Между Осколом и Доном

Используя полученный опыт, особенно последних боев, уже к концу июня дивизия создала прочную оборону и продолжала ее совершенствовать. Отделявшая нас от противника водная преграда — река Оскол позволяла чувствовать себя несколько увереннее, но и она не гарантировала от новых ударов врага. К тому же и невооруженным глазом можно было увидеть на том берегу бесконечный поток немецких танков и автомашин, двигавшихся с севера на юг. Куда и с какой целью осуществлялась эта переброска войск, каковы их структура, численность, настроение, узнать было просто необходимо. Поэтому после тщательной подготовки разведчики провели смелый ночной рейд на другой берег реки и захватили вражеского солдата, румына. «Язык» попался достаточно осведомленный и, когда уяснил, что мы пленных не расстреливаем, а значит, война для него уже благополучно закончилась, охотно рассказал, что мы наблюдаем переброску соединений немецкой 1-й танковой армии в Донбасс; назвал даже запомнившиеся ему номера нескольких частей. Мне показалось, что немецкие военные секреты румынский солдат раскрывал чуть ли не с удовольствием, старался припомнить побольше подробностей. Как видно, союзники фашистской Германии не слишком рвались проливать кровь за бесноватого фюрера, а при случае не прочь были и навредить своему старшему партнеру.

Пленного отправили в штаб армии, мы же продолжали внимательно следить за тем, что происходило в расположении противника. Пока там ничего непосредственно нам угрожавшего вроде бы не отмечалось; это позволило бойцам и командирам немного отдохнуть, привести себя в порядок, конечно, в свободное от подготовки оборонительного рубежа время. Я не упустил и возможности написать письма родным.

Перечитывая их сейчас, вновь окунаюсь в атмосферу подъема боевого духа, растущей уверенности в наших силах и возможностях, характерных в то время для бойцов, командиров и политработников дивизии. Враг еще был силен, мы пока отступали, но были уже лучше, чем совсем недавно, вооружены, стали грамотнее, эффективнее [114] воевать, еще больше убедились, что можем успешно бить фашистов.

Из письма жене: «Можно только гордиться тем, какие замечательные у нас бойцы. Не подумай, что это дежурный ура-патриотизм, который обязывает безоговорочно восхвалять все свое и ругать чужое. Нет, это твердое убеждение, еще более окрепшее под влиянием пережитого в минувшее время.

Выдержали мы массированные бомбежки и артобстрелы, выстояли против бешеных атак. Никто не дрогнул, не пал духом. И отошли на другой рубеж только по приказу командования. На переходе за нами охотились «мессеры» — носились как сумасшедшие и строчили из пулеметов. Но на этот раз они не ушли от расплаты: появились наши соколы, в воздушном бою один «мессер» кувыркнулся и полетел вниз. Летчик выпрыгнул с парашютом и попал прямо к нам. Он стоял передо мной — «чистокровный ариец», по определению Гитлера, «сероглазая, белокурая бестия». У «бестии» был крайне растерянный вид. Еще недавно он атаковал не только наших бойцов, но женщин и детей и, наверное, считал себя сверхчеловеком, хладнокровно расстреливая безоружных. Теперь же лепетал, что он воевать не хотел, только выполнял приказы. По-новому запели эти вчерашние «покорители мира», когда начали получать по зубам.

А у меня мечта: после окончания войны взять дочурку и проехать с ней по тем местам, где приходилось и придется еще воевать, рассказать ей о том, как здесь все было. Пусть она увидит, как пострадала наша прекрасная страна под натиском фашизма, пусть на всю жизнь возненавидит фашизм и обретет еще большую любовь к своей Родине, к нашей Советской власти».

Как видно по. тону письма, чувствовали мы себя спокойно, уверенно, хотя никто и не питал иллюзий, будто все испытания, или хотя бы самые серьезные, уже позади. Пока радовались даже маленьким успехам, тому, что в каждом бою всеми имевшимися у нас средствами наносили гитлеровцам максимально возможный урон. И, даже отходя под давлением грубой силы, временного превосходства вермахта в боевой технике, мы верили, что наши долгожданные большие победы не за горами.

Вернемся, однако, к рассказу о дальнейших событиях.

Я уже писал, что передышка позволила нам оборудовать добротные позиции. Особое значение имело то обстоятельство, что достаточно глубокая в этом месте река Оскол [115] была серьезной преградой для вражеских танков. Здесь можно было бы дать фашистам бой. Но так уж сложилась обстановка на фронте, что дивизия, подчиняясь приказу, скрытно оставила подготовленный рубеж и начала отходить на восток.

Конечно, обидно было покидать позиции, дающие тактическое преимущество над противником, позволявшие остановить и обескровить превосходившего по численности и техническому оснащению врага. Ведь далеко не всегда нам доводилось сдерживать гитлеровцев в более или менее выгодных для нас условиях. К тому же каждая оборудованная своими руками позиция становилась для бойца и крепостью, и вторым домом, в создание которых он вкладывал огромный труд и которые готов был защищать до предела, а иногда и выше предела человеческих возможностей. Оставив в неравном бою один рубеж, начинали строить другой, торопливо долбили сцементированную морозом или иссушенную зноем землю, с каждым днем, с каждым часом углубляясь в нее, готовя к бою и обживая свои стрелковые ячейки. И вот все это снова пришлось оставлять и начинать все сначала...

В середине июля части дивизии остановились и начали закрепляться западнее станции Чертково, расположенной на участке железной дороги между Кантемировкой и Миллерово. Здесь мы узнали, какой страшной силы удары нанес противник в конце июня — начале июля на южном крыле советско-германского фронта, какую большую территорию пришлось оставить нашим войскам, чтобы избежать окружения армий Юго-Западного и Южного фронтов.

Штаб дивизии решено было разместить в хуторе Горобцы, восточнее станции и поселка Чертково. Выбирать подходящее помещение выехал начальник оперативного отделения дивизии майор Духов. Он взял с собой и меня. Прибыли в хутор благополучно, присмотрели просторный дом, поставили около него часового. Духов приказал мне поехать встретить командира и комиссара дивизии, которые должны были находиться в расположении одного из полков. Я отправился в путь, усадив в кузов грузовика бойца, получившего указание бдительно наблюдать за воздухом, ибо вражеские самолеты продолжали активно прочесывать дороги, причем кроме «мессеров» появились уже и небольшие группы «юнкерсов», выискивавшие для себя цели.

Не зная точно, в каком полку находились командир и комиссар дивизии, я остановил машину у перекрестка дорог, который нельзя было миновать, направляясь в Чертково [116] из любого полка, присел на обочину дороги и стал ждать. Мимо небольшими группами проходили бойцы, изредка, поднимая густые клубы пыли, проезжали автомашины. А вот на одной из дорог появился комфортабельный, но малопригодный для фронтовых дорог ЗИС-101. Я поднял руку. Лимузин остановился, и из него действительно вышли полковник Иванов и полковой комиссар Басин. Комдив выслушал доклад и приказал:

— Поезжайте вперед, будете показывать дорогу!

Поехали. Я время от времени приоткрывал дверцу кабины и проверял, следует ли за нами ЗИС-101. Все было в порядке. Вскоре мы нагнали комендантскую роту. Пока я объяснял ее командиру, как найти в Горобцах выбранный для штаба дом, ЗИС проскочил вперед и притормозил около группы бойцов, отдыхавших в тени деревьев на окраине Чертково. Никто из машины не выходил, и я решил, что комдив ждет, когда мы тронемся, чтобы и дальше следовать за нами. Стекла дверок лимузина были опущены, поэтому, проезжая мимо, я высунулся из кабины и крикнул:

— Товарищ полковник, надо ехать прямо по этой улице! — И мы направились к железнодорожному переезду.

А через несколько минут, оглянувшись, я обнаружил, что машина сзади не идет. Попросил шофера поддать газку и, не доезжая до железной дороги, свернуть направо. Промчались, как говорят моряки, галсами по параллельным улицам — нет ЗИСа, словно в воду канул. Надо принимать какое-то другое решение. Наиболее вероятно, что комдив, в то время как мы осматривали улицы поселка, уже самостоятельно проехал в Горобцы, тем более что дорогу туда знал командир комендантской роты, мог подсказать. Значит, еду в Горобцы!

За железнодорожным переездом вдоль большака стояли вразброс несколько маленьких домиков. Они казались пустыми. Вдруг из палисадника одного из них выбежала девочка лет десяти — двенадцати и, когда машина поравнялась с ней, закричала:

— Дяденьки, стойте! Дяденьки, стойте!

Остановились. Запыхавшаяся девочка торопливо выпалила:

— Дяденьки, в Горобцах немцы! Жители оттуда прибежали!

Девочка отошла, остановилась, глядя испуганными глазами. И тут в центре Горобцов взметнулся сноп пламени, повалил густой черный дым; через секунду-другую до [117] нас докатился гул взрыва. Это меняло положение. Похоже, что бежавшие из хутора жители не ошиблись. А тут еще со стороны Горобцов послышался рокот моторов, лязг гусениц. Танки?

Да, они самые, выползали на большак. Ветер дул от них в нашу сторону, и за пеленой пыли ничего не были видно. Но вот — поворот дороги, и в каких-нибудь двухстах метрах от нас появился головной танк с черным крестом на башне, за ним — другие такие же. Наблюдать, считать уже некогда. Командую шоферу:

— Разворачивай машину!

Полуторка развернулась и на виду у вражеских танкистов поползла на пригорок. Выстрел! Снаряд разорвался спереди справа. Второй попал прямо в дорогу, метрах в сорока впереди. Третий уже наверняка будет наш! Но тут я заметил слева ничем не огороженный промежуток между домиками у дороги, показал шоферу: «Быстро туда!» Машина резко вильнула в сторону, проскочила через довольно узкий коридор и выкатилась на ровное поле. Где-то сзади послышался запоздалый, не страшный теперь разрыв. Спасибо тебе, неизвестная девочка!

Вдоль тыльной стороны домиков пролегала запущенная дорожка. По ней доехали до железнодорожного переезда, перебрались через полотно и остановились примерно в километре от окраины Чертково. Я вышел из машины, осмотрелся, прислушался. Из поселка доносились выстрелы танковых орудий.

А что теперь надлежало делать мне? На этот вопрос можно было дать только один ответ: как можно скорее добираться до полков и предупредить их командиров о том, что в наш тыл вышли вражеские танки. Поехал вдоль железнодорожной насыпи в сторону Чертково.

Увидев скакавшего навстречу кавалериста, я вышел на дорогу, поднял руку. Всадником оказался незнакомый лейтенант с биноклем на груди. Едва осадив лошадь, он закричал:

— Куда вы? Скорее разворачивайтесь обратно — немцы заняли Чертково!

— Знаем, а сам откуда?

Лейтенант назвал неизвестный мне номер артиллерийского полка, сказал, что приказано отступать. Ну, у него свои начальники, свои приказы. А вот как бы мне сейчас пригодился бинокль.

— Слушай, друг, — говорю я. — Ты в тыл скачешь, а мне, наоборот, к Чертково нужно. Одолжи бинокль. [118]

— Ну ты даешь, старшой! Как это можно одолжить бинокль? Ищи его потом!

— На войне и не такое можно. Знаешь небось, что все лучшее отдают тем, кто идет в бой, а не в другую сторону. Мы ведь сослепу можем и на немцев напороться. Ну, так как же?

Пауза...

И вдруг лейтенант торопливо снял с шеи свой «цейс» и протянул мне.

— Ладно, бери, он у меня трофейный. Жив останусь, другой раздобуду. Может, еще помянешь меня добрым словом.

Лейтенант козырнул и, не оборачиваясь, поскакал по дороге. А я сразу же приложил бинокль к глазам, покрутил колесико наводки на резкость и первое, что увидел — мчавшуюся по дороге от Чертково пароконную повозку. Съехались. В повозке на толстом слое сена сидели заведующий столовой штаба нашей дивизии, две официантки и ездовой. Лошади — в мыле. Если так гнать по жаре, далеко не уедут.

— Куда гоните?

— Командир дивизии приказал всем отходить на Миллерово.

— А где сам комдив?

— Как только фашисты ворвались в Чертково, он отдал приказ и вместе с комиссаром уехал по этой дороге.

— А знают о приказе в полках?

— Это нам не известно.

На дороге появилась комендантская рота, та самая, которую я еще недавно направлял в Горобцы. У ее командира те же сведения: приказано отходить на Миллерово, но дошел ли приказ до командиров полков, он не знал. Оставалось одно — проверить это лично, добравшись во что бы то ни стало до оборонительных рубежей, расположенных западнее Чертково. Попросил командира роты выделить в мое распоряжение полтора десятка бойцов с автоматами, усадил их в кузов и поехал дальше. И вот, объезжая Чертково с юга, встретили наконец полковые колонны дивизии, отходившие на юго-восток. Сразу отлегло от сердца, когда узнал, что приказ комдива они получили.

Теперь, когда самый важный вопрос удалось решить, передо мною встала задача — как можно быстрее разыскать штаб дивизии. Наиболее вероятным казалось, что он проследовал в том же направлении, что командир и комиссар. Поэтому, не теряя времени, развернулись и по пыльному [119] большаку понеслись к знакомой дороге. Уже подъезжая к ней, вновь нарвались на группу вражеских танков, выползших метрах в трехстах от нас из-за невысокого бугра. Танкисты заметили машину, когда она выскочила на дорогу и набрала скорость. Вслед раздалось несколько пушечных выстрелов, но шлейф густой пыли за полуторкой сыграл роль дымовой завесы, вражеский огонь оказался неприцельным. Однако встреча эта вновь подтвердила опасность положения, в которое мы попади, а главное, не было возможности даже примерно определить, когда и где мы снова встретимся с врагом.

К вечеру подъехали к небольшому поселку. Высланные на разведку бойцы доложили, что противника в нем нет, и я решил расположиться здесь на отдых. Прежде всего надо было накормить людей. В кармане гимнастерки у меня лежало около ста рублей, на которые удалось купить довольно увесистого кабанчика. После сытного ужина все несколько приободрились, но усталость все же буквально валила с ног. Поэтому, выставив часовых, я приказал остальным отдыхать и сам прилег на любезно предложенную хозяином дома постель. Но поспать удалось совсем немного, вскоре меня разбудил шофер:

— Товарищ старший лейтенант, вас подполковник спрашивает.

Вышел из дома и увидел во дворе вроде бы знакомого подполковника. Ну конечно, это инженер нашей дивизии, с которым, правда, до этого мне не приходилось близко общаться. Как бы то ни было, а у меня словно камень с плеч свалился — появился старший по званию и, надо думать, более опытный, чем я, командир. Уж он-то наверняка разберется в обстановке, примет грамотное решение.

Оказывается, дивизионный инженер был неподалеку от Горобцов, в расположении саперного батальона, когда в хутор неожиданно с севера ворвались немецкие танки. Подполковник посадил бойцов на два ЗИСа и вместе с ними отправился искать штаб дивизии. Выбранный им маршрут удивительным образом совпал с нашим и привел в тот же поселок.

Утром, уже колонной из трех автомашин, двинулись к железнодорожному переезду, но, наученные горьким опытом, ехали предельно осторожно, с остановками для обзора местности. Притормозили на почтительном расстоянии от железной дороги, и через восьмикратный «цейс» я рассмотрел у переезда немецкие танки, автомашины, около них солдат и офицеров. [120]

После некоторого раздумья дивинж сказал:

— Мне было приказано в случае отхода дивизии сдерживать врага установкой мин и огнем саперных подразделений. Мин у нас нет, а бойцы, способные вести огонь, есть. Так что будем по мере сил и возможностей выполнять приказ.

— Товарищ подполковник, но ведь для того, чтобы прикрывать дивизию, надо сначала ее хотя бы догнать или, во всяком случае, знать, где она находится.

— Сейчас к ней не попадем, она где-то за железной дорогой, через которую нам здесь не перебраться. К тому же теперь совершенно ясно, что немцы наносили удар с севера на Миллерово, и не исключено, что его уже заняли. Если же учесть, что гитлеровцы, как правило, наступают вдоль главных дорог, нам надо двигаться между ними, а при каждом удобном случае, особенно в темное время, атаковать врага, ведь у нас около восьмидесяти бойцов, а это при грамотных действиях немалая сила. Более реальной помощи мы пока оказать дивизии не можем.

Изменив маршрут, мы направились на северо-восток, по существу сближаясь с противником, но с расчетом не попасть в окружение, оказаться у него на фланге. Моя машина шла впереди, за ней ЗИСы. Проехали через несколько населенных пунктов, в которых не было ни наших, ни немецких войск. Вот впереди показалось еще одно село, широко раскинувшееся вдоль живописной долины небольшой речки. Напоенные живительной влагой, ярко зеленели трава, листья деревьев и кустарников. Поселок выглядел оазисом на общем серо-желтом фоне, манил к себе давно забытыми покоем и уютом.

Заехали на окраину села, замаскировали автомашины под кронами деревьев. Я начал в бинокль просматривать длинную, километра на два, улицу и увидел на другом ее конце небольшие группы советских воинов, отдыхавших в тени. Собрался было уже опустить бинокль, но тут внимание привлек пыльный шлейф у горизонта. Вгляделся внимательнее и увидел, что к восточной, низинной, части села подходили танки. До них еще три — три с половиной километра, и было трудно определить, чьи они. Хорошо, если бы наши!

Пришлось продолжить наблюдение. Вот от танков отделился мотоциклист и направился в сторону отдыхавших военных. Остановился неподалеку от одной из групп, присмотрелся, и вдруг, как-то очень ловко, почти прыжком, развернул мотоцикл и помчался обратно. Отдыхавшие [121] вскочили, схватились за оружие, открыли стрельбу, но было поздно — мотоциклист добрался до танков, и спустя две-три минуты они, набирая скорость, двинулись к селу, открыв с ходу огонь. Теперь ясно: немцы!

У нас осталась единственная дорога к отступлению — на запад. Поехали по ней в том же порядке, что и раньше. Поднялись на бугор и увидели, что нам навстречу движется колонна больших, крытых брезентом немецких автомашин. Они совсем уже недалеко. Почти не задумываясь, кричу водителю:

— Налево через кювет — и вниз к реке!

Водитель тоже настороже. Рывок в сторону, удар днищем о край кювета, и мотор газика заглох. Надсадно урча моторами, ЗИСы переползли через кювет, остановились.

Из кабины передней трехтонки выглянул подполковник:

— Чем помочь?

Машу ему рукой:

— Скорее вперед, иначе все пропадем! Сами справимся!

Тем временем наш водитель пулей вылетел из кабины с заводной ручкой. И, в общем-то, очень капризный мотор завелся на этот раз, как говорят, с полуоборота. Бойцы подхватили машину, вытолкнули из кювета и вскочили в кузов. Полуторка рванулась вперед по целине. Гремела уже наполовину пустая бочка с бензином, било, мотало во все стороны бойцов, но никто не обращал на это внимания. Надо было оторваться от врага.

Только километра через три мы догнали поджидавших нас саперов. Подполковник сказал:

— Ну, Сергеев, первую часть нашего плана мы выполнили — хотя и не по своей воле, но вошли в соприкосновение с немцами. Теперь надо выполнять вторую часть — бить врага. И еще: учитывая, что здесь, куда ни ткнись, везде противник, можно полагать, что его передовые группы продвинулись далеко. Поэтому предлагаю следовать не на Миллерово, а на Морозовск.

Теперь передвигались мы по возможности в темное время суток, избегая сколько-нибудь наезженных дорог. Скорость, конечно, сильно упала, но удалось в значительной мере обезопасить себя от разбойничавших в воздухе вражеских самолетов. А следы их деятельности — разбитые, обгоревшие автомашины, повозки — встречались на пути довольно часто. Впрочем, совсем избежать удара с воздуха все же не удалось и нам.

В одну из ночей, выполняя вторую часть плана, мы организовали засаду у грейдерной дороги и, пропустив [122] большую колонну противника, обстреляли и атаковали следовавшую за ней группу солдат и офицеров. Дружные автоматные очереди ввергли врага в замешательство, фашисты бросились врассыпную, теряя убитых и раненых. Над ушедшей вперед колонной в небо взлетели осветительные ракеты, с минуты на минуту можно было ждать ее возвращения, но мы, прихватив с собой двух пленных и различные документы, какие успели быстро собрать, вернулись к своим машинам и, не включая фар, уехали по заранее намеченному маршруту.

Операция оказалась удачной. Хотя в темноте и спешке не удалось подсчитать потери врага, но немало гитлеровцев нашли здесь могилу или выбыли из строя, в то время как никто из наших бойцов не пострадал. Вот что значит внезапность и решительность в бою! Да и следовавшая впереди атакованной колонна, судя по продолжавшемуся пуску осветительных ракет, а затем и по донесшейся издалека беспорядочной запоздалой стрельбе, вернулась к месту, недавнего боя. Значит, теперь она задержится в пути, не прибудет к месту назначения в установленный срок, спутает в какой-то мере планы своего командования. И еще радовало, что бойцы наши сразу приободрились, даже повеселели — из кузова долго доносились их возбужденные голоса, обрывки фраз: «Тут я ему и врезал...», «Фрицы как драпанут. Но я их из автомата достал...», «Кричу ему «Хенде хох!», а он мне, как отзыв: «Гитлер капут...». Словом, удача окрылила людей.

А вот добраться затемно до мало-мальски надежного укрытия не успели — рассвет застал нас среди степи, и не только рассвет, но и «мессершмитт», пролетевший на малой высоте прямо над головами. Может быть, не заметил? Нет, «мессер» с разворотом набрал высоту и стал заходить для атаки. На одиночной машине можно было бы попытаться выйти из-под огня, маневрируя по направлению и меняя скорость. Здесь же пришлось, остановив полуторку на дороге, а ЗИСы по сторонам от нее, чтобы избежать поражения всех их одной очередью, самим рассыпаться по полю.

Неожиданно возникла проблема морального плана: что делать с пленными немцами? Так и хотелось оставить их связанными в кузове, чтобы посмотрели в лицо смерти, которую готовился сеять их же, немецкий, истребитель. Но что-то не позволило этого сделать. Подполковник приказал бойцам прихватить пленных с собой и оттащить подальше в степь. Нет, при всей ненависти к оккупантам не мог советский человек, воин, учинить расправу над безоружным, [123] потерявшим способность сопротивляться противником. Не знаю, поняли ли это сами пленные, но хотелось бы верить, что поняли и, быть может, даже честно рассказали потом обо всем этом своим соотечественникам.

А «мессершмитт» с пологого пикирования резанул по автомашинам длинной пушечно-пулеметной очередью и, не возобновляя атаки, скрылся за горизонтом.

— Наверное, полетел досыпать — ишь, в какую рань его, мерзавца, принесло, — сказал, облегченно вздохнув, подполковник, когда, убедившись, что опасность миновала, мы собрались у своего транспорта.

Что нам повезло, так это точно: лишь кузов одного из ЗИСов оказался прошитым очередью по диагонали, но ни пули, ни снаряды не повредили ходовой части, и можно было без задержки трогаться в дальнейший путь.

В тот день мы выскочили наконец из «мышеловки», влились в поток наших войск, отходивших к переправе через Дон у станицы Нижне-Чирская. По мере приближения к Дону дорога становилась все более забитой стекавшимися к ней с разных сторон людьми и техникой, все труднее становилось продвигаться вперед. Не доезжая до переправы, вышли из автомашин, прислушались к разговорам. В основном речь шла о тяжелых оборонительных боях, серьезных потерях, трудных дорогах. Подполковник приказал мне остаться у машин, а сам, помахивая планшеткой, пошел к переправе. Вернулся он довольно скоро в сопровождении коменданта переправы и нескольких автоматчиков. Не знаю, зачем коменданту так уж понадобились «языки», но у него явно поднялось настроение, когда он убедился, что в кузове одной из автомашин действительно сидели два пленных немца, а в придачу к ним у нас имелась целая сумка трофейных документов.

— Ведь это надо какие молодцы! — возбужденно говорил комендант. — Сколько тысяч бойцов мы уже переправили, а никто до вас не преподнес такого подарка. Едем вместе — я вас без очереди переброшу на тот берег.

Так все и получилось. Мы передали коменданту под расписку пленных, добытые в бою документы, а он пожелал удачи в поисках нашего соединения, и мы расстались с ним, довольные друг другом.

Через двое суток мы разыскали штаб 199-й стрелковой дивизии и некоторые ее подразделения, разместившиеся в городе Фролово, что в 150 километрах северо-западнее Сталинграда. Здесь же были командир и комиссар дивизии. К сожалению, полк под командованием Петра Сироткина [124] переправился через Дон где-то гораздо южнее нас и был включен в состав другой не только дивизии, но и армии.

Сразу же по прибытии во Фролово, 22 июля, я отправил письмо жене: «Прости за долгое молчание, но на этот раз обстановка сложилась так, что не только писать было некогда, но и отправить письмо не представлялось никакой возможности. Почти 20 дней провел в дороге, изрядно вымотался, хотя почти не вылезал из автомобиля. Зато сейчас условия резко изменились — я нахожусь почти в полной безопасности...»

Где-то в первых числах августа дивизии в том составе, который сгруппировался вокруг ее штаба, нарезали участок обороны западнее Фролово на левом берегу Дона. Вместе с другими командирами съездил туда на рекогносцировку и я. Осмотрели мы песчаные, поросшие лозняком дюны, а пока прикидывали, как оборудовать на выделенном участке оборонительные позиции, пришел приказ о расформировании дивизии с передачей личного состава в распоряжение 62-й армии.

Я получил направление в штаб 1-й танковой армии, создававшийся в Калаче-на-Дону на базе штаба 38-й армии. Командующим армией был назначен генерал К. С. Москаленко. Затратив на сборы каких-нибудь несколько минут, я без промедления убыл на попутной автомашине в Калач.

В штабе армии выяснилось, что начальник, к которому мне надлежало явиться, уехал на передовую. Поэтому, чтобы скоротать время, я вышел в раскинувшийся рядом яблоневый сад, бросил под одно из деревьев свое немудрящее имущество — шинель и тощий вещевой мешок — и прилег в тени на траву. Недалеко, тоже под яблоней, отдыхали два командира. Они оживленно беседовали и, казалось, не обращали на меня никакого внимания. Лицо одного из них показалось мне знакомым. Лейтенант был молод и безусловно красив — такие лица не часто встречаются. Без особого труда вспомнил: да ведь это Григорий Зильбер из Львовского университета!

...В январе 1941 года делегация преподавателей и студентов МГУ, в которую включили и меня как молодого ассистента, впервые посетила Львовский университет. Из прикрепленных к нашей группе товарищей мне особенно запомнился преподаватель географии Григорий Абрамович Зильбер. И вот где теперь довелось встретиться снова!

Только было хотел я его окликнуть, как началась бомбежка. Думал, что эти командиры здесь — свои, собрался [125] следовать за ними в ближайшее убежище. Но они остались на месте, только плотнее прижались к земле. То же самое пришлось сделать и мне. Хорошо, что враг бомбил не прицельно, по площади, и лишь одна бомба разорвалась неподалеку, припорошив нас густой пылью. Когда затих гул самолетов, я представился несколько иначе, чем собирался раньше:

— Какого черта не отрыли щели? Мало вас война учила?

Думал, что Зильбер растеряется от неожиданности или хотя бы удивится, а он и глазом не моргнул. Оказывается, Григорий тоже меня узнал еще до бомбежки и даже успел, пока длился налет, рассказать обо мне кое-что своему товарищу.

— Ну вы только посмотрите на него. Щель понадобилась, когда в саду такой чудесный аромат. Да и вообще какой-то невоспитанный: пришел, а вместо того, чтобы, как положено, поздороваться с хозяевами дома, начал ругаться. Здорово, Сергеев! Женя? Как же, помню. С прибытием в первую танковую! Я здесь — старший переводчик. А ты кем будешь?

Все это было высказано в шутливой, приятельской форме и в то же время с нескрываемым удовлетворением от неожиданной встречи. Какая это радость: прибыть к новому месту службы и увидеть здесь знакомого хорошего человека!

Г. А. Зильбер впоследствии стал одним из самых близких моих друзей. С ним долго были рядом на фронте, при любой возможности встречались и после войны. Приезжая в Москву из Львова (он стал доцентом географического факультета университета), Григорий всегда останавливался у меня дома, вызывал своим неизменным мягким юмором оживление у окружавших его людей, заряжал их бодростью и оптимизмом.

Помнится, мы гуляли с ним вокруг университета в 1970 году, обсуждали предстоявшую ему операцию, которая выглядела заурядной, но оказалась роковой...

Начальник, которого я ждал, приехал поздно вечером, Решать ничего не пришлось, ибо был уже получен приказ — ему и всем его сотрудникам утром выехать в Сталинград.

— Все определим на новом месте, — заметил после короткой беседы подполковник, человек энергичный, решительный в суждениях, почти не выпускавший из руки [126] прямую «капитанскую» курительную трубку. — А пока держитесь Зильбера — он хорошо разбирается во всех наших проблемах.