Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Производство в офицеры

15 мая 1902 года начинался лагерный период обучения, который завершался 1 сентября для младшего и 6 — 10 августа для старшего класса производством юнкеров в первый офицерский чин подпоручика. Этот период обучения был наполнен исключительно полевыми занятиями. Проходили ротные, батальонные учения, мелкие тактические занятия, мы отрабатывали рассыпной строй, сторожевую службу, проходили курс стрельб, занимались полевой гимнастикой. На младшем курсе юнкера производили по группам полуинструментальную съемку, затем каждый самостоятельно проводил две глазомерные съемки маршрутов. На старшем курсе составлялись глазомерные кроки по тактическим задачам.

Кроме того, летом младший класс возили в Тулу для осмотра оружейных и патронных заводов, а старший класс посещал окружной артиллерийский полигон и присутствовал на артиллерийской стрельбе. Полигон был расположен вблизи села Клементьево, к северу от Можайска. Был он небольшой и со временем утратил свое значение. С открытием в 1928 году другого полигона Клементьевский был мною закрыт (я командовал тогда войсками Московского военного округа). После посещения Клементьевского полигона старший курс осматривал поле Бородинского сражения 1812 года, в то время еще не восстановленное. [73]

Летний период заканчивался участием в окружных или же больших маневрах.

Наше училище располагалось в большой Всехсвятской роще, которая теперь в черте города. Тогда же она была густым и малопроходимым лесом. Главные дороги в роще охранялись караульными и патрулями.

Район наших съемок охватывал Покровское-Стрешнево (ныне Пехотная улица), деревни Шаньково и Никольское, Коптевские выселки. Выходя в 7 часов утра на съемку, мы получали на руки так называемого «мертвеца», т. е. средней величины французскую булку с вложенной в нее котлетой или сыром. Этот «мертвец» поддерживал наше существование до возвращения в лагерь на обед к часу дня. Преподаватели проверяли на месте производимую нами работу.

Лагерь состоял из бараков по два на каждую роту. В тылу лагеря находились навес-столовая, кухня, карцер, склад боеприпасов и квартиры — дачи для начальствующего состава.

В лагерях караульная служба возлагалась для практики на юнкеров. Караульными начальниками были портупей-юнкера, а часовыми — юнкера младшего и старшего классов. Я не говорю о дежурных и дневальных по ротам, которые несли свою службу так же, как и зимой.

Лето 1902 года было сносное, дождей перепадало сравнительно мало, и они не мешали занятиям. Если строевая и тактическая подготовка была у нас хорошей, то в стрельбе мы были малоискусны. Как-то на это мало обращалось внимания в училище.

Распорядок дня в лагерях немногим отличался от зимнего. Подъем был в 6 часов утра, затем туалет и утренний осмотр. В 7 часов давался чай с хлебом. После этого мы выходили или на съемки, или на строевые занятия. В 1,30 дня хороший сытный обед, после чего предоставлялся отдых. В 4 часа дня полдник: какое-нибудь горячее блюдо — молодой картофель, творог с молоком или котлета и чай. С 4.30 до 7 часов вечера продолжались строевые занятия. В 8 часов вечера ужин — также с мясным блюдом и чаем. Затем в 9 часов вечера перекличка на передней линейке и дальше в 10.30 все ложились спать.

Иногда у нас возникали жалобы на довольствие, но, помню, наш полуротный Бауер говаривал: подождите, будете офицерами, вспомните еще про этот стол. Впоследствии [74] не раз приходилось вспоминать предсказания Бауера, так как на офицерское жалованье приходилось сдерживать свой аппетит.

Была одна обязанность, которая не возлагалась на всех юнкеров, но на мои плечи ложилась два раза. Довольствием юнкеров командиры рот ведали по очереди. В помощь им на месяц привлекались по два юнкера — для выполнения обязанностей счетчика и продовольственного каптенармуса. На первом лежало составление раскладки, меню и ведение всей отчетности, на втором — хранение и выдача продуктов. Оба отвечали за хорошее качество пищи. В обеих этих должностях я побывал, а это значило по месяцу безвыходно сидеть на кухне, там же спать. На занятия мы на это время уже не ходили, потом приходилось наверстывать упущенное. На себя же приходилось принимать все неудовольствия юнкеров за качество пищи, но зато, когда мне впоследствии пришлось командовать ротой, я уже не был новичком в ведении хозяйства...

В середине лета нам стало известно, что в Москву приехал военный министр генерал Куропаткин, и в один из вечеров на перекличке было объявлено, что завтра на Ходынке будет произведен смотр нашему училищу, для чего оно должно выставить роту по штатам военного времени. Наши роты были по 100 человек, а рота военного времени насчитывала 225 человек, иными словами, больше половины училища должно было участвовать в смотре. Командование училища распорядилось, чтобы каждая рота выставила по одному взводу военного времени. К утру рота, одетая по-походному, без всякой репетиции под командованием командира 1-й роты выступила на Ходынку. Нашим, вторым взводом, командовал Бауэр.

На Ходынке мы увидели уже выстроенным батальон Александровского военного училища. Пристроившись к нему, стали ожидать приезда Куропаткина. Вскоре военный министр прибыл с большой свитой, поздоровался с нами и затем вызвал батальон юнкеров Александровского училища на батальонное строевое учение. Александровцы начали учение, но видно было со стороны, что идут они плохо, в довершение всего при повороте кругом несколько юнкеров, не расслышав, очевидно, команды, столкнулись с повернувшимися уже и от столкновения [75] попадали. Учение было вскоре окончено. Куропаткин подъехал к батальону и что-то с жаром долго говорил.

Пришла наша очередь. Мы приняли команду «смирно» и застыли. Куропаткин подъехал, слез с коня и начал обходить фронт, осматривая и равнение, и уменье держать винтовку, и правильность пригонки снаряжения. Вид его был сердитый. Сделав одно лишь замечание, Куропаткин приказал начать ротное строевое учение. Рота двинулась и на ходу отлично сделала все перестроения, не сбиваясь с ноги. Вдруг Куропаткин остановил роту, приказал офицерам выйти из строя, на взводы стать портупей-юнкерам, а ротой командовать фельдфебелю 1-й роты — тоже юнкеру. Теперь мы еще больше подтянулись, и дальнейшее учение прошло еще лучше,

Рота была остановлена. Подошел Куропаткин и начал нас благодарить, заявив, что он никак не ожидал, что из нас, штатских людей, могут выработаться такие строевики, и, обращаясь к начальнику Александровского училища генералу Лаймингу, заявил: «А вам, генерал, имея бывших кадетов, стыдно так их распускать». Особо поблагодарил военный министр нашего фельдфебеля, командовавшего ротой. Окрыленные успехом смотра, мы двинулись в лагерь, до которого был час ходьбы. В это время уже на старшем курсе были получены вакансии для будущих назначений и среди них не было вакансии в Полтаву, родом из которой был фельдфебель нашей роты и куда хотел выйти служить...

А в это время, опередив нас, Куропаткин сам поехал в наш лагерь, обошел его и вызвал на полевую гимнастику оставшихся вне расчета юнкеров 4-й роты. «Шкалики» всегда были хорошими гимнастами, а здесь превзошли себя, перепрыгивая, как мячи, через канавы и заборы. И здесь смотр прошел удачно.

К нашему возвращению в лагерь начальство уже уехало, а мы в награду получили трехдневный отпуск. Существовавший и ранее антагонизм между нашим и Александровским училищем возрос еще больше.

Незаметно подошел август. Старшекурсники разобрали вакансии, были произведены в офицеры и разъехались в отпуска. Мы тоже стали мечтать о предстоящих осенних каникулах. Но неожиданно стало известно, что нам предстоит принять участие в больших, армейского масштаба, маневрах под Курском. [76]

Так как в училище оставалось только 200 юнкеров, то свыше было приказано образовать сводный батальон из Александровского и нашего училищ. Александровцы выставляли 1-ю и 2-ю роты, мы — 3-ю и 4-ю. Батальоном командовал наш командир батальона полковник Романовский. Я был назначен командиром 3-го взвода 3-й роты. По боевому расписанию наш юнкерский батальон вошел в сводный корпус «Северной» армии. 28 августа мы высадились в Курске и с железной дороги пошли в район сосредоточения корпуса.

Курские маневры являлись действительно большими маневрами. Они развернулись сначала к юго-западу от Курска, а закончились решительным «сражением» под самым Курском, к югу и западу от него. В маневрах участвовали части Московского, Смоленского, Киевского и Одесского округе он — всего шесть армейских корпусов и две кавалерийские дивизии, около 100 тысяч человек и 200 тысяч лошадей. Маневрировали две армии: «Северная», которой командовал великий князь Сергей Александрович, и «Южная» — под командованием Куропаткина. Как тогда говорили, производился выбор командующего, а возможно, и главнокомандующего армией. На маневрах присутствовал Николай II, главным посредником был генерал-фельдмаршал великий князь Михаил Николаевич.

С точки зрения командира взвода, коим я был во время этих маневров, они прошли для нас в ряде тактических столкновений сначала с конницей южан, а затем в обороне редута на крайнем правом фланге «Северной» армии. Маневры потребовали от нас физического напряжения и ознакомили с действиями в составе крупных соединений.

Я не привожу здесь подробного описания хода маневров, он мне не был тогда так известен, как сейчас, из литературы. Но уже тогда у нас сложилось впечатление, что наша «Северная» армия была разбита и руководство ею было не на высоте. Все хвалили Куропаткина.

На этих же маневрах в первый и последний раз я видел проезжавшего в коляске командующего войсками Киевского округа генерала Драгомирова. С большим почтением мы, молодые юнкера, смотрели на этого оригинального и известного тогда генерала — воспитателя войск Русской армии. [77]

Возвратившись в Москву, наш класс, ставший уже старшим классом, разъехался до 1 октября на осенние каникулы. Я уехал в Белебей к своим родителям и к 1 октября вернулся в училище. Предстояли новые назначения из юнкеров старшего класса взводными и отделенными командирами. Я был назначен командиром 3-го взвода, а командиром 4-го взвода — юнкер Кошевой.

С большим сожалением узнал я об уходе Бауера в полк для командования ротой. Командиром 2-й полуроты был назначен штабс-капитан 4-го гренадерского полка Горовой, прикомандированный к училищу и преподававший в некоторых классах механику и химию. Об этом глубокоуважаемом всеми юнкерами училища полуротном командире стоит сказать несколько слов.

Николай Иванович Горовой, в свое время окончив Московский университет по физико-математическому факультету, кончил одногодичное отделение нашего училища, вышел в 4-й Несвижский гренадерский полк, стоявший в Москве, и остался на военной службе. Будучи хорошим преподавателем, Горовой был посредственным строевым командиром, в особенности если сравнивать его с Бауэром. Замечательной доброты человек, отзывчивый на все нужды юнкеров, сам хорошо знавший их жизнь, Горовой не мог ни в чем отказать и не мог твердой рукой управлять полуротой. Терявшийся перед начальством, особенно таким грубым, каким был наш командир 2-й роты Калыпин, Горовой временами даже тяготился своей должностью. Зато, как это водится всегда, начальство наседало на нашу полуроту. При таком положении вся тяжесть строевой подготовки, внутреннего порядка в полуроте и воинского воспитания ложилась на нас с Кошевым, как командиров взводов, и особенно на меня, как старшего, объединявшего всю полуроту.

Бывало трудно, но я работал самостоятельно, составлял расписание занятий и занимался повседневным воспитанием молодых юнкеров. Для последующей моей службы это принесло большую пользу. Явившись в роту подпоручиком, я не был подобен брошенному в воду щенку, не умеющему плавать, а сразу брался за знакомое дело.

Отношения с Горовым лично у меня и у Кошевого были самые отличные, можно сказать, даже дружеские. Мы втроем вели согласно общее дело, и наша полурота не была плохой. Отделенным и взводным командирам [78] 2-й полуроты приходилось жить с младшими юнкерами, поэтому мы немного отдалялись от своих товарищей по старшему классу, но во всех важных вопросах всегда приглашались в 1-ю полуроту.

Будучи юнкером младшего класса, я отвечал только сам за себя, а теперь должен был нести ответственность за 50 человек. По заведенному порядку в роте, о чем я уже говорил выше, отделенный и взводный несли взыскания за провинившихся подчиненных. Раза два-три в месяц ротный утром делал обход помещения и смотрел, правильно ли заправлены постели, соблюдается ли установленный порядок, и вот за нарушение его полагалось провинившемуся юнкеру месяц без отпуска, отделенному две недели без отпуска, а взводному — неделю. Не имея за младший класс ни одного взыскания, я, как взводный, на старшем курсе просидел 2 месяца без отпуска за проступки своих подчиненных.

Как ни осматриваешь сам кровати, тумбочки, курительную комнату, ротный командир что-нибудь да найдет, в особенности пока молодые юнкера не привыкли к соблюдению внутреннего порядка. Был у меня во взводе юнкер Владинский, типичный маменькин сынок и большой неряха. Бывало, пойдешь осматривать его постель, отвернешь подушку, а под ней лежат ржавая лопата, недоеденный кусок хлеба, в тумбочке рядом с полотенцем сапожная щетка и тут же зубная щетка. Приходилось мне, как взводному, и его отделенному каждый день убирать за ним постель и наводить порядок в тумбочке. Никакие дисциплинарные взыскания на него не действовали.

Однако я не терял энергии и переламывал тех, кто проявлял расхлябанность и распущенность.

После всяких таких осмотров приходил в роту Горовой и с сокрушенным сердцем спрашивал, какое взыскание я получил. Узнав, что сижу неделю без отпуска, Горовой вздыхал и чистосердечно говорил: «Да, и мне попало». По молодости лет я больше жалел его, чем огорчался сам.

20 октября 1902 года приказом по училищу я был произведен в армейские унтер-офицеры, а на следующий день — в младшие портупей-юнкера.

На старшем курсе упор был больше на общевойсковую тактику и военную историю. Продолжали также заниматься иностранными языками. Строевая подготовка шла, как и в предыдущий год, в младшем классе, причем я [79] старался придерживаться системы Бауера. Ту же систему я проводил и в отношении предварительного доклада юнкеров о случившемся с ними. Не приходится говорить, что всякие картежные игры были у нас воспрещены, а тем более азартные. Но все же втихомолку среди юнкеров старшего класса они процветали. Как-то один из юнкеров был уличен в неправильной игре. Тотчас же собралась вся полурота с портупей-юнкерами 2-й полуроты, был разобран проступок этого юнкера и вынесено постановление (непротоколированное): просить фельдфебеля доложить ротному командиру и о проступке игравших и о желании юнкеров отчислить из училища упомянутого юнкера. Начальник училища немедленно удовлетворил просьбу полуроты об отчислении юнкера, а на игравших было наложено дисциплинарное взыскание. Это сразу отрезвило картежников, игра прекратилась.

Зимой 1902/03 года я увлекся театром. Да и как было не увлечься, когда в этот сезон расцветал талант Шаляпина, Собинова и других молодых дарований. Развертывал свою работу и Художественный театр во главе со Станиславским. Хороший оперный состав был в тогдашней частной труппе Солодовникова. Многие из нас были поклонниками Петровой-Званцевой, одной из лучших в России певиц в партии Кармен. Блистала в балете Гельцер, на бенефис которой много публики приезжало специально из Петербурга.

Учение мое шло по-прежнему отлично, театр не сбавлял мне баллов, а удовольствия я получал много.

19 декабря 1902 года я был приказом по училищу произведен в старшие портупей-юнкера и вскоре уехал домой на рождественские каникулы. Вернувшись в училище, я узнал о новой перемене в составе нашего начальства: инспектор классов полковник Лобачевский получил назначение директором Орловского кадетского корпуса, а к нам был назначен полковник Кельчевский, конечно, уступавший во многом Лобачевскому. Кривая учебной дисциплины пошла книзу.

В январе 1903 года между нами, юнкерами старшего класса, уже начинались разговоры, кто и куда хотел бы выйти служить. Прежде всего, каждый купил себе «Краткое расписание сухопутных сил», где были указаны все части бывшей царской армии с их дислокацией и фамилиями командиров корпусов, дивизий, полков и отдельных батальонов (стрелковых и резервных). Шли разговоры и о боевой характеристике полков, их боевой славе, а также черпались с разных сторон сведения и о современной репутации части.

В гвардию могли выходить только потомственные дворяне, а так как у нас в училище их были единицы, то о ней не было речи. Все остальные ориентировались на армию.

С февраля нам разрешалось уже заказывать у частных портных офицерское обмундирование. Составлялись списки, кто и у какого портного хочет себе шить, и затем само училище сообщало этим портным списки юнкеров, желающих обмундироваться у них. Мы же шли к этим портным, выбирали сукно, с пас снимали мерку и постепенно приступали к выполнению заказа. Каждому юнкеру на обмундирование отпускалось из казны 300 рублей. На эти деньги обычно шили мундир с шароварами, сюртук с двумя парами длинных брюк, шинель, два летних кителя, фуражку, барашковую шапку, две пары сапог, пару штиблет. Из этой же суммы заказывались эполеты, погоны и докупалось оружие — шашка и револьвер. Белье также входило в этот расчет. Кроме того, заказывался так называемый офицерский сундук для перевозки обмундирования.

Близился отпуск на пасхальные каникулы, как вдруг дня за два до этих каникул было объявлено, что отпуска не будет: на страстную неделю и на пасху в Москву должен был приехать Николай II с семьей — говеть и проводить пасхальную неделю. В числе прочих частей гарнизона училище должно было нести караул во дворце, а затем участвовать в большом параде гарнизона. Началась подготовка к тому и другому. Пошли занятия караульной службы и тренировки к церемониальному маршу во дворе училища.

В самом дворце помещались два караула: внутренний, который был расположен в первом этаже дворца и имел посты в разных коридорах, и внешний, в составе роты, расставлявший посты при воротах, при главном подъезде снаружи.

Кроме этих двух караулов назначался особый почетный унтер-офицерский караул из парных часовых, имевший посты в Георгиевском зале и других залах Кремля. [81]

В этом карауле часовыми стояли унтер-офицеры (для училища портупей-юнкера) парами, сменялись сами без разводящего, караульного начальника не имели. Честь отдавали ружьем «по-ефрейторски», т. е. держа винтовку у ноги, уклонением ее в сторону на 30 см. Для этого караула были особая комната и столовая, расположенные во втором этаже по лестнице наверх от Владимирского зала.

Нам, портупей-юнкерам, нужно было подобрать часовых, пригнать им обмундирование, проверить знание обязанностей часового вообще и данного поста, на который он предназначен, в особенности. Работа немалая, и хлопот было также много.

Сам я попал в почетный унтер-офицерский караул на пост в Георгиевском зале. В пару мне был назначен старший портупей-юнкер 1-й роты Бирюков, лицом немного похожий на меня, но повыше ростом. Так парами были подобраны еще две смены на наш пост и еще три пары на второй пост в Александро-Невском зале.

Накануне нам всем раздали одеколон, чтобы уничтожить запах нафталина от наших первосрочных мундиров, и разрешили надеть в почетном карауле свои лаковые сапоги. В 9 часов утра в понедельник мы сменили караул от 1-го гренадерского Екатеринославского полка, и началась наша караульная служба.

В 10.55, когда мы с Бирюковым, пройдя Владимирский зал, вошли в Георгиевский зал, чтобы сменить стоявших в первую смену наших товарищей, мы были поражены. Весь зал был наполнен женщинами всех возрастов, с кокошниками на головах, в русских костюмах, с большим декольте.

Зевать и думать было некогда. Мы быстро промаршировали к своему посту, сменили товарищей, встали смирно и тогда только немного огляделись. Конечно, о том, чтобы согнуть ногу, говорить не приходилось, нужно было стоять навытяжку и все время отдавать честь проходящим через дверь генералам и полковникам.

Оказывается, как потом выяснилось, мы попали на обряд «христосования» царицы со своими придворными дамами, преимущественно московскими.

Не знаю, сколько минут мы пробыли на постах, как через дверь из Александро-Невского зала прошел с тростью [82] в расшитом золотом мундире церемониймейстер и ударил три раза тростью об пол. Тогда все дамы начали выстраиваться в затылок одна другой, впереди старые, а затем помоложе. Тут же сновали какие-то монашки в своих черных платьях. Каждая позади идущая дама держала в руках шлейф впереди следовавшей дамы, а шлейф последней нес камер-лакей.

В таком порядке это шествие потянулось в Екатерининский зал, где и происходило «христосование», которого нам уже не было видно.

Через несколько минут мимо нас начали возвращаться представившиеся дамы, сначала важно выступали старухи, между ними семенили монашки, затем пошли уже молодые. Каждая из дам несла по фарфоровому большому яйцу.

Мы с Бирюковым, казалось, бесстрастно взирали на проходящих, но вот в его глазах, да, наверное, и моих, блеснули веселые огоньки. В сопровождении старой дамы быстро шли две молоденькие девушки и расспрашивали ее, как они делали реверанс (поклон). Причем, по-видимому, они первый раз были при дворе, потому что тут же перед нами, не считая нас за живых людей, начали низко приседать, показывая старой даме, как они делали реверанс. Ну что же, часовой есть часовой и на все должен взирать бесстрастно.

Когда мы с Бирюковым в 5 часов дня снова встали на пост, зал был пустым и только в уголке на диване сидел дежурный камер-лакей. Изредка из Владимирского зала заходили 4-5 камер-лакея группой, останавливались, внимательно смотрели на нас и... уходили.

Сменившись через 2 часа и придя в свое временное караульное помещение, мы получили приказание нигде не задерживать «скороходов» (так называли разгуливавших по дворцу нескольких абиссинцев, одетых в расшитые кафтаны, короткие брюки, чулки и туфли. На головах их были какие-то разноцветные перья).

Как потом выяснилось, на одном из внутренних постов, где стояли парные часовые, произошел инцидент. Часовые эти стояли перед закрытой дверью. В табели постов было указано, что они никого не должны были пускать в дверь, кроме своего разводящего, караульного начальника и царя. На посту стояли два серьезных и знающих [83] службу юнкера, когда один из «скороходов» направлялся к ним с намерением пройти через двери. Его предупредили, что здесь ходить нельзя, но абиссинец продолжал идти вперед. Тогда оба часовых скрестили штыки и пригрозили ему, что заколют. «Скороход», не долго думая, заявил, что он-де любимец государыни и ему разрешается всюду проходить. На это он получил довольно четкий ответ: «У вас на лбу не написано, что вы любимец государыни». Часовые ему категорически предложили уйти...

Ночная смена утомляла. Во дворце было душно, где-то мерно тикали часы, при полной тишине клонило ко сну. Вдруг перед нами с Бирюковым выросла фигура комендантского адъютанта, капитана, который спросил меня: «Не холодно ли стоять?» А так как по уставу не положено отвечать на вопросы, то я решил, что он проверяет знание обязанностей часового, и ничего ему не ответил. Тогда он с тем же вопросом обратился к моему товарищу, тот последовал моему примеру. Капитан разгорячился, начал нам доказывать, что мы должны ему отвечать, но так как по уставу «часовой — лицо неприкосновенное», то, не сменив нас, он ничего не мог сделать. Капитан побежал, а затем привел нам смену. Когда нас сменили, начались объяснения. Я показал капитану устав и доказал, что он не значится в числе лиц, могущих задавать вопросы часовым. Повел он нас к офицеру, начальнику внутреннего караула, который подтвердил мою правоту.

В 9 часов утра следующего дня мы, отстояв положенное время на посту, отправились к себе в Лефортово отсыпаться.

В конце пасхальной недели состоялся большой парад войск Московского гарнизона. После парада нам разрешили десятидневный отпуск, а затем начались выпускные экзамены — самая горячая пора. Я закончил училище со средним баллом, насколько помню, 11,78. Как окончившего училище первым, мое имя заносилось на мраморную доску училища, и, кроме того, мне присуждалась премия 100 рублей бывшего инспектора классов Прудникова. Приказом № 85 по военно-учебным заведениям от <?> октября 1903 года это было оформлено и внесено в мой послужной список. Будучи уже командующим войсками Московского военного округа, при посещении расположенного в здании бывшего нашего училища пехотной школы имени [84] Ашенбреннера{16} в 1927 году я еще видел мраморную доску со своей фамилией на ней, привинченную к стене при входе в актовый зал.

В конце мая мы выступили во Всехсвятские лагеря. Лето было под Москвой исключительно дождливое. Дождь мел каждый день, а иногда целую неделю непрерывно. Такая погода, конечно, срывала и наши тактические летучки в поле, и стрельбы, и стрелковые занятия. В бараках было холодно. Отогревались бесконечным питьем чая.

Как положено было по программе, в начале июня мы отправились на Бородинское поле. Теперь я уже не был прикован к Семеновскому монастырю и обошел все поле сражения, тогда еще не реставрированное — это было сделано потом, в 1912 году (на батарее Раевского высился бронзовый памятник, поставленный в 1835 году), Шевардинский редут представлял собою еле заметную поросшую травой канаву. Такие же укрепления французов сохранились еще у деревни Беззубово. Вот, собственно, и все, что уцелело от этого грандиозного для своего времени сражения. В деревне Бородино в двухэтажном большом доме, выстроенном также в 1835 году, был музей, где экспонировались выкопанные обломки оружия, ядра; висели карты и гравюры, портреты героев русской армии, участников Бородина, известных французских генералов. На железнодорожной станции Бородино в комнате ожидания тоже были развешаны копии картин и портреты участников Бородинского сражения. Впоследствии мне не раз приходилось бывать в Бородино.

С каждым днем лета наша предвыпускная горячка усиливалась. Необходимо было ездить то к портному, то к сапожнику, то в магазин офицерских вещей, заканчивая хлопоты по обмундированию.

После 20 июня нам, выпускным юнкерам, были выданы на руки два документа: 1) список юнкеров, окончивших [85] училище по старшинству баллов, в порядке которых и должны были разбираться вакансии; четыре фельдфебеля выбирали из этого списка, а за ними, пятым, должен был выбирать вакансию я; 2) список предлагаемых из Главного штаба вакансий. Каждый юнкер должен был в соответствии со своим номером старшинства составить себе список вакансий, которые он хотел бы взять. При разборке вакансий те из них, которые выбраны до него, вычеркивались из списка, и таким образом у нею получался естественный отбор. Теперь уже реально можно было думать, куда и в какой полк выйти служить. В гвардию у нас вышло только два человека. Предварительно они должны были съездить в полки, побыть там среди офицеров, и только тогда давалось окончательное решение на их прием

Список вакансий был наполнен наименованиями полков и отдельных батальонов пограничных округов. Куропаткин стремился юнкерами из военных училищ, прежде всего, пополнить пограничные округа, а части Московского, Казанского округов заполнялись главным образом выпускниками юнкерских училищ. Мера, конечно, целесообразная, но получалось, что из юнкерских училищ выходили служить в полки, стоявшие в больших городах, а выпускникам военных училищ приходилось идти служить в части, расположенные в мелких городах нашей западной границы, или на Дальний Восток, в Туркестан и на Кавказ. Дошло дело до того, что командир одной резервной бригады, расположенной около Варшавы, прислал в училище письмо с просьбой объявить юнкерам, как хорошо расположены батальоны бригады и что часто можно бывать в Варшаве. В некоторые полки, как, например, 1151-й пехотный Пятигорский, стоявший в казармах близ станции Береза Картусская, к северо-востоку от Бреста, из года в год никто не шел служить исключительно из-за стоянки.

На Дальнем Востоке пахло порохом, поэтому вакансии в части, расположенные там, были в ходу. Меня лично прельщала служба на Кавказе и в Туркестане. Трое из моих товарищей юнкеров, уроженцы Ташкента, красочно расписывали этот город. Из пехотных частей юнкера предпочитали стрелковые, а крепостные полки и батальоны («шоколадная гвардия», как их называли у нас по коричневому воротнику и кантам) не привлекали юнкеров.

Мне нужно было выбрать пять вакансий, а так как один из фельдфебелей уходил в гвардию, то, следовательно, нужно было заготовить список с четырьмя вакансиями. В порядке предпочтительности я и записал: 13-й лейб-гренадерский Эриванский полк (самый старый полк в русской армии, основанный при Михаиле Федоровиче Романове) со стоянкой близ Тифлиса (ныне Тбилиси), 1-й стрелковый Восточно-Сибирский полк (урочище Новокиевское на Дальнем Востоке), 1-й стрелковый Туркестанский батальон (Ташкент) и 205-й резервный Измаильский батальон, стоявший в Одессе.

В конце мая сам начальник училища с комиссией из батальонного и ротных командиров, собрав нас в столовой, приступил к распределению вакансий. Из составленного мною списка 13-й гренадерский Эриванский и 1-й Восточно-Сибирский полки были взяты фельдфебелями, таким образом, я оказался будущим подпоручиком 1-го стрелкового Туркестанского батальона со стоянкой в Ташкенте.

Так в порядке старшинства разбирали юнкера вакансии. Юнкера-одногодичника, взявшего вакансию в Березу Картусскую, мы приветствовали аплодисментами, начальство начало его отговаривать, чтобы он не губил свою молодость, но он тотчас же всех успокоил, заявив, что по окончании училища выходит в запас, на что имел законное право. Другой юнкер, старательно вычеркивавший много взятых перед ним вакансий, смешался и, когда его вызвали и спросили, в какой полк он желает выйти, он назвал один из полков, который уже был взят. Узнав об этом, он долго молчал. Когда все же от него потребовали сказать, какой же полк он берет, то юнкер заявил: «Безразлично какой, лишь бы фуражка была с белым околышем!» Под дружный хохот аудитории, наконец, в списке нашли ему такой полк, и на вопрос начальника училища, почему именно ему захотелось идти в этот полк, юнкер ответил: «Фуражку уже такую заказал!» Раздался еще более громкий хохот.

Теперь можно было заканчивать дела с обмундированием, к чему мы и приступили. В конце июля у каждого выпускника уже стоял сундук с новой формой одежды. Ротный командир все это тщательно осмотрел. [87]

Производство в офицеры начиналось с Красносельского лагерного сбора{17} где после заключительных маневров юнкера, производившиеся в офицеры, вызывались вперед и царь поздравлял их с этим новым чином. После этого немедленно посылались телеграммы в Москву и Киев о состоявшемся производстве. Юнкерские училища выпускали подпрапорщиков в другой срок.

Мы, москвичи, ждали с нетерпением этой телеграммы. Из года в год ее привозил на велосипеде почтальон, размахивавший при проезде по лагерю телеграммой, для сдачи ее дежурному по батальону офицеру.

Около 5 часов дня 10 августа этот долгожданный почтальон показался в лагере, и в ротах тотчас же начался сбор денег для него. Дежурный офицер, получив телеграмму, отправился с докладом к начальнику училища, потом, вернувшись к себе, крикнул: «Горнист, труби сбор!» По заведенному также обычаю горнист, хотя и садился за это под арест, вместо обычного трубил офицерский сбор.

Мы быстро в юнкерском обмундировании собрались на переднюю линейку, где нам и была прочитана поздравительная телеграмма Николая II о производстве в офицеры. Прокричав «ура», мы разошлись по ротам, и через полчаса в лагере появилось 200 новых офицеров.

Пока читалась телеграмма, и пока мы переодевались в новую форму, около лагеря собралось уже много извозчиков, предлагавших довезти до города.

С производством в офицеры мы делались «полноправными гражданами»: юнкерами нас не пускали ни в один ресторан, а теперь все двери их были открыты перед нами. Еще до производства было обсуждено, кто и как будет его праздновать. Я попал в компанию шестерых товарищей, и мы решили сначала скромно в отдельном кабинете большой Московской гостиницы пообедать, а затем закончить вечер в известном кафешантане «Яр».

По традициям, после производства в офицеры разрешалось три дня развлекаться. [88]

Программа пашей небольшой компании была выполнена полностью, и в четвертом часу утра мы с тяжелыми головами на извозчике возвратились в свой юнкерский лагерь. Хотя и с болью в голове, по приятно было проснуться на следующий день около десяти часов утра и не слышать уже никакого барабана или сигнального рожка для обязательного подъема.

Выпив черного кофе, мы пошли делать визиты начальнику училища, командиру батальона, ротному и своему полуротному командиру, прощаясь с ним, причем кое к кому и не заходили, если он не заслуживал нашего внимания в училище. Таковым оказался Лебединский, которому очень мало юнкеров нанесло прощальный визит.

Затем нужно было закончить все расчеты с хозяйственной частью, получить полагающиеся подъемные деньги, а у адъютанта — предписание в полк. Послужной список высылался канцелярией училища непосредственно в часть. В нем значилось, что приказом по военному ведомству от 10 августа 1903 года мы были произведены в подпоручики с старшинством с 10 августа 1902 года, т. е. давалось преимущество в выслуге лет на один год для производства в чин поручика, в то время как производимые из юнкерских училищ, по пробытии 6 месяцев в звании прапорщика и произведенные затем в подпоручики, обязаны были выслужить для производства в поручики четыре года.

Всякие расчеты были быстро закончены, и ничто меня не удерживало больше в Москве. После окончания училища давался 28-дневный отпуск, а затем нужно было отправляться в часть. Так как из Оренбурга в Ташкент железной дороги еще не было, нужно было ехать по железной дороге через Баку и Красноводск. Однако последний путь был длинный, а прогонные деньги выдавались по кратчайшему направлению, т. е. через Оренбург. Сберегая денежные интересы казны, я выигрывал в другом, а именно: при новом назначении от Оренбурга до Ташкента мне нужно было делать по 53 километра сутки, в то время как от Москвы до Оренбурга по железной дороге я должен был проезжать 160 километров в сутки (в действительности, конечно, быстрее). Я обязан был явиться в 1-й стрелковый Туркестанский батальон лишь 25 октября, т. е. мой [89] 28-дневный отпуск удлинялся в два с половиной раза, позволяя мне дольше прожить дома.

Взяв билет по железной дороге, я в 11 часов вечера 11 августа уже выезжал с Казанского вокзала из Москвы, хотя и с радостным настроением, но и с раздумьем, когда я снова из далекой Средней Азии попаду в Москву.

Дальше