Академия Генерального штаба{24}

Мелким дождем встретила меня столица России. После ярких красок и солнца Туркестана особенно мрачным показался Петербург с его серыми многоэтажными домами. [125]

Оставив вещи на вокзале, я пешком прошел до Суворовского проспекта, где находилось здание академии, и по вывешенным в парадных зеленого цвета билетикам начал подыскивать себе комнату. На 4-й Рождественской улице нашел то, что искал.

Побывав в академии, узнал адреса кое-кого из прибывших держать экзамены туркестанцев, разыскал их и теперь мог приступить к продолжению подготовки. Математики я не боялся. Оставалось лишь кое-что почитать по всеобщей и русской истории, а главным образом подтянуться по языкам. Если по немецкому я рассчитывал выпутаться своими силами, то по французскому нужна была практика в произношении, неплохо было бы восстановить знание грамматики.

Уже несколько лет в академии давали для перевода книгу «Наполеон в Италии», которая у меня была. Труднее найти учителя. Купил газету «Новое время» с ее громадными объявлениями и выбрал адрес поближе к дому. Отправился по нему. Спрашиваю, здесь ли живет учительница французского языка. Горничная отвечает: «Здесь». Через минуту выходит молодая элегантная особа. Я попросил заняться со мной французским языком, она согласилась. На следующий день явился на урок. При чтении она меня поправляла, но когда дело дошло до перевода, то тут я превратился в учителя, так как военные термины ей были незнакомы. Прозанимавшись еще день, моя учительница честно созналась в своем бессилии переводить военные книги. Мы расстались.

Выйдя на Невский проспект, я совершенно случайно встретил пожилую сестру одного из ротных командиров 4-го стрелкового Туркестанского батальона Тикоцкую, которой и поведал о своем горе. На мое счастье, оказалось, что она, живя в Петербурге на пенсию, занимается и языками, делая переводы. Обрадовавшись, я попросил Тикоцкую помочь мне. И вот в течение 10 дней, которые оставались до начала экзамена, она по 2—3 часа в день занималась со мной по обоим иностранным языкам. Для поступления в академию необходимо было выдержать испытания по русскому языку — диктант и сочинение, общей тактике, уставам родов войск, специальный экзамен по артиллерии, математике в полном объеме за реальное училище, географии, общей и русской истории, по иностранным языкам и верховой езде. По каждому [126] предмету нужно было иметь не менее 6 баллов по 12-балльной системе, а в среднем за все предметы не менее 8 баллов. Причем по иностранному языку, если переводить со словарем, то получишь 9 баллов, без словаря 10 баллов, а кто берется написать маленькое сочинение, то от 10 до12 баллов.

Помимо программы, каждый из профессоров задавал свои излюбленные вопросы, которые тут же записывались, позже литографировались слушателями и ходили по рукам под наименованием «рыбьих» вопросов. Так, профессор тактики генерал Колюбакин требовал определить одним словом, каким должен быть партизан. Экзаменующийся мог говорить все что угодно: и сметливый, и храбрый, и т. п. Эти ответы не устраивали Колюбакина. По его мнению, все понятие о партизане определялось одним словом: отчаянный. Так же обстояло дело и с другими профессорами и преподавателями.

С начала сентября начались экзамены, которые с некоторыми перерывами на подготовку к следующему предмету закончились к первым числам октября. Первыми шли русский язык и верховая езда. Несколько человек, получив неудовлетворительные отметки по этим двум предметам, перестали держать дальнейшие экзамены. Может показаться странным, что верховая езда могла иметь решающее значение в подготовке будущего ученого офицера. Объясняется это опытом русско-японской войны. В бою под Яньтайскими копями дивизия Орлова, попав в высокий гаолян, рассыпалась. Управление дивизией было потеряно. Начальника дивизии генерала Орлова ранило, а начальника штаба конь занес в тыл, и подполковник не смог справиться с ним{25}. Поэтому решили, чтобы впредь верховые лошади не заносили офицеров, потребовать от офицеров Генерального штаба хорошей верховой езды. Забыл фамилию этого начальника штаба 54-й пехотной дивизии, но во время мировой войны он, будучи уже генерал-майором и исполняющим обязанности начальника штаба Новогеоргиевской крепости, капитулировал вместе с крепостью. Поэтому едва ли в бою под Ляояном был так уж сильно виноват конь, затащивший его в тыл. Однако в русской армии так было принято: коли учитывать опыт, так учитывать. [127]

После каждого экзамена объявлялся полученный балл, и уже сами экзаменующиеся решали, нужно ли дальше держать экзамены, или пора сходить с круга.

По математике экзамен вели два генерала-геодезиста: один, известный своими трудами по геодезии и топографии Витковский, который легко спрашивал и ставил хорошие отметки, другой — генерал Шарнгорст, пользовавшийся репутацией неподкупного и принципиального человека, строго спрашивавший и столь же строго ставивший баллы.

Все, конечно, мечтали попасть к Витковскому, но нужно было кому-то и страдать. Мне пришлось экзаменоваться у Шарнгорста. По алгебре в большой задаче по освобождению от иррациональности я сделал ошибку, которую сам и обнаружил. На глазах Шарнгорста исправил ошибку и, стерев помарки, правильно решил задачу. Это не снизило отметки, и я по математике имел 12 баллов.

По немецкому языку получил 10 баллов, а по французскому — 8. Перевел так, что в одном из сражений в Италии Наполеон отправил «ездящую пехоту» по выбранному направлению. А надо было: посадил пехоту на лошадей. К этому переводу придрался ассистент Генерального штаба полковник Ниве. Он задал вопрос: «Разве была «ездящая пехота» у Наполеона?» — «Нет, не было»,— ответил я. «Ну тогда и переводите, как написано в подлиннике». Я тут же исправил свою ошибку, но из-за того, что не смог правильно перевести военный термин, мне снизили балл.

Остальные экзамены прошли хорошо.

Как выяснилось впоследствии, из 300 человек, экзаменовавшихся в округах, к экзамену в Петербурге было у допущено 150, т. е. 50% желающих поступить в академию. По документам архива бывшей Николаевской академии Генерального штаба в 1907 году было принято 124 человека, причем 9 человек зачислено дополнительно с разрешения начальника Генерального штаба, как получившие неудовлетворительные баллы по французскому языку (5 баллов) при хороших общих других баллах.

Первым выдержал испытания корнет (первый офицерский чин в кавалерии, соответствовавший званию подпоручика. — Ред.) 14-го драгунского Нижегородского полка Пац-Помарнацкий. Он имел самый высокий средний балл — 10,23. Последним зачислен в академию артиллерист [128] поручик Григорьев со средним баллом 8. Я выдержал испытания со средним баллом 9,82 и поступил в академию шестнадцатым.

Итак, на 150 офицеров, приехавших держать экзамен в академию, было принято 124 человека, т. е. 82,6%. Из 124 офицеров 35 являлись представителями гвардейских частей, т. е. 28,2%, а остальные 71,8% приходились на офицеров армии. Сравнительно высокий процент гвардейских офицеров, выдержавших экзамены, можно объяснить хорошей подготовкой служивших в гвардии офицеров. Из военных училищ в гвардейские полки шли офицеры со средним баллом не менее 10, а из этой массы в академию готовились лучшие. По родам войск поступившие распределялись:

— 67 офицеров 54,1 %

— 15 офицеров 12,1%

— 36 офицеров 29,0%

— 6 офицеров 4,8%.

Приказом по Генеральному штабу от 16 октября 1907 года за № 96 все выдержавшие испытания были зачислены на младший курс академии.

Теперь нужно было подумать о подыскании большей по размеру комнаты: мы решили жить с братом вместе, хотя электротехнический институт, в котором он учился, был расположен на Аптекарском острове на Петербургской стороне. Комнату я скоро нашел на Суворовском проспекте между 5-й и 6-й Рождественскими улицами на четвертом этаже в квартире заместителя начальника главного военно-ветеринарного управления. За комнату с обедом я платил 40 рублей, утренний и вечерний чай входил в мои расходы, завтракал же в столовой академии. С производством в поручики я уже получал 74 рубля жалованья, к этому по Петербургу выплачивалось 25 рублей квартирных ежемесячно. Таким образом, бюджет возрос до 100 рублей в месяц. Все книги для занятий и большинство конспектов слушатели получали из склада учебных пособий академии во временное пользование, на приобретение же чертежных и канцелярских принадлежностей и карт выдавалось пособие при поступлении в академию 140 рублей и затем при переводе с курса на курс 10 — 100 рублей ежегодно. [129]

Академия Генерального штаба помещалась на Суворовском проспекте в специально построенном для нес двухэтажном здании, имеющем форму буквы «П». Перед зданием был разбит небольшой сквер с памятником павшим в боях офицерам Генерального штаба. Рядом с учебным зданием академии по переулку, соединявшему Суворовский проспект с Кирочной улицей, тянулись корпус для квартир постоянного состава академии, Суворовская церковь, перенесенная из села Кончанского, Суворовский музей — небольшое здание с мозаикой на темы походов Суворова в Швейцарии. Сзади основного учебного здания был небольшой манеж для верховой езды, конюшня полуэскадрона и казарма для него. Внутри основного учебного здания в первом этаже размещались учебная часть академии, канцелярия, квартира начальника академии, вешалки. Во втором этаже были две большие аудитории для старшего и младшего классов, конференцзал и несколько небольших комнат для занятий дополнительного курса, библиотека, склад учебных пособий, курительная комната, столовая и буфет. Завтракали почти все слушатели в академической столовой, обедали большинство у себя дома.

Начальником академии при мне был генерал Щербачев, командовавший корпусом, 7-й армией во время Брусиловского прорыва и Румынским фронтом во время мировой войны. Авторитета в академии Щербачев не имел. Попал на пост начальника академии и в свиту Николая II за активное участие в подавлении революции 1905 года. На экзаменах он почти всегда молчал, не задавал вопросов, а на защите дипломных тем офицеров дополнительного курса присоединялся то к одному, то к другому оппоненту, а то и к обоим вместе. Со слушателями Щербачев не общался, был больше администратором, чем настоящим ученым начальником академии.

В постановке учебного процесса имел большой вес правитель дел академии, он же и начальник учебной части, полковник Баиов, читавший нудно и скучно историю русского военного искусства. В Генеральном штабе было три брата Баиовых: старший, наиболее талантливый, с начала мировой войны был начальником штаба 1-й армии генерала Ренненкампфа; второй, менее талантливый, — правитель дел в академии, во время войны был [130] начальником штаба одной из армий; третий учился со мной, судьбу его не знаю.

Защитив диссертацию по походам Миниха, профессор Баиов стал точной копией этого медлительного фельдмаршала русской армии, восприняв от него сухость и бездарность в военном деле. Лекции его, издаваемые академией, являлись компиляцией трудов историков, таких, как Ключевский. Баиов был бесталанный. Он не мог пробудить в слушателях любовь к русскому военному искусству. Баиов далек был от слушателей, как и его шеф Щербачев. Чаще соприкасались со слушателями штаб-офицеры — заведующие полукурсами, но, по правде сказать, к ним обращались редко, главным образом по личным делам. Слушатель-офицер, предоставленный самому себе, рассчитывал лишь на собственные силы. Это, пожалуй, было и не плохо.

Кто и как жил из офицеров, не интересовало начальство, даже заведующих полукурсами штаб-офицеров. Но зато учебная часть строго следила за посещением уроков верховой езды и лекций. Причем, как только слушатель приходил в академию или манеж, он тут же расписывался. Если подписи не было, то в тот же день вечером на квартиру присылали служителя с запросом правителя дел академии, на который сейчас же нужно было дать ответ, почему слушатель сегодня отсутствовал.

Учебный день начинался рано. Три раза в неделю в 8 часов утра мы уже были в седле, занимались в манеже верховой ездой. С 9 утра — лекции. Продолжались они до 12 часов дня, потом 30-минутный перерыв для завтрака, и до 4 часов дня снова лекции, групповые занятия по тактике или же топографическое черчение. После 4 часов слушатели расходились. На младшем курсе нам мало приходилось заниматься дома, поэтому вечерами я приводил в порядок записи и читал необходимую литературу.

На первом курсе нам читали лекции по тактике пехоты, конницы, артиллерии, по полевой фортификации, устройству вооруженных сил вообще и армий важнейших европейских государств и Соединенных Штатов Америки, по истории военного искусства с древнейших времен до Наполеона включительно, истории русского военного искусства, по геодезии, истории XIX века и русской истории. Изучение иностранных языков было необязательным. Желающие занимались по вечерам. [131]

Лекции по тактике пехоты читал профессор генерал Данилов Николай Александрович{26} — начальник канцелярии военного министерства. В отличие от других Даниловых наш носил кличку Рыжий. Данилов был отличным профессором, глубоко знавшим свой предмет, умевшим возбудить у слушателей самый живой интерес к нему. Тактику конницы вел профессор полковник Елчанинов. Его брат, <ошибка>, писал талантливые фельетоны в журнале «Разведчик» под псевдонимом Егор Егоров. Профессор же Елчанинов был полнейшей бездарностью. До академии — пеший артиллерист, до страсти влюбленный в конницу. Плохой ездок, он иногда приходил на лекции с забинтованной головой. За это и за его ум офицеры и прозвали Елчанинова «всадником без головы». Какой только чепухой не были наполнены его лекции! Сюда включалось все. вплоть до ковки коня. С трудом мы усваивали этот бред, даже кавалеристы не всегда его понимали. Однажды на лекцию пришел начальник Генерального штаба генерал Палицын, сам кавалерист. По окончании лекции он спросил у слушателя, что за толстая книга лежит на его столе. Узнав, что это конспект лекций Елчанинова по тактике конницы (содержавший более 1000 страниц и продававшийся слушателям учебной частью академии), он вежливо попросил подарить ему. Результатом знакомства Палицына с конспектом было распоряжение дать Елчанинову дочитать курс до весны. Затем преподавание тактики конницы перешло уже в другие руки. Хорошо читали полевую фортификацию военный инженер полковник Иппатович-Горанский, профессор Военно-инженерной академии, тактику артиллерии — умный профессор полковник Дельвиг.

Курс устройства вооруженных сил и армии важнейших государств блестяще вел профессор полковник Гулевич. До него не менее блестяще курс читал бывший военный [132] министр Редигер, написавший по этому вопросу прекрасную книгу. Гулевич придерживался курса Редигера, обновив его новыми данными. Он привлекал офицеров простотой и ясностью изложения этого до некоторой степени сухого предмета. Во время мировой войны генерал Гулевич был начальником штаба главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта (при генерале Алексееве) и, нужно сказать, высказывал здравые оперативные мысли. Один недостаток был у Гулевича — он был в полном смысле барин, и по виду, и в работе. С 1915 года я потерял его из виду.

Историю военного искусства до наполеоновской эпохи, к нашему несчастью, читал тот же профессор Елчанинов. Это была тысяча и одна ночь. У меня случайно сохранились записки, которые я вел по этому предмету. И вот теперь, шестидесятилетним человеком, просматривая иногда эти записки, я вижу, какой же бездарной чепухой были лекции «всадника без головы».

С трудом слушали мы лекции профессора Баиова по истории русского военного искусства до Суворова. Наполеоновскую эпоху, за исключением войн 1807 года в Восточной Пруссии, войн 1812—1814 годов, но с включением 100 дней, читал подполковник Головин. Читал хорошо, особенно войну 1809 года, хотя, конечно, далеко не так красочно, как она изложена в труде профессора Сухотина{27}. Для начинающего свою педагогическую деятельность подполковника Головина лекции были неплохи и слушались с большим вниманием. Видно было, что на кафедре стоит живой человек, подготовившийся к лекциям. В 1916 году судьба столкнула меня уже с генералом Головиным, начальником штаба 7-й армии Щербачева в Галиции.

Генерал Шарнгорст вел у нас курс геодезии. Мы тщательно записывали его лекции не потому, что они были очень занимательны, экзаменационный балл по геодезии шел в общий балл по окончании академии. Средний балл для окончания академии был 10. Таким образом, если слушатель по геодезии получал ниже 10 баллов, то он обязан был по какому-либо другому предмету получить [133] выше 10. Такое же значение при окончании академии имели история XIX века и русская история.

Историю XIX века читал очень интересно, но не для всех, профессор Высших женских курсов Форстен. Курс состоял не только из перечисления исторических фактов. Он знакомил нас и с теми философскими взглядами, которые возникли в XIX веке. Форстен, нужно отдать ему должное, рассказывал нам и о трудах Карла Маркса и Фридриха Энгельса, о I Интернационале и Парижской коммуне. Увлекавшийся близорукий профессор с жаром взывал к аудитории, половина которой слушала и вела записи, а другая половина, демонстративно развернув во весь лист газету, вроде «Нового времени», читала, не слушая лектора. По правде говоря, Форстен не терпел офицерской аудитории, считая ее мало подготовленной к восприятию его лекций. Он выговорил себе такое право при выведении среднего балла: если по его предмету слушатель на экзамене получал меньше 6 баллов, то и общий средний балл по истории считался неудовлетворительным.

Русскую историю до времен Александра III читал профессор истории Платонов{28}. Нужно ли говорить об этом эрудированном историке? Его лекции были в высшей степени содержательны, умны и до мелочей подготовлены. Если Форстен читал с пафосом, излагал те или иные философские взгляды, то профессор Платонов привлекал к себе своей простотой. Его речь плавно и непринужденно лилась с кафедры, захватывая всю аудиторию. Заядлые читатели газет, преимущественно из числа гвардейских офицеров, откладывали их в сторону и слушали лекции этого профессора — сказителя русской истории, в особенности, когда он садился на своего конька — «Смутное время».

По старым традициям от офицера Генерального штаба требовалось не только знание карт, но и умение организовать съемку и вычертить планшет съемки инструментальной или глазомерной. Причем дело не ограничивалось изображением рельефа местности в горизонталях, а нужно было уметь преподнести его в штрихах. И вот немало дорогого времени слушатели младшего курса уделяли [134] занятиям в классе по изображению рельефа штрихами.

Были виртуозы этого впоследствии совершенно ненужного предмета. Тягуче и нудно шли занятия. Развлекал только своими рассказами по истории академии «профессор» штриха — старый, согбенный, с седой и длинной бородой генерал-майор Зейфарт — старейший преподаватель академии. Сам он учился в ней во времена Николая 1 и рассказывал, что учили в то время в академии так, как ныне сапожник учит своих подмастерьев. Этому можно было верить. Много лет было Зейфарту, но старик еще при мне бодро бегал, проверяя съемки слушателей. По общей тактике мы занимались группами по 6 — 7 человек. Таких групповых занятий было три в неделю, причем каждое занятие длилось не менее двух часов. Руководителей из преподавательского состава не хватало, и для ведения занятий приглашались офицеры, служившие в Генеральном штабе и военном министерстве. Занятия эти хорошо оплачивались, и желающих вести их было много. На младшем курсе проходили пехотный полк, усиленный артиллерией, во всех видах боевой деятельности, а в конце зимы слушатели работали уже над дивизией. В моей группе руководителем был сначала полковник <ошибка>, а потом полковник Бонч-Бруевич{29} — толковые и знающие офицеры. Оба во время мировой войны занимали высокие штабные должности и оба работали в Красной Армии. По заданию группового руководителя различные письменные документы — приказы, схемы и расчеты — давались слушателям на дом, а в группе производился их разбор. Это, в сущности, было единственное прикладное занятие. Веяния французской высшей военной школы с ее прикладным методом преподавания с трудом прививались в Академии Генерального штаба и за время моего пребывания в ней широкого распространения не получили. Метод преподавания в основном был лекционный. Академия Генерального штаба готовила больше теоретика, чем практика для службы в войсковых штабах. [135]

Как я уже говорил, уроки верховой езды считались первостепенными. На младшем курсе слушателям, за исключением кавалеристов, которые составляли особую смену, давались уже вполне выезженные кони. От слушателя требовалось, чтобы он крепко сидел в седле. Для укрепления посадки езда преподавалась без стремян. Команда «Закинуть стремена» на некоторых производила удручающее действие, и на препятствиях кое-кто валился с коня. Вел занятия командир взвода полуэскадрона поручик Менжинский. Хотя в Европе в штабах на смену коню приходил автомобиль, мы в 1910 году еще крепко сидели на коне.

Влияние опыта русско-японской войны мало сказывалось на наших занятиях, несмотря на то, что среди слушателей были участники войны, воспринявшие этот опыт. Но по мере прохождения курса изучению русско-японской войны придавалось все больше внимания.

Несколько слов об учившихся в нашей академии офицерах болгарской армии. Учились они усердно, но, правда, оценки им ставились с большим снисхождением. Иногда в академию приезжал болгарский военный агент при русской армии, следивший за занятиями офицеров своей армии. В общем развитии болгары отставали, и некоторые жаловались на трудность прохождения курса в русской академии, сравнивая его с курсом итальянской академии генерального штаба, где предъявлялись менее жесткие требования и ставились более высокие баллы (эти оценки впоследствии имели значение при прохождении службы в армии). Отношение русских офицеров к болгарам было чисто товарищеским.

Штаб-офицером, заведующим нашим полукурсом (на курсе два заведующих), был полковник Юнаков. Симпатичный и скромный, хорошо относившийся к офицерам, он работал много по истории русского военного искусства. Во время мировой войны я встретил его уже начальником штаба армии. В этой должности он оказался середняком. Поговаривала, что от работы его отвлекала скрипка, игрой на которой увлекался наш уважаемый воспитатель.

Я уже писал, насколько строго следили за посещением академии. Некоторые слушатели вовремя являлись в академию, а затем уходили с лекций. Другие аккуратно приходили в академию, но на лекциях не присутствовали, а готовились в свободных комнатах по конспектам к предстоящим [136] экзаменам, когда мы слушали «живое слово» с кафедры. Особенно этим отличался Гущин, который при переходе на старший курс вышел в первый десяток и подавал блестящие надежды, но так и остался зубрилой, не выделившись затем и службой во время мировой войны. Правда, таких было мало, и им не стремились подражать.

У младшего курса вечера не были особенно загружены, поэтому удавалось побывать в петербургских театрах. Нечего говорить, что балет в Петербурге был блестяще поставлен. Павлова, Карсавина, Преображенская, Истомина, Матильда Кшесинская доставляли истинное удовольствие зрителям. Оперный состав Мариинского театра был также неплох. Помню обоих Фигнеров, Давыдова, Яковлева. Все это были корифеи сцены, но корифеи «казенные». Они напоминали высоких чиновников сурового Петербурга. Шаляпин и Собинов не могли удержаться на сцене Мариинского театра: постоянная служба на петербургской сцене погубила бы их таланты. Они приезжали лишь на гастроли.

В Петербургской консерватории я слушал последнюю оперу Римского-Корсакова «Золотой петушок». На сцену Мариинского театра ее не допускали.

Из драматических в то время привлекал внимание театр Комиссаржевской на Офицерской улице. Сама Комиссаржевская своей игрой доставляла удовольствие публике, наполнявшей зал ее театра. Все это было ново для петербургской публики. Правда, зал Комиссаржевской наполняли больше учащаяся молодежь, среднее чиновничество и театральная общественность. Лысые головы сановников и чопорные дамы блистали в Мариинском театре на балетах. Много, конечно, увлекаться театрами не приходилось: мешали домашние вечерние задания, трудно было достать билеты, да и офицерский бюджет не позволял.

В один из вечеров в передней раздался знакомый голос моего бывшего командира батальона Бердяева, спрашивавшего у горничной, дома ли я. Нечего говорить, как я был рад этому посещению. Он просидел у меня целый вечер. Бердяев приехал в Петербург хлопотать о знамени для 5-го стрелкового полка, который Генерального штаба подполковник Цихович завел в окружение под Мукденом. Полк почти весь погиб. После войны возникла литературная [137] перебранка между Циховичем и офицерами полка по поводу обстоятельств гибели 5-го стрелкового полка{30}. Дело едва не дошло до дуэли. Бердяев, как командир полка, написал резкую отповедь Циховичу и послал ее в «Новое время». Но эта черносотенная газета отказалась ее напечатать. Тогда Бердяев, пользуясь товарищескими отношениями с генералом Лопушанским{31}, стал действовать через Главный штаб и теперь приехал, чтобы продвинуть дело о выдаче полку знамени.

Больше Бердяева я не видел. Он вскоре умер в Кельцах, где стоял полк, офицеры полка поставили ему прекрасный памятник. Новое знамя полк получил.

Цихович дослужился до генерала, состоял даже членом Военно-исторической комиссии после Октябрьской революции, написал посредственную книгу о начальном периоде войны{32}.

Незаметно отошли рождественские каникулы, приближались петербургская весна и время переходных экзаменов. Трудная пора. За два-три дня нужно прочитать тысячи страниц конспектов и книг.

Сдача экзаменов шла у меня довольно хорошо. По геодезии и истории я получил 12 баллов. Причем по истории XIX века я вытащил пустячный билет о Прусском таможенном союзе. Форстен гонял по всему курсу, задавал вопросы по различным философским теориям XIX века, прежде чем поставить 12 баллов. По русской истории у Платонова отвечать было проще.

У генерала Шарнгорста любимым был вопрос «барометрического нивелирования». Офицер, взявший этот билет, исписывал цифрами две доски, и если все это было верно, то Шарнгорст, проверив, не спрашивал дальше и ставил 12 баллов. На этой почве произошел курьезный [138] случай.

Был на курсе гвардейский кирасир{33}. Турбин, малый скромный, но учившийся посредственно. Вышел он к столу экзаменаторов, вытянул билет, его записали в листе экзаменующегося. Турбин подошел к доске, написал наверху свою фамилию, поставил номер взятого билета и вдруг, к нашему удивлению, начал писать формулы «барометрического нивелирования» из билета, имевшего другой номер. Шарнгорст не обратил на это внимания, а Турбин все писал и писал. Наконец его очередь отвечать. Шарнгорст подходит, проверяет, но потом видит, что у Турбина записан совсем другой номер билета. На вопрос Шарнгорста, как же так получилось, честный малый Турбин ответил: «Ваше превосходительство, вынутого билета я не знаю, а вот «барометрическое нивелирование» знаю». Все рассмеялись, и строгий Шарнгорст поставил Турбину 8 баллов.

На том же экзамене произошел другой случай, тоже с гвардейцем. Со мной на курсе учился поручик лейб-гвардии конного полка барон Врангель, впоследствии один из руководителей русской контрреволюции на юге России в период гражданской войны 1918—1920 годов, так называемый «черный барон». Окончив Горный институт, Врангель пошел служить в архиаристократический конный полк, участвовал в русско-японской войне. Вернувшись в Петербург уже в чине поручика гвардии, он поступил в академию. Известный кавалергард Игнатьев в своих воспоминаниях «Пятьдесят лет в строю» говорит о том, что офицеры Гвардейской кавалерийской дивизии избегали знакомства с офицерами 2-й гвардейской дивизии. Вот так же и Врангель в академии вел знакомство только с гвардейцами и кое с кем из армейцев. Я не принадлежал: к числу последних и никогда не здоровался с Врангелем. Высокого роста, худой, черный, он производил отталкивающее впечатление. Подошла очередь экзамена по геодезии и для Врангеля. Вышел, взял билет, на доске написал: «Барон Врангель» и « 8», обозначив номер билета, который он вытащил. Вслед за ним вышел сотник казачьего [139] Донского полка Герасимов, очень скромный, умный и тактичный офицер. Вынул билет, не помню сейчас, какой номер, ну, положим, № 12, и написал: «Герасимов № 12». Оба стали готовиться к ответу. Герасимов вытащил очень легкий билет — описание мензулы, а у Врангеля был трудный, с какими-то математическими вычислениями. Смотрим, Врангель все заглядывает в программу, затем берет губку, смывает свой № 8 и пишет № 12. Таким образом, у двух слушателей оказался один и тот же № 12. Ждем, что же будет дальше. Подходит очередь отвечать Врангелю. Шарнгорст посмотрел в свои записи, потом на доски с номерами билетов и спрашивает Герасимова: «Как это у вас оказался тоже билет № 12?» Тот отвечает, что он его взял и его номер должен быть записан у Шарнгорста. Врангель молчит. И вот, к нашему удивлению, строгий, неподкупный старик генерал Шарнгорст говорит: «Вы, барон Врангель, отвечайте № 12, а вы, сотник Герасимов, № 8». Но Герасимов и за № 8 получил 12 баллов. Конечно, 12 баллов получил и Врангель, но престиж Шарнгорста в академии упал.

Когда закончился экзамен, в кулуарах собрался курс, и началось обсуждение поступка Врангеля. К сожалению, суда общества офицеров у нас в академии не было. По адресу гвардейцев говорили много нелестного. Идти к начальству с жалобой не позволяла офицерская этика, да и что начальство, когда сам Шарнгорст покрыл жульничество Врангеля. Поругались, поругались, и число бойкотирующих Врангеля, т. е. не здоровающихся с ним, увеличилось.

Нечто подобное случилось в 1907 году с потомком знаменитого генерала Барклая де Толли, поручиком гвардейского уланского полка графом Толем. Толь списал дипломную тему по истории русского военного искусства с одной книги, не указав в списке источников, что он ею пользовался. Когда настало время защиты и Толь блестяще доложил свою тему, в заключительном слове оппонент Генерального штаба полковник Юнаков процитировал источник, с которого списал Толь, и вынудил его сознаться в этом. Причем сам Юнаков разъяснил аудитории, что с неделю рылся в библиотеке, пока нашел эту книгу. Толь, не закончив академии, тотчас ушел в свой [140] полк.

К 20 мая кончились экзамены и должны были начаться летние полевые занятия. Хотелось хоть немного отдохнуть, но об этом пока не приходилось думать.

В результате переходных экзаменов на старший курс у нас еще было отсеяно 29 человек, из них 21 армеец и 8 гвардейцев. На втором курсе осталось 95 человек и 11 офицеров болгарской армии.

Летние занятия в поле начались 1 июня. Заключались они в производстве двух полуинструментальных съемок, одна из которых с кипрегелем приближалась к инструментальной, и третьей — чисто глазомерной. Для постановки вех, измерения расстояния цепью к каждому офицеру прикомандировывалось два солдата из частей Петербургского военного округа. Я попал в группу, которой руководили генерал Зейфарт и полковник Баиов.

Первая съемка производилась в окрестностях города Луги. Лично я снимал участок южнее деревни Госткино, расположенной на берегу Черменецкого озера. Приехав с двумя солдатами в Госткино, я начал подыскивать крестьян, которые бы мне поставили вехи — длинные палки для отметки опорных точек. Вехи нашлись у одного крестьянина. Сторговавшись с ним, я на следующее утро отправился на участок разбивать триангуляционные точки. Крестьянин следовал с подводой за нами. Я выбирал место и устанавливал веху. Иногда крестьянин подсказывал: «В прошлом году не здесь, а вот там стояла веха». Прикинув, я иногда изменял свое решение в его пользу. Расставив вехи, начал работу с инструментом. Одновременно приходилось и сторожить вехи: деревенские мальчуганы иногда перетаскивали их на 15 — 20 метров в сторону, и веха оказывалась не в перекрестке нитей кипрегеля. Перед окончательной сдачей планшета преподавателю пришлось специально проверить, правильно ли стоят вехи на своих местах. На вторую съемку мы переехали на 12 верст к северу от Валдая, а глазомерною делала к югу от Боровичей. Ходили много, питались плохо: в деревне все было дорого. «Помилуйте, целый год вас дожидались», — говорили крестьяне, заламывая цепы на хлеб, молоко, яйца. Мясо в это время мы почти не ели.

Откомандировав в академию помогавших мне в съемках солдат, к 1 августа я переехал в Царское Село, в окрестностях которого наша группа в составе шести человек проводила решение тактических задач на местности за [141] дивизию в различных видах боя. Группой руководил новый преподаватель стратегии полковник Незнамов{34}. Сапер по образованию, Незнамов в чине капитана провел русско-японскую войну в должности старшего адъютанта Генерального штаба (начальник оперативной части) в 35-й пехотной дивизии. После войны он обратил на себя внимание, выпустив хорошую книгу по русско-японской войне. Незнамов хорошо знал бой дивизии и действительно разумно воспринял опыт русско-японской войны. Он отлично разъяснял нам и значение местности в задачах, и как ее оценивать, и способ действий войск, внося новое из опыта последней войны. Незнамов учил нас и приемам службы Генерального штаба. Так, некоторые из слушателей с чистым планшетом выезжали в поле и начинали дело со съемки, а потом уже решали задачу. Незнамов растолковал нам, что по имеющимся картам нужно в соответствующем масштабе сделать кроки дома, а в поле сверить их с местностью и нанести новые постройки или другие предметы. Если есть карта и все это сделано до нас топографами, то незачем воображать себя в пустыне и начинать работу с открытия Америки. К 9 часам вечера мы должны были уже представить свои кроки с приказом Незнамову. За месяц полевых поездок наша группа много почерпнула от него, за что была ему очень благодарна. Работали мы усердно и баллы получили все выше 10.

К 1 сентября мы закончили занятия на младшем курсе, приказом по академии были переведены на старший курс и отпущены до 1 октября в отпуск{35}.

Прошел первый год учебы в Академии Генерального штаба. Впереди предстояла тяжелая работа, а пока я наслаждался полным отдыхом.