат горсовета и преследовали его украинские националисты. [24]

Больше он ни на один вопрос не ответил. Рана под левой лопаткой, которую мы успели ему перевязать, оказалась смертельной.

Постучали в дверь первой попавшейся хатенки. К нам вышел сгорбленный старик с длинной и очень редкой бородкой.

— Вы знаете этого человека? — спросили мы, показывая на убитого.

Старик нахмурился и грустно кивнул головой:

— Знаю, это Андрей Денисюк.

Мы попросили разыскать семью убитого и помочь похоронить его. Старик согласился.

— Зачем водокачку разрушили? — заинтересовался он вдруг. — Неужели уходите навсегда?

— Нет, отец, скоро вернемся назад.

— Зачем же тогда разрушать? — настаивал он.

Мы объяснили. Но по всему было видно, что старик не согласен с нашими доводами.

— Эвакуироваться я не могу — старый и больной. Все раздумываю о том, как Гитлеру навредить побольше. Тут мне хлопцы гранаты оставили и еще кое-что. Партизаном стать? Одна головешка в печи гаснет...

— Ничего, отец, найдутся и другие, — успокаивал старика стрелок-радист Саид Алиев.

Прощаясь со стариком, мы снова напомнили ему об убитом. Он заверил нас, что похоронит Денисюка у себя в саду, под яблоней, а когда вернутся наши, поставит памятник и напишет: «Здесь похоронен коммунист Андрей Денисюк, убитый заклятыми врагами украинского народа».

— Только, хлопцы, поспешайте, стар я уже. Может, и не дождусь того дня.

Михаил Шитов задержал его руку и спросил:

— А ты, старик, случаем, не коммунист?

Тот отрицательно покачал головой. Нет, он не коммунист. Беспартийный. Правда, когда-то дружил с коммунистом. Работали вместе на Путиловском заводе. Кавун{2} на двоих покупали. Он, Пляшко, дважды царскому шпику нос расквасил, помогая товарищу спастись от ареста.

Было уже темно, когда мы двинулись в обратный [25] путь. Решили направиться через город. Попробовали обойти здание бывшего кадетского корпуса, но не удалось. Дорога всюду была завалена срубленными деревьями, заставлена противотанковыми надолбами. Пришлось повернуть на северо-восток. Здесь мы столкнулись с вражеской колонной. Впереди шли машины с пехотой и артиллерией. Что делать? Поворачивать назад поздно. За нами длинным хвостом вытянулся вражеский обоз. Как же вырваться из этой проклятой западни?

Слышу в танкофон, как тяжело дышит Шитов. Он, как и Кухалашвили, как и Алиев, ждет моего решения. Ужасное чувство бессилия. Приходят в голову слова Суворова, которые я так часто повторял бойцам: «Воевать не числом, а уменьем». Но как быть в данной обстановке?

Мысли молниеносно сменяли одна другую. Ища выхода, я в течение нескольких секунд перебрал десятки вариантов. Наконец остановился на одном: воспользоваться самоуверенностью, беззаботностью врага.

— Включить фары! — приказываю механику-водителю.

Он понял меня с полуслова. Две широкие полоски ослепительного света вырвали из тьмы колонну машин, шедшую впереди, полусонных гитлеровских захватчиков. Некоторые из них оглянулись и замахали руками, требуя, чтобы мы замедлили ход. Шитов не стал спорить — замедлил ход.

Так мы ехали около часу. Уже подходили к окраине города. Казалось, никому из фашистов не могло прийти в голову, что среди них находится советский танк и что они слышат шум мотора, лязг гусениц Т-34. Но один все же нашелся такой — длинный и худой офицер в клеенчатом плаще. Сквозь зеленое стекло триплекса я заметил, как он выбежал из темноты, встал среди дороги и поднял руку.

— Не останавливайся! — приказал я Шитову.

Гитлеровец, как муха в паутине, запутался в лучах наших фар и едва не попал под гусеницы. Он, а может, кто другой из этих мерзавцев выстрелил из ракетницы. Но это нам было на руку. Фашисты всполошились. Поднялась паника.

Секунда раздумья — и танк пошел на таран. Тут наш механик-водитель, бывший тракторист, и «пахал», и «бороновал» без устали. Под гусеницами «тридцатьчетверки» [26] заскрежетало железо, закричали гитлеровцы. Маневрируя, разворачиваясь то вправо, то влево, танк сбрасывал в кювет пушки и машины. Я, Кухалашвили и Алиев пушкой и пулеметом начисто подметали шоссе.

Так мы промчались километра полтора, пока выбрались на главную магистраль.

До свидания, Львов! Мы еще вернемся.

5. Сын профессора

Километрах в тридцати на восток, от Тернополя наш танк вышел из тяжелого боя немного поврежденным. Мы помогли Шитову быстро его подлечить и вскоре были готовы идти по своему маршруту. Но нельзя было демаскироваться: за нами охотилась «рама». Она то исчезала, то вновь появлялась в вышине неизвестно откуда.

Настроение у всех было довольно мрачное. Даже всегда веселый и бодрый вологодский тракторист Михаил Шитов сидел на траве, понурив голову. Он жадно курил закрутку за закруткой, старался не смотреть на товарищей, как будто в чем-то провинился перед ними.

Я подошел к нему.

— Может, Михаил, бросим танк и выйдем из этой западни? — спросил я, желая проверить своего механика-водителя.

Шитов укоризненно посмотрел на меня:

— Товарищ старший сержант, я не трус. Бросить танк? Да я скорее...

Он не договорил. В нескольких шагах от нас послышался шорох и треск сухих веток. Мы переглянулись. Шитов выхватил пистолет и, затаив дыхание, пополз вперед.

Тишина. Следим за каждым движением нашего товарища. Проходит минута, другая, он поворачивает к нам голову и прикладывает палец к губам: «Тихо». Затем прячет в кобуру пистолет и весело подмигивает.

— Что он там увидел?

— Ящерицу, товарищ старший сержант, — шепчет мне на ухо Саид Алиев.

Кухалашвили не соглашается:

— Ежа...

— Рус, хенде хох! Встать!

Шитов вскочил и угрожающе наставил на кого-то [27] указательный палец. Перед ним вырос с поднятыми вверх руками дрожащий от страха молодой боец.

Кухалашвили и Алиев засмеялись. Вид у бойца был действительно комический. Он перепугался насмерть и дрожал, особенно сильно тряслись у него колени. Новое обмундирование, полученное, как видно, совсем недавно, было изодрано в клочья. Ремня не было. С перепугу парень даже не заметил, что на него наставили не дуло пистолета, а палец, что перед ним не гитлеровские головорезы, а советские танкисты.

— Большевик? — продолжал тем же тоном Шитов.

— Нет, — прошептал с ужасом боец.

— Комсомолец?

— Нет.

— Гитлер гут? Карош?

Зубы отстучали:

— Гу-у-ут... Ка-арош...

Танкист не выдержал и дал бойцу звонкую пощечину:

— Мерзавец!

— Не бить! — закричал я, подбегая к Шитову. — Какое имеешь право? — спросил я у побледневшего от злости механика-водителя.

— Он предатель, — заступился за Шитова Кухалашвили. — Его надо немедленно расстрелять.

Саид Алиев тоже замахнулся, но, встретив мой взгляд, опустил руку.

— Успокойтесь, хлопцы, не горячитесь, — пытался я их утихомирить, вспомнив о том, что в последние дни встречал немало наших солдат, которые выходили из окружения поодиночке, бродили по дорогам, разыскивая свои части. — Не предатель он. Испугался парень, растерялся — вот и все.

Гера Кухалашвили озлился на меня. Его глаза загорелись лихорадочным огнем.

— С нами, товарищ старший сержант, такое не может случиться. Посмотрите на это чучело, — улыбнулся он ядовито и отвернулся.

Испуганный, сбитый с толку, парень действительно имел вид плюгавенького человечка. Не верилось, что он рос и воспитывался в советском обществе, учился в нашей школе. [28]

Молодой пехотинец пытался благодарно улыбнуться мне, но не мог. Его синие холодные глазенки целлулоидной куклы, испуганно следившие за каждым моим движением, молили о пощаде. Наконец они налились слезами.

— Я... Я не предатель... Я сын профессора, — забормотал он рыдая.

На это Шитов зло ответил:

— Человека красит голова, а не шапка. Ясно?

— Где ваша часть? — спросил я.

— Не знаю. Наша рота попала в окружение, а возможно, и в плен. Только я один выбрался.

Танкисты рассмеялись.

— Фашистов встречали?

— Нет...

— Ни одного?

— Ни одного.

— Откуда же вы взяли, что находитесь в окружении?

Парень пожал плечами:

— Говорили, что нас отрезали. Началась паника...

— Винтовку куда дел? — вдруг спросил Шитов.

Пехотинец потупил глаза.

— Почему молчите? Куда дели винтовку? — спросил я. — На передовой бросили?

Солдат, не отводя глаз, утвердительно кивнул. Но Шитов быстро разоблачил его. В двадцати шагах от нас он нашел в траве винтовку солдата.

Я накормил парня, побеседовал с ним, как говорят, по душам. Меня, как педагога, очень интересовали причины его морального падения.

Парень оказался откровенным, ничего не скрывая, все рассказал о себе.

Евгений К., сын профессора, окончил десятилетку. Дальше учиться не считал необходимым. Зачем? «Век живи, век учись, дураком умрешь». Отца, который всегда был занят, он не любил, а мать ни во что не вмешивалась. В деньгах старики ему никогда не отказывали. Он всегда имел возможность угостить товарищей мороженым или пивом, папиросами. Дома часто организовывал вечеринки. Но друзей у него не было. Евгений всегда стоял в стороне от коллектива.

С малых лет Евгений начал ездить на курорты. Он купался «во всех морях». С детства имел доступ в библиотеку [29] отца и читал «все подряд». Делал выписки из книг и любил похвастаться своей «ученостью». При случае он демонстрировал свое притворное презрение к окружающему миру. Всегда приводил утверждение Декарта о том, что земной шар — это солнце, покрытое грязью...

И вот парня призвали в армию. Здесь-то ему и досталось. Евгению казалось, что старшина «цеплялся» к нему. Вскоре он начал получать наряды вне очереди. Евгений обо всем этом написал письмо Наркому обороны, но ответ не успел получить — началась война.

Откровенность солдата мне понравилась. Я поверил, что Евгения можно исправить, перевоспитать. И когда мы тронулись в путь, взял его с собой.

— Смотри не дрейфь, дважды не умирать, — предупредил Евгения Шитов, посадив на башню танка. — Внимательно следи за воздухом. Как только заметишь самолет, кричи: «Воздух! Воздух!» Ясно?

— Ясно! — ответил приободрившийся Евгений. Он крепко схватился за металлическую скобу на машине и продекламировал:

— Есенин? — спросил я.

— Да!

Мы вырвались на шоссе, которое вело в Проскуров. Здесь полчаса назад хозяйничали «юнкерсы». Об этом говорили пылавшие на дороге автомашины.

Впереди, около вывороченного бомбой телеграфного столба, стоял лейтенант, без фуражки, с забинтованной головой. Он собирал бойцов своего подразделения. Солдаты шли к нему со всех сторон. Лица их были взволнованы и утомлены. Евгений застучал по броне.

Остановили танк. Я открыл люк и взглянул на небо. Оно было чистое, только где-то в стороне, на юго-востоке, горизонт почернел от дыма: там шел бой. Там Проскуров. Туда лежал наш путь.

— В чем дело? — спросил я Евгения. — Зачем стучал?

Парень показал мне на группу пехотинцев:

— Я его сразу узнал...

— Кого? [30]

— Лейтенанта. Хороший человек! — выпалил Евгений одним духом и соскочил с танка. — До свидания, товарищи, спасибо...

— Стой! — остановил его Шитов. — А винтовка?

Евгений вернулся назад, виновато взглянул на меня и развел руками:

— Рассеянность...

— Нет, это не рассеянность, — возразил я. — Это гниль, которую вы в себе носите.

Свою часть мы нагнали на окраине села Сокирки, около молодой сосновой рощи. Наш комдив Пушкин и полковой комиссар Терехов как раз обходили развернутый боевой порядок танков.

Командование корпусом поставило перед нашей дивизией сложную задачу: выйти на восточный берег реки и преградить противнику путь к наступлению. Иначе говоря, надо было задержать мощный танковый кулак врага. Задание не из легких: у противника в несколько раз больше танков, он более опытный.

Нам удалось, правда с немалыми потерями, выполнить приказ. Гитлеровские танки вынуждены были остановиться, замедлить продвижение.

После боя танкисты долго говорили о подвиге механика-водителя Антона Горошко...

Ночью во время горячей стычки с врагом его танк был подбит и, засев в болотистом месте, заглох. Все попытки экипажа выбраться были напрасны. На рассвете к советскому танку подобрались гитлеровцы. Несколько часов экипаж отбивался огнем пушки и пулеметов. Погибли командир и боевые друзья. Кончились боеприпасы. В живых остался один механик-водитель комсомолец Антон Горошко.

Фашисты подползли к машине и предложили механику сдаться в плен. Советский воин не ответил. Прошел еще час. Из-за пригорка вынырнул гитлеровский танк. «Сейчас он меня расстреляет», — подумал Горошко.

Но фашисты, решив захватить наш танк, взяли его на буксир. Радость охватила комсомольца: «Ну теперь посмотрим кто кого!» Когда гитлеровцы вытащили машину на сухое место, Горошко завел мотор и изо всей силы рванул фашистский танк за собой. Гитлеровец затормозил, уперся. Началось единоборство машин. Неистово ревели моторы, гусеницы выбрасывали фонтаны [31] земли. Бесновались и горланили фашисты, бежавшие рядом.

Победил Горошко. После непродолжительной борьбы Т-34 потащил вражеский танк за собой. Гитлеровцы, убедившись, что сопротивление бесполезно, открыли люк и на ходу выскочили из своей машины.

Поздравляя комсомольца с подвигом, комдив сказал: — С такими чудесными людьми нельзя не победить.

* * *

Гитлеровцы прорвали линию фронта и продвигались на восток. Мы сдали с боями многие пограничные города. Затем оставили Смоленск, Киев, Минск... Наша армия познала горечь отступления. Советские танкисты отходили последними, принимая на себя массированные удары фашистских танков, авиации. Даже теряя технику, они не сдавались — героически дрались до последней капли крови.

Но никто из нас не мог прямо, открыто смотреть в глаза мирным жителям. Нам казалось, что именно нас обвиняют они в отступлении. Однажды (это было где-то под Киевом) нашему подразделению своевременно не доставили продукты. Узнав об этом, колхозники села, где стояла наша часть, обеспечили нас необходимым провиантом. Тронутые до глубины души заботой колхозников, танкисты не знали, как отблагодарить седого как лунь, но с живыми глазами бригадира, привезшего продукты. Кто угощал его папиросами, кто сигаретами. Когда подводы были разгружены и старик начал прощаться, один из танкистов сказал:

— Батя, давай-ка еще разок покурим. Будь добр, не спеши.

— Нам спешить некуда. Это вы, хлопцы, дюже поспешаете, — ответил старик.

От этих слов мы не знали куда глаза девать. Старик, заметив наше смущение, пожалел о сказанном. Во всех его движениях появилась какая-то неловкость, проскальзывало чувство раскаяния.

— Не обижайтесь на меня, хлопцы, — проговорил он тихо, с сердечной теплотой. — Мы понимаем что к чему. Нет, не ваша тут вина...

— Ничего, батя, Гитлер долго царствовать на нашей [32] земле не будет, — пытался успокоить старика Гера Кухалашвили.

— Знаю, — ответил колхозник. — Правда твоя: не будет! Кроме Советской, говорит народ, на нашей земле никакой власти не быть...

6. Бой за Штеповку

Наша рота получила боевое задание: отбить у противника населенный пункт Штеповку. Это село имело важное значение как для нас, так и для противника. Здесь проходили дороги на Харьков и Сумы.

Лейтенант Сенюк, рассматривая карту, грыз кончик карандаша. Его очень беспокоил первый взвод, которому выпало самое тяжелое задание.

— Пойду с ними, — заявил я командиру роты.

Тот отрицательно покачал головой.

— Товарищ лейтенант, я парторг. Пример всегда полезнее, нежели поучения...

— Понимаю, — перебил с досадой Сенюк. — Конечно, а как же иначе? Но... В общем, желаю успеха...

Сел в танк, махнул флажком — «Внимание!» — и машины первого взвода, развернувшись по моему приказу в боевой порядок, двинулись по пахоте к холму, за которым спряталась Штеповка.

Тяжело было продвигаться. Густой туман и липкая грязь сковывали наши силы. Приданная пехота не поспевала за нами. Остались только те пехотинцы, которые пристроились на броне танков. Несмотря на все это, ни один из нас не сомневался в успехе: за несколько месяцев войны мы изучили повадки врага и быстро находили его уязвимые места...

Когда мы поднялись на бугор, туман начал таять, и противник нас сразу обнаружил. Артиллерия открыла огонь, появились два вражеских штурмовика, которые сбросили довольно крупные бомбы. Пехотинцы соскочили с брони и залегли. А мы шли дальше.

В кустарнике, росшем вдоль оврага, показались башни вражеских машин. Сколько их? Заметили они нас или нет?

Лязгая гусеницами и воя двигателями, вражеские танки ускоряли движение. В наушниках слышу голос штабного радиста. Он передает приказ командира [33] полка: «Прорвитесь быстрее на шоссе. Задержите, уничтожьте танки противника». Вот как! Оказывается, машины, которые идут нам навстречу, — это только заслон, главная же масса движется спокойно по булыжной ленте шоссе. Скорее захватить Штеповку — перерезать путь врагу!

Осеннее солнце разорвало туман. Танки врага, казалось, спускались на нас с небес.

Во время боя решающим является то, кто раньше увидит машину противника, определит дистанцию, быстрее и точнее выстрелит. Мы первыми обнаружили врага.

На нас шло восемь танков. Дистанция уменьшалась. В состязание не на жизнь, а на смерть вступили пушки, уральская и крупповская броня, воля советских воинов и азарт фашистских захватчиков.

Вспыхнул костром первый вражеский танк. В него попал Захаров. Я ни. на миг не отрывался от прицела. Все у меня, от кончиков пальцев на руках, управлявших пушкой, до ступни ноги, нажимавшей на педаль спускового механизма, — все слилось в одном стремлении: уничтожить вражеские танки.

Мозг работал напряженно. В оптическом прицеле появилась лишь на долю секунды машина противника, надвигавшаяся на нас. Прозевать нельзя. Надо точно установить дистанцию, определить боковое отклонение снаряда, не дать врагу уклониться от выстрела и стрелять так, чтобы он сам «наехал» на летящий снаряд. За малейший промах — на сотую часть деления — придется платить жизнью. И не только своей — всего экипажа!

— Огонь!

Вспыхнул еще один танк противника. Осталось шесть. Беспрерывно действовали тончайшие рефлексы, передававшие пальцам рук и ноге расчеты, «приказы», мозга: «Бей!» Попали — подбит третий...

В это время красные змейки огня и клубы черного дыма окутали танк Геворкяна, но экипаж продолжает вести огонь.

На нас насели две гитлеровские машины. На выручку пришел танк старшего сержанта Антона Горошко. Машина рванулась вперед и тут же встала как вкопанная. Над ее кормой высоко в небо поднялся столб дыма. Я приказал экипажу оставить пылающий танк, но Горошко ответил: [34]

— Легкая царапина. Ремонтируемся. Поставил дымовую завесу.

Дуэль продолжалась. Мы понимали: теперь всюду, по всему фронту, идет такая борьба — единоборство советских танкистов с танкистами Гитлера.

Бой с вражескими танками длился пятьдесят минут. Мы сожгли все машины противника, потеряв при этом три своих. Хорошо, что Горошко удалось во время боя отремонтироваться, а то я остался бы один.

Наш танк был цел только благодаря виртуозному вождению Михаила Шитова. Не случайно его опыт изучали во всех подразделениях бригады.

Михаила Шитова повысили в звании, предложили стать командиром танка, но он отказался:

— Я научил вождению Алиева, Кухалашвили и других ребят. Чего вы еще от меня хотите?!

Итак, у нас остались два танка. Путь свободен. Мчимся как ветер к Штеповке. Вдруг на нас со всех сторон обрушивается шквал артиллерийского огня. Пробиваемся сквозь дождь осколков. В небе снова появляются желтопузые фашистские самолеты. Видимо, они дорого оценили нас: не жалели бомб.

Рядом раздался взрыв. Наша машина делает легкий прыжок в сторону, затем рывок вперед. Лоб Шитова покрылся капельками холодного пота.

Врываемся в Штеповку. За домами — шоссе. До него совсем близко. Вместе с Горошко расстреливаем вражеские противотанковые пушки, давим бегущую пехоту.

Сильный толчок. Меня отбрасывает к задней стенке башни. Машина остановилась. Рядом горит танк Горошко.

— Все-таки попали, сволочи!

Как быть? Одному преследовать врага или ожидать пехоту, которая, по моим подсчетам, вот-вот должна появиться?

Только попробовали развернуть танк, как из-за угла низенькой хатки прогремел выстрел противотанковой пушки. Второй вражеский снаряд попал в машину. Михаил Шитов изо всех сил рванул рычаг на себя. Танк сделал последний прыжок. Под нами что-то затрещало — еще одна вражеская пушка раздавлена. [35]

Наша машина запылала, В бою за Штеповку она уничтожила два вражеских танка, восемь пушек. Дым и огонь принудили нас покинуть ее.

Шитов и Алиев вытащили через нижний люк потерявшего сознание Кухалашвили. Я начал выбираться через верхний люк и едва не поплатился жизнью: только высунул голову — по броне забарабанили пули. Тогда я спустился вниз, но здесь уже было настоящее пекло. Дым стал таким густым, что, казалось, его можно потрогать пальцами. В поисках нижнего люка дважды ожег руки о раскаленные стенки танка. Но этим дело не кончилось. Пробираясь через нижний люк, я ремнем зацепился за ножной спуск пушки и повис над землей.

Задыхаюсь от дыма. К тому же чувствую, что на спине загорелся комбинезон. Как быть? С минуты на минуту, по всей вероятности, начнут рваться боеприпасы. Не хотелось так бессмысленно умирать. Делаю рывок с такой силой, что ремень лопается, и падаю на землю, в лужу.

Не было бы счастья, да несчастье помогло: в луже, куда шлепнулся, погас горевший комбинезон. Только теперь я вспомнил с большой обидой Шитова и Алиева. Почему они не помогли мне, своему командиру, выбраться из пылающего танка? Почему не спасают машину?

Решил немедленно разыскать ребят и вместе с ними погасить огонь. Нашел их между домом и раздавленной пушкой. Напрасно обижался я на товарищей: Кухалашвили лежал без сознания, Шитов был контужен в голову, Алиев получил сильные ожоги. Приказываю Алиеву помочь санитару перевезти товарищей в тыл и передать на командный пункт донесение: «Центр села взят. Надо немедленно закрепиться. Танки первого взвода сгорели. Пехота отстала. Жду вашей помощи».

Остался один. Бросился спасать танк, но напрасно: в нем начали рваться боеприпасы.

Почувствовал тупую боль. Ощупал лицо — сухо, крови нет. Полез зачем-то в карман и сразу же выдернул руку назад. Что такое? Посмотрел на руки — они почернели, а местами покрылись большими волдырями...

«Здорово поджарили тебя, Тимофей Максимович», — подумал я и отполз к старому сарайчику, стоявшему рядом. [36] Тут я проверил свое боевое «хозяйство». Оно оказалось довольно солидным: пистолет с полным зарядом и две гранаты.

Уцелевшие фашисты осторожно начали пробираться назад, к центру села. Что делать? Где наша пехота? Ведь противник может оправиться — и тогда его снова придется выбивать отсюда. Хотя бы одно стрелковое подразделение, одну пушку, один пулемет... Вдруг вспомнил: на танке Горошко уцелела пушка, а может быть, и пулемет.

Вышел из укрытия и направился к тому месту, где стоял танк Антона Горошко. Но в это время на шоссе затрещал автомат. Я припал к земле, прямо в грязь. Увидел группу гитлеровцев, суетившихся около разбитого танка Горошко. Они дали еще одну очередь и устроили «перекур». «Наверное, расстреляли раненых хлопцев», — подумал я. Полный гнева, перебежал шоссе и бросил в фашистов гранату. Трое свалились замертво. Другие разбежались, оставив мне автомат.

Здесь же, у дороги, лежал расстрелянный фашистами Сережа Митин, бывший секретарь комсомольской организации одного из кубанских зерносовхозов. Этого танкиста я знал хорошо. Война застала его с женой на курорте в Гаграх. Домой молодые супруги не поехали. Сережа и его жена пошли в местный военкомат и оттуда — на фронт, в одну часть. Около Купянска они попали под бомбежку — и Сережа потерял любимого друга...

В разбитом танке я нашел обгорелые трупы стрелка-радиста Михаила Ломотя и механика-водителя Михаила Постникова. Антона Горошко не было. Неужели он уцелел или, может, взрывной волной его отшвырнуло в сторону? Если Горошко уцелел, почему он оставил тяжело раненного Митина и не оказал ему помощи? Но тут же отбрасываю это обвинение: ведь гитлеровцы могли и с ним расправиться.

Притаился за танком, чтобы выбрать удобное место, откуда можно было бы пробраться к своим. В это время открылась калитка соседнего двора и оттуда, испуганно оглядываясь, вышла девушка лет семнадцати, а за нею — пожилая женщина, наверное мать. Они осторожно подняли убитого танкиста и внесли его во двор. [37]

Сердце мое сильно забилось. Слезы невольно потекли из глаз. Две украинские женщины, рискуя жизнью, прятали труп своего освободителя.

Бросаюсь вслед за фашистами, которые только что расправились с моим раненым товарищем. Гитлеровцы прячутся в помещении паровой мельницы. Подбираюсь незаметно к выбитому окну и бросаю гранату. Уцелевшие захватчики пытаются выскочить на улицу, но около дверей они попадают под огонь моего автомата. Позже выяснилось, что гитлеровцы загнали в подвал мельницы и заперли там почти всех местных жителей. Уничтоженные мной оккупанты имели приказ в случае отступления облить помещение бензином и поджечь.

Чтобы избежать нежелательной стычки с противником, направляюсь на северо-восток, навстречу нашей пехоте. Ни на минуту не забывая, что нахожусь в лагере врага, еще раз проверяю свое «хозяйство»: три патрона в пистолете, несколько штук в автомате — маловато!

Пробираясь огородами и узенькими улочками, я увидел, как гитлеровцы снова в панике побежали. Стало ясно: идет наша пехота. Все ближе и ближе слышно «ура». И вдруг громкие перекаты «ура» обрываются. В чем дело? Неужели пехотинцы не знают, что противник бежит, что еще один удар — и Штеповка взята? Неужели они залегли? Теряется прекрасный момент для захвата населенного пункта.

Подхожу поближе. Пехотинцы действительно залегли, даже не окопавшись: погиб командир. Ползу к ним. Потом встаю во весь рост и громко командую:

— Встать! В атаку, товарищи!

Солдаты, увидев человека с окуренным дымом лицом, в мокром, обгоревшем во многих местах комбинезоне, совсем растерялись. Одни смотрят на меня с удивлением, другие — с подозрением.

С левого фланга раздался выстрел, кто-то крикнул:

— Товарищи, не верьте ему! Это фашист! Провокатор!..

Еще одна пуля просвистела у моего уха.

— Встать! — повторил я твердо. — Гитлеровцы бегут, а вы залегли. За мной, вперед!

«Пойдут или нет?»

Чьи-то крепкие, как железные, руки схватили меня [38] за ноги и сильно рванули к себе. Как я ни балансировал, все же плюхнулся в грязь.

— Су-чий сын, — прошептал кто-то над ухом, и на меня навалилось несколько пехотинцев.

Грубое прикосновение к обожженным рукам вызвало страшную боль, я невольно застонал:

— Товарищи, что вы делаете? Опомнитесь!..

В это время нас нащупала вражеская артиллерия.

— Вот его работа, — послышался чей-то приглушенный голос.

— Точно, — подтвердил другой. — Его, хлопцы, в штаб отправить надо. Птица, наверное, большая...

И вдруг:

— Товарищи, так это же наш танкист, командир!

Что за чудеса?

К моему счастью, комбинезон расстегнулся, и один из бойцов заметил у меня на петлицах знаки различия.

— Извините, товарищ командир, — услышал я.

— Приняли вас за шпиона... Извините, — поддержал его другой боец.

Обменялись шутками. И здоровый смех покатился по цепи.

Обрываю смех командой:

— Встать, за мной! За Родину!

«Пойдут?»

Пошли! Все!

— Ура!

Дружный огонь — и мы мчимся вперед. Так минут пять.

Как и надо было предполагать, фашисты опомнились и встретили нас сильным огнем. Мы вынуждены были залечь. Еще дважды поднимались в атаку, но наши попытки не увенчались успехом.

Как же быть? Медлить нельзя. Удалось восстановить связь со штабом. Меня вызывают к телефону, интересуются, кто я такой. Спрашивают, почему к аппарату не подходит командир батальона старший лейтенант Макаров. Отвечаю коротко:

— Макаров убит. Прошу подкрепления.

Штабисты не верят. Дело в том, что накануне в штаб проникли переодетые гитлеровские автоматчики.

Ожидать связного долго, надо действовать немедленно. В моем распоряжении есть батальон, но в нем не [39] больше роты. Перебит и офицерский состав. Взводами командуют рядовые. Ставлю перед ними задачи, а сам с большой группой захожу противнику в тыл.

В воздух взлетает красная ракета. Мы с трех сторон атакуем фашистов. Они как черт ладана боятся окружения и, цепляясь за каждый куст, отходят на юго-запад. Кое-где завязывается рукопашный бой. Это самое страшное для врага — гитлеровцы не выдерживают удара нашего штыка!

Две улочки и клочок Штеповского шоссе снова в наших руках. Закрепляем каждый завоеванный шаг, расширяем этот крохотный, но важный плацдарм. Мы знаем: на флангах нам помогают танкисты.

Посылаю группу бойцов в сторону лесных посадок и приказываю: во что бы то ни стало перерезать путь вражеской пехоте. Не успела группа перебраться через ручей, как с юго-запада застрочил в сторону мельницы танковый пулемет. Я обрадовался: второй танковый взвод нашей роты заходит противнику во фланг! Но в чем дело? Сопротивление сломлено, а танковый взвод почему-то стоит на месте. Неужели Бугров ищет связи со мной, боится войти в село? Мои предположения не оправдались.

Минут через пятнадцать прибегает немолодой солдат в измятой шинели. Едва переводя дыхание и показывая в сторону, откуда явился, он докладывает:

— Товарищ старший сержант, там танки...

— Где?

— Там, — показывает он снова в ту сторону, откуда бил пулемет. — Фашистские танки...

— Фашистские?!

— Фашистские. Штук десять.

Непонятно: танки противника бьют по своим!

Пулемет умолк, огонь открыла пушка. Она стреляла по лесным зарослям, в которых находилась вражеская артиллерийская батарея. Я не знал, что делать.

— Толком поясните, чьи танки? — зло тряс я за плечи пехотинца.

— Фашистские, — повторял связной, — они замаскированы в колхозном саду. Когда мы подбежали туда, пулемет прекратил огонь, кто-то закричал по-русски: «Товарищи, сюда скорее!» Вот командир отделения и [40] приказал: «Бежи скорее к танкисту, скажи ему — такое дело...»

Бегу туда и еще издали сквозь деревья вижу плохо замаскированные, тупоносые гитлеровские танки. Около одного из них несколько наших пехотинцев.

— В чем дело, что случилось? — кричу, расталкивая солдат.

— Танкист... Наш... — отвечают.

Глазам не верю: Антон Горошко!

Уцелев один из экипажа, он выбрался из машины и пополз на огороды. Гитлеровцы открыли по нему огонь, дважды ранили, но Антону удалось спрятаться в колхозном саду, где стояли замаскированные танки врага. Раненный, с помощью неизвестной ему девушки он забрался в один из них и, когда гитлеровцы, бежавшие в панике, попытались вернуться к своим машинам, встретил их огнем.

— Антоша, дорогой, — растирал я ему виски. — Это я, Шашло.

Явился санитар. Поднес к носу танкиста какой-то пузырек. У него задрожали веки, потом он медленно открыл глаза:

— Товарищ старший сержант!

Антон Горошко посмотрел на меня, виновато улыбнулся и снова потерял сознание. Санитары унесли его.

Поставив около танков надежную охрану, я залез в один из них, завел двигатель и через несколько минут уже несся вдогонку убегающей неприятельской пехоте, давил ее гусеницами, а иногда, сделав короткую остановку, пускал в ход пушку.

Штеповка взята! Уцелевших гитлеровцев окружили. Подсчитываем трофеи. Десять брошенных врагом танков, тридцать пушек с боеприпасами, две радиостанции, несколько сот военнопленных. А сколько уничтожено пушек, убито фашистов!

После боя я сел отдохнуть на ступеньках полусгоревшей хаты. Подъехала легковая машина. Из нее выскочил пехотный майор.

— Товарищ старший сержант, — обратился он ко мне, — кто здесь командир танковой части?

Я встал и, смутившись, пробормотал:

— Мы здесь все... товарищ майор, все...

Он пожал плечами: [41]

— Все? Не понимаю... Кто поднял в атаку пехоту?

— Мы... я... товарищ майор, — растерялся я еще больше.

— Вы? — переспросил офицер, рассматривая меня с каким-то недоверием.

— Мы с пехотинцами, товарищ майор... Конечно, я как танкист и...

Суровость на лице майора сменилась радостью. Он шагнул вперед и, протягивая мне руку, взволнованно проговорил:

— Чудесно! Очень рад за вас. Отлично поработали!

Майор посадил меня в машину и повез в штаб стрелковой дивизии. Там я немного привел себя в порядок, поел.

В землянке послышался телефонный звонок.

— «Кама», — ответил майор и как-то особенно серьезно взглянул на меня. — Да, старший сержант у нас. Да, накормили...

Я встал.

— Ясно, слушаюсь. Будет выполнено. — Майор положил трубку и повернулся ко мне: — Вас разыскивают, товарищ старший сержант. Танкисты...

Приготовился идти, но майор меня задержал:

— Не торопитесь. Сейчас за вами приедут.

Через несколько минут на улице раздался шум прибывшего танка.

— Разрешите, товарищ майор! — послышался знакомый голос.

В землянку спустился лейтенант Сенюк. Мы крепко обнялись.