Уроки мужества

199-я стрелковая дивизия продолжала занимать оборонительные рубежи западнее Шевченково. Но уже не было безразмерной нейтральной полосы — она сократилась до минимума. Передний край обороны врага хорошо просматривался с наших позиций невооруженным глазом.

По данным разведки, противник создал здесь солидный оборонительный рубеж: сплошные проволочные заграждения в несколько рядов кольев, обширные противопехотные и противотанковые минные поля. Ночью передний край обороны почти непрерывно освещался ракетами. Все огневые точки соединялись между собой ходами сообщения полного профиля.

У нас, как и раньше, передний край в инженерном отношении был оборудован слабее. Главное внимание обращалось на надежность огневых точек. В ночное время выдвигалось боевое охранение.

В частях за это время значительно возросло количество пулеметов, минометов, орудий, появились противотанковые ружья, которые я впервые увидел в одной из колонн, когда ехал на попутном грузовике по вновь проложенной грейдерной дороге в штаб дивизии. Тогда же встретилось необычное подразделение: воины-проводники вели на коротких поводках крупных служебных собак, главным образом восточноевропейских овчарок.

— Истребители танков, — пояснил водитель. — Собаки-смертники. Когда я служил в пехоте, видел, как на них надевали жилеты, прикрепляли мины со штырями и пускали против танков. Жаль, конечно, этих красавиц — ведь у нас в деревне ни одной такой не было, только дворняги. Но что поделать, — вздохнул шофер, — война, она для всего живого — погибель.

Обратил я внимание и на то, что с каждой ротой следовала медсестра с брезентовой сумкой с красным крестом. В минувшем году у нас в дивизии их почти не было. Да и вообще в 1942 году уже много девушек появилось в армии. Они служили в канцеляриях штабов, обслуживали связь, ими были укомплектованы посты воздушного наблюдения, оповещения и связи (ВНОС), некоторые подразделения ПВО; многие несли нелегкую службу в медсанбатах, госпиталях, «летучках» (так тогда называли санитарные поезда, эвакуировавшие раненых).

Но мне думается, что самыми героическими были те девушки, которые служили санинструкторами в стрелковых [105] ротах и батальонах. Каким мужеством, добротой, состраданием к людям должны были они обладать, чтобы под вражеским огнем выносить с поля боя раненых, делать им перевязки, поддерживать в трудную минуту ласковым словом! А какие нужно было иметь выдержку и достоинство, чтобы наряду с воинами-мужчинами в их среде стойко переносить все сложности фронтового солдатского быта! Для меня эти девушки всегда останутся героинями. (Я немного отвлекся от рассказа, но мне очень хотелось где-то об этом сказать.)

Когда я прибыл в дивизию, войска Юго-Западного и Южного фронтов вели тяжелые оборонительные бои в районе барвенковского выступа. 23 мая войска немецкой армейской группы «Клейст», наступавшие из района Славянок, Краматорск, соединились южнее Балаклеи с частями 6-й немецкой армии, наносившей встречный удар с севера. В результате этого главные силы наших 6-й и 57-й армий, а также оперативная группа генерал-майора Л. В. Бобкина оказались в окружении и пробивались из него с большими трудностями.

Что и говорить, настроение в штабе дивизии, вызванное неудачным исходом столь обнадежившего вначале Харьковского сражения, было настороженным, ждали, что и на нашем участке фронта враг перейдет к активным действиям. Потому-то хотя и встретили меня сдержанно, но вот насчет заданий не поскупились — обеспечили уже привычной двойной нагрузкой. Из анализа обстановки здесь сложилось мнение, что, завершив боевые действия против окруженных 6-й и 57-й армий, враг предпримет наступление на восток, в полосе которого может оказаться и участок фронта, занимаемый нашей 38-й армией, и в частности 199-й стрелковой дивизией.

Естественно, надо было выяснить намерения противника, и командующий армией генерал К. С. Москаленко требовал во что бы то ни стало добыть «языка». Поскольку бывший начальник разведотделения (НО-2) штаба дивизии с этой задачей не справился, он был снят с должности и отчислен из соединения, а исполнять по совместительству его обязанности приказали мне. Словом, повторилось положение, знакомое мне по службе в 617-м стрелковом полку. Только вот ответственности прибавилось, о чем постоянно напоминала судьба моего предшественника.

Времени на раскачку мне никто не выделил, поэтому пришлось сразу же с головой уйти в работу: подробно изучить наш участок фронта на карте, просмотреть полученные [106] ранее разведданные о противнике, побывать на наблюдательных пунктах командира дивизии и командиров полков, полежать там по нескольку часов с биноклем, изучая все, что можно было увидеть, и главным образом передний край вражеской обороны. Не один раз выезжал на наш передний край, посетив в первую очередь бывший свой полк. Там полночи провел в боевом охранении так близко от врага, что отчетливо слышал доносившиеся из его окопов отдельные фразы, негромкое покашливание.

Из выездов на передовую у меня сложилось впечатление, что особенно обостренной бдительности противник не проявляет и если соблюдать все правила маскировки, а главное, не шуметь, то к вражескому переднему краю можно подойти достаточно близко.

6 июня 1942 года я писал жене, пометив на открытке — «час ночи»: «Прошла неделя, как я снова на фронте. Живу хорошо, часто бываю на свежем воздухе. К новой работе стал привыкать, хотя она более кропотливая, чем прежняя: массу времени отнимает различная срочная писанина. Так что спать особенно не приходится.

Погода стоит хорошая: солнечно, жарко, отцвели уже все фруктовые деревья. Кругом бегают цыплята, гусята — и вся эта мирная картина как-то не сочетается с тем, что в пяти-шести километрах отсюда проходят немецкие окопы, стоят нацеленные на нас орудия, готовые в любую секунду открыть огонь».

Противника на местности я мог изучать сколько угодно, но никто не освобождал меня от составления текущих сводок, донесений и многих других необходимых документов. И если, скажем, ночь я провел на передовой или день на наблюдательном пункте, то на оформление документов мог тратить лишь оставшееся время, урезая нередко скудные часы, отведенные на отдых. Словом, выспаться, даже в период затишья, мне не удалось. А тишина стояла грозная — тишина перед бурей.

В один из тех дней к нам в штаб дивизии приехал командующий 38-й армией генерал К. С. Москаленко. Переговорив с командиром, он пригласил на совещание руководящий состав соединения, в том числе и меня. Я уже много хорошего слышал о нашем командарме, но увидел его впервые. Генерал был худощав, подвижен, энергичен. Выглядел он очень усталым.

Командующий прибыл к нам по той же грейдерной дороге, по которой добирался сюда и я. А эта, по понятиям того времени, магистраль содержалась в образцовом состоянии. [107] Поскольку было уже известно, что противник наступает преимущественно по дорогам и вблизи от них, генерал в ходе поездки к нам сделал соответствующий вывод, который изложил примерно так:

— Очень хорошо, что эту дорогу оседлала ваша 199-я стрелковая дивизия, которая имеет большой боевой опыт. Я хотел было передвинуть ее севернее, полагая, что главный удар противник будет наносить вдоль железной дороги. Но теперь думаю, что наступление вдоль этой дороги покажется ему не менее заманчивым. Во всяком случае, он может попытаться прорвать оборону и на этом участке. Поэтому необходимо уплотнить боевые порядки дивизии, выделить дополнительные средства усиления. Я придам вам, товарищ Иванов, дивизион противотанковых пушек, а во втором эшелоне дивизии сосредоточим танковую бригаду.

Вскоре после отъезда генерала Москаленко мы получили из армии приказ, из которого следовало, что наступление врага ожидается в ближайшие дни и в связи с этим дивизия должна находиться в состоянии готовности к отражению удара. Чтобы отдать необходимые распоряжения, командир дивизии зашел в дом, где располагалось оперативное отделение штаба, и обратил внимание на стоявший в помещении тяжелый запах.

— В чем дело? — недоуменно обратился он к находившимся в комнате. — Как вы работаете в такой атмосфере?

Весной 1942 года хозяев уже обязательно выселяли из помещений, занимаемых штабами воинских частей и подразделений. Но здесь от хозяйки в наследство оперативному отделению все же осталась гусыня, сидевшая на яйцах в большом решете, стоявшем в прихожей. Хозяйка слезно просила не трогать птицу, иначе та бросит насиженные яйца и семье придется голодать. Скрепя сердце разрешили ей раз в день приходить, чтобы напоить и накормить гусыню, и очень скоро в этом раскаялись. Ну кто бы мог подумать, что от одной птицы может так отвратительно пахнуть? К тому же люди обычно привыкают к постоянному запаху, перестают обращать на него внимание, а тут что ни день, то хуже. И когда в дом зашел комдив, дышать уже действительно было нечем. Поэтому полковник с полным основанием учинил разнос:

— Безобразие, вонь какую развели. Наведите порядок, уберите помещение! К черту всяких гусынь! Чтобы через пять минут духа ее здесь не было!

И ушел. Сотрудники оперативного отделения с нескрываемым удовольствием бросились выполнять приказание, начав [108] с того, что выволокли злополучное решето вместе с гусыней за дверь. И вдруг на том месте, где стояло решето, увидели лаз с лестницей, уходившей в глубокий темный подвал. В нос ударило нестерпимое зловоние.

Один из красноармейцев полез было с фонариком вниз, но тут же выскочил обратно:

— Там мертвец лежит!

Вызвали начальника особого отдела дивизии. Привели хозяйку дома. Та запричитала:

— Ой, господи, да це ж мий чоловик вмер!

Постепенно все выяснилось. Хозяин дома, в котором расположилось оперативное отделение, уклонился от призыва в Красную Армию и отсиживался в заранее подготовленном убежище. Под домом был выкопан глубокий подвал, в котором умещались кровать, стол, табуретка, параша. На столе стоял чайник с водой, в миске лежали хлеб и сало.

Врач констатировал смерть от угара. Тогда только вспомнили, что несколько дней назад писаря штаба сжигали в печи ненужные бумаги, а заодно какие-то доски и рано закрыли вьюшку. Их еще отругали тогда за то, что напустили угару. Комнату, конечно, проветрили, а вот в подвале вентиляцию дезертир не предусмотрел, чем и подписал сам себе справедливый приговор.

Жена, приходя кормить гусыню, передавала мужу питье и еду, получая от него ободряющие записки. Когда все это выяснилось, я подумал: сколько же жизнь должна учить людей, чтобы минувшие уроки пошли впрок? Ведь чуть ли не каждый день мы твердили о бдительности, не раз обжигались на благодушии и вот опять просмотрели самую элементарную ситуацию. Не знаю, что уж там высидела гусыня, но запомнилась она надолго.

В ночь на 7 июня никто в штабе дивизии не спал. Из штаба 38-й армии поступил приказ: в связи с готовящимся наступлением фашистов утром 7 июня, в 4 часа, открыть огонь по позициям противника. В точно назначенное время заговорили все орудия и минометы. Били и по переднему краю, и по тактической глубине вражеской обороны. Огонь продолжался минут тридцать. Потом все стихло. Враг не отвечал.

8 и 9 июня все повторилось. Мы уже стали привыкать, что наш «рабочий» день начинается в 4 часа с артобработки вражеских позиций. Но 10 июня я, кажется едва успев заснуть, проснулся от артиллерийской канонады — фашисты на 30 минут раньше нас обрушили огонь на наши огневые точки и передний край обороны, Мы выскочили на улицу. [109]

На востоке еще едва брезжил рассвет, небо пока оставалось темным, но оно в буквальном смысле гудело: над головой шли колонны вражеских самолетов. А через десять — пятнадцать минут, когда я добрался до НП дивизии, их можно было уже и разглядеть — бомбардировщики выходили на боевой курс к нашим позициям.

Бомбежка не заставила себя ждать, да такая, какой ни я, ни многие из моих сослуживцев ни разу еще не видели. Отбомбившиеся самолеты сразу уступали место другим. Над передним краем нашего соседа справа, перекрывавшего железную дорогу, стоял неумолчный гул взрывов; было отчетливо видно, как вздыбливалась земля. Значит, главный удар враг все же наносил вдоль железной дороги, по недавно прибывшей на этот участок стрелковой дивизии.

Глядя со стороны на эту вакханалию огня, я достаточно четко представил, как неимоверно трудно нашему соседу, оборону которого методично перепахивали сотни бомб, не оставляя, кажется, нетронутым ни одного квадратного метра земли. Уцелеет ли хоть кто-нибудь на этой искромсанной территории и когда нам самим ждать подобной обработки?

А на участке нашей дивизии гремели лишь орудийные залпы — дивизионная артиллерия оказывала посильную помощь соседу, обстреливая расположенные перед ним вражеские позиции.

Немцы наступали на узком участке фронта. После массированного налета бомбардировщиков на поле боя выползла целая армада танков. Вот уже пора открывать по ним огонь, но артиллерия соседа молчит, — видимо, жестоко пострадала от бомбежки, а заградительный огонь наших орудий с дальней дистанции недостаточно эффективен. Танки, не снижая скорости, без помех преодолели передний край обороны соседа. И вдруг, вместо того чтобы двигаться, как можно было ожидать, по прямой на Купянск, повернули на северо-восток и быстро скрылись из глаз. Какой замысел таился за этим маневром, сказать было трудно.

Между тем на поле боя появилась и вражеская пехота. Казалось, что, после того как бомбы стерли все с лица земли, а потом танки проутюжили позиции, опасаться ей было уже нечего. В бинокль я хорошо видел, как фашистские цепи шли в полный рост. Не столь, правда, парадно, как каппелевцы в кинофильме «Чапаев», но тоже организовали нечто вроде психической атаки. Солдаты двигались в разомкнутых цепях, что-то горланя и пуская автоматные очереди в сторону безмолвствовавших окопов. Невольно подумалось: «Сами себя подбадривают!» [110]

Цепи чуть ли не вплотную приблизились к переднему краю обороны соседа. И тут произошло чудо — другое слово подобрать трудно. Заговорили пулеметы. Сразу несколько! После всего, что здесь произошло, почти невозможно было поверить, что противник встретит отпор. Но оказалось, что наши бойцы мужественно выдержали испытание огнем, выстояли, и теперь все, кто остался жив, взялись за винтовки, нажали гашетки пулеметов. Оборона жила, действовала!

По приказу комдива наша артиллерия немедленно усилила огонь. Теперь, когда вражеская пехота оказалась в пределах досягаемости орудий всех калибров, осколочные снаряды наносили противнику серьезный урон. Все больше и больше падало темно-зеленых фигурок и от пулеметного огня, и от разрывов снарядов. Стройные цепи врага превратились в разорванные звенья. Вот солдаты противника залегли, вот уже преследуемые огнем из всех видов оружия побежали назад — сначала отдельные пехотинцы, а потом и целые группы. Атака была отбита.

С разрешения комдива я приказал командиру разведроты немедленно направить разведчиков на недавнее поле боя с задачей изъять у убитых фашистов документы, а если удастся подобрать раненого, то привести или принести его в штаб. Этот приказ был выполнен. В наши руки попало много документов, а главное, был доставлен немецкий ефрейтор, правда едва державшийся на ногах. На мой вопрос: «Куда ранен?» — разведчики рассмеялись:

— Да он целехонек, товарищ старший лейтенант, только, наверное, тройную норму шнапса хватил. Они же наступали все выпивши. А этот так набрался, что мы от перегара сами окосели, пока его сюда волокли. Прикажите, пожалуйста, выдать нам по чарке для опохмелки.

Ну что ж, разведчики заслужили поощрения, и не только просимого: добыли кучу документов, а в придачу к ним еще и «языка», выполнив тем самым требование командующего армией. И хоть, на первый взгляд, невелика птица ефрейтор, но иногда и нижние чины давали весьма ценные показания, особенно в то время, когда перед наступлением немцам на передовой зачитывали приказы даже «самого фюрера», в которых сообщалось о целях операции и многом другом...

Гитлеровцы не смирились с неудачей. Вновь в небе появилась фашистская авиация, заговорила артиллерия. Теперь интенсивно бомбили и обстреливали боевые порядки и нашей дивизии. Причем вражеские бомбы и снаряды рвались не только на передовой, но и в расположении штаба. [111]

Несмотря на отчаянную нехватку времени, я все же ухитрился в те дни написать письмо жене, в котором изловил события следующим образом:

«Обстановка вокруг резко изменилась. Начались сильные бои. Немцы на нашем участке пробуют продвинуться вперед, бросают все, что у них есть: людей, танки, авиацию, но получают достойный отпор. Не скрою, я горжусь тем, что снова на фронте, рядом с нашими героическими воинами. Если бы ты могла видеть, как мужественно они сражаются с вооруженными до зубов фашистами!.. За меня особенно не волнуйся — я сейчас подвергаюсь сравнительно небольшой опасности. Надоедают только «божьи птички», черт бы их побрал! Для них что окоп, что деревня — все стирают с лица земли. Но сегодня и мы немного отвели душу — сбили «Хейнкель-111», да еще и новенький, 1942 года рождения. Недолго он поразбойничал».

С «хейнкелем» же произошло вот что. Неподалеку от штаба дивизии располагалась батарея зенитных пушек. Командиру батареи было приказано ни при каких обстоятельствах огня не открывать, чтобы не демаскировать штаб. Мне это, откровенно говоря, было не совсем понятным — зачем же тогда здесь находится нестреляющая батарея?

И вот 12 июня командир батареи не выдержал. Я как раз в это время был рядом со штабом дивизии и видел все события от начала до конца.

«Хейнкель-111» возвращался на малой высоте с востока в расположение своих войск и, похоже, вел визуальную разведку, хотя для таких целей противник чаще использовал более скоростной и обладавший большим радиусом действия «Юнкерс-88» или специально предназначенный для воздушной разведки «Фокке-Вульф-189» — пресловутую «раму».

Как бы там ни было, но когда «хейнкель» приблизился к нашей зенитной батарее, грянул дружный залп. Самолет сразу густо задымил, задрал нос, свалился на крыло, врезался в землю и взорвался. Сгоряча комдив обрушил гром и молнии на голову лейтенанта, осмелившегося нарушить его приказ, но быстро отошел: что ни говори, не так уж часто удавалось увидеть такую снайперскую стрельбу, да и упусти мы этого стервятника, сколько он смог бы натворить еще бед! Словом, командир батареи отделался легким испугом, а вот разведотделение разжилось кое-какими интересными документами, особенно полетной картой, являвшейся всегда весьма желанным трофеем.

Несколько суток вражеская пехота, поддерживаемая танками и авиацией, настойчиво штурмовала позиции нашей [112] и соседней дивизий, но, не добившись успеха, на какое-то время прекратила атаки. К сожалению, так было не везде: вскоре мы узнали, что участвуем в отражении войсками Юго-Западного фронта наступления 6-й и 1-й танковой армий противника на волчанском и купянском направлениях. Две мощные ударные группировки немецко-фашистских войск, действовавшие из районов западнее Волчанска и восточнее Чугуева, имевшие значительное превосходство в авиации и танках, на некоторых участках фронта вынудили наши части и соединения отходить на восток.

Наступившее было на нашем участке некоторое затишье не давало и малейшего повода для успокоения, совсем не означало, что враг, сосредоточив все внимание на направлении главного удара, не попытается прорваться в других местах, к чему он всегда стремился раньше. Так оно и вышло: 22 июня, в годовщину с начала Великой Отечественной войны, словно бы по старому сценарию, повторилось то, что мы пережили 10 июня, — бомбежка, артобстрел, атаки танков и пехоты. Но теперь противник действовал еще настойчивее, ожесточеннее, не считаясь с потерями. Наши воины наносили врагу немалый урон, одну за другой отбивали яростные атаки фашистов, но и сами несли потери.

На исходе 22 июня к полковнику Иванову прибыл совершенно измученный командир от соседа справа и доложил, что в их соединении осталось очень мало бойцов и вряд ли они смогут продержаться еще один день, если не получат основательного подкрепления. Надо полагать, что у армии не оказалось свободных резервов, ибо 23 июня соседняя дивизия, воины которой проявляли до этого исключительную стойкость, начала отходить. Гитлеровцы организовали преследование, продвинулись на восток на несколько километров и могли бы оказаться в тылу нашей дивизии, но на этот раз мы своевременно получили приказ из штаба армии об отводе частей за реку Оскол.

Несмотря на активные действия вражеской авиации, бомбившей и обстреливавшей наши колонны, отход дивизия провела организованно, с минимальными потерями. Мой родной 617-й стрелковый полк, надежно обеспечив прикрытие, позволил остальным частям оторваться от противника. И 25 июня дивизия заняла оборону на восточном берегу реки Оскол. Здесь у меня появилась возможность отправить письма родным.

«Я жив и здоров, как и большинство моих товарищей. Очень беспокоился о Сироткине, выполнявшем очень трудное [113] боевое задание, но у него, как выяснилось, тоже теперь все в порядке. Более того, пришло известие о присвоении ему звания майора».