Часть первая

1. По велению сердца

Прошло много лет, а кажется, это было только вчера...

На танкодроме во время занятий ко мне подошел заместитель комбата политрук Николаев. Весело взглянув на меня, он заявил:

— Рад за тебя, Шашло, дома побываешь. С дочкой наконец познакомишься.

Я его не понял. Он объяснил:

— За отличную боевую и политическую подготовку тебе предоставлен десятидневный отпуск.

Николаев взял с меня слово, что, возвращаясь из отпуска, я обязательно заеду в Чигирин к его жене.

— Сын у меня — богатырь, Илья Муромец! Красавец! Глаза матери — синие, как васильки, а нос мой, — шутил Николаев. — Степану Григорьевичу седьмой месяц пошел...

Я пообещал политруку заехать к его жене, но невнимательно слушал рассказ о сыне-богатыре. Все мои мысли были заняты другим: домой, домой, домой! Не шутка — два года не видел своих!..

Немедленно выехать не мог. Я был парторгом подразделения: надо передать партийные дела. Но на следующий день, едва рассвело, я был уже в дороге.

И вот небольшая, но такая знакомая, родная станция Павлиш! Отсюда в Куцеволовку отправился пешком.

Солнце стояло высоко в небе. Воздух был насыщен [6] горьким запахом полыни. Но только вышел в открытую степь — сразу стало легче дышать. Необозримый океан созревшей пшеницы переливался золотыми волнами, ласкал лицо легкий, освежающий ветерок.

На одном из поворотов дороги виднелась какая-то фигура. Издали трудно разобрать, кто это. Она стояла неподвижно, протянув руки, словно приготовилась стиснуть меня в объятиях. Я подошел ближе и засмеялся: это было просто-напросто чучело...

Старая, с надломленным козырьком фуражка, круглое тряпичное лицо с желтыми пятнами, усы...

— Дзюба! — воскликнул я и подумал: «Его еще не забыли».

Действительно, трудно забыть этого душегуба.

Отошел немного и невольно оглянулся. Показалось, что Дзюба нагоняет меня и на всю степь кричит: «Я вас голодом заморю! Все будет мое: село, степь, люди!» Не осуществились черные мечты кулака...

Вспомнил голодный двадцать первый год. Страшная засуха. Мне было только шесть лет. Однажды Дзюба, воспользовавшись отсутствием отца, ввалился в нашу хату. Кулак застал нас всех — мать, меня и моих младших сестренок Галину и Марийку — около иконы. Мы на коленях, со слезами просили бога, чтобы он смилостивился над нами — не дал солнцу сжечь посевы.

Дзюба тоже перекрестился и, когда мать повернулась к нему, едко прошипел:

— Одарка, бога не проси. Не поможет он тебе. Все у вас сгорит...

Мать испуганно перекрестилась:

— Побойся бога, Мыкола, дети мои с голоду помрут...

— Сами виноваты. Большевики всех против бога мутят, а твой Максим с ними, под их дудку пляшет, — проговорил Дзюба, скривив беззубый рот. — Вчера твой муж супротив меня выступал, Стрижака товарищем себе выбрал. Тьфу!

Потом обратился ко мне:

— Сколько ты, сучий сын, жаб убил? — и весь затрясся от смеха.

— Двадцать четыре и одну маленькую, — ответил я не задумываясь.

Тогда в нашем селе было еще много неграмотных, отсталых людей. От них я и услыхал поверье: если убить [7] жабу — пойдет дождь. Вот почему я бил их с таким усердием.

Вдоволь насмеявшись надо мной, кулак повернулся к матери и протянул ей какой-то маленький мешочек, завязанный шнурком.

— Что это, Мыкола? — побледнела она и испуганно спрятала назад руки.

— Высисивки{1}, Одарка, высивки. Детям что-нибудь спечешь. Жаль мне их, с голоду помрут, — проговорил он. — Максим поумнеет — и хлебца дам...

У матери задрожали губы. Она указала Дзюбе на дверь.

— Вон отсюда, злодей! — закричала она рыдая. Кулак, уходя, процедил сквозь зубы:

— Паршивцы, я вас всех голодом заморю! Еще год, еще два — руки у меня целовать будете, на колени поставлю...

Он ушел, а я с сестренками забрался на печь и, забившись в утолок, долго сидел не двигаясь. Нам было очень жаль мать. Я решил сбегать к бабушке, матери отца, и выпросить у нее кусок хлеба. Слез с печи, незаметно выскользнул на улицу. Прошло несколько минут — и я уже держал в руках черный, как земля, хлеб. Боязливо оглядываясь по сторонам, то и дело отламывал маленькие кусочки и бросал их в рот. Когда же меня начинала мучить совесть, я успокаивал себя тем, что съем лишь свою долю, а остальное принесу домой.

— Отец вернется из Полтавы, тогда у нас будет много хлеба, — проговорил я вслух. Поднял голову и... съежился от испуга: на меня смотрели голодные глаза парнишки лет двенадцати с сильно опухшим лицом.

— Отдай! — протянул он руку к хлебу.

Не дал. Мальчик повторил свое «отдай», но я не выпускал кусок из рук; тогда он повалил меня и начал душить. Душил до тех пор, пока я не выпустил хлеб. Добившись своего, мальчишка убежал. Это был Гриць Овсиенко, впоследствии мой учитель, погибший смертью храбрых во время Отечественной войны.

Домой меня принес друг отца, Овирид Петрович Стрижак. К этому человеку, никогда не расстававшемуся со своей буденовкой, я питал особые чувства, да и [8] все дети нашего села любили его. Свирид Петрович был коммунистом. В гражданскую войну он партизанил. О его героических подвигах в боях с петлюровцами и немецкими оккупантами рассказывали легенды.

— Кто это тебя, Тимка, так помял? — спросил он, поднимая меня с земли. — Колено разбил, болит?

— Болит... Горло тоже болит. Он меня душил...

Свирид Петрович осудил поступок Овсиенко, а мне посоветовал немедленно прекратить рев.

— Владимир Ильич все знает. Он не допустит, чтобы дети дрались из-за куска хлеба. Увидишь, малыш, — уверял Свирид Петрович, — как у нас пойдут дела. Весь мир нам позавидует!

Шли годы. Моя привязанность к Свириду Петровичу крепла. Слушая его рассказы о том, как он стал коммунистом, как боролся за власть Советов, я дал себе слово вырасти таким же. Незаметно для самого себя начал копировать его во всем. Старался даже ходить так, как он, — быстро, немного сутулясь; как и он, прищуривал правый глаз и басовитым голосом повторял: «Только не хныкать. Выше голову, товарищи! При какой угодно качке удержимся на ногах. Советский корабль крепко стоит!»

В нашем селе открыли четырехлетку. Дети бывших батраков сели за парты. Дождался и я того счастливого дня, когда переступил порог школы. Только окончил четыре класса — открылся пятый. Отец заявил, что надо продолжать учебу, но я запротестовал:

— Сколько можно учиться? Я уже все знаю. Читаю, пишу, разные задачки решаю...

Свирид Петрович, узнав об этом, рассердился.

— Не туда гнешь, парень, — заметил он мне. — Учиться надо, Тимка. Наука не в лес ведет, а из лесу выводит. Советская власть тебе все дороги открыла — учись. Станешь врачом или учителем, а может, и агрономом...

Я учился. Был активистом в пионерском отряде, позже — секретарем комсомольской организации.

В селе создали сельскохозяйственную артель. Ее организаторами были Стрижак и мой отец. В свободные от учебы часы я помогал колхозу. Бороновал посевы, возил воду в поле, охранял урожай. Мечтал быть трактористом, а стал учителем... [9]

Отдавшись воспоминаниям, я незаметно прошел километра два. и оказался на высоком холме. Внизу раскинулось мое село, богатое и красивое. Вот на площади среди зелени возвышается новое здание сельсовета. Левее — правление колхоза и школа-семилетка. Дальше — детские ясли, маслобойня и хата-лаборатория... Каждая хатка, колодец, тропинка знакомы мне, близки сердцу. Вижу и свою хату, еще пятнадцать минут — и я дома.

Куцеволовка окружена лугом. Его огибает, поблескивая живым серебром, Днепр. Вверх по реке идет маленький пароход, за ним тянутся длинные кудри дыма. Хорошо! Отдохну несколько дней и начну ходить на рыбалку.

Спускаюсь с бугра. Не иду, а бегу. Меня заметил какой-то белокурый мальчик. Он бросился мне навстречу, но вдруг повернул назад и исчез в переулке. Издали донесся его голос:

— Учитель, учитель приехал!

Около нашей хаты уже стоит группа детей. Перебивая друг друга, они рассказывают сельские новости, интересуются моим танком...

И вот я в кругу семьи, за столом, уставленным вкусными закусками. Улыбка жены, беззаботный смех дочурки, тикание стенных часов, мурлыканье пушистого кота, солнечные зайчики на свежевымытом полу — все это создает радостное, приподнятое настроение. Хорошо, очень хорошо дома! Особенно начинаешь это чувствовать после разлуки. «Вот отслужу, — думаю я, — действительную службу, вернусь домой и никогда-никогда не покину родной очаг, любимую семью».

В раскрытом окне, со стороны сада, появилась кудрявая русая головка. Я сразу узнал Васю Млинченко, моего любимого воспитанника.

Мальчик — сирота. Его усыновил комсомолец председатель колхоза Федор Федорович Ломако. Став учителем, я подготовил Васю к поступлению в школу и все годы следил за его учебой.

Большие карие глаза мальчика бегают по комнате, кого-то ищут. Подхожу к окну.

— Тимофей Максимович, здравствуйте. С приездом...

— Спасибо, Вася, заходи. Не стесняйся...

«Видно, в чем-то провинился казак», — подумал я, взглянув на него. [10]

— Вася, как ты выдержал испытания?

Он густо покраснел и посмотрел на мою жену.

— У него две переэкзаменовки, — сказала она, — по алгебре и истории.

— Только по алгебре, — возразил Вася. — Анна Тимофеевна меня нарочно срезала...

— Неправда. Не верю. Это ложь! — сказал я с досадой.

Мальчик немедленно исчез.

Жена строго отчитала меня. Действительно, как можно так относиться к нежному детскому сердцу, которое любит тебя? Вася обрадовался моему приезду, прибежал меня приветствовать, может, принес какие-то свои тайны, а я — бултых, как козел в воду! Педагог называется!

Ругал я себя, но тут же утешался тем, что мы помиримся. Ведь мы искренне любим друг друга. Решил во время отпуска повторить с Васей пройденное, поговорить с учителями о его переэкзаменовках.

Два дня ожидал своего любимца. Он не появился. Спрашивал о нем детей — никто его не видел. Направился сам к нему. Перешел небольшую площадь около Дома культуры и повернул на Соловьиную улицу. Только взялся за ручку калитки, как мне навстречу выбежал хозяин дома, застегивая на ходу воротник вышитой сорочки. Увидев его, я испугался: лицо бледное, суровое, а всегда улыбающиеся глаза лихорадочно блестят. «С Васей что-то случилось», — промелькнуло у меня в голове, и мурашки побежали по спине.

— Слыхал, Тимофей Максимович, что радио-то передало? — спросил он надтреснутым голосом и после минутной паузы прибавил: — Война, Тимофей Максимович, война! Фашисты напали на нас...

Долго стояли мы молча. Не верилось, никак не хотелось верить, что кто-то осмелился нарушить наши границы, что теперь польются реки людской крови, что дети останутся без отцов, жены — без мужей... Война! Неужели это правда?

— Федор, а ты, случайно, не ошибся!

Ответ не был нужен. Село уже тревожно гудело. На площадь, к сельсовету, сходился народ, к нам долетали возгласы:

— Смерть фашистам!

И слезы, женские слезы, плач детей... [11]

— Парень дома? — нарушил я наконец молчание.

— Дома, — ответил председатель. — Ты, кажется, его чем-то обидел.

— Жаловался?

— Нет. Он никогда не жалуется. Просто догадываюсь.

Оказалось, я пришел вовремя. Вася «зубрил» историю. Он просил Федора Федоровича кое-что объяснить, но тот не смог и посоветовал мальчику пойти ко мне.

— Что он на это ответил?

— «Не пойду». — Почему? — «Не пойду». — Настаиваю, а он твердит одно и то же: «Не пойду»...

В нескольких шагах от нас в кустах жасмина послышался шорох. Оглянулись и — опоздали. Вася тихонько подкрался к забору, перепрыгнул через него. Его стройная фигурка мелькнула на площади и исчезла в переулке, который вел в степь.

— Тяжелый характер, — заметил председатель, — но тебя Вася любит. В Мишурин убежал. Эх, не нравится мне, Тимофей Максимович, его дружба с Харитонычем...

Эта дружба не нравилась и мне.

В Мишурине жил ворчливый старик — дядя покойного отца Васи. С утра до ночи Харитоныч — так его называли все — ходил из хаты в хату и спрашивал: «Крысы есть?» Если отвечали утвердительно, он открывал маленький деревянный чемоданчик, полный всяких мешочков и пакетиков, и молча приступал к делу.

Зарабатывал Харитоныч мало. Едва сводил концы с концами. Он всегда был чем-то недоволен, ворчал, ругался и, казалось, с большей охотой травил бы людей, нежели крыс.

Рассказывали, что в первые годы Советской власти Харитоныч жил довольно хорошо. Потом у него дела пошли хуже. Он делал свечи для церкви, но покупателей с каждым днем становилось все меньше. А тут, как снег на голову, появился инспектор райфинотдела. Пришлось закрыть «фабрику» и взяться за новое дело. Харитоныч стал работником Осоавиахима.

Вася бывал у старика редко, но любил его. Называл дедушкой и с большим интересом слушал рассказы Харитоныча о прошлом.

Как-то дал я мальчику пионерскую газету и посоветовал обязательно прочитать одно место. Он небрежно махнул [12] рукой и заявил: «Газета — собака. На хозяина она никогда не гавкает». Нетрудно было догадаться, откуда у мальчика такие мысли. И то, что делал Харитоныч, нам приходилось долго и настойчиво исправлять.

«Теперь, — думал я, — Харитоныч, несомненно, рад войне. А Вася? Как поведет себя он? В военное время дети становятся взрослыми, а ему скоро четырнадцать».

После обеда я покинул родное село. С маленькой дочкой на руках меня провожала жена. Она плакала, давала советы, требовала, чтобы я «там» был осторожным, берег себя. Я не возражал.

Стояла невероятная жара. По дорогам шли люди — группами и в одиночку. Поднимая клубы пыли, нас догоняли подводы. И вся эта живая масса двигалась в одном направлении — в райвоенкомат, на призывной пункт.

Вдруг жена обратила мое внимание на суетню около старой мельницы. Мы подошли ближе и увидели группу детей. Перегоняя друг друга, они помчались нам навстречу и остановились в тени, около старой липы. Сынишка старшего конюха колхоза Митя Иванюк подал команду. Дети замерли.

Вперед выступила Леся Галенко. Она передала мне букет полевых цветов. В нем белел листочек бумаги. Я развернул его и прочитал:

«Дорогой Тимофей Максимович! Жаль нам расставаться с Вами, но мы хотим, чтобы Вы пошли на фронт. Убейте своим танком Гитлера и всех фашистов. И сразу же возвращайтесь к нам, мы Вас очень любим.

Пионеры 4 «А» класса».

Какое наивное, но искреннее пожелание детского сердца!

На протяжении всего пути я думал об этом письме, перечитывал пожелания своих воспитанников. Как дорог был мне этот листочек из тетрадки, исписанный милым детским почерком! Он стал для меня как бы приказом и надежным талисманом.

2. Первый бой

Паровоз дал короткий гудок и медленно тронулся с места. За ним покатились несколько десятков теплушек с бойцами. Итак — на фронт! Еду туда, где советские люди с оружием в руках отстаивают свое счастье. [13]

Около следующей станции нас уже подстерегали «юнкерсы». Они налетели на поезд, как осы. Бомбили на бреющем полете, поливали вагоны пулеметным огнем.

Поезд не останавливался, но шел все медленнее и медленнее. Около семафора несколько пуль попали в паровоз. Все бросились из вагонов в поле. Под Знаменской бомба угодила в хвост нашего эшелона и разбила в щепки два вагона. Появились первые жертвы. Поезд остановился. Мы побежали к потерпевшим. На помощь пришли местные жители. Они расцепляли вагоны, гасили огонь, оттаскивали в сторону раненых и убитых.

Жертвы, первые жертвы... Кто они такие, эти люди? Еще утром их провожали жены, дети, родители. Они, как и я, обещали вернуться домой с победой, но даже не доехали до фронта.

Двое железнодорожников пронесли на носилках молодую женщину в форме военврача. Если бы не темное пятно на гимнастерке ниже груди, можно было бы подумать, что она уснула. Никогда не забуду улыбки, которая застыла в уголках ее красивых губ.

Женщину похоронили в привокзальном сквере. Какой-то старик в больших роговых очках достал кусок фанеры и химическим карандашом написал: «Здесь похоронена советская женщина-военврач, которая погибла от фашистской бомбы. Смерть Гитлеру!» Фанеру с надписью он поставил на свежей могиле.

Наблюдая эту картину, мой сосед по вагону, молодой связист, угрюмо проговорил:

— Пока доедем, всех, как цыплят, перебьют. Где наши самолеты? Почему они не сопровождают эшелон?

Нас догнала пожилая колхозница, начала угощать молоком и солеными огурцами. Подавая связисту кружку молока, она робко, но с укором сказала:

— Тебя, сынок, не стоило б угощать...

Тот взглянул на меня, и бледное лицо его вспыхнуло:

— Почему?

— Плохой ты солдат. Еще не воевал, а уже хнычешь...

Простые слова, но как часто вспоминал я их на фронте, в бою!

— По вагонам! — раздалась команда.

Едем дальше... [14]

В Рава-Русскую я прибыл на попутной машине на рассвете. Здесь царил беспорядок. Это на меня сильно повлияло. Признаюсь, я растерялся. Неужели не знает командующий, что здесь делается, неужели начальство не доложило в Москву?

Все время мы твердили: если на нас нападет враг, будем бить его на его же территории. Вышло совсем не так. За сутки, отступая с боями, мы прошли десятки километров. Нет, это не планомерный отход... Здесь что-то не то... К тому же мне никак не удавалось избавиться от спутника-связиста, который так же, как и я, разыскивал свою часть. Он безжалостно сыпал соль на рану.

— Напрасно разыскиваем, — говорил он. — От них, наверное, остались рожки да ножки... Вот увидите, к вечеру сдадут и этот город...

Во время очередной бомбардировки я его где-то потерял.

Только в конце дня мне удалось узнать, что дальше ехать не надо: наша танковая часть отошла с боями и находится здесь, на западном краю леса. Добрался до части поздно вечером.

На войне разговоры короткие. Не прошло и часа, как я — помощник командира взвода и уже сижу в танке.

Никогда так медленно не тянется время, как перед боем. Таинственная кромка леса, синевшего впереди, за которой неотрывно наблюдаешь, иногда доводит тебя до исступления. Тревожные мысли лезут в голову.

Сижу в танке и думаю о том, что вот настало время, когда я, мирный человек, впервые в жизни должен идти в бой, убивать врага. Как я буду вести себя во время атаки? Не испугаюсь ли? Выдержат ли нервы, когда впервые увижу не макет, а настоящий вражеский танк? А что, если фашисту удастся раньше воспользоваться выгодным моментом и послать снаряд в нашу машину?

Вначале в воздухе появилось несколько фашистских самолетов с раздвоенными хвостами. Покружив немного, вражеские летчики сбросили дымовые шашки, указывая своим фланги наших боевых порядков. Только эти «гости» исчезли, прилетела черная стая хищников с вытянутыми вперед носами и забросала нас бомбами. Сразу же из лесу выползли танки. Они шли несколькими [15] эшелонами, в шахматном порядке. Казалось, что какая-то твердая рука точно рассчитанным движением, не спеша, ряд за рядом выдвигала вперед эту огромную живую и страшную шахматную доску.

Когда я наблюдал за лавиной стальных чудовищ, приближавшихся к нам, невольно мелькнула мысль: «Выдержим ли мы? Силы неравные: наших сто танков, а у врага — кто его знает, — может, и больше тысячи. Десять против одного!»

Короткая команда «Вперед!» Наш полк, круто развернувшись влево, врезался в пшеницу, выровнялся в линию и помчался навстречу гитлеровцам.

Чем ближе мы подходили к врагу, тем больше становилась уверенность в себе, в своем экипаже и в своем полку.

Ревут двигатели, вспыхивают взрывы. Экипаж чувствует себя так же свободно, как и на учебном стрельбище, несмотря на то, что перед нами уже не макеты, а гитлеровские танки.

В нашу машину ударило чем-то тяжелым. В танке поднялась металлическая пыль. «Все, — подумал я, — приехали! Попал, гад. Танк дальше не пойдет». К счастью, ошибся. Механик-водитель Михаил Шитов спокойно взглянул в смотровую щель и перешел на третью скорость.

Мелькают деревья, кусты, земля убегает вверх, а кусок неба летит под гусеницы. Вот он, враг! Его силуэт у меня на прицеле. Делаю первый выстрел. Сердце замирает: попал или нет? Нет. Промах. Теперь его очередь, но наш танк производит удачный поворот — и вражеский снаряд взрывается где-то сбоку.

Второй выстрел. И снова промах. Что это значит? Стреляю, кажется, правильно, но не попадаю! Начинаю понимать: враг не глупый — увертывается. В третий раз нажимаю на спуск — на гитлеровской машине вспыхнуло яркое пламя. Танк завертелся на месте, далеко в сторону отлетела его башня.

— Первый! — задрожал мой голос в танкофоне.

Первый убитый враг, первый сбитый фашистский самолет, первый уничтоженный танк! Люди, которые побывали на фронте, понимают, какое чувство охватило меня, учителя, мирного человека, в тот момент. Сердце сильно забилось. Первая победа над врагом окрылила нас. И мы [16] начали охотиться за вторым танком. Вскоре заряжающий Гера Кухалашвили воскликнул:

— Второй! Горит, сволочь!

Бой продолжался шесть часов. Он закончился разгромом противника. Несколько десятков вражеских танков догорало на поле боя. Остальные вынуждены были повернуть назад, и мы, преследуя, расстреливали их. Наши потери оказались совсем незначительными: из строя вышло несколько машин, башни которых были сорваны прямыми попаданиями авиационных бомб. Фашистские снаряды не брали нашу броню. Победа придала танкистам уверенность в себе.

В этом бою наш экипаж уничтожил три вражеских танка. На своей машине мы обнаружили двадцать вмятин. Двадцать раз пытался враг расстрелять нашу «тридцатьчетверку», но руки у гитлеровцев были коротки.

После боя на опушке собрались в круг танкисты. Я оказался в середине. Хлопцы были в хорошем настроении. Перебивая друг друга, они вспоминали детали боя, каждый хотел рассказать о том, как он бил гитлеровцев. При этом все расхваливали «тридцатьчетверку».

— Бьют по моей машине, а она улыбается. Кукиш показывает и кричит: «На, фюрер, на...» — рассказывал, смеясь, командир танка Голубев.

— А наша угробила три фашистские машины и даже не икнула, — заявил стрелок-радист Зима. — Еще несколько таких припарок — и Гитлер засопит...

Я обратился к механику-водителю баянисту Горошко:

— Горошко, а вы что скажете?

Тот перестал играть и ответил:

— Не знаю, что и говорить...

— А все-таки?

— Я не стратег. У меня в голове столько стратегии, сколько у лягушки перьев...

Танкисты засмеялись:

— Антон всегда шутками да прибаутками отделывается.

— Хитрый, старина.

— Лучше бы сыграл да частушки спел.

На этот раз мы ошиблись. Лицо молодого белоруса, весельчака нашей части, было очень серьезно. Когда все умолкли, он с досадой заявил, что сейчас не до шуток. Танкисты переглянулись и насторожились. [17]

Горошко обвел товарищей грустным взглядом:

— Зима тут говорил: «Еще несколько таких припарок — и Гитлер засопит». Глупости! Фашисты сильны и здорово воюют. Жмут на нас, а мы что — драпаем. Говорите — враг коварный. Ну и что с того? Это не оправдание. Мне кажется, на то он и враг. Конечно, падать духом нечего, но дела, товарищи, неважные...

— Безобразие, — возмутился один танкист. — Такие разговоры только на руку врагу. А еще комсомолец!

— Верно он сказал, только не совсем...

— Немного переборщил.

Кто-то потребовал, чтобы Горошко привлекли к ответственности за такие разговоры. Я взял парня под защиту, хотя не разделял его мнения. Мне тоже казалось, что Горошко напрасно смущает нас после успешного боя. Я был восхищен результатом, был, как говорят, на седьмом небе. Но на следующий день должен был спуститься на землю: мы получили приказ отойти ко Львову.

Поползли слухи о том, что враг где-то прорвал фронт и быстро продвигается. Настроение у бойцов подразделения сразу изменилось. Я старался убедить их, что все эти разговоры — чистейшее вранье, но и сам сомневался в своей правоте, так как очень часто слухи, распространяемые неизвестно кем, подтверждались.

Гитлеровские генералы возлагали большие надежды на массированные удары. Они сосредоточивали на направлении главного удара огромные силы и, не жалея солдат, техники, старались прорваться на узком фронте, проникнуть в глубь нашей обороны и там развить свой тактический успех в оперативный. Ценой колоссальных жертв это им удавалось в начале Великой Отечественной войны. Они рвались вперед, и по всей Западной Украине, до самой старой границы, пылали города и села, на всем пути от Львова до Киева, от Дрогобыча до Ростова тянулись эшелоны с беженцами, машинами, зерном. Я никак не мог осмыслить причины нашего отступления...

В таком подавленном настроении случайно встретился с командиром дивизии полковником Пушкиным.

— Как воюем, товарищ старший сержант? — спросил он. [18]

— Хорошо, товарищ комдив, — ответил я, глядя в сторону.

— Настроение бодрое?

Не мог соврать:

— Неважное, товарищ комдив. Отступаем... Как-то выходит...

Полковник не удивился откровенности младшего командира. Он сел рядом со мной на траву. Сорвал какой-то высохший под палящим солнцем цветок, поднес его к лицу и, убедившись, что он лишен всякого аромата, отбросил в сторону.

— Да-а, тяжело, — согласился он, глубоко вздохнув. — Очень тяжело, товарищ старший сержант. Нечего греха таить: крепко нас Гитлер за горло схватил. И душит, сволочь. Сильно душит. — Он взглянул на меня, невесело улыбнулся и спросил, известны ли мне причины нашего отступления.

— Гитлер — авантюрист... На нас напал внезапно, неожиданно. Вся оккупированная Европа работает на фашистов... У них преимущество в танках, в самолетах, — как-то неуверенно проговорил я и замолчал.

— Так да не так, — заговорил после небольшой паузы полковник. — Гитлер — авантюрист, безусловно. У него большие преимущества в технике, на него работает вся оккупированная Европа. Все это так, спорить никто не станет. А вот что касается того, что он напал на нас неожиданно, исподтишка, — смешно. Смешно, товарищ старший сержант, — повторил комдив, и взгляд его стал острым, суровым. — Мы с вами коммунисты и должны друг другу говорить правду. Нападение Гитлера, по-моему, нельзя назвать неожиданным. Спросите — почему? Допустим, что на границу можно перевезти незаметно обыкновенного быка, но перебросить тайком дивизии, танки, авиаполки — несуразность. Ребенок этому не поверит.

Посмотрев вдаль, командир дивизии продолжал: — Больно и обидно видеть, как по нашим центральным магистралям, как хозяева, с открытыми люками идут фашистские танки, шагают гитлеровские полки. Мы кое в чем просчитались, и очень... Враг сильный, и нелегко будет ему шею сломать. Но сломаем. За это взялся весь народ, который любит свою Родину, наша партия... [19]

Я рассказал комдиву о высказываниях Антона Горошко и о том, как некоторые восприняли его слова.

— Горошко? Белый-белый, как лен? На баяне играет?

— Он, товарищ полковник!

Комдив задумался:

— Ну что же, советский воин не «серая скотинка», как величали солдата царские генералы. Нет, нет. Он хозяин страны. Он хочет знать правду, и мы обязаны сказать эту правду, хотя она иногда и горька.

Затем полковник сказал, что желает лично поговорить с бойцами, и, отдав приказ шоферу снова «распрягать лошадку», пошел со мной в расположение нашего взвода.

Мы пересекли небольшую поляну с маленьким оврагом и направились к лесу. Навстречу нам лились звуки баяна.

— Горошко?

— Кажется.

— Как он ведет себя в бою?

— Отлично, — ответил я. — Его экипаж подбил два вражеских танка. Горошко подал заявление о вступлении в партию...

Комдив подошел к машине старшего сержанта Максимчука. Рядом на траве, окруженный небольшой группой танкистов, сидел Антон Горошко. Низко склонив голову над баяном, он подбирал какую-то грустную мелодию.

— Был веселым парнем, а теперь надулся, как сыч на ветер.

— Он фашистов, товарищ комдив, испугался. Сильные, говорит, — пожаловался на Горошко боец с коротенькими, подстриженными усиками. — Вчера он сказал...

— Знаю, что говорил Горошко, — оборвал танкиста комдив. — А что, разве враг не силен?..

Полковник Пушкин закурил с хлопцами, и начался большой откровенный разговор.

3. Урок учителю

Командир дивизии сел в машину. Мы долго стояли у дороги, провожая этого чудесного человека. Солнце скрылось, багровое небо начало постепенно синеть. Сильнее запахло лесом, умолкли птицы... [20]

Комдив уехал, «о нам казалось, что он еще здесь, рядом. В ушах звучали его слова, полные тревоги за судьбу Отечества, будившие в каждом из нас чувство огромной силы и бодрости. Мы знали, что придется пролить немало крови, но победа будет за нами.

Мы любили полковника, как родного отца, за его доброе и чуткое сердце, за скромность, за знание дела. Он хорошо знал свое большое и сложное хозяйство.

Командир дивизии принадлежал к той категории учителей, которые не только учат других, но и учатся сами.

За несколько лет до войны советскими конструкторами и рабочими был создан танк Т-34. Он промчался по Красной площади и исчез за воротами Кремля. На кремлевском дворе новую машину долго осматривали руководители партии и правительства. Они ее одобрили.

Т-34 пустили в серийное производство. Воинские части начали посылать людей для изучения новой машины непосредственно на завод. Послали и меня.

Возвратясь, я стал проводить с танкистами занятия по изучению Т-34. Однажды к нам подошел командир дивизии Пушкин. Приняв рапорт, он решил послушать, как я провожу занятия, и спросил, не помешает ли своим присутствием.

— Будьте добры, товарищ полковник...

— Просим вас, — раздались голоса.

Комдив сел в сторонке и внимательно слушал рассказ о новой машине. Его присутствие меня немного волновало, хотя Т-34 я изучил до последнего винтика и мог ответить на любой вопрос слушателей.

Когда занятие окончилось, комдив поблагодарил меня за хорошую подготовку и, отведя в сторону, сказал:

— Поговорим как командир с командиром...

Я стал навытяжку:

— Слушаю, товарищ полковник.

— Во-первых, товарищ старший сержант, рекомендую зашить на плече шинель...

«А во-вторых? — едва не вырвалось у меня. — Неужели еще что заметил?»

— Во-вторых, — он улыбнулся, — через час быть на танкодроме. Вы научите меня водить Т-34.

На танкодром я прибыл точно в указанное время. Полковник уже был там. [21]

Подошли к машине.

— Не удивляйтесь, что старший командир пришел учиться к младшему, — проговорил он улыбаясь. — Во-первых, я не имел возможности поехать на завод, а танк, как вы понимаете, я должен знать. Во-вторых, ничего в этом особенного нет. Ведь мы же советские люди, коммунисты... Ну, начнем!

Объяснять комдиву много не пришлось. Он быстро, на ходу схватывал основное. Нередко ставил такие сложные вопросы, что ответы мы находили только вместе.

Ознакомившись с материальной частью и вооружением машины, полковник Пушкин сел за рычаги. Я — рядом как инструктор.

Танк вздрогнул и медленно пошел. До самого вечера комдив оставался в танке. Вышел он из него лишь тогда, когда убедился, что полностью овладел боевой машиной.

— Ну, учитель, какую оценку собираетесь мне поставить? — спросил он, выйдя из танка. Он очень устал, но весь сиял от удовольствия.

Вдруг лицо его резко изменилось. Оно стало суровым, глаза смотрели вопросительно. Нетрудно было догадаться, что творилось в душе полковника: он боялся, что подчиненный окажется неискренним.

— Я бы вам, товарищ комдив, поставил «четверку».

— С минусом или без? — спросил он, не сводя с меня глаз.

— Без.

— Хорошо. Оценкой доволен. Однако позвольте спросить, почему я не отличник? — продолжал выпытывать комдив.

Я ответил прямо:

— Вам, товарищ полковник, придется еще раз пройти материальную часть, тут у вас пока не все хорошо...

— Что именно? Будьте добры, конкретнее.

Я сказал.

— Ну что же, — заявил он, — начнем сначала, — И снова полез в танк.

Сумерки уже сгущались, когда мы возвращались с танкодрома. Шли не спеша. Шли, как близкие товарищи. Говорили об урожае на колхозных полях и о рыбаках Охотского моря, о концертах и о новых книгах. Затем наш разговор невольно перешел к будням советского [22] солдата, офицера. Я запомнил слова этого прославленного во время Отечественной войны героя.

Полковник сказал:

— Тяжело тому, кто барахтается между обязанностью перед обществом и своими личными стремлениями. Советскому человеку, настоящему советскому человеку, это чуждо. У него общественный долг и личное сливаются, идут в ногу. Я люблю свою специальность. Горжусь знанием своего дела. Я знаю не только современную армию, но знаком и с римским треугольником, и со «свиньей» Александра Македонского, и с «клином» Густава... Но я не желаю и не должен желать кровопролития. Если же кто-нибудь нападет на нас, то долг и мое желание должны быть едины. Наши танки, товарищ старший сержант, сильные. Броня их крепка. Но главное совсем не в этом. В людях. В тех, кто сидит за этой броней...

И вот началась война. Наши танкисты вместе со всеми воинами показали свою верность Родине и силу советского духа.