В канун новых боев

Штаб фронта расположился на одной из окраин Новошахтинска, а вспомогательный пункт управления — в 60 километрах юго-западнее, в поселке Совет. Вот как я его описал в письме жене: «Здесь голо, кругом, насколько видит глаз, — черноземные степи, а деревушка такая с виду неприветливая — без садов, одни небольшие домики».

Чтобы не огорчать родных, промолчал еще об одном обстоятельстве, портившем в какой-то мере настроение: почему-то здесь на ВПУ резко ухудшилось питание: кроме овсяной каши на воде, нам ничего не давали. Даже в День Красной Армии, 23 февраля, мы получили ту же овсянку, которая уже и в горло не лезла. Добиться же толкового ответа на вопрос, почему это происходит, нам никак не удавалось.

24 февраля на ВПУ приехал новый командующий войсками фронта генерал Р. Я. Малиновский. Уныло сидели мы за завтраком в неуютной столовой, размазывая ненавистную кашу по тарелкам, когда дверь хаты отворилась и вошел генерал. Кто-то из старших по званию подал команду: «Встать!» Все вскочили. Родион Яковлевич поздоровался, разрешил сесть, спросил, что здесь находится. Узнав, что столовая офицерского состава ВПУ, поинтересовался, как нас кормят.

Мы дружно ответили, что кормят плохо, а майор, представитель оперативного отдела, совсем расхрабрился и брякнул:

— Ржать скоро будем, товарищ командующий.

— Это почему же ржать? — серьезно спросил у него генерал.

— Овсом закормили, товарищ командующий. Вот и вчера, в праздник, жевали овсянку и даже чарку за наши успехи поднять не смогли. Что же это за День Красной Армии без тоста за победу?

— Да, — согласился генерал Малиновский. — Как кормят, сам вижу. Разберусь. [152]

И ушел. Мы в окно видели, что командующий заходил еще в несколько домиков, в некоторых ненадолго задерживался, видимо, вникал в работу различных служб вспомогательного пункта управления.

Выезжая на ВПУ, я в то же время оставался направленцем. В период нашего пребывания в Совете наступление войск фронта приостановилось — сказались потери в боях, да и враг прочно засел на своих мощных оборонительных рубежах за рекой Миус. Далее его оборона располагалась тогда по реке Самбек до Азовского моря. Мне было выделено самое южное направление — от Матвеева Кургана до Азовского моря. В этой полосе действовали 57, 51 и 44-я армии.

Утром 4 апреля полковник Белокуров протянул мне листок бумаги:

— Читайте.

Прочитал и глазам не поверил:

«Командировочное предписание. Майор Сергеев Е. М. командируется по спецзаданию на ст. Кувандык Чкаловской области сроком на 10 дней, с ... по ... 1943 года. Просьба ко всем организациям оказывать содействие майору Сергееву.

Нач. штаба Южного фронта

генерал-майор (Варенников)».

Надо сказать, что официально я ни к кому не обращался с просьбой о предоставлении мне отпуска для встречи с родными, но в разговорах такую мечту высказывал. И вдруг мне вручают заветный документ! Перечитал его еще раз.

— Спасибо, товарищ полковник. Но здесь не указаны даты отъезда и возвращения. Когда я могу отправляться?

— А это от вас зависит. Командованию фронта не совсем ясна обстановка на самбекском выступе (территория между реками Самбек и Миус. — Е. С.), расположенном в курируемой вами полосе. Авиаразведка день за днем сообщает о движении в этом районе к линии фронта танков небольшими группами по 3–5 штук. Сразу возникает вопрос, почему они движутся в светлое время, а не ночью? Допустим, противник рассчитывает, что небольшие группы танков не привлекут к себе внимания. А вот куда же они деваются, эти танки, где концентрируются? Может быть, их так тщательно маскируют, что авиаразведка не может обнаружить? Однако не исключено, что ночью эти танки возвращаются обратно, а на следующий день все повторяется сначала. Гоняют их взад — вперед, создавая видимость, что с самбекского выступа готовится наступление. Словом, надо брать «языка». Поскольку дивизионная разведка медлит с решением [153] этой важнейшей задачи, а здесь знают, что ранее, в 199-й стрелковой дивизии, вы выполняли по совместительству обязанности начальника разведотделения, решили послать вас для помощи в организации захвата «языка». Доставьте его в штаб фронта и поезжайте к семье.

В тот же день я прибыл в дивизию, занимавшую рубеж в междуречье Самбека и Миуса, и сразу же приступил к изучению обстановки применительно к полученному заданию. Капитан — начальник разведки соединения, детально ознакомив меня с характером оборонительных сооружений противника на этом участке, доложил, что добыть «языка» в таких условиях практически невозможно, в чем он не раз уже убеждался лично. Действительно, обстановка была сложной. Перед своим передним краем гитлеровцы возвели сплошные заграждения из колючей проволоки в четыре ряда, установили большое количество противопехотных и противотанковых мин. По ночам над передним краем непрерывно взлетали осветительные ракеты, то и дело раздавались пулеметные очереди, а на нейтральной полосе не было и клочка не простреливаемого фашистами пространства.

Я поинтересовался организацией предыдущих неудавшихся попыток добыть «языка». Выяснилось, что все они строились в расчете на захват пленного из числа солдат, патрулировавших в траншеях, соединявших опорные пункты. Обычно разведчики вместе с саперами пытались осуществить захват пленного ночью, в предрассветные часы, но и при этом только несли напрасные потери.

— А вы не пробовали атаковать один из опорных пунктов? — спросил я капитана.

— Что вы! — удивился он. — Фашисты их создавали очень долго, оборудовали так, что не подступишься. Только людей ни за что положим.

— И все же, — возразил я, — этот вариант надо детально проработать. Ведь гитлеровцы уже привыкли к нападению на патрулей в траншее, все время настороже, ожидают опасности именно там. А в опорных пунктах они чувствуют себя спокойнее, особенно вечером. Вот из этого и будем исходить при планировании действий.

Целый день пробыл я на передовой, осматривал линию обороны немцев, разговаривал с бойцами и командирами, побывал на огневых позициях пушечной и минометной батарей и, наконец, в разведроте, где особенно подробно расспрашивал ее командира, командиров взводов, а также красноармейцев о том, как они ходили в разведку, что видели, какие у них есть предложения. [154]

А когда стемнело, я вместе с начальником разведки и комбатом, на участке которого предполагалось организовать поиск, добрался до боевого охранения, скрытно расположившегося примерно у середины ничейной полосы. Посидели там, намечая пути дальнейшего продвижения, и вернулись в расположение своих войск. Чуть позже, когда решение окончательно созрело, я передал в штаб фронта телеграмму, в которой изложил план действий. Помимо поддержки артиллерийским и минометным огнем я просил с 22.00 до полуночи 5 апреля бомбить с помощью У-2 оборону врага в 1–2 километрах от ее переднего края без применения осветительных средств. Такое использование авиации я считал крайне важным. Бомбардировка позиций в тактической глубине обороны противника должна была отвлечь внимание гитлеровцев от событий, происходящих на нейтральной полосе, и резко снизить интенсивность ее освещения.

Вскоре пришел ответ, что предложенный план утвержден.

Утром в нескольких километрах от переднего края я собрал разведроту и группу выделенных саперов. Обозначили на местности передний край обороны противника и провели репетицию по заранее составленному плану. А заключался он в следующем.

Перед позициями нашего батальона находились три вражеских опорных пункта, расположенных примерно в 300 метрах один от другого. В каждом из них — до взвода солдат. Блиндажи соединялись глубокими ходами сообщения с дзотами, где были установлены не только пулеметы, но и малокалиберные орудия. Опорные пункты соединялись уже упоминавшейся глубокой траншеей, из которой патрули вели круглосуточное наблюдение за нашим передним краем.

В качестве объекта нападения я избрал средний опорный пункт, на котором передний край вражеской обороны как бы переламывался, вследствие чего оказать ему огневую поддержку могли только ближайшие его соседи.

Разведрота была разделена на четыре группы: первой группе — захвата, состоявшей из десяти человек, предстояло пройти через проход, проделанный саперами в минном поле и в колючей проволоке, забросать гранатами опорный пункт, ворваться в ближайший блиндаж, захватить одного или двух пленных и тут же отходить обратно. Вторая группа — прикрытия, возглавляемая заместителем командира разведывательной роты, должна была, находясь около прохода в заграждении, помогать группе захвата оторваться от противника и доставить пленных в наше расположение. Две последние — отвлекающие группы, расположившись перед [155] соседними с атакуемым опорными пунктами, призваны были своим огнем отвлечь внимание противника от отходящих после завершения вылазки разведчиков. И наконец, артиллерийская и минометная батареи имели задачу подавить огневые точки всех трех опорных пунктов.

С выходом саперов и разведчиков на задание начальник разведки дивизии, командир разведроты, командиры батарей и я должны были находиться в расположении боевого охранения батальона, примерно в 200 метрах от противника. Поиск предполагалось начать в 22 часа, в момент прохода над нами самолетов У-2, при появлении которых гитлеровцы, как правило, прекращали пуск осветительных ракет, чтобы не демаскировать своего расположения.

Вначале все шло строго по задуманному. В 22 часа над заданным районом появились У-2. Работали они превосходно: едва успевал отбомбиться один самолет, как уже слышался шум мотора другого. Получился своего рода непрерывный конвейер. Как мы и рассчитывали, гитлеровцы затаились, радуясь, очевидно, тому, что русские самолеты наносят удар не по важным объектам и не по переднему краю.

Мимо нас проползли саперы, за ними — разведчики. По всем расчетам, не позже чем в 23 часа на вражеском опорном пункте начнут рваться гранаты. Минуло расчетное время, а впереди — тишина, только отдаленный гул рвавшихся авиабомб. Связной, посланный для выяснения причин задержки, доложил, что разведчики залегли, а саперов он не нашел вообще. Поскольку ничего путного он больше сказать не мог, пришлось направить туда командира разведроты.

— Только быстро, — напутствовал я его. — В нашем распоряжении лишь двадцать минут: в полночь авиаторы прекращают бомбежку.

Через 15 минут грязный, запыхавшийся комроты докладывал:

— Разведчики лежат, потому что саперы куда-то делись. Не лезть же им на минное поле и на проволоку.

Что оставалось делать? Приказал дать сигнал отхода. Взвились ракеты, и мы оставили свою позицию.

На этом вылазка 5 апреля и закончилась. Я поехал в штаб армии и оттуда связался с Белокуровым. Пришлось доложить о неудаче и просить опять выделить ночные бомбардировщики для аналогичных действий. Но уже с 22 часов 6-го до 3 часов 7 апреля. [156]

В 10 часов я собрал всех участников неудавшейся операции. Выяснилось, что главными виновниками оказались саперы, сбившиеся в темноте с намеченного пути. Чтобы избежать повторного провала, провели еще более основательную репетицию. Проверили заодно и эффективность задуманного мною технического оснащения двух главных групп. К поясу одного из саперов привязали телефонный провод, катушка которого должна была остаться в боевом охранении. В группу прикрытия, возглавляемую теперь командиром разведроты, включили бойца с полевым телефоном, подсоединенным к линии, и обязали его держаться рядом с командиром. Если саперы остановятся, катушка перестанет вращаться, мы подключим к линии свой аппарат и командир разведроты, прикрывшись плащ-палаткой, коротко сообщит о причинах задержки. При тренировке связь сработала безотказно, а провод стал для группы прикрытия «путеводной нитью», придерживаясь которой бойцы точно выходили к подготовленным саперами проходам.

Снова мы в расположении боевого охранения батальона. На этот раз в окопе тесно, так как командиры батарей прибыли сюда с радистами, да еще к ним присоединился представитель штаба 51-й армии. Кое-как все же разместились, но, главное, возросла опасность подшуметь, демаскировать ненароком себя и разведчиков.

Вот уже 22 часа, а мы отсиживаемся на местах: самолеты задерживаются, враг регулярно пускает осветительные ракеты. Наконец в 22 часа 10 минут в небе раздалось характерное тарахтение мотора. Погасли надоевшие «свечки». Я дал команду приступить к работе.

Катушка со шнуром то неторопливо, то рывками разматывается. Значит, саперы и разведчики ползут вперед. Остановилась. Подключаем аппарат. Спрашиваю: «Ну как?» И отчетливо слышу: «Режут». Еще через полчаса ответ тот же: «Режут». Нервы напряжены до предела, но ничего изменить нельзя, надо терпеливо ждать. Поспешность, неаккуратность в действиях саперов могут сорвать выполнение задания.

В 23 часа 45 минут в районе опорного пункта противника словно бы полыхнули зарницы, и тут же донеслись хлопки рвавшихся гранат, автоматные и пулеметные очереди. Теперь трескотня доносилась и с флангов — это вступили в перестрелку бойцы отвлекающих групп. Тут же, видимо, стало не до маскировки, и гитлеровцы начали пускать осветительные ракеты. Спустя минуту загремели пулеметы [157] опорного пункта, атакованного нашими разведчиками. Значит, их там уже нет, можно открывать артиллерийский и минометный огонь. Командиры батарей дали по радио команды. Всего в 200–250 метрах перед нами начали рваться мины и снаряды. Враг огрызнулся — завязались артиллерийская и минометная дуэли. По расчету времени наши группы, захвата и прикрытия, должны быть уже в относительной безопасности. Поэтому дали ракетами сигнал общего отхода и сами перебежками отступили к переднему краю обороны батальона. Над головой летели снаряды, пули. С облегчением перевел дух, спрыгнув в глубокую траншею.

Прошло еще 10–15 минут. И до сих пор не знаю, как уж там пилоты-ночники сумели разобраться в сложившейся на земле ситуации, но они перестали бомбить второстепенные объекты и принялись обрабатывать дзоты и огневые позиции на вражеской передовой. Не исключаю, что такой вариант их командованием предусматривался — ведь план наших действий был доложен в штаб фронта. Как бы то ни было, но подобное «вмешательство» в наши дела оказалось предельно полезным — огонь со стороны противника сразу ослабел, поскольку экипажи У-2 не только изнуряли врага ночными налетами, но славились еще как мастера «точечного» бомбометания.

В темноте одна за другой появились две группы. Бойцы первой, возглавляемой командиром разведроты, спрыгнули в траншею, бережно спустили на плащ-палатке тело убитого разведчика. Вторая же привела столь желанного «языка» — низкорослого, щуплого ефрейтора с кляпом во рту. Теперь эта мера предосторожности стала излишней. Разрешив вытащить кляп, я в сопровождении разведчиков повел пленного в штаб полка.

Еще по дороге узнал, как разворачивались события. А было так. Разведчики проползли по проходу в проволочных заграждениях и вскоре увидели светлую щель. Поняли: здесь дверь. Толкнули и бросили гранаты. Трое из находившихся в блиндаже фашистов были наповал убиты, а ефрейтора даже не поцарапало. Увидев наших бойцов, он поднял руки. Ему сунули кляп в рот и повели. Тут всполошившиеся фашисты повыскакивали из блиндажей, открыли огонь из всех видов стрелкового оружия. Тогда и погиб один из разведчиков.

В землянке штаба полка провели первый допрос. Полистав солдатские книжки — одну, изъятую у пленного, а другую, прихваченную разведчиками в блиндаже, — я увидел, [158] что обе они принадлежали солдатам из батальона аэродромного обслуживания. Это уже показательно: на направлении предполагаемого наступления нестроевиков на передовую не ставят. Я рассчитывал, что попавший в плен ефрейтор со страху сразу будет отвечать на все вопросы. Но тот начал нести такую чепуху, что ни одного слова нельзя было принять за правду. Например, заявил, что его не взяли в плен, а что он сам сдался, так как с этой целью его направил Гитлер на фронт. Гитлер, дескать, сам был ефрейтором во время первой мировой войны, и поэтому важное государственное дело он поручил тоже ефрейтору. Ну, и все в таком же духе...

Наслушавшись этой ахинеи, я решил везти пленного в штаб армии. А там нас ждал сюрприз: оказывается, пока мы проводили, скажем прямо, весьма сложную акцию, здесь добыли «языка» без особых усилий — «поймали на живца», как пошутил один из причастных к этому командиров.

Той ночью в соседней с нами дивизии на молодого красноармейца, стоявшего на посту около блиндажа, было совершено нападение. По рассказу бойца перед ним, словно из-под земли, выросла фигура здоровенного гитлеровца с автоматом в руках. Часовой от неожиданности обомлел и, услышав «Хенде хох!», поднял руки, выронив винтовку.

Видимо решив, что безоружный противник — добыча верная, фашист жестом указал, куда нужно идти, и отступил в сторону, пропуская бойца вперед. Но красноармеец уже опомнился. Сделав шаг в указанном ему направлении, он бросился на гитлеровца, повалил его на землю и закричал во весь голос: «Тревога! В ружье!»

Из блиндажа с оружием в руках выскочили отдыхавшие в нем бойцы, окружили двух барахтавшихся людей. Гитлеровец понял, что игра проиграна, отбросил в сторону автомат, которым так и не воспользовался, понимая, конечно, что, открыв стрельбу, он живым отсюда не уйдет, и довольно внятно заявил: «Гитлер капут!»

Так он оказался в плену.

Это был» сорокапятилетний унтер-офицер, пехотинец, воевавший еще и в первую мировую. Видно, он боялся за свою дальнейшую судьбу и рассчитывал, что откровенность смягчит его участь, поэтому показания давал охотно. На вопрос, каким образом он проник в наше расположение, пленный ответил, что вечером его вызвал командир роты, приказал взять несколько солдат и любой ценой захватить русского. Унтер-офицер сказал, что лучше пойдет на задание [159] один, ибо солдаты будут только создавать излишний шум. «Хорошо, приведете пленного — будете фельдфебелем», — пообещал ему командир. В подробностях проникновения гитлеровца в наше расположение предстояло разобраться работникам штаба дивизии, в обороне которой оказалось какое-то «окно». Я же, завершив допрос, собрал все материалы и уехал обратно в Новошахтинск.

Вернулся я в штаб фронта, доложил полковнику Белокурову обо всем, описанном выше. Выслушав меня, полковник достал из лежавшей на столе папки мое командировочное предписание, проставил в нем даты отъезда и возвращения, сказал, что могу выезжать хоть сейчас, и пожелал счастливого пути.

Пока я получал сухой паек и продовольственный аттестат, Зильбер связался со штабом 8-й воздушной армии, узнал, что как раз сегодня из Ростова отправляется самолет в Чкалов, договорился, что меня до Ростова подбросят на У-2. Вот эта дружеская помощь и дала мне возможность появиться на ростовском аэродроме, когда «мой» не приспособленный для перевозки пассажиров «воздушный грузовик» Р-6 уже выруливал на взлетную полосу, И как благодарен я был пилоту, который, заметив бежавшего наперерез его машине и отчаянно размахивавшего руками человека с вещмешком на плече, притормозил, дождался, пока тот заберется в фюзеляж, и лишь тогда снова порулил на старт. Тем пассажиром был, конечно, я.

В военных мемуарах, наверное, нет необходимости во всех подробностях рассказывать о событиях, подобных моей «спецкомандировке» в тыловой Кувандык, как бы ни были они дороги автору воспоминаний. К тому же из более чем двухнедельной тыловой жизни мне лишь пять суток посчастливилось провести с женой и дочкой. Остальные десять ушли на дорогу. Поэтому коротко остановлюсь лишь на том, что особенно запечатлелось в памяти как грани, быть может, и не типичного тогда эпизода, но все же эпизода войны.

До места назначения добрался я на перекладных — самолетом и поездом — лишь на третьи сутки. Устаревший Р-6, на котором я вылетел из Ростова-на-Дону в Чкалов, был забит офицерами, командированными в тыл с различными заданиями. Мне досталось узкое место в хвостовой части грузового отсека фюзеляжа с гофрированной дюралевой обшивкой. Пришлось сидеть прямо на полу, согнувшись в три погибели. А если прибавить к этому оглушительный рев моторов, вибрацию обшивки, изнуряющую болтанку, то трудно даже представить, что я не утратил при этом хорошего [160] настроения. Когда почувствовал, что меня укачивает, стал петь вполголоса, чтобы не привлекать внимания попутчиков. Пел вплоть до посадки в Сталинграде. Этот отвлекающий прием, случайно пришедший в голову, помогал мне и потом. А тогда, выйдя из машины после посадки в Сталинграде, я выглядел куда бодрее, чем мои соседи по отсеку, в том числе и боевые пилоты.

К исходу следующего дня, сделав посадку в промежуточном аэропорту в Уральске, мы благополучно приземлились в Чкалове, а из него, скоротав ночь в донельзя изношенном, отапливаемом только дыханием пассажиров вагоне поезда, доехал до небольшого городка Кувандык, где в поселке «Лесосплава» и разыскал свою семью.

Не останавливаюсь на тех пулей пролетевших пяти днях, ибо ничего не смогу сказать такого, о чем не имел бы представления читатель, если и не по личному опыту желанных встреч после долгих разлук, то из книг, кинофильмов, спектаклей.

Но время-то не остановишь. И вот уже 15 апреля снова шлю жене открытку: «Пока все идет хорошо. Сегодня рано утром приехал в Чкалов со всеми возможными удобствами. Правда, самолет придется менять, так как мой улетел еще 13 апреля. Но, к счастью, здесь оказался еще один попутный, и, если ничто не задержит, вылетим завтра утром».

Да, тот самый Р-6, на котором я добрался до Чкалова, улетел гораздо раньше, чем планировал экипаж. А мне предоставили возможность следовать дальше на новеньком двухмоторном комфортабельном самолете Як-6, прозванном авиаторами «дугласенком» и предназначенным, как мне сказали, для командующего фронтом.

16 апреля самолет поднялся в воздух и взял курс на Саратов. Полет с давно не испытанными удобствами доставил большое удовольствие. А вот в Саратове из-за ненастья засели накрепко. Шли день за днем, которые тянулись теперь невыносимо медленно, срок командировки истек, а метеослужба все держала нас на приколе. И только 21 апреля нам разрешили следовать дальше. При полете на восток мне из металлической коробки грузового самолета ничего не было видно. Теперь же на всем маршруте я не отрывал взгляда от земли, любовался родной природой, по-новому воспринимал ее красоту с высоты птичьего полета.

Долетели до Сталинграда, и пилоты перед заходом на посадку сделали круг над городом. То, что я увидел, потрясло до глубины души: под крылом медленно вращалась панорама, казалось, убитого огромного города. Такой страшной [161] по размаху картины не увидишь с земли, где горизонт закрывают стены расположенных рядом домов. Развалины, отдельные коробки зданий и устремленные в небо, как обелиски, почти полностью сохранившиеся заводские и фабричные трубы, особенно рельефно выделявшиеся на фоне руин. Казалось, что эти трубы кричат: «Стойте, смотрите, что сделали фашистские громилы! Отмстите! Такое безнаказанным остаться не может!»

Когда самолет по пологой спирали спустился ниже, я, пристально вглядевшись, вдруг увидел, что город не убит, что он только тяжело ранен и уже живет — повсюду виднелись фигурки людей, возрождавших легендарный Сталинград. По некоторым расчищенным от завалов улицам уже бежали автомашины, сновали пешеходы. Да, можно превратить в прах камни и бетон, но нельзя убить, нельзя согнуть великий советский народ, сломить его волю к победе, к ставшему для него главной целью жизни созиданию. Восстанут из пепла разрушенные города, еще краше, чем раньше, будет героический Сталинград!

Поскольку в Сталинграде пилоты «дугласенка» задерживались, мне пришлось сделать очередную пересадку в видавший виды двухместный П-5 и наконец-то на его деревянно-перкалевом борту добраться до Ростова. А там-то уж попутная автомашина и мотоцикл плюс собственные ноги доставили меня в штаб фронта в Новошахтинск. Последний отрезок пути от города Шахты в Новошахтинск самым причудливым образом едва не оказался для меня роковым. А ведь это, что ни говори, совсем не на передовой.

Торопясь попасть в штаб фронта, я попросил старшего на контрольно-пропускном пункте на выезде из города Шахты посадить меня на любой транспорт, следующий в Новошахтинск. Первым попавшимся оказался мотоцикл с коляской.

— Да, пожалуйста, товарищ майор, — вроде бы обрадовался попутчику водитель. — Мигом доедем, не сомневайтесь, прокачу с ветерком.

Что касается ветерка, то мотоциклист слово сдержал — газовал лихо, несмотря на сгустившуюся темноту и неважную дорогу. А в остальном оказался далеко не мастером своего дела. Пересекая железную дорогу, он не попал на положенные там доски. Коляска ударилась днищем о рельс, с хрустом отвалилась от мотоцикла и осталась лежать боком на шпалах. Я с удивлением убедился, что остался цел и невредим. Как ни странно, но мотоциклист удержался в седле. [162]

Затратив с полчаса на освобождение мотоцикла от покореженной подвесной системы и затащив с моей помощью коляску в стоявшую у железнодорожного переезда будку, неунывающий водитель бодро заявил:

— Ничего, товарищ майор, что ни делается — все к лучшему. Без коляски скорее доедем. Садитесь сзади и держитесь за мои плечи.

Поехали. Опять с ветерком. И буквально через несколько минут не вписались в крутой поворот дороги, рухнули в кювет. Теперь мы оба вылетели из седел мотоцикла. Не знаю уж, что спасло водителя, а меня выручил висевший за плечами вещевой мешок с бельем, который смягчил удар головой о кромку кювета. Но поднялся на ноги я уже с трудом — ушиб оказался достаточно чувствительным.

— Товарищ майор, — раздался голос мотоциклиста. — Помогите вытащить машину из кювета. Я ее только проверю, и махнем до места.

Помочь-то я помог, а вот ехать дальше что-то расхотелось. Когда я встал на ноги, перед моими глазами оказался километровый столб с цифрой «21». Это, как я понял, означало — 21 километр до Новошахтинска.

— Мотоцикл можешь проверять сколько хочешь, но поедешь дальше один — я лучше пешечком прогуляюсь. Прямо скажу — боюсь с тобой ехать, на третий раз обязательно убьемся. Так что будь здоров!

Сам удивился, как легко по холодку прошагал я эти два десятка километров, хотя и саднило в боку изрядно после кульбитов с мотоцикла. Одно утешало: дешево отделался!

Отчитался за поездку и засел за работу. Несмотря на перегрузку, выбрал время, чтобы написать жене письмо: «Добрался до места прекрасно, если не считать некоторой задержки в пути. Сразу с головой окунулся в дела, которых меньше за время моего отсутствия, увы, не стало. Не обижайся, но оказывается, что соскучиться по делу можно не меньше, чем по дому».

Около месяца изо дня в день, а подчас и из ночи в ночь, выполнял я свои привычные обязанности, о характере которых читатель уже достаточно осведомлен. И хотя эти будни были насыщены множеством самых разнообразных ситуаций, каждый день приносил что-то новое — то, чем типична фронтовая жизнь.

В двадцатых числах мая меня повысили в должности — назначили старшим помощником начальника отделения. Само собой, изменился и характер моей деятельности. Особое удовлетворение я испытывал от того, что значительно чаще, [163] чем раньше, стал выезжать в войска, выполняя там различные задания. Честно говоря, мне всегда было по душе живое общение с людьми, смена ситуаций, решение каких-то новых вопросов, притом, чем они казались сложнее, тем вызывали больший интерес и стремление довести дело до логического конца. Так что, когда мне предложили новую должность и разъяснили, чем придется заниматься, я, не задумываясь, дал свое согласие.