На пороге мировой войны

Отдыхать после проведенных больших люблинских маневров не пришлось. Работа по новому мобилизационному расписанию развертывалось все шире и шире. Из штабов округа, корпуса шли различные директивы и [229] указания, которые необходимо было передавать в войсковые части и контролировать их исполнение. Наконец, на мне же лежала работа по разработке нового мобилизационного плана штаба дивизии. Правда, он был не сложен, но требовал аккуратной работы, все расчеты должны быть подтверждены ссылками на соответствующие приказы Военного ведомства, штаты и табели.

В 1913 году было утверждено положение «О подготовительном периоде к войне». В сущности, это был бюрократический документ, излагавший требования по проверке исполнения тех мероприятий, которые должны быть проведены во время мобилизации. Этот документ нисколько не облегчал мобилизацию, а лишь предварял, что может быть объявлен мобилизационный период. По-моему, положение «О подготовительном периоде к войне» было заимствовано из германского «Положения, угрожающего войной». Видно было, что составители его не отдавали себе отчета, чего, собственно говоря, они хотели добиться этим положением. Я понимаю, если бы на основании его можно было провести часть мобилизационных работ, но и этого делать не разрешалось. Ворошить же и перечитывать существующие мобилизационные планы, в особенности в частях, которые расположены на границе, не имело никакого смысла.

Второе распоряжение Генерального штаба по мобилизационному плану имело значение первостепенной важности. Раньше мы знали, что объявление мобилизации есть объявление войны Германии и Австро-Венгрии, теперь же объявлением войны считалось «получение телеграммы из Петербурга за подписью военного министра или если неприятельская вооруженная команда перейдет границу».

Из-за изменения условий объявления войны мне пришлось менять красные пакеты в отделах пограничной стражи на новые, а на самих пакетах писать: «Вскрыть в случае получения телеграммы об объявлении войны или если вооруженная неприятельская команда перейдет границу».

Как-то Вестфален вызвал меня к себе в кабинет и, тщательно затворив дверь, рассказал о состоянии агентурной работы в дивизии. Оказалось, что в Галиции у него был какой-то гражданский чиновник, который сообщал местные слухи и получал за это ежемесячное вознаграждение в 30 крон, т. е. 10 рублей на наши деньги. Начальник штаба [230] передал мне приказание Орановского, чтобы я взял это в свои руки. Из округа дивизии отпускалось на агентурную работу 50 рублей в месяц. Вести на такие деньги агентурную разведку, конечно, было трудно. Поэтому в одну из ближайших поездок в Варшаву я зашел к старшему адъютанту разведывательного отделения штаба округа полковнику Батюшину и просил его увеличить ассигнования до 75 рублей в месяц, а все документальные данные оплачивать особо. Батюшин согласился.

Теперь вставал вопрос, как добыть агента, хотя бы сначала для Австрии. Идти избитой тропой мимо пограничников не хотелось. Однажды мне пришлось быть в маленьком заводском местечке Заверце и провести там вечер. Бродя по местечку, я натолкнулся на вывеску «Увеселительный сад». Зашел туда и увидел открытую сцену, на которой распевали шансонетки на польском и немецком языках. Узнав фамилию содержателя сада, я уехал в Ченстохов. Решил рискнуть и написал ему письмо, прося приехать по делам в Ченстохов. Через некоторое время мне позвонили и сообщили, что меня дожидается некое лицо из Заверце. Я тотчас же отправился. Побеседовав с ним, сказал, что я знаю о его частых поездках в Краков, и предложил ему взять на себя некоторые поручения. Видя перед собой офицера, он сообразил, к чему клонится разговор, и, подумав, спросил, каковы мои условия. Предложил ему сорок рублей ежемесячно, а за документы — особо. Он согласился и начал работать. Я дал ему задание завести знакомство с писарями штаба 1-го австрийского корпуса. Через полтора месяца начал получать первые данные. С другой стороны, через таможню в Мысловице фиксировал все поездки в Краков моего нового работника.

Труднее было с агентом против Германии. Только в апреле 1914 года удалось найти поляка, двоюродный брат которого служил в штабе 6-го прусского корпуса. Однако из этого ничего не вышло: сведения были настолько мелки, что пришлось порвать с ним.

В середине сентября получил от старшего адъютанта отделения штаба округа Лукирского запрос, на какую тему я предполагаю в зимний период сделать доклад в собрании офицеров Генерального штаба в Варшаве. На Балканах гремели последние выстрелы, и можно было уже подводить итоги прошедшим событиям. Правда, на русском языке, кроме газетных статей, ничего не было, но [231] на иностранных языках уже появились книги. Подумав немного, я сообщил Лукирскому тему своего доклада: «Действия конницы в Балканской войне 1912—1913 гг.». Одновременно выписал ряд книг на немецком и французском языках, касавшихся действий конницы на Балканах. Германский генеральный штаб выпустил специальный сборник, в котором излагались события, делались выводы из них с оперативной и тактической точек зрения... У нас же многие офицеры даже не знали самого хода боевых действий, не говоря уже об итогах. Книги быстро пришли, и я засел за их изучение. Между тем вместо Орановского начальником 14-й кавалерийской дивизии был назначен командир 2-й бригады 5-й кавалерийской дивизии генерал-лейтенант Новиков Александр Васильевич. Я знал его еще по Московскому военному училищу, где он, будучи начальником штаба 1-й кавалерийской дивизии, читал нам лекции по тактике и своим громогласным голосом и видом кавалериста-кирасира старых времен производил впечатление на юнкеров. Я его не видел десять лет. Учебные дела и боевая готовность дивизии его мало беспокоили. Он жил своими семейными интересами.

При таком начальнике дивизии много обязанностей ложилось на плечи начальника штаба дивизии. Вестфален воспрянул духом и заговорил другим тоном. Но оттого дело само не делалось, а Вестфалену оно было не по силам. Будучи знаком с Новиковым еще по Елисаветградскому{56} кавалерийскому училищу, Вестфален считал себя отныне полноправным распорядителем судеб дивизии.

При ознакомлении нового начальника дивизии с боевой задачей дивизии я обратил внимание полковника Вестфалена на изменения, происшедшие в дислокации частей 6-го германского корпуса, а именно: 1) выдвижение одного батальона 63-го пехотного полка в Люблинец, расквартирование там же 1-го эскадрона вновь сформированного 11-го конноегерского полка; 2) расположение четырех эскадронов этого полка и батальона пехоты в Тарновице{57}; 3) выдвижение одного батальона в Катовице, что установили посетившие город офицеры 14-го Донского казачьего полка. Да немцы и не делали тайны из этого.

Присланная [232] из штаба округа дислокация частей 6-го германского корпуса подтверждала это.

Ныне после войны из истории рейхсархива, воспоминаний начальника австро-венгерского генерального штаба Конрада «Из моей службы», а в особенности из книги Гайе «История ландверного корпуса в мировой войне 1914—1918 гг.», изданной в 1935 году, известно, что уже в январе 1913 года начальник германского генерального штаба согласился на просьбу начальника австро-венгерского генерального штаба прикрыть левый фланг развертывания австро-венгерских армий наступлением ландверного корпуса из Верхней Силезии и Познани в общем направлении на Радом. Гайе жалуется, что фактически за полтора года до начала войны не было ничего сделано для правильной организации и снабжения корпуса, что корпус явился «внеплановой» организацией. Ландверный корпус в оперативных предположениях начальника германского генерального штаба считался активным. Вопреки предположениям Орановского, да и всего русского Генерального штаба, германский корпус в составе 34 батальонов, 12 эскадронов и 48 орудий (пушек и гаубиц) и только 8 пулеметов должен был оперировать на левом берегу Вислы.

В своих воспоминаниях Конрад пишет, что 20 декабря 1913 года в Вене он вел переговоры с приехавшим туда из Берлина обер-квартирмейстером германского генерального штаба генералом Вальдерзее в присутствии начальника германского оперативного бюро полковника Паппена и своего начальника оперативного бюро полковника Менозгера о русском развертывании. Вальдерзее определенно доложил Конраду, что «мы хотим захватить Ченстохов и тем, создав фланговую угрозу, помешать работе их (русских. — Б. Ш.) железных дорог».

«В дальнейшем обмене мнениями, — продолжает Конрад, — было установлено, что для усиления прикрытия участка железной дороги Одерберг{58} — Краков, равно как и всего угольного района Катовице, Бейтен{59}, немецкие войска вторгаются на русскую территорию с тем, чтобы во взаимодействии с 7-й австрийской кавалерийской дивизией продвинуться в район Вольбром — Олькуш. [233]

Мы обсудили вопрос о совместном наступлении па левом берегу Вислы немецких и австро-венгерских сил. Оно должно было быть направлено на Вислу на участок Аннополь, Иван-город. С немецкой стороны должно быть для этого сосредоточено 32 батальона, 4 батареи и 4-8 эскадронов — половина из Познани, половина из Силезии, чтобы наступать концентрически совместно с левым австро-венгерским крылом. Немецкие силы могут на 12-й, наши на 14-й день мобилизации начать наступление, так что от 22 до 24 дня мобилизации достигнут указанного участка Вислы. Командование будет регулироваться совместным движением; при совместных же действиях против противника командование принимает на себя старший в должности».

Так Конрад по окончании войны изложил переговоры с Вальдерзее о действиях на левом берегу Вислы, что, конечно, не было известно ни штабу 14-й дивизии, ни русскому Генеральному штабу.

Не знаю, докладывал ли Вестфален Новикову мои соображения по боевой задаче дивизии, но решения об изменении плана действий 14-й кавалерийской дивизии не последовало. Чтобы покончить с изменениями в боевой задаче, забегу немного вперед. Когда Орановского назначили начальником штаба округа, он утвердил свою же просьбу как начальника 14-й кавалерийской дивизии о перевозке по железной дороге 7-го и 8-го стрелковых полков в район развертывания армии — на правый берег Вислы. Это значительно облегчало маневр 14-й дивизии.

Я уже говорил, что Орановский принимал с докладами у себя дома. Теперь все докладывалось начальнику штаба, а Новиков ежедневно заходил на час-полтора в штаб и в кабинете начальника штаба принимал доклад, подписывал нужные бумаги.

В первых числах октября 1913 года начались поверочные мобилизации частей, и я оказался членом нескольких комиссий. Приходилось все время быть в разъездах. Правда, мобилизация кавалерийских частей занимала с писанием отчета не более суток, но много уходило времени на дорогу. Каждая мобилизационная поверка заканчивалась 27-киломеровым переходом и затем тактическим учением. В 13-м драгунском полку председателем комиссии был начальник 13-й кавалерийской дивизии генерал [234] Туманов. Бывало, чтобы не задерживать отчета, я незаметно уходил из-за стола, как только Туманов начинал рассказывать бесконечные анекдоты.

В начале ноября я был назначен членом комиссии по проверке плана резервной артиллерийской бригады, формирующейся при 38-и артиллерийской бригаде. Это отняло у меня еще 12 суток. 38-я артиллерийская бригада, как значилось в дислокации, располагалась близ города Пружаны. В действительности военный городок стоят среди поля, в шести километрах от станции Линево, в шести километрах от Пружан и в двух километрах от ближайшей деревни. Тяжела была жизнь офицеров, особенно молодых, в таком городке. По окончании занятий, около шести часов вечера, молодежь собиралась в собрании и до 12 часов ночи гоняла в бильярдной шары. На вопрос, почему они не идут домой, я получал один ответ: «Скучно, господин капитан, одному сидеть дома в своей комнате, а в собрании хоть с кем-нибудь перекинешься словом». Желания молодых офицеров не шли дальше поездки в маленький городок Брест. Все стремились любым путем поменять место службы. Однако мобилизация этой второстепенной артиллерийской бригады была в порядке. В августе 1914 года на поле боя часть батарей умело и хорошо вела стрельбу. Тогда это была уже 75-я артиллерийская бригада.

В общем, до февраля 1914 года мне пришлось провести 13 поверочных мобилизаций.

Приближалось время моего доклада в собрании офицеров Генерального штаба в Варшаве — первого моего доклада в этом округе. Не хотелось оскандалиться. Вечером 14 декабря выехал в Варшаву. Поехали на доклад начальник дивизии и начальник штаба. А 15 декабря в 7 часов вечера я стоял за кафедрой перед обширной аудиторией, заполненной генералами и офицерами, собравшимися послушать доклад о только что закончившейся войне. Ждали Орановского.

С его приездом я начал свой доклад, слегка сначала волнуясь, а затем совершенно овладев собой. За 45 минут я рассказал об организации конницы обеих сторон и ее действиях на фоне общих событий войны. Действия конницы сводились главным образом к комбинации пешего боя с конным. Попытки крупными силами атаковать в конном строю пехоту кончались большими потерями. В конце [235] сделал вывод, что наш строевой устав конницы 1912 года правильно отражает предъявляемые к ней требования.

Доклад слушали внимательно. Прения не открывались. Орановский поблагодарил за доклад, а Лукирский предложил послать меня в крупные гарнизоны кавалерийских частей округа прочитать доклад. Орановский тут же согласился. Доволен ли я был своим докладом? Да, доволен. После хорошо прошедших маневров 14-й кавалерийской дивизии под Люблином я теперь завоевывал себе некоторый авторитет в округе и в научных вопросах. Для молодого капитана Генерального штаба, служащего год в Варшавском округе, это был неплохой шаг вперед.

Получив 16 декабря в отчетном отделении штаба округа у Лукирского соответствующее командировочное свидетельство, я выехал в Ченстохов. С него и начал. Затем прочитал доклад в Влоцлавске, Граеве, Белостоке, Владимире-Волынском и в Люблине. Такое турне по округу было тяжеловато, так как по ночам я переезжал из гарнизона в гарнизон, утром представлялся начальнику гарнизона, а вечером делал доклад. Правда, за время поездки познакомился с некоторыми из командиров корпусов, между прочим, с известным потом по катастрофе под Сольдау командиром 6-ю армейского корпуса Благовещенским, начальниками кавалерийских дивизий, бригад, командирами полков и офицерами Генерального штаба кавалерийских дивизий. В дороге я встретил и новый, 1914 год. В десятых числах января вернулся в Ченстохов и принялся за свои обычные занятия. Во время моего отъезда в командировку замену красных пакетов по боевой задаче производил старший адъютант по инспекторской части поручик Янсон. Старые пакеты он, не вскрывая, сжигал, составляя об этом акт.

Жизнь шла нормальным порядком. Изредка ездил в Варшаву и бывал у Орановских. Однажды Орановский предложил мне перейти в штаб округа. Я согласился, но хотелось, чтобы вопрос об этом поставили снизу. Уже второй год служил я на периферии и имел право на перевод в Варшаву. Такое предложение мне сделал Лукирский от лица трех адъютантов. Но я попросил Орановского обождать с переводом, чтобы не посчитали, что он «тянет» в штаб своего бывшего старшего адъютанта.

К концу января выпал снег, но пролежал лишь педелю. Однажды мне позвонил адъютант казачьего полка и [236] попросил поскорее прибыть в полк. Я поехал. Вместе с ним выехал на австрийскую границу. Снег растаял, и показались белые полосы, которые не поддавались воздействию солнца. Секрет был прост: австрийцы белой краской покрасили бетонные укрепления, расположенные почти на самой границе. Нанеся их на карту, адъютант вернулся в полк, а я отправился к себе домой, в Ченстохов.

В начале года умер варшавский генерал-губернатор и командующий войсками генерал-адъютант Скалой. Преемником его стал бывший начальник Генерального штаба генерал Я. Г. Жилинский. Вместо него начальником Генерального штаба назначался начальник императорской Военной академии генерал Янушкевич. Назначение Янушкевича на столь ответственный пост было совершенно непонятным: он не соответствовал ему ни по знаниям, ни по характеру. Немецкие газеты считали Янушкевича ставленником Распутина.

Жилинский = коренной гвардеец, женатый на дочери известного в те времена в России богача Юсупова-Сумарокова-Эльстон, около полутора лет командовал 14-й кавалерийской дивизией. Как рассказывали старые офицеры, он имел любовницу в Варшаве и однажды в один из своих приездов застал ее в передней, целующейся с офицером. Жилинский убил этого офицера, а затем они вложили в его руку револьвер и позвали швейцара, чтобы заявить о самоубийстве молодого офицера. Так это было или нет — ручаться не могу. Замятое «каторжное» дело не помешало Жилинскому быть и начальником русского Генерального штаба, и главнокомандующим армиями Северо-Западного фронта во время мировой войны, и, наконец, представителем России на союзнических конференциях в Шантильи.

Занятия шли нормальным ходом. Новиков почти не ездил по полкам, поэтому и мы сидели в штабе. Правда, я все же для проверки некоторых вопросов выезжал в полки и поддерживал тесную связь с командирами и офицерами полков.

Неожиданно серьезно заболел начальник штаба Вестфален. Оставшись за начальника штаба, я едва успевал справляться со всеми обязанностями. Странное впечатление производил начальник дивизии, ежедневно посещавший штаб. Он подписывал бумаги, в делах подготовки дивизий никакой активности не проявлял и был очень [237] опечален болезнью своего коня. Через несколько дней коню стало лучше, повеселел и Новиков, и я каждый день узнавал от него, сколько за день его конь выел овса.

По молодости лет меня это сначала возмущало, а потом я привык к этому и был доволен тем, что он не задерживает подписью бумаг. Просиживал он около моею стола не более 30—40 минут, а затем отправлялся к себе домой и больше уже никого не беспокоил.

Болезнь начальника штаба Вестфалена затягивалась, и мне предстояло замещать его по меньшей мере все лето. Жизнь в Ченстохове шла обычным порядком, войска готовились к выходу на специальный кавалерийский сбор под деревню Радучь. 23-я конная бригада была отправлена на Ромбертовский окружной полигон, к востоку от Варшавы, для производства стрельб. Намечалась половая поездка офицеров Генерального штаба на границу с Восточной Пруссией.

10 июня полки дивизии двинулись походом в район Скерневиц, штаб дивизии также готовился к отправке в эшелонах по железной дороге в деревню Радучь.

Вдруг 15 июня газеты принесли чрезвычайное известие: в Сараево убит наследник австро-венгерского престола Франц-Фердинанд. Никто не думал, что сараевский выстрел будет иметь роковые последствия. С личностью этого отпрыска связывали широкие планы распространения Габсбургской монархии на восток и на юг за счет славян. Убийство Франца-Фердинанда, казалось, сводило на нет мечты об этом государстве и отодвигало угрозу войны. Сараевскому убийству не придавали особого значения. Мало ли убивали коронованных особ? Вспоминался анекдот с убийством в Москве в 1905 году великого князя Сергея Александровича. Когда на месте происшествия собралась толпа, городовой стал убеждать всех разойтись. Какая-то старушка поинтересовалась, кого убили. Представитель власти величественно ей ответил: «Проходи, бабушка, убили кого надо!» Так и с убийством Франца-Фердинанда рассуждали: убили кого надо.

В Радучь мне поехать не пришлось, так как я получил уведомление от штаба округа, что вхожу в состав участников полевой поездки офицеров Генерального штаба и должен 20 июня прибыть в Кольно (к северу от Ломжи). Сделав все нужные распоряжения по штабу 17 июня выехал в Ломжу.

Полевая поездка офицеров Генерального штаба Варшавского военного округа на направлении Ломжа, Кольно проводилась под руководством начальника штаба округа Орановского. Задание на поездку заключалось во встречном столкновении германской армии, наступавшей от Иоганнисбурга (в Восточной Пруссии. — Б. Ш.) на Ломжу, и русской армии, заканчивавшей свое сосредоточение на линии Ломжа — Белосток и наступающей на Кольно.

Я выступил в скромной роли начальника штаба германской кавалерийской дивизии, командиром которой был симпатичный командир бригады 4-й кавалерийской дивизии генерал Мартынов.

Сначала я произвел рекогносцировку реки Писса, выше впадения ее в Нарев, и представил в штаб руководства данные о проходимости этой реки, а затем уже пошел розыгрыш по дням, причем германская кавалерийская дивизия должна была по западному берегу реки обтекать левый фланг русских.

Находясь в Кольно, наша «красная» сторона решила проехать в город Иоганнисбург, и мы верхом отправились к границе. Обычно такой переезд никогда немцами не воспрещался. Однако на этот раз у пограничного шлагбаума жандарм, вежливо извинившись, попросил нас подождать, так как он должен спросить разрешение на въезд у своего начальника. Мы остались ждать, а жандарм пошел звонить по телефону. Минут через пятнадцать он вернулся и, взяв под козырек, сказал, что его начальство не разрешает нам проехать в Иоганнсбург. Удивленные, мы отправились назад в Кольно. Теперь-то понятно, почему нас не пустили. Ведь мы пытались проехать в Иоганнисбург после 23 июня, когда Вильгельм уже решил вплоть до войны поддержать Австро-Венгрию в ее требованиях к Сербии. Очевидно, в Восточной Пруссии предпринимались какие-либо мероприятия, которые не хотели показывать нам, но кои могли быть легко обнаружены в этом маленьком городке.

Полевая поездка закончилась общим объездом всеми участниками с Орановским во главе позиции русских, на которой они остановили наступление немцев. После объезда Орановский сделал обстоятельный обзор проведенной полевой поездки. Это были моя последняя встреча и последний разговор с уважаемым мною бывшим начальником дивизии. [239]

После назначения Рузского главнокомандующим армиями Северо-Западного фронта Орановский командовал 1-м кавалерийским корпусом вместо Новикова, Проведя с корпусом ряд боевых действий в 1915 году, вплоть до ликвидации Свенцянского прорыва немцев, он в конце того же года был назначен командиром особого 42-го корпуса в Финляндии. По рассказам офицеров, Орановский, как начальник гарнизона Выборга, в первый день Февральской революции 1917 года был арестован революционными солдатами, посажен на гауптвахту, но пробыл на ней лишь несколько минут. По требованию Военно-революционного комитета Орановский должен был быть препровожден в тюрьму, но по дороге на мосту его застрелили конвоиры, а труп сбросили в полынью{60}. В вихре развертывавшихся революционных событий все эти сведения дошли до меня поздно. Куда делась его семья, я также не знаю. Лишь теплые воспоминания сохранились у меня о всей семье Орановских.

Что представлял Орановский собою как боевой генерал, я не могу сказать, так как война разъединила нас. Поэтому пусть будущий историк произнесет свой приговор, а я воздержусь от восхваления, но и от хулы, так как говорить то, что я сам не наблюдал, не входит в мои задачи. Могу только одно сказать, что Орановский был головой выше иных генералов русской армии и с незапятнанной честью, как у его бывшего начальника генерала Жилинского.

Хотя политический горизонт еще не омрачался тучами, однако воспрещение нам поездки в Иоганнисбург наводило на кое-какие размышления. Поэтому я из Ломжи проехал в Ченстохов, вызвав своего агента из Заверце. Он доложил, что в штабе 1-го австрийского корпуса в Кракове идет какая-то лихорадочная работа: офицеры сидят круглые сутки в штабе и работают над какими-то планами. Такие сведения агент получил от писарей. Проникнуть дальше в тайну не удалось.

Донеся об этом в [240] штаб округа, я 1 июля выехал в штаб дивизии в деревню Бабск (близ Скерневиц).

На кавалерийском сборе застал самое мирное настроение. Шла съездка эскадронов в полках. Я принялся за составление заданий для будущих тактических занятий, а затем и за обычные занятия начальника штаба дивизии.

День шел за днем. В газетах писалось о прибытии Пуанкаре в Петербург, о происходивших там торжествах. На воскресенье 16 июля были назначены первые в этом году офицерские скачки дивизии. Интересы вертелись вокруг того, какие новые кони будут принимать участие в скачках и каковы шансы на победу у того или иного всадника.

Никто ничего не ждал...