Долгий путь в Москву

Теперь, после операции, путь до Ростова — какие-нибудь 70–80 километров — оказался трудным. Как ни старался шофер вести машину поаккуратнее, но фронтовая дорога оставалась таковой, и каждая выбоина на ней отдавалась в ноге жгучей болью. Однако, видя рядом с собой бойцов, получивших еще более тяжелые ранения, но стойко переносивших мучительную тряску, терпел и я.

В ростовском госпитале пробыл недолго, но там наконец-то решился написать письмо родителям. Совсем умолчать о ранении было нельзя, но не хотелось сразу раскрывать всю правду — ведь она могла бы показаться сознательно преуменьшенной ради того, чтобы скрыть что-то более серьезное. Поэтому, сообщив, что при полете около линии фронта вражеская пуля задела мне ногу, что в настоящее время нахожусь в госпитале и рана постепенно заживает, я перешел к другим новостям: «Здесь меня навещает бывший однокашник по МГУ Степан Андреенко, проявляющий прямо-таки трогательную, а главное, очень искреннюю заботу. Последняя особенно дорога, когда человек в беде. Вот почему я думаю, что у меня со Степаном сложится хорошая, прочная дружба».

Аналогичное письмо я отправил и жене. Точными в тех письмах были только строки, посвященные Степану Сидоровичу Андреенко: мы действительно крепко и навсегда подружились. А вот относительно заживления раны дело обстояло неважно: шли дни, менялись лечебные учреждения, [172] пейзажи за окнами палат, а систематические мучительные перевязки продолжались.

Из Ростова санитарный поезд доставил меня в город Зерновой (ныне Зерноград). Пролежав в местном госпитале несколько дней, я сообщил уже подготовленным, на мой взгляд, родным всю правду о ранении, чтобы при встрече они не увидели худшего, чем ожидали. Жене я писал 20 июля: «Прошу тебя, не волнуйся и не очень расстраивайся — ведь за два года пребывания на фронте могло случиться и не такое, не раз и не два приходилось смотреть смерти в глаза, терять боевых товарищей. А рана заживет, сделают хороший протез, и я вернусь к нормальному образу жизни, смогу работать там, где понадобятся мои знания и опыт».

А скитания по госпиталям продолжались. 25 июля меня положили на верхнюю полку санитарного вагона, и поезд от станции Верблюд тронулся на юго-восток, как мы вскоре узнали от медперсонала — в Баку. Путь до столицы Азербайджана оказался далеко не безопасным. На одном из перегонов, неподалеку от Тихорецка, паровоз дал длинный гудок, извещая о воздушной тревоге, и поезд остановился. Способные передвигаться выбрались из вагонов и рассыпались по полю. Я же, как и многие тяжелораненые, остался лежать на койке и сквозь окно с возраставшей тревогой наблюдал, как, приближаясь к нам, заходили на бомбежку три «Юнкерса-88». Для меня не было секретом, что на выполнение таких заданий назначались самые опытные экипажи и особенно рассчитывать на промах врага не приходилось. И вновь, как два года назад, когда застал меня воздушный налет в теплушке, испытал я чувство беспомощности и беззащитности перед вооруженным до зубов, беспощадным врагом. Но сейчас я возвращался с войны, сделав на ней все что мог, и как нелепо, несправедливо было бы погибнуть не в бою, а на пути от линии фронта в глубокий тыл.

Трудно объяснить, каким образом фашисты промазали, сбрасывая бомбы среди бела дня с небольшой высоты по такой уязвимой цели, как стоявший неподвижно железнодорожный состав, да еще не встречая никакого противодействия. Но это было так, ни одна бомба в санитарный поезд не попала. Однако были убиты и ранены несколько человек, выбежавших из вагонов.

В Баку меня определили в пятнадцатиместную палату госпиталя с запомнившимся, типичным для военного времени, адресом: Баку-8, часть 972, корпус 1. Теперь в этом [173] здании находится республиканский институт курортологии. Здесь я начал учиться ходить на костылях. И так в этом преуспел, что однажды дошел до здания университета, посидел против него на лавочке и вернулся обратно.

Поскольку заживление раны на культе шло очень медленно, меня показали профессору, о котором поговаривали как о блестящем хирурге, но в то же время любителе отхватывать у оперируемых все, что ему чем-то не понравилось.

Осмотрев мою ногу, профессор предложил сделать реампутацию. Я наотрез отказался и сказал, что если уж она потребуется, то буду проводить ее в Москве. Профессор не настаивал, заметив при этом:

— Ну, как хочешь. Если бы операция могла вернуть тебя в строй, я и уговаривать не стал, положил бы тебя под нож как миленького. А так тебе самому решать, может, и в самом деле обойдется.

Время в госпитале тянулось медленно, особенно для лежачих. Раненые, прикованные к постелям, использовали его, слушая радио, читая газеты, журналы, книги. И устное, и печатное слово воспринималось с огромным интересом и вниманием.

Как-то по просьбе товарищей я читал вслух только что вышедшую повесть Бориса Горбатова «Непокоренные». Тишина стояла в палате необыкновенная, казалось, люди боялись не только проронить слово, но даже застонать, хотя многие испытывали страдания. Да ведь все то, о чем писал автор, каждому из нас было близко и понятно. Позже я перечитал эту повесть, и она вновь меня взволновала. Но тогда временами у меня дрожал голос и на глаза навертывались слезы, которых я перестал стыдиться, лишь увидев такую же реакцию у моих слушателей. А ведь все они были закаленными в боях фронтовиками. Что-то не припомню, чтобы в других условиях чтение какой-либо книги вызывало такие же эмоции.

Из письма родителям от 9 сентября: «В последнее время радио и газеты каждый день приносят замечательные известия. Вы, конечно, и сами слышали, что наши войска, наступающие в Донбассе, уже освободили много населенных пунктов, в том числе такие города, как Таганрог, а вчера и Сталино{4}. Трудно даже передать, как я рад за своих товарищей, которые вновь переживают ни с чем не сравнимую радость победы, видят, как бежит с поля боя враг. И надо [174] же было случиться, что в такое долгожданное время я вышел из строя! До сих пор, читая или слушая сообщения Совинформбюро, я зримо представляю линию фронта не только на карте, но и как она выглядит на местности. Освобожденные от оккупантов населенные пункты для меня вполне реальны.

Теперь мои боевые товарищи идут вперед уже без меня. Но я горжусь тем, что в их сегодняшних успехах есть частица моего вчерашнего труда».

Много раз я обращался к руководству госпиталя с просьбой отправить меня в Москву, и наконец заведующая нашим отделением при очередной перевязке сказала:

— Хорошо, товарищ майор, я вас отправлю в Москву, но при одном условии: оформим так, будто рана у вас зажила, а если что случится, то скажете, что открылась она в дороге. И не потому, что я боюсь взыскания, просто хочу, чтобы вы в случае осложнения не пытались этого скрыть, а сразу же обратились к врачу.

25 октября в эвакогоспитале № 3682 я получил свидетельство о болезни, в котором помимо медицинского заключения содержался вывод: «Следовать пешком может. В провожатом не нуждается...» Подобрали мне чистое красноармейское обмундирование, выдали пару новых то ли американских, то ли английских ботинок и видавшую виды шинель. Итак, я еду в Москву!

Поезд отходил поздним вечером. В темноте, на костылях, с набитым продуктами тяжелым вещмешком на плече, я все же сравнительно благополучно (упал всего один раз) добрался до нужного вагона. Но около него столпилось множество людей, и едва ли мне удалось бы пробиться к двери, если бы не один офицер.

— Товарищи, пропустите инвалида, — увещевал он людей, поддерживая меня под руку и постепенно протискиваясь вперед.

«Инвалид». Ведь это же обо мне! Впервые воспринятое так, это слово резануло слух. Но от правды никуда не уйдешь, надо ее принимать, какой бы жестокой она ни была. А возбужденные, стремившиеся поскорее пробиться в вагон и занять получше место люди расступались, пропуская нас вперед, помогли подняться по таким крутым теперь для меня ступенькам.

В набитом до предела пассажирами вагоне мне сразу уступили нижнюю полку, и всю дорогу никто на нее уже не претендовал, хотя я, немало смущенный непривычным привилегированным положением, не раз выражал готовность [175] «самоуплотниться». И сейчас с душевной теплотой вспоминаю трогательное отношение советских людей к, раненым воинам, искреннее уважение к тем, кто пролил кровь в боях с врагами социалистической Родины.

Постукивая колесами на стыках рельсов, наш поезд неторопливо двигался к Москве, подолгу простаивая на станциях и полустанках. А на зеленые огоньки светофоров шли эшелоны с войсками и боевой техникой. На платформах, крытые брезентом, теснились орудия, танки, гвардейские минометы — грозное оружие, выкованное нашим героическим народом. Провожая взглядом воинские эшелоны, я не мог не радоваться тому, что теперь Красная Армия в достатке получала все необходимое для разгрома врага. Задумывался, конечно, и о будущем: о том, как приеду в Москву, где вновь увижусь с близкими людьми, вернусь к любимой работе. Надо было настраиваться на новую жизнь.

...В солнечный полдень поезд замедлил ход и остановился у перрона Павелецкого вокзала. Здравствуй, родная Москва! Прими своего бывшего солдата!