Последние дни на фронте

Получив новое назначение, я немедленно приступил к исполнению обязанностей. И первое же задание, которое пришлось выполнять, оказалось для меня крайне интересным: для решения некоторых вопросов я выезжал в дальний разведывательный авиационный полк, входивший в состав 8-й воздушной армии и укомплектованный самыми современными по тому времени самолетами Пе-2.

Как я полагал, от первой встречи с командиром части зависело многое, и прежде всего то, как сложатся наши отношения. Мне кажется, я нашел правильный тон в разговоре, откровенно рассказав полковнику, что хотя мне и приходилось заниматься разведкой, но не так уж много смыслю в специфике авиаразведки, с которой, коли уж я сюда прибыл, просил бы меня ознакомить. Такой характер разговора все и решил.

Выслушав меня, полковник заметно оттаял, сказал вполне доброжелательно:

— Не волнуйся, майор, не боги горшки обжигают. Раз тебе поручили в это вникнуть, то поможем. Я так полагаю, что чем больше работники штаба фронта знают о деятельности частей и подразделений, тем лучше для всех. Так что выясняй все, что необходимо, секретов держать не будем. Мне кажется, что поработаем с пользой для дела.

Действительно полковник очень обстоятельно и доходчиво ответил на все мои вопросы. Беседа оказалась весьма для меня интересной. Но когда я высказал пожелание в составе экипажа Пе-2 слетать на воздушную разведку, полковник ответил решительным отказом, сославшись на то, что «Петляков» — это бомбардировщик, рассчитанный на экипаж из трех человек: командира, штурмана и стрелка-радиста. На место любого из них можно посадить только такого же высококвалифицированного специалиста, особенно если речь идет о разведывательных полетах, где только профессиональное мастерство каждого авиатора и четкое [164] взаимодействие всех членов экипажа обеспечивают выполнение сложных задач.

— Если уж так рвешься в небо, — заключил командир полка, — летай на У-2: небось для работника штаба фронта организовать вылет на нем не проблема. Машина тоже именитая — на ней все, даже великие сейчас, летчики начинали. А на самолеты моего полка не рассчитывай. Я же объяснил тебе, что это не просто невозможно, но и нелогично, может только нанести ущерб делу.

Поскольку контраргументов я не нашел, та встреча на том и закончилась.

Мне и позже доводилось бывать в этом полку, беседовать с командирами, пилотами, штурманами, знакомиться с оборудованием кабин самолета. А вот полетать на Пе-2 командир полка так мне и не разрешил. Наверное он все-таки был прав. После знакомства с деятельностью воздушных разведчиков я и сам убедился, как важна в их чрезвычайно сложной и опасной работе сработанность членов экипажей. А занимались они делом огромной важности и весьма успешно. Я узнал, что за относительно короткий срок экипажи полка разведали основные железнодорожные узлы и представлявшие для нашего командования интерес многие крупные населенные пункты Донбасса. Это по данным, полученным воздушными разведчиками, в штабе сложилось впечатление, что в полосе нашего фронта противник к крупным наступательным операциям не готовился, что впоследствии и подтвердилось. Так что дело свое они знали хорошо.

Новая моя работа действительно оказалась очень живой, динамичной, а главное, творческой, заставлявшей непрерывно что-то продумывать, искать новые решения. Все это было близко по духу к тому, что я впитал в стенах университета, готовя себя к научной работе. Кстати, и с университетом у меня тогда наладилась наконец переписка. Одним из самых волнующих стало письмо от товарищей по МГУ, в котором сообщалось, что Комитет по делам высшей школы сохранил за мной Сталинскую стипендию. Вот ведь даже о чем не забывали люди в ходе такой жестокой войны! Хотелось, чтобы меня поняли правильно: радуясь этому, в общем-то, любого человека взволновавшему бы сообщению, я все же в тот момент не очень ясно представлял, сыграет ли оно когда-нибудь какую-нибудь роль в моей жизни. Ибо главным, определявшим все остальное, была война.

Несмотря на систематические поездки в войска, отнимавшие немало времени, я стал почти нормально отдыхать, чаще [165] писать в Москву и Кувандык. 25 июня сообщил жене об одном событии, которое, как окажется, будет иметь неожиданное продолжение. Вот выдержка из письма: «Вчера в городе буквально столкнулся со Степаном Андреенко, о котором ты слышала от меня, но не как о майоре, которым он вдруг предстал передо мною, а как о вожаке комсомольской организации биологического факультета МГУ. Представляешь — это один из немногих университетских товарищей, встреченных мною здесь за два года пребывания на фронте! Работать будем почти рядом, найдем возможность при встречах вспомнить далекие и такие близкие студенческие годы...»

Степану Сидоровичу Андреенко надлежало отправиться в отделение штаба, располагавшееся тогда в Ростове-на-Дону. Выезд был назначен на 28 июня, а поскольку от нас никакой оказии не предвиделось, то добираться ему пришлось бы случайным попутным транспортом. Вспомнил я свою «спецкомандировку» в Кувандык и особенно езду с ветерком на мотоцикле и, откровенно говоря, пожалел товарища. Но чем я мог ему помочь?

Однако недаром говорят, что на ловца и зверь бежит. Вечером 27 июня я получил задание вылететь утром на одном из приданных штабу фронта самолетов У-2, базировавшихся у окраины Новошахтинска, и проконтролировать, надежно ли укрыты от вражеского наблюдения наши оборонительные объекты, пункты дислокации войск. Когда я уточнил маршрут полета, увидел, что он пролегает неподалеку от расположения штаба 347-й стрелковой дивизии, в полосе которой мне довелось недавно организовывать добычу «языка». С тех пор я несколько раз пытался добраться туда, но все не представлялось случая.

А дело в том, что, ползая там по передовой, я повредил наградные часы. Увидев мое огорчение, кто-то подсказал, что в штабе соединения есть замечательный часовщик и он мигом их исправит. Часы я ему передал, но получить тогда не успел. Теперь же возникла возможность вернуть дорогую для меня реликвию, если, конечно, разрешат отклониться от маршрута и выполнить посадку рядом со штабом дивизии. А предварительно можно было бы отправить самолетом в Ростов Степана Андреенко, избавив его тем самым от дорожных осложнений.

Выслушав мою просьбу, начальник отдела подошел к висевшей на стене карте, упер кончик карандаша в точку, где находился штаб 347-й стрелковой дивизии, и задумчиво посмотрел на змеившуюся рядом с ней полоску линии фронта. Неужели откажет? [166]

— Ну ладно, — произнес он наконец. — Именные часы от командующего фронтом — это награда, а значит, должна быть при вас. Однако помните, что над прифронтовой полосой шныряют «мессершмитты», поэтому летите только на малой высоте. Рисковать категорически запрещаю.

Рано утром мы со Степаном подъехали к стоянке самолетов. Пилот одного из У-2 — молодой лейтенант, награжденный орденом Красного Знамени, как я уже знал, за полеты в тыл врага на связь с партизанами, — доложил, что машина готова, спросил, какое будем выполнять задание.

Я ответил, что надо доставить майора Андреенко в Ростов и вернуться обратно, после чего слетаем к линии фронта. Андреенко сел в кабину самолета, техник крутанул винт, и через минуту У-2 взял курс на Ростов.

Был ясный, солнечный день, на небе — ни облачка. И только тут я ощутил реальность того, что в предшествовавших разговорах казалось абстракцией, — в такую погоду «мессершмитты» наверняка кружатся в районе Ростова и обнаружить У-2, даже летевший на малой высоте, когда от него бежала по земле черная тень, совсем нетрудно. Что, если я своего товарища на смерть послал?

Как я мог так легкомысленно поступить? Да и начальнику ничего об этом вылете не сказал...

Прилег я на травку под крылом оставшегося У-2, разговорился с авиатехником о разном, а мысли все вокруг опрометчивого поступка вертелись, и на душе лежало какое-то нехорошее предчувствие. Тревога еще больше возросла, после того как истекло ожидаемое время возвращения самолета. Теперь уже каждая минута тянулась мучительно долго. А тут еще разгулялся ветер, под его порывами вздрагивал и жалобно поскрипывал привязанный к специальным «штопорам» видавший виды У-2. Что и говорить, музыка — как раз по настроению!

Самолет прилетел с опозданием примерно часа на два против расчетного времени.

— Все в порядке, товарищ майор. Долетели хорошо. Майор просил передать вам свою благодарность, — как ни в чем не бывало доложил лейтенант.

— Что ж так долго?

— Да пока заправился. Нам ведь с вами еще лететь надо, а с полным баком спокойнее. Ну и, честно говоря, позавтракал — у них там харч получше нашего, только вот обслуживают долго. Зато теперь можно отправляться хоть на край света. [167]

А мне лететь уже расхотелось: очень перенервничал, как говорят, перегорел. Но об этом не скажешь, поэтому я выразил сомнение в целесообразности полета при таком сильном ветре.

— Ну что нам ветер? Это пустяки, справимся. Вы не бойтесь, все будет отлично.

Не скажи лейтенант «не бойтесь», я, пожалуй, все-таки не полетел бы. Но после этого выбора уже не было.

— При чем тут не бойтесь? Задание не такое срочное, поэтому у меня и возникло сомнение, тем более что дел и здесь хватает. Вы же сами проканителились в Ростове, вот и вышел я из своего графика. Но вы, пожалуй, правы: раз решили лететь сегодня, — значит, летим. Дайте вашу карту!

Я показал лейтенанту место, где мы должны были приземлиться. На прокладку маршрута ему понадобилось несколько минут, и вот мы уже в воздухе...

Еще перед вылетом я уговорил пилота вести машину не «впритирку» к земле, а по возможности повыше, чтобы иметь лучший обзор. Он пообещал так и сделать, но в свою очередь попросил внимательно следить за задней полусферой, чтобы избежать атаки «мессершмитта»-охотника. Так что в полете я усердно крутил головой, стараясь разглядеть все на земле и в воздухе.

Вот по расчету времени должны подлетать к нашему запасному оборонительному рубежу. Увижу ли я его? К сожалению, не только увидел, но даже определил, что на нем продолжаются работы. Нанес на карту то, что заметил. Надо будет обязательно доложить руководству о плохой маскировке рубежа — ведь вражеский воздушный разведчик-профессионал без особого труда мог обнаружить то же, что увидел и я. Маскировку необходимо улучшить, а может быть, и создать ложные позиции.

Продолжая наблюдение, я заметил в одном из поселков наши танки, автомашины, повозки. Меня, естественно, не радовали такого рода открытия — ведь беспечность, пренебрежение элементарными правилами маскировки живой силы и боевой техники оплачивались на войне дорогой ценой. Пока наносил новый объект на карту, а попросту — обводил его кружочком, немного отвлекся от всего остального.

Два «мессершмитта» справа возникли так неожиданно, словно проявились на чистой до этого, но экспонированной фотопластинке. Я, как уговорились, немедленно хлопнул летчика по правому плечу и, когда он обернулся, указал в сторону «худых», как их звали наши авиаторы. Пилот кивнул головой и резко бросил машину в левый разворот со снижением. [168] Меня так придавило к сиденью и борту кабины, что стало не до наблюдений, а пилот, переложив У-2 в правый крен, вывел его на малую высоту и повел бреющим или стригущим — в этих тонкостях я так до конца и не разобрался — вдоль какой-то балки, видимо, в расчете нырнуть в нее, если возникнет необходимость.

Снова обретя способность к наблюдению, осмотрелся: «мессеров» не видно, наверное, не заметили нас. Но где же мы находимся? Летчика не спросишь, для этого пришлось бы расстегивать замок привязных ремней. Внимательнее вгляделся в пролетаемую местность. В отдалении слева проплыл какой-то населенный пункт. Сличил его с картой: так ведь это село Курлацкое! Значит, мы — над нейтральной полосой, сейчас залетим к немцам! Дотянулся рукой до пилота, хлопнул по плечу. Жестом показал: «Разворачивай машину на 180°!» И тут...

Около самолета пронеслась светящаяся трасса малокалиберных снарядов. Под сиденьем что-то звонко треснуло, левую ногу дернуло словно бы сильным электрическим разрядом. Мелькнула мысль, что, наверное, снаряд угодил в магнето, произошло короткое замыкание и искра попала в ногу. А летчик уже развернул машину на восток и вел ее, едва не касаясь колесами земли. Обстрел прекратился, под нами наверняка расположение советских войск. Теперь можно посмотреть, что там случилось с ногой.

Руками подтянул ногу вверх и увидел невероятное: стопы нет, из-под словно бы отрезанного голенища сапога свисают сухожилия, ручейками льется кровь... Значит, в ногу попала не какая-то искра, а осколок снаряда оторвал стопу с частью голени!

Я снова хлопнул пилота по плечу, показал на землю: «Садись!» Видимо, но выражению моего лица пилот понял, что действительно надо садиться. Он довернул машину, убрал газ, и немного времени спустя самолет уже катился по полю, подпрыгивая на неровностях.

Узнав, в чем дело, лейтенант сказал:

— А у меня тоже несколько осколков в пояснице сидит, но, похоже, неглубоко.

Он с трудом вылез из кабины и направился к проходившей неподалеку дороге, по которой медленно двигалась повозка. Я же решил прежде всего остановить кровотечение. Снял поясной ремень, обвязал им ногу выше колена и закрутил с помощью пистолета. Получился довольно плотный жгут. Когда кровотечение прекратилось, я на одной ноге выбрался из кабины на крыло, а с него съехал на землю. [169]

Было странно и страшно смотреть на изуродованную ногу, на обрывки сухожилий и при этом не чувствовать никакой физической боли. Тем временем пилот перехватил на дороге и подогнал к самолету повозку. Вместе с возницей усадили меня на нее, вывезли на большак. Долго бы трястись мне на конном транспорте, но вскоре к нам подъехал «виллис». В нем сидел подполковник — начальник политотдела той самой дивизии, в которую я так и не долетел. Он пересадил меня в машину и приказал шоферу гнать в медсанбат. Оказалось, что с КП дивизии видели все происшедшее с нами и подполковник выехал специально на помощь. К сожалению, ни у кого из нас не оказалось перевязочных средств. На припекаемую солнцем открытую рану садилась поднятая «виллисом» пыль, и ее края чернели на глазах. Невольно подумалось, как бы не произошло заражение крови, о последствиях которого я достаточно был наслышан.

Когда добрались до поселка Водяной, где размещался медсанбат 347-й стрелковой дивизии, выяснилось, что он убыл к месту новой дислокации соединения. Но сюда уже приехали два хирурга из состава 228-го отдельного медико-санитарного батальона 151-й стрелковой дивизии и как раз готовились оперировать двух бойцов, раненных осколками мин. Поскольку ранения у них были легкими, меня буквально с ходу уложили на операционный стол, промыли, обработали рану, наложили на нее повязку и сделали какие-то уколы. А боль все не появлялась, и это уже начало беспокоить своей необъяснимостью. Рядом со мной в комнате на соломенных матрацах, уложенных прямо на полу, находились еще человек десять раненых. Многие из них стонали. А мне не было больно.

Но вот к утру нога разболелась, и по-настоящему. Не произойди этого, увезли бы меня на прибывшей из штаба фронта автомашине, отправили бы в тыловой госпиталь, на что требовалось определенное время. А оно, как оказалось, было уже на вес золота. Когда боль разгулялась вовсю, меня перенесли в соседний домик, где размещались операционная и перевязочная. Разбинтовали ногу. Взглянув на нее, подполковник медицинской службы нахмурился, я сразу почувствовал неладное, приподнялся и увидел, что нога неузнаваемо опухла, покраснела, на ней четко выделялись синие пятна. Понял, что дела мои плохи...

Подполковник сказал, произнося слова с заметным грузинским акцентом: [170]

— Придется, товарищ майор, подрезать ногу для пользы вашего здоровья.

— Режьте сколько надо, только одним разом.

Оперировали меня в полдень 29 июня. А очнувшись после наркоза, на следующий день, часов в пять утра, я увидел, что лежу в незнакомой комнате на деревянной кровати, а рядом, на коротком и узком диванчике, поджав ноги и подложив под голову планшетку, спит оперировавший меня подполковник. Отдыхал он чутко, как, вероятно, отдыхают у постели больного все те, кто пришел в медицину по велению сердца. Едва я откинул одеяло, чтобы взглянуть на то, что осталось после операции, как хирург открыл глаза, спросил, как я себя чувствую и если нога болит, то в каком месте. Я ответил, что болит ниже колена. Подполковник сильно сжал ногу выше колена:

— Здесь больно?

— Нет, — ответил я.

— Тогда все в порядке. Ниже колена мы сделали глубокие продольные разрезы, чтобы дать выход инфекции. Хорошо, что вы никуда не поехали, делали операцию здесь. Успели захватить газовую гангрену в самом начале ее развития. Еще бы полтора-два часа промедления, и было бы плохо. А теперь наберитесь терпения: сделают вам протез, и вернетесь вы к нормальной активной жизни, к семье, к любимому делу. Ну, а мне пора идти к другим раненым. До свидания.

— Спасибо, доктор.

На том мы расстались. И сколько потом раз я ругал себя за то, что не спросил, не запомнил фамилию человека, вероятно спасшего мне жизнь. Только спустя десятилетия начал его искать. Не буду перечислять учреждения, куда направлял письма, называть людей, к которым обращался за помощью. В конце концов я узнал фамилию этого прекрасного хирурга и человека, но, к сожалению, поздно: А. М. Чанкветадзе скончался в 1964 году в возрасте 56 лет. А списавшись с его семьей, я узнал, что его жена, Елена Макаровна, будучи в те памятные годы медсестрой 228-го омсб, помогала Андрею Мелитоновичу во всех операциях и, как оперировали мне ногу, запомнила.

Дело в том, что через несколько минут после ее начала у меня остановилось дыхание и, чтобы восстановить жизнедеятельность организма, пришлось прибегнуть к искусственному. А когда, как говорится, всем смертям назло, операция благополучно завершилась, Чанкветадзе приказал перенести меня в его комнату и уложить на его кровать, чтобы [171] держать под неусыпным наблюдением. Сколько же спасли жизней, сколько раненых вернули в строй, в души скольких растерявшихся под жестокими ударами судьбы воинов вдохнули веру в их силы и возможности, в достойное человека будущее наши фронтовые медики. Одним из таких был Андрей Мелитонович Чанкветадзе.

Поскольку опасность миновала, меня в тот же день на грузовой автомашине вместе с другими ранеными отправили в Ростов-на-Дону. При оформлении документов перед отъездом мне не вернули пистолет. И тогда только я впервые со всей очевидностью осознал, что я инвалид и не вернусь в боевой строй, с которым еще недавно собирался связать свою дальнейшую жизнь. Могу заверить, что по эмоциональному воздействию расставание с личным оружием значительно сильнее, чем его получение, считавшееся на фронте само собой разумеющимся.