У стен Сталинграда

Сразу после переезда в Сталинград (это произошло 6 или 7 августа 1942 года) большую группу командиров, собранных в зале бывшей средней школы, информировали о том, что с этого момента они представляют собой штаб Юго-Восточного фронта, создаваемого на базе части сил Сталинградского фронта. На самом деле полнокровного штаба еще, конечно, не было — образовалось лишь его ядро. В течение нескольких дней происходила перетруска личного состава. Несколько командиров, прибывших из штабов армий, были возвращены в свои объединения, немало командиров прилетели самолетами из Москвы. Я же без задержки получил назначение в отделение, которое возглавил полковник В. И. Белокуров. Вместе со мной работали подполковник Шматок, майоры Сезин, Быков и другие сотрудники. Здесь же в штабе старшим переводчиком трудился Григорий Зильбер. Теперь мы встречались с ним чуть ли не ежедневно как на службе, так и в свободное время.

11 августа я писал жене: «...в последние дни я столько раз переезжал с места на место, столько получал различных назначений, что и счет потерял. Сейчас как будто перешел на оседлый образ жизни и энергично включился в работу, которая мне все больше нравится».

Из занятого нами первоначально помещения школы мы переехали в дом на улице, ведущей от площади Павших борцов к долине речки Царица. Небольшое двухэтажное здание стояло недалеко от крутого спуска в долину. Во дворе была отрыта глубокая щель, покрытая досками и дерном. В доме мы жили и работали, а питаться ходили в столовую, находившуюся в полуподвальном помещении одного из зданий на площади Павших борцов.

Майор Сезин и я стали направленцами, то есть получили определенную полосу фронта и обязаны были знать по возможности все, что происходило в ее пределах, причем чем подробнее, тем лучше. Это достигалось систематическим сбором сведений, постоянным их анализом, стремлением понять, что происходит и что может произойти на интересующем нас участке. Добытые всеми путями объективные данные наносились на карту, и работу над ней я [127] без малейшей натяжки назвал бы соизмеримой со сложным научным исследованием.

Обстановка на моем направлении в тот момент, когда я вступил в новую должность, оказалась весьма сложной: 4-я немецкая танковая армия, наступавшая на Сталинград вдоль железной дороги со стороны Котельниковского, достигла железнодорожного разъезда «74-й километр». Здесь она встретила упорное сопротивление войск 64-й и 57-й армий. В донесениях мелькали незнакомые ранее названия населенных пунктов: Абганерово, Плодовитое, Тундутово и другие, номера соединений и частей, их численность, состав, направления ударов... Словом, объем работы оказался огромным, а ответственность за ее результаты и того больше.

Неблагополучно складывалась для нас обстановка западнее Сталинграда, где войска 62-й армии под натиском 6-й немецкой армии вынуждены были отойти на левый берег Дона. И все же, несмотря на обилие дел, отнимавших массу времени и духовных сил, штаб фронта, его службы работали все более слаженно и ритмично, в результате чего постепенно налаживался и быт. Вот что я писал жене 17 августа: «Распорядок дня тоже стал твердым. Встаю часов в 8, иду под душ, потом чищу зубы (ты, конечно, будешь смеяться, что пишу о такой ерунде, но напомню, что за время пребывания на фронте все это для меня — впервые). Затем завтрак и работа; с двух до четырех — обед, и снова работа. Часов в 8–10 ужин, потом опять же работа до 12–1 часа ночи и, наконец, самый настоящий сон».

Нет, твердый распорядок дня далеко не пустяк, особенно на войне. По себе убедился, как благотворно действовала организованность на работоспособность, как она дисциплинировала, подтягивала человека. Но, конечно, если для этого были условия.

23 августа днем объявили по радио воздушную тревогу, но никто не обратил на это особого внимания: мы уже привыкли к тому, что все ограничивалось либо появлением на большой высоте немецкого самолета-разведчика, либо над городом завязывался воздушный бой наших истребителей с «мессершмиттами», после окончания которого звучал сигнал «Отбой». Но на этот раз громкоговорители упорно повторяли: «Граждане, воздушная тревога!», «Граждане, воздушная тревога!». Это насторожило. Выйдя на крыльцо, посмотрел на восток, за Волгу, и увидел вдруг идущую к городу со стороны солнца тучу (не найду другого слова) [128] немецких самолетов. Ничего подобного видеть еще не приходилось. Я вбежал в дом и крикнул:

— Товарищи, скорее в убежище, сейчас начнется страшная бомбежка!

Все выскочили во двор и спустились в щель. Из непокрытой у входа ее части было видно, как на Сталинград волна за волной накатывались вражеские самолеты. От головной машины отделились и понеслись вниз первые бомбы. И вот уже черные, выраставшие на глазах точки посыпались на город, как горох. От взрывов бомб все вокруг заходило ходуном, на голову укрывшихся в щели штабистов посыпались песок и мелкие комья земли. Началась варварская бомбежка Сталинграда.

После первого массированного налета вражеской авиации нам приказано было переселиться в туннель КП штаба фронта. Несмотря на колоссальные разрушения в городе, связь работала устойчиво. К сожалению, сведения с передовой поступали неутешительные: к исходу дня части 6-й немецкой армии вышли севернее Сталинграда к Волге, в районе Латошинка, Рынок, отрезав 62-ю армию от основных сил фронта, появились на подступах к Тракторному заводу. Территория, захваченная фашистами севернее Сталинграда, представляла собой узкий коридор, простреливавшийся с севера и юга. Казалось бы, что удержаться там трудно, но гитлеровцы зарыли свои танки в землю, превратив их в малоуязвимые огневые точки, и цепко удерживали захваченный коридор.

Бои развернулись уже в непосредственной близости от Сталинграда; город пылал от вражеских бомб, а я по-прежнему занимался своим направлением, где противник, хотя и прорвался в район северо-восточнее Абганерово, но контрударами соединений 64-й и 57-й армий был остановлен.

На следующий день бомбежка возобновилась с новой силой, на город то и дело сыпались бомбы. Но когда наступило время обеда и выяснилось, что столовая на площади Павших борцов продолжает работать, мы поочередно, по два-три человека, стали бегать туда «на заправку».

На улице, ведущей в столовую, в глубине двора стоял красивый старинных особняк с лепными украшениями на фасаде, а перед ним — большой круглый бассейн давно уже не действовавшего фонтана. В тот день, как и накануне, около особняка было много женщин, детей, стариков, — по-видимому, здесь находился один из пунктов сбора эвакуируемых сталинградских жителей. Когда мы проходили [129] мимо, завыли сирены воздушной тревоги, и часть людей бросилась в бассейн, который хоть в какой-то мере обеспечивал безопасность от осколков бомб и обломков зданий.

Обедать нам пришлось под грохот разрывов бомб, порой довольно близких. Понятно, что в разгар бомбежки выходить на улицу из казавшегося чуть ли не бастионом полуподвала было неразумно. Но, едва дождавшись относительного затишья, мы решили возвращаться на КП. Я поднялся по лестнице, открыл дверь и увидел немецкий бомбардировщик; он летел довольно низко. Вслед за близким грохотом разрыва стена расположенного с другой стороны улицы универмага отделилась от здания, начала рушиться и осела грудой кирпича. А секунду спустя воздушная волна с такой силой ударила меня в грудь, что я полетел назад на своих товарищей, сбивая их с ног. Каким-то чудом никто из нас не пострадал.

Весь ужас бомбежки мы почувствовали, когда, прислушиваясь к далеким и близким взрывам, бежали обратно по знакомой улице на КП фронта: на месте бывшего фонтана зияла огромная воронка, особняк стоял с выбитыми стеклами и облетевшей лепкой. Рядом не было ни души. Ни одной живой души!..

* * *

В последней декаде августа произошло приятное для меня событие, которым я, естественно, не мог не поделиться с семьей. 26 августа я написал жене письмо. Там были, в частности, такие строки: «У меня пока все в порядке, присвоили звание капитана, или, как говорил в свое время Петр Сироткин, «окапитанили».

Наверное, это не главное на войне, но звания в армии дают не за красивые глаза, а за умение, за пользу делу. Не скрою, приятно знать, что умею делать то, что от меня требуется».

Как это нередко бывает, легкомысленное «пока все в порядке» оказалось весьма неустойчивым. И верно, в туннеле КП фронта, хотя рядом с ним еще при первом налете вражеской авиации на Сталинград и разорвалась бомба, мы чувствовали себя в полной безопасности, работали спокойно и уверенно. Но длительное пребывание под землей спровоцировало вдруг застарелую малярию, подцепленную мной еще на первой производственной топографической практике в 1931 году в Северном Казахстане. Шли годы, а я все не мог от нее избавиться. Каждой весной, и только [130] весной, она напоминала о себе. Но ведь сейчас был конец лета! Поэтому я сначала не понял, в чем дело, когда температура перевалила за сорок. Но скоро, прямо за рабочим столом, потерял сознание. Очнулся от тряски в санитарной машине. По отсветам пожаров понял, что едем ночью через Сталинград. Спросил санитара:

— Куда вы меня везете?

— На переправу. В госпиталь вас приказано доставить.

— Какой там госпиталь, когда я чувствую себя хорошо, ослаб только. Тоже мне додумались: здорового человека из-за какой-то ерунды в тыл отправлять. Поворачивайте назад на КП.

— Ну, как прикажете.

Вернулись обратно. Чувствую, вроде и на самом деле полегчало. Однако на другой день стало меня так ломать и трясти, что догадался наконец: приступ малярии. Попросил зашедшего навестить меня Зильбера:

— Гриша, насколько мне известно, у тебя начальник медсанчасти — приятель. Добудь у него хинина или акрихина и, если сможешь, одолжи у кого-нибудь стаканчик водки, говорят, с ней лекарства лучше всасываются.

Лег на дощатый пол, накрылся шинелью. Жар быстро нарастал. С трудом меня растормошили товарищи. Увидел, что стоит передо мной Григорий, держит в одной руке бумажный пакетик (почему-то вспомнилось допотопное — фунтик), а в другой — большую жестяную кружку.

— Вот тебе ассорти — акрихин со шнапсом.

Не соображая, что делаю, я высыпал все ядовито-желтые таблетки в рот, осушил залпом содержимое кружки и словно провалился в черную бездну.

Утром, осмотрев меня, военврач из медсанчасти фронта только покачал головой:

— Ну и сердце у вас, капитан, прямо железное. От такого лечения запросто могли отправиться к праотцам. А в госпиталь придется ехать, и немедленно. Работать в таком состоянии — чистое самоубийство. И не думайте возражать, все уже решено и подписано.

Ночью 29 августа меня благополучно переправили через Волгу в районе Красная Слобода и довезли на попутной машине вместе с ранеными до госпиталя, расположенного в городе Ленинск. Отлежавшись там пять дней и почувствовав себя более или менее сносно, уговорил госпитальное начальство выписать меня. И 4 сентября появился на новом командном пункте фронта, перенесенном на левый берег Волги, в лес, у поселка Ямы. Здесь два дня спустя мне было [131] доверено очень ответственное дело — вести 62-ю и 64-ю армии, державшие оборону на направлениях главных ударов противника, нацеленных на Сталинград. Рядом с оперативными картами на моем столе появился крупномасштабный план самого Сталинграда. Трудно было предположить, что пройдет немного времени и этот план станет для меня основным рабочим документом.

Внешне каких-либо серьезных изменений в характере моей деятельности не произошло. Я по-прежнему ежедневно составлял сводки; как и раньше, собирал, анализировал, обобщал многочисленные данные, поступавшие в отделение. На самом же деле пришлось тогда потрудиться с особым напряжением. Связано это было в первую очередь с тем, что развернувшаяся под Сталинградом грандиозная битва вступила, судя по всему, в решающую фазу. И если за ее ходом с надеждой и тревогой следили все советские люди, то нетрудно понять, какое чувство беспредельной ответственности испытывал каждый ее непосредственный участник. Ведь мы отчетливо представляли, что прорыв немецко-фашистских войск в районе Сталинграда к Волге, захват этого важного стратегического пункта и крупного промышленного района повлекли бы за собой разрыв коммуникаций, связывавших центр страны с Кавказом, резко ухудшили бы политическое и экономическое положение страны.

А обстановка на рубежах обороны курируемых мною армий к тому времени сложилась крайне тяжелая: еще 29 августа немецко-фашистские войска прорвали фронт северо-западнее Абганерово и, развивая наступление, создали угрозу тылам 64-й и 62-й армий. Поэтому приказом командующего Юго-Восточным фронтом эти армии были отведены на внутренний оборонительный обвод, где бои продолжались с нарастающим ожесточением.

Понятно, что быстро менявшаяся обстановка потребовала доведения оперативности в работе до предела, а тут еще возникло дополнительное осложнение — 62-я армия была передана в состав нашего фронта только 28 августа и потребовалось немало усилий, чтобы получить и осмыслить значительный объем новой информации. И нужно ли пояснять, какое удовлетворение я испытывал, если мои заключения оказывались точными, и какое разочарование вызывали пусть даже и не частые ошибки.

Впрочем, штабная работа вообще немыслима без предельной собранности, дисциплинированности, личной ответственности каждого за порученный ему участок и слаженности [132] всех звеньев. Именно такого отношения к делу, высокой штабной культуры требовал от подчиненных начальник штаба Юго-Восточного фронта генерал Г. Ф. Захаров. Среди сотрудников штаба он пользовался непререкаемым авторитетом. К сожалению, мы не так уж много знали тогда о его героическом прошлом, об участии в первой мировой и гражданской войнах, о предвоенной службе. Можно только пожалеть, что не было принято доводить буквально до каждого бойца биографии его командиров, комиссаров, командующих. Но и несмотря на это, мнение сотрудников штаба о Георгии Федоровиче Захарове было очень высоким.

Генерал до тонкостей знал штабную работу, отличался завидной работоспособностью, был требовательным и храбрым человеком. Даже в период интенсивных налетов вражеской авиации на Сталинград Г. Ф. Захаров редко спускался в свой блиндаж, а работал обычно неподалеку от него за столом, над которым был натянут тент, способный защитить разве что только от солнечных лучей. Ну а поскольку речь зашла о его требовательности и справедливости, не могу не вспомнить эпизод, в котором я оказался одним из действовавших лиц.

Дело было так. Как-то ночью заглянул к нам в блиндаж заместитель начальника оперативного отдела штаба фронта полковник Н. Я. Прихидько. Зашел, чтобы узнать, нет ли чего новенького на моем направлении. Это была установившаяся практика: сотрудники штаба регулярно обменивались имевшейся у них информацией.

Я как раз сидел над сводкой за истекший день, о содержании которой и рассказал полковнику. А в заключение сказал, что есть сведения, будто в район населенного пункта (названия сейчас не помню), расположенного юго-западнее Сталинграда, прибыла немецкая танковая дивизия. Однако добавил, что я лично точными данными не располагаю, поэтому не могу считать информацию достоверной. Возможно, что в этом районе собраны поврежденные танки для ремонта, а их приняли за танковую дивизию.

Во время нашей беседы Прихидько хотя и посматривал на свою карту, но, как мне показалось, слушал не очень внимательно. Он заметно устал от бессонницы, глаза у него то и дело непроизвольно закрывались, и было видно, какие усилия он прилагал, чтобы не уснуть стоя.

После ухода полковника я дописал сводку. В пятом часу лег спать, а в девять, уже позавтракав, снова сел за стол.

Часа через два в блиндаж вбежал посыльный: [133]

— Капитана Сергеева — к генералу Захарову. Срочно!

Последнее слово можно было и не произносить — не так уж часто меня персонально приглашали к начальнику штаба фронта. Через несколько минут я докладывал генералу о том, что прибыл по его приказанию. Георгий Федорович стоял под тентом около своего рабочего стола, рядом с ним — начальник одного из отделов штаба генерал-майор М. А. Кочетков. Здесь же находился чем-то заметно встревоженный полковник Прихидько.

Генерал Захаров обратился ко мне:

— Вы дали сведения полковнику Прихидько о прибытии на наш фронт новой танковой дивизии немцев?

— Никак нет, товарищ генерал, никому я таких сведений не давал. Полковник Прихидько был у меня сегодня ночью и интересовался последними новостями на моем направлении. Я сообщил ему, что есть, на мой взгляд недостоверные, данные о прибытии танковой дивизии. — И уже обращаясь к Прихидько, попросил: — Товарищ полковник, подтвердите, пожалуйста, что именно так я вас и информировал.

— Да, так, — отозвался Прихидько.

Наступила тишина, какая бывает, когда на все вопросы получены исчерпывающие ответы и спрашивать больше не о чем. Наконец, генерал Захаров поднял голову и, посмотрев на меня, сказал:

— Вы свободны, капитан, идите!

Едва я вернулся на свое место, как был вызван к начальнику отделения. Полковник начал разговор с вопроса:

— Знаете, что произошло?

— Нет, не знаю.

— После ночного разговора с вами полковник Прихидько доложил заместителю командующего фронтом генералу Голикову как об установленном факте о прибытии сюда свежей танковой дивизии немцев. Голиков сообщил об этом командующему, а Еременко передал по ВЧ эти сведения в Ставку Верховного Главнокомандования и попросил при этом выделить необходимые силы авиации дальнего действия, чтобы разбомбить вражескую танковую дивизию до ввода ее в бой. Из Ставки позвонили Захарову и потребовали уточнить район сосредоточения этой танковой дивизии врага. Генерал Захаров вызвал меня и возмутился тем, что он ничего об этом не знает. А когда я сообщил, что достоверность этих сведений считаю сомнительной, он при мне позвонил в Москву, спросил, откуда получена такая информация. Там удивились, сказали, что от Еременко. Еременко [134] сослался на Голикова, Голиков — на Прихидько, а вот Прихидько — на вас.

— Но ведь вы сами слышали, как было дело, и полковник Прихидько характера нашего разговора не отрицал.

— Верно. Поэтому мы с вами так спокойно беседуем. Но ведь и Прихидько ничего сам не выдумал. Он только не очень внимательно выслушал информацию. И если бы в Москве не возникла необходимость перепроверки, части авиации дальнего действия могли сбросить бомбы на несуществующую танковую дивизию. Или, предположим маловероятное, Прихидько не подтвердил бы ваш разговор. Искать бы мне тогда нового сотрудника на освободившееся место. Поэтому запрещаю вам и всем другим работникам отделения давать какие-либо сведения кому бы то ни было, кроме своих начальников. Идите и передайте это всем своим товарищам.

Только выйдя после беседы из блиндажа, я понял, в какую мог попасть беду сам, а еще хуже, подвести под нее других. Случай, когда я чуть не погорел из-за усталости полковника Прихидько, был единственным, но весьма поучительным.

Выбрав время, 7 октября я писал жене: «Командование мне доверило большую работу, и я отдаю ей все свои силы. Известно, что не ошибается тот, кто ничего не делает, но я в своей работе не имею права ошибиться, тем более что на фронте нет мелочей. Здесь может иметь чрезвычайную важность даже то, на что в мирное время никто не обратил бы и внимания».

Думаю, читатель не посетует на то, что я не раскрываю не только всей грандиозной панорамы Сталинградской битвы, но даже событий, происходивших на курируемом мною участке фронта. За минувшие десятилетия издано множество капитальных военно-исторических трудов, мемуарных произведений, публикаций в периодической печати, осветивших шаг за шагом, день за днем все величие ратного подвига советских воинов — защитников волжской твердыни. Подробно описаны, тщательно проанализированы и оценены действия сторон, названы имена отличившихся в боях — от рядового бойца до командующих фронтами. Поэтому автор, который по роду своей деятельности был в то время в курсе развития многих боевых действий, поставил перед собой цель не повторять уже широко известного, а поделиться с читателями лишь лично виденным и пережитым, добавить еще хоть одну строчку в славную летопись героической Сталинградской эпопеи. [135]

Но при всем том нельзя полностью отрешиться от окружавшей автора обстановки, которая и побуждала его к тем или иным конкретным действиям. Поэтому хотя и не в строгой последовательности, без глобального охвата подробностей, но приходится то и дело обращаться к происходившему вокруг.

А обстановка с каждым днем становилась для нас все более тяжелой. Несмотря на то что в начале сентября нашим войскам удалось сорвать попытку врага выйти на широком фронте к Волге, в дальнейшем гитлеровцы, используя на направлениях главных ударов, в частности против ослабленной в предыдущих боях 62-й армии, подавляющее превосходство в живой силе и боевой технике, ворвались в Сталинград, в ожесточенных уличных боях 14 сентября овладели вокзалом, вышли в районе Купоросное к Волге. Правда, ударом частей 13-й гвардейской стрелковой дивизии враг на некоторое время был выбит из центра города, но в городе продолжались кровопролитные бои за каждый дом, каждую улицу.

В первых числах октября войска 62-й армии, оставив заводские поселки «Красный Октябрь» и «Баррикады», отбивали яростный натиск противника уже непосредственно на территории этих заводов, к которым враг продолжал подтягивать свежие силы. В начале второй декады он сосредоточил здесь около восьми дивизий. В связи с этим невольно вспоминается, что длительная работа в экстремальной, как теперь говорят, обстановке хотя и выматывала, казалось бы, до последнего предела, но приносила и неоценимый опыт, позволяла действовать все более уверенно и безошибочно.

Да, мы накопили известный опыт, штабной коллектив трудился слаженно, каждый твердо знал и четко выполнял свои обязанности. К тому же и для нормальной работы на КП фронта были созданы все необходимые условия. Об этой стороне нашего бытия я так писал жене 25 октября: «Живем, как я тебе уже сообщал, в хорошем, прочном и по-своему уютном блиндаже. Сделали себе нары, вроде тех, что в железнодорожном вагоне, конечно, не в мягком, а в теплушке. Но каждый спит отдельно. Это, по фронтовым понятиям, уже роскошь. А на стенках полочки; столы и стулья самые настоящие. Есть электричество, хорошая печь. Словом, и тепло, и светло. А это необходимо для дела, потому что работать приходится очень много».

Так оно и было. Несмотря на обилие дел, настроение было хорошим, по-настоящему боевым. Особенно оно повысилось, [136] когда, хоть и не в прямой постановке, мы узнали, что в районе Сталинграда готовится наступательная операция и, судя по всему, наш фронт будет принимать в ней участие. Уверенность в том, что не ошиблись, окрепла после того, как мы ознакомились с приказом Народного комиссара обороны И. В. Сталина от 7 ноября 1942 года по случаю 25-летия победы Великого Октября. Глубоко запали в душу полные уверенности слова: «Недалек тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии. Будет и на нашей улице праздник!»

Мы в меру возможностей отметили этот замечательный юбилей. 6 ноября собрались сотрудники нашего отдела. После небольшого доклада и выступлений был зачитан приказ по штабу и управлениям Сталинградского фронта. Выписку из него я приложил к одному из писем жене и сейчас храню ее как дорогую реликвию, а вместе с ней и одну вещь — наградные часы. «За хорошие показатели в работе, достигнутые в результате социалистического соревнования, всему личному составу штаба Сталинградского фронта выношу благодарность и награждаю ценными подарками (часы): ...капитана Сергеева Е. М....»

В письме я не удержался, похвастался: «Получил по приказу благодарность и часы от человека, имя которого вошло в историю Отечественной войны». Речь шла о командующем фронтом генерале А. И. Еременко.

Когда я пишу эти строки, передо мной лежат большие карманные часы Кировского завода, которые, к великому сожалению, сейчас уже не берутся чинить ни в одной мастерской. Но и неисправные, они мне безмерно дороги не только как память о Сталинграде, о командующем фронтом, но еще и как свидетели связанных с ними событий, едва не стоивших мне жизни. Но об этом позже.

Подготовка наших войск к контрнаступлению проводилась весьма скрытно. Прибывшие новые части двигались в расположение 64, 57 и 51-й армий только ночью, маскируясь днем в оврагах, рощах, населенных пунктах. Строго соблюдалось радиомолчание. Можно было рассчитывать, что сосредоточения наших войск для наступления южнее Сталинграда разведке противника вскрыть не удалось. В то же время в штаб фронта поступали сведения о перемещениях вражеских войск. В частности здесь своевременно узнали о передвижении на северо-запад немецкой 24-й танковой дивизии, об усилившейся перегруппировке румынских войск, располагавшихся южнее Сталинграда, — той группировки, по которой, как мне было уже известно, планировался удар [137] силами Сталинградского фронта. Эта перегруппировка особенно настораживала тем, что проводилась она в канун нашего наступления. Естественно, что командованию фронта необходимо было знать, не обнаружил ли противник сосредоточения наших войск, вследствие чего и готовился к отражению удара.

На этот раз все прояснилось довольно быстро. Нашим разведчикам удалось захватить «языков», которые показали, что на фронт прибыла 20-я пехотная дивизия румын и в связи с этим уплотнялись боевые порядки противника. Кроме того, выяснилось, что моральное состояние солдат и офицеров этой дивизии было низким, ибо ранее она понесла большие потери в боях под Севастополем, долго пополнялась и сейчас имела в своем составе главным образом необстрелянных, правда хорошо экипированных, солдат.

Последнее обстоятельство имело немаловажное значение, когда речь шла о боеспособности войск. Ведь уже в середине ноября в районе Сталинграда установилась морозная погода. Потом на время потеплело, но ведь вся зима была еще впереди. И мы встречали ее во всеоружии: еще в конце октября получили теплое белье, портянки, шапки, рукавицы и прочее. Перешли на добротную зимнюю форму и войска. Все было готово к броску вперед.

Точная дата контрнаступления хранилась в строгой тайне и нам была неизвестна. Однако о близости его мы сами догадывались по ряду признаков. Так, например, у нас на КП опять появился командир из Генерального штаба — подполковник Ефимов, служивший в свое время начальником штаба 617-го стрелкового полка еще до моего прибытия туда. Как однополчанин он относился ко мне по-дружески, нередко с теплотой вспоминал наших общих фронтовых друзей, но как генштабист умел держать язык за зубами, так что, если и знал о предстоявшей операции, ни разу о ней не обмолвился, а я, естественно, об этом и не расспрашивал. Кстати, еще в конце сентября он меня обрадовал вестью, что недавно встретил в одной из дивизий Сироткина. Петр воевал хорошо, удостоился еще одного ордена.

Чувство личной сопричастности к делам однополчан, забота о них, столь трогательные и в настоящее время, когда собираются уже ветераны былых сражений, закладывались и формировались еще в огне жесточайшей войны. И тогда, встречаясь на фронтовых дорогах, однополчане испытывали радость, желание помочь один другому в чем-нибудь. Случалось, что это приводило и к курьезам.

Как-то подполковник Ефимов, обратив внимание на мой [138] усталый от постоянного недосыпания вид, предложил воспользоваться для отдыха предоставленным ему небольшим блиндажом, так как сам он на несколько дней выезжал в войска. В ту же ночь (на 20 ноября) я воспользовался любезным приглашением и, договорившись с товарищами, что они меня разбудят, если понадоблюсь, отправился в блиндаж. Там приготовил постель, запер дверь на массивный засов, погасил фонарь «летучая мышь» (электрического освещения в этом блиндаже не было) и забылся в крепчайшем сне.

Проснулся от какого-то грохота. В чем дело — не пойму, где нахожусь — тоже не могу сообразить: темно как в могиле. А рядом что-то трещит, рушится. Рухнула наконец... дверь блиндажа. И когда вспыхнул луч ручного фонарика, я разглядел встревоженные лица сотрудников отделения. Оказалось, что часа через два, после того как я отправился спать в блиндаж, полковник Белокуров созвал всех сотрудников на экстренное совещание. Заметив мое отсутствие, спросил: «Где Сергеев?» Узнав, что отдыхаю в блиндаже, приказал разбудить и немедленно направить сюда. Побежали будить, стучали на совесть, но безрезультатно. Доложили об этом полковнику.

— Ломайте дверь, — приказал он.

Я и проснулся, когда выполнялся этот приказ. Прибежал на совещание. Полковник, упредив мой рапорт о прибытии, жестом руки пригласил сесть, оглядел присутствующих и сказал:

— Товарищи командиры, сегодня в восемь часов наш фронт переходит в наступление. Поздравляю вас!