В учебном центре

Теплушка оправдывала свое название: в железной печурке потрескивали дрова, придавая помещению своеобразный уют, мягко, неназойливо мерцал фонарь «летучая мышь», не высвечивая крашенных суриком стен и потолка. В вагоне оказалось всего четыре человека, все — военные врачи, получившие назначение на другой фронт.

Встретили они меня приветливо, предложили чаю. В ответ на любезность я выложил на сколоченный из неоструганных досок стол одну из буханок хлеба. Во время чаепития стало еще теплее, и мы сняли шинели. Сидели, неторопливо беседовали, время от времени посматривая на часы: что-то долго поезд не трогался.

Завыли сирены, предупреждая о воздушной тревоге. Нам-то как на нее реагировать? Ничего не придумали лучше, чем продолжать беседу, как будто ничего не случилось. И все же невольно тревожно переглядывались и чутко прислушивались к тому, что происходило за пределами вагона. Вот уже открыли огонь зенитки, прикрывавшие станцию, и тут один из врачей вспомнил:

— Черт возьми, а ведь в нашем эшелоне несколько вагонов с авиабомбами и другими боеприпасами. Можно принять самое непосредственное участие в грандиозном фейерверке.

Вот уж действительно нашел время для вдохновляющей информации! А тут и душераздирающий визг бомбы, прогремевший где-то неподалеку взрыв. За ним второй, третий... Вздрагивал вагон, качалась «летучая мышь». Инстинктивно хотелось куда-то спрятаться. Усилием воли заставил себя достать кисет с махоркой, свернуть самокрутку, вставить ее в мундштук и закурить.

Несколько бомб разорвалось довольно близко, но «фейерверка» не произошло. После отбоя тревоги эшелон наконец тронулся с места. Ехали медленно, с продолжительными остановками, так что в Валуйках оказались только утром. Побежал я на телеграф, чтобы отправить весточку родным, и у входа в здание вокзала лицом к лицу столкнулся с Олейником — тем самым старшим лейтенантом, которому передал взвод в резерве Юго-Западного фронта. Только теперь на петлицах его гимнастерки вместо трех кубиков [92] были нашиты три матерчатые шпалы, а на груди сверкали два ордена. Я на секунду опешил: он ли?

— Товарищ подполковник, вы ли это?

— Здорово, Сергеев, я самый! Рад видеть тебя живым. Да и повоевал ты, судя по «звездочке», неплохо.

— Как учили. А у вас, я вижу, еще лучше получилось.

— Куда уж лучше, если нашпиговали меня фашисты железом, а теперь после госпиталя еду долечиваться в Кисловодск. Ну, прощай, мой эшелон сейчас тронется, а до него еще доковылять нужно.

Тяжело ступая, подполковник направился к своему вагону. Встретимся ли мы еще когда-нибудь?

В Воронеж приехали 21 февраля. Я разыскал управление кадров штаба Юго-Западного фронта и там узнал, что учебный центр базируется в селе Самойловка, что в двухстах километрах от Саратова, а ехать надо до железнодорожной станции Три Острова, которая находится между Балашовой и Камышином.

На вокзал из управления кадров я ехал вместе с Иваном Титовым, тоже старшим лейтенантом. Он был кадровым командиром и встретил войну вблизи нашей западной границы. Буквально за несколько дней до этого он женился на девушке, которой только исполнилось восемнадцать лет. Где она, что с ней — он не знал, тосковал и беспокоился.

Все это мне стало известно позднее, во время нашего совместного пребывания в учебном центре. А по дороге на вокзал выяснилось, что мой попутчик и есть тот самый Титов — начальник штаба соседнего стрелкового полка, с которым мне не раз приходилось разговаривать по телефону. Этот полк, входивший в состав другой стрелковой дивизии 38-й армии, был у нас притчей во языцех благодаря его боевым успехам: то вражеский опорный пункт возьмет, то очень нужного «языка» захватит, то успешно отобьет внезапную атаку. На мой вопрос, как это им все удавалось, Титов ответил:

— Никакого секрета нет. Просто подобрался хороший состав командиров, политработников, бойцов. Один батальон Олейника чего стоит — все, как один, в своего командира.

— Какого Олейника? — встрепенулся я и рассказал Титову о встречах со «своим» Олейником.

— Да, это наверняка он, — задумчиво сказал собеседник, — Храбрейший командир, хотя и очень своеобразный. Скажем, идет наступление, его батальон атакует, а он на КП сидит и патефон слушает. Кто-нибудь доложит, что батальон залег, дальше продвинуться невозможно, Олейник [93] сразу преобразится: «Как залег?» Прибежит не сгибаясь в переднюю цепь, поднимет над головой пистолет: «За мной! Бей фашистскую сволочь!» Поднимаются все до одного и уж, будьте уверены, не остановятся, пока не выполнят задание. В последнем бою Олейник был ранен в ногу, но продолжал командовать батальоном. Вторая пуля попала ему в шею, и, несмотря на это, он покинул поле боя только по приказу командира полка.

У окошечка вокзальной кассы мы познакомились еще с одним будущим слушателем, капитаном П. А. Фильджаном. Втроем и сели в вагон. Рядом с нами ехали две молоденькие девушки, как мы поняли из их беседы, на работу. Постепенно завязался общий разговор. Один из нас шутливо задал, в общем-то, тривиальный вопрос:

— Наверное, дома вам пирогов в дорогу напекли?

— А как же, без этого не ездим.

— Ну вот и хорошо, сейчас будем чай пить. Есть кипяток, заварка, сахар. Давайте свои пироги, давно домашнего теста не пробовали.

Тут одна из девушек не выдержала, горько заплакала:

— Какие пироги? Неужели вы и правда подумали, что у нас пироги есть? Да мы вкус обычного хлеба едва помним.

Вот досада! Сами того не желая, обидели девушек, забыли, как живется нашим людям в тылу, на какие жертвы они идут, чтобы вооружить, одеть, накормить защитников Родины. Я торопливо достал из вещмешка последнюю буханку хлеба и увидел, какую радость доставило это, не упоминаемое в кулинарных книгах, блюдо нашим юным попутчицам.

Когда в послевоенные годы я вспоминал этот эпизод в поезде, ту последнюю буханку из своего вещмешка и истосковавшихся по обыденному хлебу двух девушек, то невольно думал о том, как мы должны дорожить хлебом, как высоко должны ценить нелегкий труд хлебороба.

Не знаю, по каким соображениям собирались разместить учебный центр фронта в небольшом районном центре Самойловка. Здесь не оказалось условий ни для занятий, ни минимальных бытовых. Потеряв впустую несколько дней, мы были отправлены обратно в Воронеж. За время этих переездов я подружился с Иваном Титовым, привлекшим меня неизменной выдержкой и доброжелательностью к людям и в то же время решительностью суждений, умением отстоять свои взгляды и убеждения, убеждения коммуниста и советского патриота. Такие люди нужны всегда, повсюду [94] и всем. На войне — особенно. Вот так и случилось, что у меня появился еще один фронтовой друг.

15 марта я отправил жене из Воронежа открытку и просил ее писать мне на главпочтамт до востребования. Казалось бы, невелико событие, но на самом деле я обрел на какое-то время постоянный адрес и теперь мог узнать, что делается дома, как живут близкие и любимые люди.

В Воронеже нас разместили сначала в показавшихся просто роскошными номерах городской гостиницы. Но вскоре слушателей переселили в казармы, где и обосновался наконец учебный центр Юго-Западного фронта, в котором проходил переподготовку командный состав, начиная от командиров взводов и кончая командирами полков. Начальником центра был генерал-майор С. И. Недвигин, а нашим 1-м учебным полком командовал полковник А. П. Николаев.

Первая рота нашего батальона была самой «привилегированной» — в ней готовили командиров полков. Во второй роте, в которую определили Титова, Фильджана и меня, готовились штабные работники: начальники штабов полков, сотрудники штабов дивизий. В большинстве своем слушатели уже имели опыт практической работы в должностях начальника штаба полка или его помощников. Отношения между слушателями сразу же сложились хорошие, товарищеские, занимались все серьезно, отчетливо представляя, насколько сейчас важны новые знания, соответствующие требованиям и условиям такой огромной по масштабам войны, как Великая Отечественная.

Надо сказать, что преподавательский состав в центре был достаточно квалифицированным, и по многим дисциплинам, особенно таким важным, как тактика и техника штабной службы, я лично значительно пополнил свой багаж, стал достаточно быстро и, как правило, безошибочно разбираться в сложных ситуациях, которые содержались в предлагаемых нам вводных. Растущее благодаря хорошо поставленному учебному процессу чувство уверенности в своих силах и возможностях позволило мне сообщить жене в письме от 20 апреля: «...не жалею, что попал на учебу. Несмотря на некоторые «накладки», главным образом бытового характера, получил много новых, очень нужных для меня знаний».

Не скажу, что «накладки», о конкретном содержании которых я в письме, естественно, умолчал, были такими уж незначительными. Думается, прояви командование побольше заботы о слушателях, результаты учебы оказались бы более высокими. Начать хотя бы с того, что жили мы в неотапливаемых [95] каменных казармах. Температура в марте и апреле в комнатах не поднималась выше пяти градусов тепла. Поэтому шинелей не снимали практически в течение всего дня. Вечером трудно было заставить себя раздеться, улечься в холодную, влажную постель, укрыться с головой стареньким, тоненьким одеялом и опять же шинелью. Свет в комнате на ночь не гасили, памятуя, что лампочки излучают хоть какое-то тепло.

В отличие от фронтового бытия, где день и ночь становились понятиями относительными, здесь царил твердый распорядок дня. Поднимали нас в 6 часов утра. В 7 часов — завтрак, в 15 — обед, в 20 — ужин. Нормальное, казалось бы, трехразовое питание имело, увы, лишь одно преимущество перед питанием на передовой — регулярность. Кормили же здесь хуже, чем на фронте, нередко даже значительно хуже. Случалось, кто-то поднимал этот вопрос перед снабженцами, но получал стереотипный, в общем-то правильный, ответ: «Вы разве не знаете, что идет война? А подумали о тех, кто сейчас мерзнет в окопах?» Как же не подумали, если сами не из санатория сюда приехали! Но аргументация наших оппонентов была достаточно надежной, так что приходилось терпеть.

Хорошо, что далеко не все прятались за фразой, уходили от ответов на острые вопросы. Огромным уважением в батальоне пользовался его комиссар (к величайшему моему сожалению, не запомнил его фамилию). С ним можно было откровенно говорить на любую тему, зная, что он обязательно откликнется, убедит, поможет. Да и держался он со слушателями просто, как подобает настоящему политработнику, хотя и не панибратски. Сам он был авиатором, в минуты откровенности признавался, что тоскует по летной части, откуда его откомандировали по состоянию здоровья, все сделает, «мыслимое и немыслимое», чтобы вернуться в авиацию.

Разгильдяев он терпеть не мог, требовал соблюдения железной дисциплины, но становился на нашу сторону, когда мы нарушали внутренний распорядок в погоне за культпрограммой.

Весь день мы напряженно занимались, а после ужина у нас было свободное время. Но кому оно нужно, это свободное время, если в центре не было даже библиотеки, а ты в шинели и шапке сидел в холодной казарме? Между тем стоило затратить всего лишь один час на дорогу — и ты оказывался в городе, где сравнительно легко можно было попасть [96] в театр, кино, цирк. Ради этого стоило отказаться и от малоаппетитного ужина.

Мы не раз обращались к руководству центра с просьбой организовать культпоходы или разрешить нам по очереди ходить в город по увольнительной, но получали отказ. И тогда бывалые фронтовики, боевые командиры, словно несознательные новобранцы, стали удирать в самоволку, смело минуя со своими кубиками и шпалами проходную, где дежурили от силы сержанты.

На вечерней поверке то и дело кого-то недоставало. Командир роты, которого тоже можно было понять, выходил из себя, обещал принять сверхсуровые меры, но нарушители обычно являлись прямо к комиссару батальона, докладывали, где были, предъявляли билеты, рассказывали о своих впечатлениях. На этом все и заканчивалось, если... если от прибывшего не попахивало спиртным. В таком случае комиссару лучше было не показываться и провинившиеся предпочитали получить любое взыскание от командира роты, но не потерять доверия у комиссара. Впрочем, такого рода ЧП всего-то и было одно или два.

Мне как секретарю парторганизации роты неудобно было ходить в самоволку. Батальонный комиссар понимал это и иногда, зная, что я дружен с Титовым, сам вручал нам увольнительные, советовал, куда пойти. Так, однажды по его рекомендации мы оказались в драматическом театре, где шла новая тогда пьеса «Парень из нашего города». Нечего говорить, что несколько дней были под ее впечатлением. Удалось нам просмотреть несколько кинофильмов, побывать на концерте в Доме Красной Армии. И всем этим мы были обязаны нашему батальонному комиссару, который утверждая, что культурный досуг воинов является одним из важных элементов их боевой подготовки.

В Воронеже, впервые после отъезда из Москвы, я начал получать много писем: от родных (уже и от дочки), университетских товарищей и конечно же от фронтовых друзей. Много радости доставляли письма П. И. Сироткина. В допустимых пределах он сообщал о том, чем жили однополчане, об успехах и неудачах в боях, радостях и переживаниях, а на войне одно ходит рядом с другим. Из его писем я узнал о гибели нашего командира дивизии полковника В. В. Давыдова и некоторые подробности этого тяжелого события.

8 марта 1942 года Давыдов приехал в наш полк, ознакомился с обстановкой, после чего решил пройти на НП, который располагался на ветряной мельнице, стоявшей на бугре неподалеку от поселка Василенково. В светлое время [97] суток добираться туда было слишком рискованно, ибо идти надо было по ровному, простреливаемому противником полю. Да и сама мельница не раз подвергалась артиллерийским налетам. Однако этим доводам командира полка Давыдов не придал особого значения и от своего замысла не отказался.

Вместе с полковником, естественно, пошли командир и комиссар полка, адъютанты, связисты. Образовалась группа людей, которая не могла не привлечь внимания противника. Когда они находились уже около мельницы, немцы дали залп из минометов. Услышав свист мин, все бросились на землю. Все, кроме Давыдова, который, как бы раздумывая, стоит ли кланяться вражеским минам, медленно опустился на бедро, оперся о землю рукой. Мины взорвались. Все остались невредимы, и только один осколок попал прямо в сердце комдива.

Вот что я написал жене в апреле: «На днях получил подтверждение, что убит полковник Давыдов, наш командир дивизии. Замечательный он был командир: культурный, спокойный, храбрый и знающий. Расцеловал меня, когда вручили мне орден, и пожелал успехов. Сам же он имел несколько орденов. И вот такого командира не стало. Невосполнимая и очень обидная потеря».

К 1 мая у нас должны были закончиться занятия, и за пять дней до этого долгожданного события я писал жене: «...пока это письмо дойдет до тебя, пока вернется твой ответ, меня, наверное, здесь уже не будет. Всей душой я уже рядом со своими боевыми друзьями, с нетерпением жду встречи с ними на передовой, где теперь смогу принести еще больше пользы...» Но на этот раз не все получилось как по писаному.

Нет ничего удивительного в том, что все экзамены я сдал на отлично — для человека с университетским образованием и определенным боевым опытом иной результат был бы просто неправомерным. Сразу настроился на отъезд, и конечно же в свой полк. Но тут произошли непредвиденные события. Началось с того, что в учебный центр приехал майор — представитель находившейся в то время в Ташкенте Военной академии имени М. В. Фрунзе, с целью отбора командиров для обучения в ней, продолжительность которого составляла тогда шесть месяцев. Из состава роты ему приглянулись Иван Титов, я и еще один кадровый командир, лейтенант, казах по национальности — высокий, стройный, с волевым лицом, всегда подтянутый и аккуратно одетый.

Майор детально ознакомился с нашими личными делами, поэтому, беседуя с нами и словно предвидя какие-то возражения, [98] не столько расспрашивал, сколько рассказывал об академии, называл прославленных военачальников — ее выпускников, объяснял, насколько нужны для победы над сильным и коварным врагом командиры высокой квалификации, какую может дать только военная академия. И вот нас троих, только что мечтавших как можно скорее вернуться на фронт, к своим товарищам, вдруг увлекла перспектива окончить академию. Это может показаться непоследовательным, нелогичным, но так было. Возможно, здесь сыграли роль не только красноречие майора, но и уже осознанная необходимость воевать по-новому, на основе последних достижений военной науки. То, что мы пережили за минувшие полгода с небольшим, не должно было повториться.

Получив наше согласие, майор сказал, что нужно через своего командира подать рапорты на имя начальника учебного центра. Рапорты мы написали и передали. В тот же день последовал вызов к полковнику Николаеву.

Привели себя в образцовый порядок и отправились к командиру полка. Вошли в кабинет, доложили, что такие-то прибыли по приказанию. Стоим, ждем решения. Полковник оторвал взгляд от лежавших перед ним наших рапортов, посмотрел на нас явно недружелюбно.

— Вот что, — холодно сказал он наконец. — Судя по вашей писанине, вы забыли, что сейчас идет война. Или как раз именно поэтому захотелось подальше в тыл забраться, пусть, мол, другие повоюют? Отсиделись в Воронеже, а теперь вот на фрукты в Ташкент потянуло? Я еще подумаю, как с вами поступить. И запомните: всякие там представители академий мне не указ. Идите!

Мы слушали эту тираду, не веря своим ушам. В душе прямо-таки клокотало от незаслуженных подозрений и обвинений. По команде «Идите!» мы, словно заранее сговорившись, дружно повернулись через левое плечо и, демонстративно печатая шаг, пошли к двери, хоть этим давая выход охватившим нас чувствам.

Полковник, видимо, не понял нашего состояния. Он скомандовал нам: «Стой!», «Кругом!», «Три шага вперед, марш!». Все это мы выполнили безукоризненно. И вновь были ошарашены. Полковник вдруг заулыбался и четко, с расстановкой произнес:

— За отличную строевую подготовку ходатайствую перед командованием центра о направлении вас в академию.

Первым после затянувшейся паузы отреагировал Иван Титов: [99]

— Товарищ полковник, прошу вернуть мне рапорт. Я отказываюсь ехать в академию.

За ним сделал шаг вперед и я:

— Товарищ полковник, прошу вернуть и мой рапорт.

Такое же заявление сделал и лейтенант-казах.

Теперь настала очередь растеряться полковнику. Он вскочил со стула и закричал:

— Это — коллективка! За такое в военное время отдают под трибунал!

Я уже полностью пришел в себя и спокойно возразил:

— Никак нет, товарищ полковник, вовсе это не коллективка. Просто вы нам очень убедительно объяснили, что идет война, а следовательно, в академию ехать не время. Вот мы и просим послать нас обратно на передовую. За это не судят.

Вот так и ушли мы со своими рапортами в руках, которые сразу же после выхода из штаба порвали в клочья.

Крепко ругал нас поначалу представитель академии «за малодушие», но и он в конце концов понял, что в сложившейся для нас ситуации ни о какой учебе не могло быть и речи.

Прошли годы, десятилетия... Вспоминая о пребывании в учебном центре, я думал: а все ли было таким однозначным, как казалось тогда? Какими были на самом деле те люди, коим доверили готовить слушателей к грядущим боям? Нет, недаром говорят, что время — лучший лекарь или судья! Сейчас многое из того бескомпромиссного прошлого смотрится более мудро, что ли, во всяком случае, легче понять несколько подрастерявшихся в период неудач на фронтах наших командиров-наставников. В самом деле, как надежно учить науке побеждать, когда она формально существует, а отдачи от нее маловато? Как строить взаимоотношения с подчиненными, какой взять тон, если на фронте все еще основным приказом было не «Вперед!», а «Ни шагу назад!», И кто знает, может быть, за внешней суровостью, не всегда логическими словами и поступками людей стояли более высокие помыслы, чем могло показаться сгоряча.

Сейчас полагаю, что нелегко было и хозяйственникам из той ЧМО — части материального обеспечения, коей надлежало снабжать нас, слушателей, всеми видами довольствия. И, положа руку на сердце, трудности, испытываемые так называемым переменным составом учебного центра, призванным прежде всего успешно освоить курс переподготовки, едва ли были соизмеримы с теми проблемами, которые возникали у организаторов учебного процесса в тыловой [100] зоне, жизни и быта обучаемых. Отсюда, очевидно, и разного рода недоразумения, недоуменные вопросы, ответы на которые давала лишь сама война, правильно, во всех взаимосвязях воспринимать которую всем нам нужно было еще учиться.

После визита к комбату, последствия которого оказались достаточно неожиданными, прошло еще несколько дней. Мы ждали, что будет дальше.

Вызвали наконец меня и Титова в штаб учебного центра. Мы думали, что идем для направления к месту дальнейшей службы, надеялись, конечно, что вернемся в свои части, но... нам объявили о зачислении в штат учебного центра преподавателями, вручили заготовленные уже служебные удостоверения и предложили немедленно подыскать себе квартиры в городе.

Вот так! Штаб центра — не батальон, инстанция для нашего брата — среднего командира — весьма высокая, диспутов здесь с руководством не устроишь. Да и предложили ведь почетное дело — готовить кадры для фронта. Осталось только сказать «Есть!» — и приступить к новым обязанностям.

Кто-то из слушателей, уезжавших в родную часть, назвал адрес своих знакомых в Воронеже, и мы с Титовым впервые с начала войны стали квартиросъемщиками.

Уже на следующий день утром я был поставлен в известность, что должен проводить занятия по тактике и технике штабной службы со взводом, укомплектованным военными инженерами, которых решили переквалифицировать в ПНШ-1. Тактику и технику штабной службы, как я уже отмечал, преподавали у нас замечательно, знания были свежи в памяти, и можно было смело браться за дело.

Занятия по тактике с самого начала я проводил в основном на местности, подкрепляя положения боевого устава конкретными примерами из собственного военного опыта, что, как мне казалось, понравилось слушателям. Мне думалось также, что я нашел главное в учебном процессе — конкретность и предметность каждого занятия, анализ различных ситуаций с привлечением к этому слушателей. Собственно, в этом не было никакого открытия, такой подход к преподаванию я вынес из стен университета. Все это, увы, оказалось в данном случае не главным, а точнее, не принятым.

Уже на третий день занятий явился проверяющий, походил, присмотрелся, исписал полблокнота, а затем, отозвав меня в сторону, объявил, что к занятиям я совершенно не [101] подготовлен. Оказывается, мне нужно было написать внушительный конспект, содержащий темы и цели занятий, вопросы преподавателя и правильные ответы на них слушателей, основные положения уставов и наставлений, приказов и распоряжений и многое-многое другое.

Ну если так положено, то спорить не о чем. Просидел я над конспектом пару ночей, закончил, перечитал, и повеяло от него таким формализмом, начетничеством, далекими от живого фронтового опыта, полученных в центре полезных и нужных зданий, что понял: это не для меня. Решил твердо: добиваться направления в свою дивизию, в свой полк. Но как это сделать? И опять помог случай.