На подступах к Ростову-на-Дону

В первых числах февраля в Большой Орловке обосновался штаб Южного фронта. Настроение у всех было радостное, приподнятое — ведь только что победоносно завершилась Сталинградская битва. Совинформбюро еще сообщало о колоссальных потерях врага, массе пленных, богатых трофеях, а уже успешно развивалось наступление войск нашего фронта, имевшее ближайшей целью разгром ростовской группировки противника. 3 февраля войска 51-й и 28-й армий [149] вышли на рубеж в 25 километрах восточнее Батайска. Близился день освобождения от оккупантов Ростова-на-Дону. Из письма жене от 6 февраля: «Расстояние между нами все увеличивается, и это сразу же чувствуется: письма стали идти дольше. Интересно, сколько времени понадобится, чтобы твои письма дошли до Берлина? Чем черт не шутит, может быть, если останусь жив, удастся добивать фашистов в их логове. Помнишь мои прощальные слова: «Пиши: Берлин, до востребования». И вот теперь окрепла уверенность, что адрес я назвал точный, что все так и будет. А подтверждением этому служит гул моторов проходящих рядом наших танков».

Вскоре я был направлен в группу офицеров штаба фронта, находившуюся в станице Кагальницкая и ожидавшую освобождения нашими войсками Ростова-на-Дону. У каждого было конкретное задание.

В Кагальницкой я пробыл несколько дней. Остановился в доме, хозяин которого, седоусый старик, встретил меня с каким-то особым достоинством. Помимо него и жены в доме еще проживали их дочери, невестки, внуки. Когда я впервые вошел в горницу, то сразу же бросился в глаза висевший на стене фотопортрет, настолько изрешеченный пулями, что невозможно было рассмотреть черты лица. А вот ниже, на груди, виднелись расположенные в два ряда Георгиевские кресты, медали.

На вопросы о том, чей это портрет и что с ним случилось, старик ответил:

— А это меня эсэсовцы расстреливали.

Я, естественно, заинтересовался, попросил рассказать подробнее. Хозяин охотно согласился. Рассказал же он вот что.

В Кагальницкой размещались подразделния дивизии СС «Викинг». Староста привел к нему на постой четырех немецких солдат. Один из них довольно сносно мог объясняться на русском языке. Он и командовал в доме. Хозяйку совсем загонял: «Приготовь то, убери это, постирай, унеси, принеси...» Пробыли фашисты в станице недолго, но след черный оставили: грабили, насиловали, издевались над местным населением.

Когда наши войска уже вели бой на подступах к Кагальницкой, фашисты заметались, начали поспешно собирать свое барахло, прихватывая и все, что не успели спрятать станичники. При любой возможности вымещали на мирных жителях и свою злобу. Перед самым уходом «постояльцы» [150] порядком напились. Тот, что говорил по-русски, посмотрел на портрет и спрашивает:

— Ты — казак? Это твой портрет?

Хозяин ответил, что да, он донской казак и портрет его сделан в 1916 году, когда стал он полным георгиевским кавалером.

Пьяный фашист за этот портрет и уцепился, заорал, что старик — враг великой Германии, раз имеет столько наград, а за фюрера не воюет. «Сейчас мы тебя расстреляем!» — сказал он, прошептал что-то по-немецки трем другим, те загоготали: «Гут, гут», схватили старика, поставили под портретом и взяли автоматы. Отошли к противоположной стене, прицелились в старого казака, а потом по команде полоснули очередями по портрету. И так три раза.

А потом гитлеровец сказал:

— Ну, счастье твое, дед, что не испугался. Мы так договорились: выдержишь испытание — живи, нет — расстреляем. Живи пока, но помни, вернемся обратно, еще поговорим до душам. — С этими словами дали фашисты очередь по иконам и ушли...

А войска нашего фронта продолжали успешно наступать. Особенно запомнился день 14 февраля, когда были освобождены от оккупантов Ворошиловград, Краснодон, Красный Сулин, а к исходу дня — и Ростов-на-Дону. Мое сидение в Кагальницкой закончилось, можно было приступать к выполнению задания.

Несколько дней спустя я писал родителям: «За последнее время насмотрелся на бесчинства фашистов, творившиеся ими на временно оккупированной территории, на то, какие страшные следы оставляют гитлеровцы при своем бегстве на запад. Сколько взорвано ими прекрасных зданий в городах, разграблено, разбито, сожжено станиц, расстреляно мирных жителей и военнопленных, убито в бессильной злобе скота, сожжено книг... Трудно перечислить даже малую часть их злодеяний, определить меру возмездия. Но оно теперь уже неотвратимо».

То, о чем я написал, в значительной мере навеяно было моим кратковременным пребыванием в Ростове-на-Дону.

Весь центр города лежал в руинах, подвергся планомерному разрушению. Страшное зрелище представляли стены — коробки, зиявшие пустыми глазницами оконных проемов, груды битого кирпича, валявшееся повсюду искореженное кровельное железо. Это уже были следы не войны, а разнузданного вандализма. Думалось, сколько же понадобится времени, сил и средств, чтобы возродить к жизни наши города, [151] села, предприятия. Только вера в созидательную мощь нашего народа дозволяла надеяться на то, что все это поднимется из руин.

18 февраля, когда войска Южного фронта с выходом на реку Миус завершили наступательную операцию на ростовском направлении, я прибыл на новый ВПУ.