Окончание Академии и причисление к Генеральному штабу

Быстро промелькнули дни отпуска, и вновь настала — пора занятий на старшем курсе академии. Этот курс был выпускным, так как с ним заканчивалась учеба в академии. Получившие сверх 10 баллов шли на дополнительный курс, остальные уходили в войска, считаясь окончившими академию по второму разряду. Часть общих предметов исчезла из программы курса, но вводились чисто военные. Метод преподавания оставался тот же, смешанный, с уклоном в сторону лекций. На курсе мы проходили стратегию, общую тактику, историю новейших войн – 1870-1871 годов, 1877-1878 годов и русско-японской 1904—1905 годов; общую военную статистику, вернее обзор пограничных с нами государств на западе и на востоке; русскую военную статистику — описание вероятных театров военных действий; инженерную оборону государства; военные сообщения; довольствие войск и службу тыла, и, наконец, военно-морское дело. По всем этим предметам читались лекции. По общей тактике, кроме того, с нами проводили занятия в группах за дивизию и корпус. По-прежнему особое внимание уделялось верховой езде, хотя, правда, ею занимались два раза в неделю. Желающие продолжали в вечерние часы изучать языки.

Программа старшего курса академии была довольно насыщенной и требовала затраты времени на дому для подготовки к практическим занятиям по тактике. Распорядок дня оставался тот же, что и на младшем курсе.

Важнейший предмет — стратегию читал профессор А. А. Незнамов. Читал он его уже второй год. До него курс стратегии вел маститый профессор Академии Генерального штаба генерал Михневич — признанный стратег, издавший свой труд «Стратегия». Михневича в академии я уже не застал, но его «Стратегия» была основным пособием, хотя во многом расходилась с лекциями Незнамова. В широком смысле слова стратегия как наука о войне нам не читалась. С кафедры Незнамов преподносил нам не то вроде учения об оперативном искусстве, не то большую тактику в определении Наполеона, не то стратегию театра военных действий по Лееру. В таком духе были написаны и появившиеся впоследствии печатные труды Незнамова под названием «Современная война». [142] [143]

Клаузевиц не был признан в академии как теоретик учения о войне, скептически смотрели на Леера, и лишь Михневич еще не терял своего веса. Незнамов кое-что толковал нам о философии войн, но это было довольно туманно и вызывало большие нарекания. Лучше были лекции по чисто оперативному искусству. Конечно, ни о какой военно-экономической подготовке государства к вой ее не было и речи, так как вообще об этом почти никто не думал даже в Генеральном штабе, а не только в академии.

По-разному расценивали офицеры лекции Незнамова: большинство ругало, меньшинство хвалило. Когда в русском переводе появились труды Шлихтинга, многие поняли, что Незнамов преподносил нам немецкие взгляды на оперативное искусство.

После Октябрьской революции Незнамов с 1918 года преподавал в Академии Генерального штаба Красной Армии и Военно-инженерной академии, но больше работал в области тактики.

В пору наших с ним бесед в бытность мою начальником Оперативного управления Полевого штаба Реввоенсовета Республики Незнамов рассказал, как он в старой академии получил кафедру стратегии. В начале 1907 года его потребовал к себе начальник Генерального штаба Палицын и предложил читать курс стратегии вместо уходящею из академии Михневича. Незнамов стал отказываться, ссылаясь на свою неподготовленность. Но у начальства отказываться можно только до предела, который определяет само начальство. Палицын твердо стоял на своем, а, узнав, что Незнамов владеет немецким языком, посоветовал будущему профессору прочитать ряд немецких книг по вопросам стратегии и смело приниматься за дело. Так и получился из тактика Незнамова стратег Незнамов с немецким уклоном.

Когда вспыхнула мировая война, германское учение о войне, которое преподносил нам Незнамов, пригодилось всем молодым офицерам Генерального штаба. Если для генералов русской армии, воспитанных на стратегии Леера и Михневича, действия немцев в мировой войне были каким-то откровением, то для капитанов русского Генерального штаба они были не новы. О них мы слышала в академии из уст Незнамова, а затем и изучали по книгам Шлихтинга, рефератам на труд Шлиффена «Канны», [144] по трудам <ошибка>, переведенным на русский язык перед мировом войной.

Как лектор Незнамов был плоховат, не мог увлечь своим красноречием аудиторию. Я лично уважал Незнамова и был благодарен ему и за знания по тактике, полученные на младшем курсе академии, и за лекции по стратегии, которые для меня были ясны и понятны. Конечно, если подойти к лекциям Незнамова с современной меркой, то они были примитивны, не предвидели того громадного влияния техники на развитие операций, какое имеем мы сейчас. Но я думаю, что, вряд ли кто в 1908 году так вскрыл характер современных операций, как Незнамов.

С французской школой стратегии нас познакомил преподаватель общей тактики профессор Беляев. Его яркие лекции захватывали аудиторию. Он так же, как и Головин, только что вернулся из годичной командировки во французскую высшую военную школу. Блестящий оратор, красивый седеющий полковник Генерального штаба Беляев в своих лекциях но общей тактике знакомил нас со взглядами французов на ведение общевойскового боя, построенного главным образом на активной обороне с короткими, но решительными контратаками. Это была отживающая французская школа «Баталия». В противовес ей нарождалась школа Гранмезона с ее наступлением, во что бы то ни стало. О ней Беляев еще ничего не говорил, лишь в 1910 году имя молодого полковника французского генерального штаба сделалось синонимом наступательной тенденции французов и в тактике, и в оперативном искусстве.

Беляев свободно критиковал нашу схоластическую тактическую школу и приучал нас к проявлению инициативы, к решительности в действиях, не дожидаясь распоряжений свыше. Рассыпая в лекциях французские пословицы, Беляев с кафедры громил наши непорядки, прося только об одном, чтобы то, что говорится в аудитории, не выносилось за ее стены. Ходили слухи, что он скоро получит полк, и не какой-либо армейский, а гвардейский Семеновский, и будет произведен в генералы.

Однажды, ближе к весне 1909 года, наш кандидат в генералы пришел на лекцию довольно грустный и, покачав головой, сказал: «Я вас, господа, просил не выносить из этой аудитории то, что в ней говорится. Вы этою не сделали, и... я дочитываю вам курс, а затем ухожу из академии в строй». И действительно, вскоре Беляев явился в скромной форме командира 145-го пехотного Новочеркасского полка, квартировавшего на Охте. Мы сейчас же эту болтовню приписали гвардейцам и прежде всего Врангелю, болтающемуся при дворе. Беляев был строгим профессором, даже грубым, но все же потерять талантливого и знающего преподавателя было жаль. Многому хорошему научил нас Беляев. Впав за критику в немилость у начальства, он в конце 1910 года был назначен редактором «Русского инвалида» и «Военного сборника». Получив чин генерал-майора, Беляев почти закончил свою карьеру по лестнице Генерального штаба.

В августе 1915 года, когда я служил в штабе главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта, меня вызвали к генерал-квартирмейстеру. В его кабинете я встретил бывшего профессора Беляева, назначенною на должность начальника штаба 13-й армии. Генерал-квартирмейстер Пустовойтенко приказал мне доложить Беляеву положение противника на фронте 13-й армии, развернувшейся к западу от Буга и к югу от Брест-Литовска до Влодавы включительно. Беляев внимательно выслушал мой доклад. Нужно сказать, что в обороне 13-й армии на Буге и проявилась вся школа Беляева. Армия упорно оборонялась к западу от Буга, нанося короткие удары атакующим немцам, и не уходила за Буг до тех пор, пока не иссякли силы. Затем я не встречался с ним вплоть до 1919 года.

Читающий эти строки вправе спросить: какова же была русская доктрина в 1910—1912 годах? Таковой не было. Был разброд в тактике, а тем более в стратегии. Немного позднее профессорский коллектив начал создавать проект Полевого устава, который, однако, был сильно попорчен редакционным карандашом Сухомлинова при содействии Бонч-Бруевича. В 1912 году устав вышел в окончательной редакции.

Чем же мы, слушатели, руководствовались в академии? Большинство из нас склонялось к германской школе с ее грубыми приемами наступления, встречного боя, нежели к изящной школе фехтования французов. Помимо лекций Незнамова, переводов тактики Балка, Шлихтинга, большой популярностью пользовались переведенные на русский язык «Тактические задачи» Альтена и «Тактические письма» Гриппенкерля. В области ведения большой войны внимательно изучалась книга Фалькенгаузена о современной войне. «Канны» Шлиффена были нам известны по рефератам. Поэтому для пас, офицеров Генерального штаба, приемы немцев в мировую войну, в особенности в ее начале, не были новинкой, мы знали их хорошо. Другое дело генералы русской армии — большинство из них этих приемов не знало, а на войне, как известно, дело решают не капитанские головы.

Чтение лекций по истории новейших войн было распределено между несколькими преподавателями. Франко-прусскую войну 1870—-1871 годов, с начала войны и до Седана включительно, блестяще читал профессор И. А. Данилов, К сожалению, занятый своей прямой должностью по военному министерству, он частенько не являлся на лекции. Основным источником по этой войне считался труд Войде «Победы и поражения в войне 1870 года», но достать эту книгу было очень трудно. Изредка она появлялась у букинистов и стоила дорого. Приходилось ограничиваться книгой по этой войне Михневича. Данилов на опыте сражения у Гравелота показывал нам характер современного боя пехоты за населенные пункты, как опорные пункты позиции обороняющегося. К сожалению, совершенно был выпущен из программ второй период войны, наступивший после Седана, очень характерный для развертывания армий в мировой войне. Правда, на дополнительном курсе часть тем касалась этого периода войны.

По войне 1877—1878 годов было немного лекций. По Европейскому театру читал Симанский, а по Кавказу — генерал Колюбакин, участвовавший в боевых действиях на батумском направлении. Колюбакин написал краткую историю войны на Кавказе, самую безобидную по содержанию, но, указывая на нее, всегда говорил нам, что в ней «нужно читать между строк». Откровенно говоря, мысли автора, скрытые между строками, не вносили здоровой критики в действия русских на Кавказе в эту войну.

Русско-японскую войну 1904—1905 годов не всю целиком читал полковник Комаров, довольно посредственный и поверхностный лектор. Главные операции — Ляоян, Шахе и Мукден читал профессор Н. А. Данилов, [147] бывший начальник канцелярии у Куропаткина. Близко знакомый с обстановкой этой войны, Данилов в своих выводах был далек от всей той грязи, которую некоторые авторы того времени старались вылить на русскую армию в целом. Правда, и Данилов признавал недочеты в нашей тактике и в ведении операции. Так, он окрестил наше наступление на Шахе «бароным» наступлением, так как наступало 5 баронов: правым флангом командовал начальник Западного отряда барон Бильдерлинг, начальником штаба у которого был барон Тизенгаузен; левым — Восточным отрядом командовал барон Штакельберг с начальником штаба бароном Бринкеном и центром командовал барон Мейзендорф. Во главе этого стада «баронов» стоял не лев, а просто Куропаткин, постоянно колебавшийся и притом иногда пасовавший перед баронами. В Маньчжурии он уже был не начальником штаба Скобелева, а генералом, облеченным ответственностью главнокомандующего. Будущим историкам еще придется хорошо изучить личность Куропаткина, чтобы не рубить с плеча головы уже отошедшего в область прошлого незадачливого полководца русской армии.

Под предметом военной статистики подразумевалось изучение будущих театров военных действий как в географическом, так и в экономическом отношении, инженерная оборона и до некоторой степени план стратегического развертывания с учетом существующей дислокации и сети железных дорог.

Общую военную статистику читал профессор генерал Христиани, хорошо знавший предмет. Его лекции охватывали Германию, Австро-Венгрию, Румынию и Турцию. На основании глубокого изучения развития урожайности в Германии Христиани доказывал, что эта страна может жить и без русского хлеба и способна вести затяжную войну. В то время в литературе господствовало мнение, что, прекрати Россия ввоз хлеба в Германию, и последняя должна умереть с голоду. К сожалению, труды Христиани мало касались крупной промышленности и приспособления ее для военных целей. Из его лекций и трудов мы должны были получить представление о дислокации военной промышленности, о том, где, какие культуры и в каких размерах сеют и какова урожайность, знать инженерную оборону страны, дислокацию войск и показать, по каким дорогам и в каком районе в зависимости от железнодорожной [148] сети можно ожидать сосредоточения тех или иных сил. Хотя и скучный был предмет, но Христиани читал его с полным знанием дела и доходчиво.

Этого нельзя сказать о преподавателе русской военной статистики, пожилом Генерального штаба полковнике Медведеве, только что прибывшем в академию. Он читал нам стратегический обзор вероятных театров военных действий в нашей пограничной полосе, как на западе, так и на востоке. Кавказский театр военных действий читал Генерального штаба полковник Болховитинов — знаток этого театра, долго прослуживший в штабе Кавказского военного округа и много исколесивший сам этот театр во время рекогносцировок маршрутов. Конечно, система инженерной обороны наших границ и провозоспособность нашей железнодорожной сети (эти сведения считались секретными) не оглашались на лекциях, тем более что на них присутствовали и офицеры болгарской армии...

Для лучшего изучения вероятных театров действий, как на нашей территории, так и на территории будущих противников, дома мы вычерчивали карты слабых оттисков, и, таким образом, у каждого слушателя накапливались хорошие карты. Не все, конечно, делали сами. Кое-кто заказывал эти карты чертежнику, жившему поблизости от академии. По большинство армейцев сами корпели над этой работой, и знало все реки, озера, горы и дороги. На экзамене приходилось отвечать по «немым» (без названий) картам, поэтому предварительное черчение карт на дому приносило большую пользу.

Инженерную оборону государства с включением в это понятие новых долговременных оборонительных построек — фортов и броневых установок — читал талантливый профессор военно-инженерной академии генерал-майор Буйницкий. В своих лекциях он модернизировал милютинскую инженерную оборону западных границ России, добавляя в своем проекте новые крепости в Гродно, Ровно и Проскурове{36}. Конечно, Буйницкий был далек в своих рассуждениях от непрерывных долговременных линий, явившихся уже после мировой войны в виде линии [149] Мажино, Зигфрида и т. д. Инженерный генерал ограничивался сооружением крепостей, дававших, по его мнению, опорные пункты для наступления. Так была укреплена восточная граница Франции. Конечно, сооружение крепостей стоило денег. Если мне не изменяет память, Буйницкий говорил, что на постройку крупной крепости, т. е. только на инженерные работы, требуется 60 миллионов рублей. В 1908 году как раз шел спор между Генеральным штабом, отрицавшим значение отдельных крепостей, и военно-инженерным ведомством, защищавшим их постройку. Неизвестно было, чья сторона возьмет верх.

К концу 1908 года Буйницкий уже прочитал нам свою принципиальную программу планирования крепостей на западной границе, когда на одну из его лекций приехал начальник Генерального штаба генерал Сухомлинов. Здесь я впервые увидел эту историческую личность в форме офицерской кавалерийской школы, т. е. в гусарской венгерке. Так как офицерская кавалерийская школа никакой боевой истории не имела, а на лето располагалась лагерем около Красного Села в районе деревни Кавелахти, то слушателей ее с присвоением им гусарской формы начали называть в обыденной жизни, «кавелахтскими гусарами». Войдя в сопровождении начальника академии в аудиторию, жизнерадостный «кавелахтский гусар» Сухомлинов уселся в первом ряду. Буйницкий, как ни в чем не бывало стер с доски начерченный им какой-то долговременный каземат и, набросав схему западной границы, начал говорить о своей принципиальной крепостной обороне. Выслушав лекцию и пожав руку Буйницкому, Сухомлинов покинул аудиторию. После того как он вышел, Буйницкий извинился перед нами за повторение одной и той же лекции, мотивируя это тем, что ему необходимо было в присутствии начальника Генерального штаба высказать доводы за укрепление границы крепостями, грозным противником чего был Сухомлинов.

Старания Буйницкого оказались напрасными, и в конце 1912 года я сам слышал ночные подрывы варшавских фортов. Сухомлинов восторжествовал: русские крепости взлетели еще до войны на воздух. Где же тут было говорить о какой-то крепости в районе Проскурова. Хорошо, [150] что хоть немного копошились со строительством укреплений вокруг Гродно{37}.

А между тем с началом войны на того же Буйницкого была возложена задача укрепить Варшаву главным образом с запада. Возвращаясь ночью с какого-то строительного участка, шофер Буйницкого не заметил опущенный на переезде железной дороги шлагбаум. Произошла автомобильная катастрофа: шлагбаум размозжил Буйницкому голову. Жаль, что это была не сухомлиновская голова. Министр в это время писал начальнику Генерального штаба Янушкевичу : «Ради бога, не подпускайте Величко, к земле, а то он вам всю ее перероет». Величко был известным военным инженером.

К сожалению, мне не пришлось слушать лекции знаменитого генерала инженера Кюи, но зато удалось увидеть его в партере Мариинского театра на каком-то балете, где этот представитель «Могучей кучки» наслаждался музыкой. Всеобъемлющ талант русского человека — он может и проектировать крепости, и сочинять оперы, романсы, но чаще и в том и в другом бывает дилетантом.

Небольшой курс по железнодорожному делу и автомобилю читал нам представитель отдела военных сообщений Генерального штаба полковник Хотминцев. Этот скромный лектор знакомил нас с устройством железных дорог, работой их в мирное и военное время, довольно кратко давал нам понятия об устройстве автомобиля, его двигателей внутреннего сгорания и почти не касался оперативного и тактического применения автомобилей. Вопрос об этом был еще слишком нов.

Лекции о довольствии войск в военное время и об устройстве тыла действующих армий читал помощник начальника канцелярии военного министерства генерал Янушкевич, впоследствии начальник академии и начальник штаба Верховного Главнокомандующего. Как лектор Янушкевич был из рук вон плох. После блестящих лекций [151] Гулевича на младшем курсе по организации вооруженных сил лекции Янушкевича наводили па аудиторию скуку, Тихим, вкрадчивым голосом этот профессор, отдававший всегда пальму первенства гвардейцам, усыплял аудиторию и никак не мог внушить почтения к тыловой работе.

Военно-морское дело в нескольких лекциях преподнес нам капитан 1 ранга из морского Генерального штаба, немецкую фамилию которого сейчас не помню. Трудно было после Цусимы восстановить доверие к русскому флоту, да наш лектор к этому и не стремился, строя свои поучения главным образом на опыте иностранных флотов и их теориях использования морских сил во время войны. В то время на страницах газет шла жестокая полемика, какой флот нужен России, а заодно раскрывались недочеты морского ведомства. Авторитет русских военных моряков пал настолько низко, что офицеры армии на улицах их не приветствовали, рискуя попасть в комендантское управление за нарушение правил.

Групповые занятия по тактике велись, как на младшем курсе. Прорабатывалось использование дивизии и корпуса в различных видах боевой деятельности. Работать приходилось много, особенно дома. Необходимо было писать доклады начальника штаба дивизии, корпуса, начальников родов войск и снабжения по обеспечению дивизии или корпуса. Мною делали различных схем. Часто работали ночами, чтобы сдать в срок задание.

Должен сказать несколько слов о своем групповом руководителе Генерального штаба полковнике Филатьеве, занимавшем штатную должность в кодификационном отделе канцелярии военного министерства. Пожилой полковник, грубый и невежественный в вопросах тактики, он не терпел молодых офицеров. В нашей группе было пять пожилых штабс-капитанов и только я один молодой поручик. Товарищи предупреждали, что мне придется туго. Групповые занятия три раза в неделю по три часа проходили напряженно. Во время разборов Филатьев был настолько невежествен и груб, что мы иногда едва сдерживали себя, отвечая по-солдатски: «Так точно», «Никак нет!» Однажды я сорвался. Решалась задача на контратаку корпусного резерва — целой дивизии. Я написал приказ, в котором указал, что такой-то дивизии, составляющей корпусной резерв, наступать в таких-то разграничительных [152] линиях. На это получил следующую резолюцию: «Если не знаете, для чего назначается резерв, то посмотрите в тактике Драгомирова». Раскрыв эту знаменитую тактику, нахожу, что резервы предназначаются: 1) для парирования всяких случайностей и 2) для нанесения ударов в штыки. Когда пришел день разбора, я встал и заявил Филатьеву, что не понимаю его замечания о наступлении корпусного резерва. «А вы читали Драгомирова?»— «Читал», — отвечаю я и цитирую Драгомирова. «Так вот и следовало написать, что корпусному резерву атаковать в штыки», — мудро заключил Филатьев. «Слушаюсь, господин полковник, только дивизия не рота, которая по крику «ура» бросается в штыки!» —ответил я. «Ну, если вы не понимаете, как нужно атаковать дивизией, придется вам, поручик, маршировать на правом фланге роты», — сказал Филатьев, намекая, что я закончу академию по второму разряду. «Правый фланг роты — почетное место, господин полковник», — парировал я.

И действительно, Филатьев, оценивая наши работы, вместо 10 баллов поставил мне 9,5 балла, не подозревая того, что для меня это безразлично. Судьба, к счастью, уже меня с ним не сталкивала. Между прочим, Филатьев разрабатывал новое положение о полевом управлении войск, которое, однако, не было закончено к войне 1914 года и было выпущено уже во время войны.

Верховая езда шла своим чередом, правда, только два раза в неделю. Теперь уже нам давали таких коней, что за час езды все мы обыкновенно слезали мокрыми с вспотевших от манежной езды лошадей.

Время бежало быстро. Надвигались экзамены, которые определяли окончание академии по первому или второму разряду. Большим облегчением было для нас объявление начальства, что по иностранным языкам нужно сдать экзамен только по одному из них, по желанию слушателя. Вот сданы последние зачеты. В Петербурге наступали белые ночи. И мы тоже потеряли грань между днем и ночью, готовясь к экзаменам. Наиболее ответственным из них был экзамен по стратегии, балл по которой входил самостоятельно в средний балл, не складываясь с другими. Получить меньше 10 баллов считалось плохим предзнаменованием. Для меня этот экзамен прошел отлично. Ответив на билет и на несколько дополнительных вопросов, я получил у Незнамова 12 баллов. Некоторые из товарищей [153] были менее счастливыми, а один, некто Алиев, сын командира корпуса, хороший и умный, но самолюбивый офицер, получив по стратегии 6 баллов, застрелился, Не выдержали у бедняги нервы. Жалели мы его сильно. Недаром в одной из германских справочных книжек о русской армии было сказано, что Академия Генерального штаба выпускает нервных людей.

В одном из номеров издававшейся тогда вечерней газеты «Биржевые ведомости» появилась статья, принадлежавшая перу отставного генерала Генерального штаба Дружинина. В свое время талантливый молодой офицер Генерального штаба, известный в литературе самостоятельными работами, он спился и был уволен в отставку. С начала русско-японской войны он в качестве добровольца оказался в армии, командовал отдельными небольшими отрядами, а затем снова окончил службу отставкой по причине пьянства. Вот этот-то Дружинин и направил свое перо против известного уже нам Елчанинова, приведя ряд его «рыбьих» вопросов, от удачного ответа на которые зависит и балл экзаменующегося. «Биржевка» получила широкое распространение в академии. Елчанинов ходил мрачный и угрюмый.

Подошел экзамен по общей тактике. Экзаменаторами были полковники Беляев и Елчанинов. Беляев свирепствовал, ставя нам 8 — 6 баллов, а некоему капитану Рыжину поставил единицу по 12-балльной системе. Трудно, конечно, согласиться, чтобы офицер, прослуживший в строю 7 — 8 лет и слушавший тактику в течение двух лет в академии, знал ее на единицу. Но с Беляевым трудно было что-либо поделать даже академическому начальству. Так Рыжин и окончил академию с единицей по тактике.

Мрачный Елчанинов, экзаменуя слушателей, воодушевился и, забывшись, предложил одному кавалеристу вопрос, как раз упоминавшийся в фельетоне Дружинина-«Чем отличается сотня (казаков) от эскадрона?» Конечно, здраво отвечая, можно было сравнить одно подразделение с другим и сделать вывод. Но Елчанинову требовался другой ответ. Поручик Славинский, слегка улыбаясь, ответил так, как он был сформулирован у Дружинина: «Уздечкой», т. е. сотня ездила на уздечке, а эскадрон на мундштуке. В аудитории раздался сдержанный смех. Елчанинов вскочил, посмотрел безумными глазами на Славинского, а затем выбежал из аудитории и в течение часа не появлялся. Успокоившись, он вернулся и поставил Славинскому все же 10 баллов.

Другого характера дополнительные вопросы предлагал профессор Н. А. Данилов, заставляя действительно подумать над вопросом и дать содержательный ответ. По войне 1870—1871 годов я вынул билет о Седане и, когда до меня дошла очередь, начал излагать операцию Данилов остановил и предложил только два вопроса. Первый вопрос: почему немцы к северу от Мааса для окружения французской армии развернули два корпуса? Посмотрев на карту и прикинув по масштабу фронт, я сказал, что большей плотности боевых порядков и не нужно было. Ответ удовлетворил экзаменатора. Второй вопрос: был бы Седан решительным сражением, если бы не было развернуто двух указанных корпусов? На это я ответил, что нет, так как, хотя бельгийская армия и стояла на границе и разоружила бы перешедшие границу французские части, но, вероятнее всего, они из Бельгии ушли бы снова во Францию и оказались бы или в армии Гамбетты или в «вольных стрелках». За ответ я получил 12 баллов и был — доволен таким коротким экзаменом,

К концу мая кошмарное время экзаменов заканчивалось. Впереди оставались полевые поездки, оценка за которые складывалась с баллом по общей тактике и баллом по групповым тактическим занятиям зимой. Перед выездом мы посетили в Луге полигон офицерской артиллерийской школы и в Ораниенбауме — полигон Высшей офицерской стрелковой школы. До отправления па полевые поездки путем вытягивания билетиков мы разобрали также первые темы для дополнительного курса по военной истории и истории военного искусства. Мне досталась тема «Операция 2-й русской армии под Сандепу» из русско-японской войны. Такой заблаговременный разбор тем производился с расчетом, что за лето мы подберем источники, может быть, тоже поработаем над ними. Консультантом по моей теме был профессор Н. А. Данилов, человек серьезный и отнюдь не склонный ставить баллы с маху.

В 1909 году Николаевскую академию Генерального штаба переименовали в Императорскую николаевскую военную академию. Чем было вызвано это, не знаю. По-моему, старое название больше отвечало назначению академии, готовившей кадры офицеров Генерального штаба. [155]

На полевые тактические поездки я попал в группу генерала Христиани, тактика невеликого, по все же более грамотного, чем полковник Филатьев. Поездки производились в районе Павловска и Царского Села: в Павловске на даче жил Христиани. Группа была дружная, и занятия шли хорошо. Христиани несколько раз давал мне дополнительные задачи, которые нужно было выполнить за час-два с приготовлением кроки и приказа или краткой объяснительной записки. Все это я выполнял в срок. Однажды перед концом занятий Христиани спросил, почему Филатьев поставил мне 9,5 балла по зимним групповым занятиям. Видя в Христиани порядочного человека, я рассказал ему о методе занятий Филатьева. Генерал все это выслушал сдержанно. За летние полевые поездки я получил 11 баллов, и таким образом, все труды Филатьева провалить меня кончились неудачей.

Прошло последнее испытание, и в учебной части подводились результаты нашей двухлетней работы. Два курса (основных) я закончил седьмым. На дополнительный курс академии зачисляли 58 человек, но потом начальник Генерального штаба распорядился перевести еще четверых, имевших близкие к 10 баллам средние отметки. 21 августа 1909 года был оформлен наш перевод па дополнительный курс приказом по академии Генерального штаба.

Итак, из 95 человек, перешедших на старший курс, на дополнительный курс было зачислено 62 человека, а 33 человека окончили академию по второму разряду. На дополнительный курс переводились те офицеры, которые предназначались для службы в Генеральном штабе. Дополнительный курс должен был давать навыки по службе Генерального штаба, а между тем в течение восьми месяцев пребывания на нем расширялся опять же теоретический кругозор офицеров, но, правда, занимались уже более самостоятельно.

В первые четыре месяца нужно было разработать две самостоятельные темы и доложить их особым комиссиям: по истории военного искусства и по теории военного искусства. Последние четыре месяца каждый слушатель решал одну тактическую задачу на действия армейского корпуса. Увеличивалась до трех раз в неделю верховая езда, причем каждый офицер уже выезжал молодую лошадь. Верховая езда заканчивалась экзаменом в присутствии [156] начальника академии. При переходе на дополнительный курс уже никаких перерывов в занятиях не было и отпуска не полагалось. Посещали лишь уроки верховой езды. Остальное время занимались дома. Обязательным было присутствие на докладах, которые, как правило, бывали по вечерам. Чтобы не отрывать всех слушателей сразу, курс делили пополам. Присутствовала на докладах та половина, в которую входил докладчик.

Особенно придирчиво требовали от слушателя сдачи в срок всех письменных работ. Это дисциплинировало и служило хорошим тренажем в будущей службе Генерального штаба, заставляя заранее рассчитывать свое время.

Получив тему, мы начинали подбирать литературу, обращаясь, прежде всего, конечно, в свою академическую библиотеку – это замечательное книгохранилище. Ряд громадных залов был занят шкафами, наполненными книгами по военной литературе на всех языках. Начиная с основания академии, с 30-х годов XIX столетия, на приобретение книг тратилось немало денег, а, кроме того, многие видные военные деятели жертвовали свои книги в библиотеку. Поэтому в ней можно было найти любую книгу, и старинную, и новейшую. Библиотекарем при мне был сын рано умершего известного профессора-историка генерала Масловского. Молодой Масловский был культурным и грамотным военным библиографом. Каждый слушатель приходил к нему на консультацию по подбору источников, как к попу на исповедь. Масловский знал все книги и по истории, и по теории военного искусства, различные школы и направления в теории. Одним словом, был отличным консультантом. Но оказалось, что, кроме всего, Масловский эсер, и однажды мы нашли нашу библиотеку опечатанной жандармами. Военную литературу из-за границы академия получала без досмотра в таможне. Этим воспользовался Масловский для выписки из-за границы бесцензурной литературы. Вскоре он опять появился в распечатанной библиотеке и продолжал свои консультации. После окончания академии я не видел его, но с началом Февральской революции слышал о его участии в Совете депутатов, а затем и в брестских переговорах. Я не знал, что романы и пьесы некоего Мстиславского («На крови» в театре Вахтангова) написаны не кем иным, как Масловским. [157]

По моей первой теме — «Операция 2-й русской армии под Сандепу» источников было мало. Правда, в Обществе ревнителей военных знаний{38} был прочитан доклад об этой операции и напечатан в его сборнике. Составив список литературы, я представил его через учебную часть на утверждение профессору Данилову, а сам продолжал работать над письменным докладом. По существующим правилам Данилов должен был утвердить этот список или дополнить его, если находил, что отсутствуют какие-нибудь важные источники. Через 10 дней я получил утвержденный без дополнений список. Доклад у меня уже был написан. Теперь оставалось через учебную часть представить конспект его, переписанный на машинке, объемом не более восьми страниц обыкновенной писчей бумаги. Уложить в такой объем описание операции армии под Сандепу было трудновато, но ничего не поделаешь. Выполнив вовремя эту работу, я стал ждать, что отчеркнет профессор Данилов для 45-минутного доклада. Сообщалось это за три дня до доклада. Конечно, хотелось знать раньше, чтобы заранее составить доклад. Помогали писари учебной части, которые за рубль сообщали слушателю, что отчеркнуто.

В начале октября начались наши доклады по первым темам. Слушатель Петров докладывал скучнейшую тему о походах Миниха против турок. Петров составил диаграмму переходов Миниха и, ссылаясь на исторические источники, доказал, что по мере сближения с противником скорость переходов Миниха увеличивалась: если вдали от противника он проходил в день по три километра, то по мере приближения к нему скорость движения возрастала до трех с половиной километров в день. Оппонент Баиов пришел в восторг и заявил, что вот он, Баиов, защищал диссертацию по эпохе Миниха, а это просмотрел, 11 баллов было наградой Петрову за полкилометра.

Слушатель штабс-капитан Борхсениус должен был [158] докладывать тему о победе русского оружия под Ларгой и Кагулом{39}. Перед докладом он зашел в буфет, выпил две рюмки коньяку и отправился в аудиторию. Главным оппонентом был тот же скучный Баиов. Мы сидели понуря головы, ожидая услышать давно известные истины. Но вот заговорил Борхсениус, и аудитория замерла. Он так ярко и красочно, с такими приемами столичного адвоката нарисовал Ларгу и Кагул, что «за красноречие» ему поставили 11 баллов.

В аудитории против докладчика висели стенные часы, по которым он мог следить за временем. Допускались 5 льготных минут сверх 45, после чего докладчика останавливали. За это ему ставился минус: не сумел уложиться в отведенное время. Если докладчик заканчивал свое изложение ранее 45 минут, ему могли указать, что у него осталось свободное время, и он не осветил тот или иной вопрос. Таким образом, время играло большую роль при докладе. К докладу нужно было самому подготовить большие схемы. Богатые офицеры отдавали их чертить частным чертежникам и иногда, не проверив выполненной работы, за сделанные ошибки краснели перед комиссией. Нам, армейцам, жившим на скромном бюджете, приходилось, конечно, эту нелегкую работу выполнять самим, но зато уж схемы мы знали хорошо.

Со мной учился потомок героя войны 1812 года лейб-гвардии поручик Кульнев. Красивый мужчина, интимный друг сестры Николая II, Ольги Александровны, Кульнев учился плоховато. Готовясь к докладу, Кульнев карандашом что-то надписывал на схемах, а затем при содействии поручика Харламова{40}, будущего командующего 7-й Красной армией, перевертывал лампочки, чтобы не так были освещены схемы с надписями. Однако эта мастерская работа не помогла Кульневу, и он получил за первую тему 8 баллов. [159]

В один из вечеров докладывали Врангель и Сулейман{41} — яркий гвардеец и степенный армеец. Темой обоих докладов были действия русских на Кавказском театре в Крымскую войну. Врангель докладывал первую половину, а Сулейман — вторую. Оппонентами были генерал Колюбакин и полковник Ниве. Врангель доложил посредственно, но комиссия ему поставила 12 баллов. Сулейман докладывал отлично, по нашему мнению, но оппоненты придирались к мелочам. Как только комиссия вышла за двери, чтобы обсудить отметку, раздались аплодисменты и крики: «Браво, Сулейман!» В аудиторию сейчас же вернулся Ниве и заявил: «Господа, вы не в Александрийском театре!» Однако наше выступление все же заставило комиссию поставить Сулейману 11 баллов. Этот эпизод еще лишний раз показывает, как враждебно курс был настроен к Врангелю.

Приближалось время моего доклада. Продумывая операцию, я обратил внимание, что Драгомировская 14-я пехотная дивизия при наступлении на Сандепу все время сбивалась с направления, уходила южнее и попадала под фланговый огонь японцев. Я заинтересовался этим и разыскал среди слушателей младшего курса участника боя — офицера одного из полков этой дивизии. На мой вопрос, почему так происходило, он ответил, что из-за тумана наступали по компасу и карте, и обещал принести карту. Когда я сличил эту карту, изданную штабом главнокомандующего маньчжурских армий, с позднее вышедшими, оказалось, что она составлена неверно — Сандепу указано южнее, чем было в действительности. [160]

На доклад мы должны были приходить в мундирах с погонами (но не с эполетами), чем пользовались кавалеристы, производя впечатление своей формой на таких конников, как профессор Елчанинов.

Данилов отчеркнул мне доложить о действиях 8-го армейского корпуса под Сандепу. В назначенный для меня день доклада я за час был в аудитории, развесил схемы, повесил и карту, взятую у участника боев, и приготовился к докладу, ожидая прихода комиссии. Наконец она появилась. В комиссию входили начальник академии Щербачев, профессор Данилов и какой-то полковник из Генерального штаба, фамилию которого сейчас не помню. 46 минут занял доклад. Профессор Данилов предложил мне модный по тем временам вопрос: где был резерв маневренный и резерв старшего начальника (для парирования случайностей)? Я ответил, что маневренным резервом (для развития успеха) был 1-й Сибирский корпус, чем удовлетворил Данилова. Никто, конечно, не подозревал, что мне приходилось докладывать о своих однополчанах — генералах Куропаткине и Гриппенберге.

Младший оппонент признал мою работу отличной. Данилов присоединился к нему. Щербачев присоединился к обоим. Нашлись лишь маленькие шероховатости в конспекте, больше редакционного характера. Комиссия ушла для выставления балла, а мы все собрались перед комнатой, где они заседали. Ожидали недолго. Вышел Данилов и объявил, что комиссия оценила мой доклад в 11 баллов. Нечего и говорить, что по русско-японской войне, да еще у «рыжего» Данилова получить 11 баллов было достижением. Товарищи поздравили меня, и я, довольный, вернулся домой.

Вскоре закончились доклады по исторической тематике, и предстояло разбирать темы докладов по теории военного искусства. Обычным порядком в аудитории собрался весь курс, пришел начальник академии, начальник учебной части полковник Баиов. Он разложил на столе билеты и начал вызывать по алфавиту слушателей. Я вытащил тему «Подход к полю сражения и усиленная разведка на основании Бородино и Вафангоу»{42} ^— руководитель [161] полковник Беляев, оппонент — полковник Добрынин. Когда тянули билеты, я заметил, что большинство слушателей вытаскивали темы к «снисходительным» профессорам, особенно гвардейцы. Выйдя в коридор после окончания разборки тем, я попечалился на судьбу своему товарищу туркестанцу Филаретову, что вторую тему приходится защищать снова у «строгого» профессора. Филаретов, смеясь, спросил меня, какой билет я тянул. «Как какой? — удивился я. — Тянул вообще билет, который лежал на столе». — «Эх ты, простота. Не нужно было тянуть билеты, которые сильно пробиты на машинке, так что на обратной стороне чуть не вываливались буквы». И продемонстрировал свой билет, на котором следов букв не было, — это была тема «снисходительного» профессора. Оказывается, особое сообщество, состоявшее главным образом из гвардейцев и некоторых близких им армейцев, договорилось за плату с писарями учебной части, печатавшими на машинке билеты, пробивать темы «строгих» профессоров — Данилова, Беляева, Незнамова — так, чтобы остались следы на противоположной стороне. Член «сообщества», подходя к столу, тянул непробитый билет, а мы, по неведению, тянули первый попавшийся. Стыдно и досадно было за такое мелкое жульничество, которое, правда, ни Кульневу, ни Филаретову пользы не принесло.

Начал работать над второй темой. В списке литературы по Бородино я приводил французские книги, а из русских — Богдановича, Михайловского-Данилевского. Беляев утвердил список, не дополнив его.

Тема, по существу, была простая. Французы подходили к Бородино компактной массой в трех колоннах и затем выставляли боевой порядок. Японцы же на подходе развертывали боевой порядок и вели его в глубоких (бригадных) колоннах к полю сражения. Если под Бородино Наполеон сам производил рекогносцировку позиции русских, то под Вафангоу такая разведка выполнялась авангардами колонн, а затем их донесения сводились в штабе. Вот на основании этих примеров и нужно было вывести современную теорию подхода к полю сражения и усиленной разведки. Представленный Беляеву конспект получил утверждение с приказанием доложить всю тему.

Во время доклада наших вторых тем в академии произошло чрезвычайное событие. Однажды в аудитории появился [162] вместе с начальником академии военный агент германской армии (немцы, как правило, не допускали и свою академию никого из посторонних). Военный агент попал на доклад Гарфа на тему «Что внесла нового в довольствие войск русско-японская война». Тема была Янушкевича, и поэтому оппонентом был он. Вторым — генерал Гулевич, командир лейб-гвардии Преображенского полка. Янушкевич на старшем курсе читал нам о довольствии войск в русско-японскую войну. Гарф в своем докладе все это тщательно воспроизвел и доложил. Янушкевич в своем заключении нашел доклад отличным. Стыдно было нам, сидевшим в аудитории, что доклад совершенно не отвечал теме. Нельзя было рассчитывать, чтобы офицер германского генерального штаба этого не понял. Выручил Гулевич. Он спокойно взял со стола конспект Гарфа, прочитал название темы и затем резюмировал: «Таким образом, ваш доклад написан не на тему. Как довольствовались войска в русско-японскую войну, вы доложили хорошо, но сама тема требовала от вас другого, и поэтому я признаю ваш доклад только удовлетворительным». Щербачев решил поправить дело (отец Гарфа был начальником главного управления казачьих войск) и признал доклад хорошим, принимая во внимание его прежние работы. Гарф получил, насколько мне не изменяет память, 10.5 балла. Но военный агент, наверное, сделал соответствующий вывод, в особенности об Янушкевиче, будущем начальнике Генерального штаба.

Нужно было и мне побывать на докладах товарищей, чтобы привыкнуть к требованиям Беляева. Нельзя сказать, чтобы посещения этих докладов ободряли. Беляев свирепствовал. Сам отличный оратор, он не терпел конкурентов. Поэтому, когда Борхсениус, докладывая свою тему, попробовал применить ораторские приемы, Беляев в своем разборе выпалил ему: «Вам бог привесил язык, а больше ничего», — и провалил его с треском.

Другой слушатель, штабс-капитан фон Ланг, начальник одной из команд разведчиков во время русско-японской войны, докладывая о способах ведения войсковой разведки, разошелся во взглядах с Беляевым, сославшись на свой строевой опыт. Тогда Беляев ответил, что и строевому командиру нужно иметь голову, чтобы работать ею. Когда Ланг сказал, что считает это оскорблением и подаст рапорт начальнику, Беляев посоветовал ему апеллировать [163] к самому богу. Вышел крупный скандал, но Ланг в Генеральный штаб не попал.

Наступил вечер моего доклада. Пришла комиссия — начальник академии, Беляев, Добрынин и из-за интереса к теме заведующий нашим курсом полковник Юнаков.

Я стал делать доклад, поглядывая на часы. Беляев внимательно смотрел на схемы, которые были неплохо выполнены. По-видимому, его взяло сомнение, сам ли я их чертил и нет ли ошибки, к которой можно было бы придраться. Прошло 30 минут. Доклад подходил к концу. Как я ни растягивал его, минутная стрелка двигалась медленно. Наконец я положил указку и раскланялся, обозначая этим окончание доклада. Добрынин не предложил дополнительных вопросов и признал доклад отличным. Это уже ободрило меня. Беляев, признав доклад очень хорошим, предложил дополнительно ответить: 1) считал ли я Шевардинский редут передовым опорным пунктом или левым флангом русской позиции; 2) почему я не дал принципиальной схемы, как нужно подходить к полю сражения (а между тем Беляев не терпел каких-либо принципиальных схем). На первый вопрос я ответил, что у Толстого Шевардино толкуется как левый фланг позиции, в источниках же Шевардино представлено как передовой опорный пункт. Тогда Беляев сослался на записки Ермолова, но в списке источников, утвержденных Беляевым, их не было. По второму вопросу я ответил, что нельзя давать принципиальную схему, так как все зависит от расположения противника, положения своих войск, местности. Сказать, что все зависит от обстановки, я не мог, так как, по понятиям Беляева, я должен создавать обстановку, а не подчиняться ей. Поэтому мне пришлось перечислить все элементы обстановки, но самого слова «обстановка» не произносить. Беляев поставил мне плюс за то, что доклад был сделан за 35 минут. Щербачев, по обыкновению, присоединился к обоим оппонентам, но снова начал допрашивать меня о принципиальной схеме. Тут, к моему ужасу, у меня сорвалось слово «обстановка», и начальство, засмеявшись, замахало руками и покинуло аудиторию. Доклад я, во всяком случае, не провалил и ждал 10 баллов, но комиссия объявила 11 баллов.

Вопрос о принципиальной схеме подхода к полю сражения в русской армии позже приобрел большое значение. [164] С началом мировой войны наши пехотные дивизии, как правило, подходили в бригадных колоннах, и немцы иногда пользовались этим, чтобы бить по частям колонны. Даже в своих указаниях войсковым начальникам немцы обращали внимание на эту принципиальную схему русской армии и советовали использовать ее.

Теперь наступал последний период занятий: разработка тактических действий корпуса. Попал я в группу генерала Янушкевича и генерала Христиани и должен был разработать наступление двухдивизионного армейского корпуса через Карпаты от Стрыя на Мукачево. Прежде всего, требовалось представить военно-географическое описание района действий, затем доклад начальника штаба корпуса по операции и устройству тыла, дальше доклады начальника артиллерии, начальника инженеров, корпусных интенданта и врача, по вводным данным составить соответствующие приказы, начертить различные схемы, графики подвозки хлеба, эвакуации раненых — приложение к указанным докладам.

Военная игра как метод подготовки не была представлена в академии. Это вполне понятно: академия базировалась на французскую систему подготовки, а последняя смеялась над <?> (военной игрой) немцев, однако в дальнейшем нам пришлось, и участвовать в военных играх и самим проводить их.

Все доклады нужно было представить в указанный день и час. Принимал эти работы дежурный писарь учебной части, который отмечал час сдачи, ну... а опоздание всегда сопровождалось денежной мздой в зависимости от опоздания, от рубля и выше. За ночь дежурства писарь собирал немалую сумму, так как представлявших в срок было меньшинство. Знал ли об этом начальник учебной части полковник Баиов? Будем думать, что нет.

За эту тактическую разработку я получил 10,5 балла. Очевидно, Янушкевич поставил 10, а Христиани 11. Вообще за все три работы дополнительного курса я получил 32,5 балла, что дало мне десятое место при окончании курса.

Верховая езда на дополнительном курсе производилась три раза в неделю, и каждый офицер объезжал молодую лошадь. Ее он должен был представить и на экзамене. Когда я пришел на экзамен, то мне подали другую [165] лошадь, а мою отдали тяжеловесному Якубовичу. Я поругался с руководителем верховой езды, но делать нечего, сел на незнакомую лошадь. Прибыл начальник академии, и началась манежная езда. При команде на галоп «кругом» мой конь заупрямился и не захотел поворачиваться. Я рассвирепел, взяв его в шенкеля, поднял на дыбы и повернул кругом. Злой слез с коня после взятия барьеров. Подошел к поручику Менжинскому и говорю: «Я был прав, что испорчу смену на незнакомой лошади». На это он возразил: «Конь делал все, что вы хотели». От сердца отлегло.

Теперь предстояло подумать, в каком округе и даже полку буду командовать ротой для ценза. Уже 2 года и <?> месяцев, как я выбыл из батальона, а потому, чтобы соблюсти долг приличия, послал телеграмму помощнику командира полка по строевой части полковнику Смирнову, желательно ли мое возвращение в батальон для цензового командования ротой, и получил самый благожелательный ответ. Лишь после этого я заявил в учебную часть, что хочу вернуться в свой батальон командовать ротой.

Учебная часть подвела итоги окончания дополнительного курса и объявила их нам. Итак, подлежали причислению к Генеральному штабу 48 человек — 15 гвардейских и 33 армейских офицера. Кроме того, считался успешно окончившим дополнительный курс Врангель, который по собственному желанию уходил в свой лейб-гвардии конный полк. Академия ему была нужна, чтобы скорее получить эскадрон и чин ротмистра гвардии, приравнивавшийся в случае ухода в армию к полковнику. Офицеры болгарской армии — все 9 человек — считались окончившими успешно дополнительный курс. Прослушали дополнительный курс без причисления к Генеральному штабу 14 человек — 10 армейских офицеров и 4 офицера гвардии, среди которых был и известный уже нам Кульнев. В кулуарах ходили слухи, что за Кульнева усиленно кто-то хлопотал, но здесь Щербачев и Баиов проявили исключительную твердость и не пошли ни на какие сделки с совестью.

Интересно сделать сопоставление подлежащих причислению к Генеральному штабу с числом офицеров, принятых на младший курс. [166]

Эта таблица говорит о жестком отсеве из академии. Немногим больше трети поступивших в академию причислялось к Генеральному штабу. Была ли здесь придирка со стороны начальства академии? Я бы этого не сказал. Правда, для армии, имевшей в кадрах мирного времени 1 300 000 человек, причисление к Генеральному штабу 48 человек было каплей в море, но зато происходил уже действительный отбор. Соотношение между армейскими и гвардейскими офицерами колебалось незначительно. Но если посмотреть по родам войск, то наибольшие потери, а именно 48 офицеров из 76 человек отсеянных, понесла пехота. Такое обстоятельство было прискорбно. Причислялись к Генеральному штабу в основном люди «с ученым кантом и бархатным воротником», т. е. артиллеристы и саперы. Правда, этот контингент офицеров уже в военном училище проходил трехлетний курс обучения, а не двухлетний, как в пехотных училищах. Из пехотных же офицеров шли в академию по большей части те, кто окончил не военные училища, для поступления в которые требовалось общее среднее образование, а юнкерские. Отсутствие необходимых знаний сказывалось в академии, когда приходилось самостоятельно работать.

По окончании основных двух курсов мы имели право носить академический знак. Согласно приказу по военному ведомству от 26 мая 1910 года я считался окончившим дополнительный курс и за отличные успехи в науках произведен в штабс-капитаны со старшинством 23 мая 1910 года. Мы продолжали носить форму той части, в которой служили. По причислении к Генеральному штабу, за исключением конников, мы должны были все откомандовать два года ротой (это касалось и артиллерии). Кавалеристы на год шли в офицерскую [167] кавалерийскую школу, а затем в строй для командования эскадроном.

В начале 1910 года Николай II побывал в артиллерийской и военно-инженерной академиях. Начальство нашей академии тоже усиленно готовилось к приему императора. Но он так и не приехал ни к нам, ни в военно-юридическую академию. Эти две академии не пользовались почетом. Академия Генерального штаба была не в чести у дома Романовых еще с 1862 года, когда часть преподавателей и слушателей-поляков, среди которых был генерал героической коммуны Домбровский{43}, приняла участие в польском восстании. Юридическая же академия считалась либеральным военным учебным заведением.

Не добившись посещения академии в течение года, свитский генерал Щербачев, однако, добился приема нашего выпуска Николаем II.

В последних числах мая мы по железной дороге отправились в Петергоф. Оттуда нас доставили во дворец в Александрии. В одном из залов дворца мы построились в шеренгу по старшинству баллов при выпуске. Не приведенные к Генеральному штабу стояли на левом фланге с интервалом в 10 шагов. На их правом флаге находился Кульнев. На нашем — начальник Генерального штаба, а рядом — начальник академии, правитель дел и заведующий нашим курсом полковник Юнаков. Дожидаться прибытия Николая II нам пришлось около часа, так как он принимал парад какого-то гвардейского кавалерийского полка по случаю полкового праздника.

Но вот скомандовали: «Смирно, господа офицеры», — и в зал вошел, расправляя усы, Николай II. Подойдя к правому флангу, он выслушал рапорт начальника академии, вручившего ему книгу трудов слушателей нашего курса. Николай II стал обходить слушателей, здороваясь за руку и задавая всем один вопрос: «Какой части и где [168] она стоит?». Так постепенно он дошел до конца причисленных. Затем ему начальник академии пояснил, что дальше идут уже не попадающие в Генеральный штаб. Увидев Кульнева, очевидно лично ему знакомого, Николай II довольно долго с ним разговаривал, а затем, обратившись к непричисленным, поздравил их с переводом в Генеральный штаб. Если бы это было во времена Павла I, то не успевшие в науках были бы переведены и Генеральный штаб, а мы, успешно окончившие, ходили бы еще непричисленными. Но существовал закон, и все осталось, как положено.

Этим и закончилось наше представление. Николай II ушел, нам предложили позавтракать в соседних комнатах. Выпив по рюмке водки и немного закусив, мы поспешили вернуться в Петергоф, а затем и в Петербург. Ни у кого не было желания задерживаться во дворце. Больше я уже Николая II с его бесцветными, ничего не выражающими глазами не видел.

Гораздо оживленнее и веселее прошел наш товарищеский ужин в академии. Начальство академии и преподавательский состав приглашались уже по выбору. На ужине было шумно и весело. Все мирно разошлись, не зная, что, может быть, видимся с некоторыми в последний раз.

3 июня 1910 года приказом по Генеральному штабу я был причислен к Генеральному штабу и откомандирован в штаб Туркестанского военного округа. По окончании академии нам выдавалось пособие в 1300 рублей на первоначальное обзаведение лошадью со всей принадлежностью. Кроме того, разрешался двухнедельный отпуск, 5 июня я уехал к своим родителям в Белебей.

Что же дала, в конечном счете, мне академия? Нет сомнения, что она расширила теоретический кругозор, напитала знаниями, которые нужно было, как следует еще переварить, а самое главное, найти применение им в жизни.

Профессор Данилов не раз говорил нам с кафедры, что настоящая учеба начнется после окончания академии, и тот, кто остановится на тех знаниях, которые он вынес из академии, безвозвратно отстанет. Академия привила мне любовь к военной истории, научила извлекать из нее выводы на будущее. К истории я вообще всегда тяготел [169] — она была ярким светильником на моем пути. Необходимо было и дальше продолжать этот кладезь мудрости.

Что же касается практической подготовки к службе в Генеральном штабе, то здесь мы получили не очень много. Групповые упражнения развивали тактическое мышление, но такого рода занятий, как военная игра, у нас и в помине не было. Между тем с этим мы столкнулись с первых же шагов своей работы и в войсках, и в штабах. Метода проведения военных игр, метода свободного творчества в них академия не раскрыла своим адептам. Короче говоря, мы были выпущены в жизнь больше теоретиками, чем практиками. От нас самих уже завидело сделаться практиками. Но академия приучила нас к напряженной работе и к выполнению работы в указанный срок.

Время учения в академии падало на годы, когда в русской армии еще не было вполне устоявшихся взглядов на тактику. После поражения в русско-японской войне военная мысль офицеров русской армии была в процессе брожения, но мы стояли уже на той дороге, которая потом нашла отражение в Полевом уставе 1912 года. Мы были поклонниками смелой, наступательной тактики. Я говорю о своем выпуске и отнюдь не хочу этого приписать всему офицерству русской армии, в особенности ее генералам.

Итак, впереди открывалась новая, более широкая дорога, и нужно было только не сворачивать с нее.