«Кочующий» полк

В Шевченково мы вновь пополнились личным составом. И когда численность полка была доведена примерно до шестисот человек, нас опять выдвинули на передний край обороны. Впрочем, в данном случае понятие «передний край обороны» носило чисто условный характер, ибо не свидетельствовало о наличии каких-либо серьезных оборонительных сооружений. Лишь на отдельных участках были созданы противотанковые и противопехотные минные поля.

Зима выдалась морозной, снежной. В таких условиях наша оборона строилась на удержании тех или иных населенных [77] пунктов, в которых обычно размещался какой-либо батальон. Такого же принципа придерживался противник, но в отличие от наших его опорные пункты были укреплены более основательно: обнесены колючей проволокой, на окраинах поселков оборудованы дзоты, а подходы прикрыты почти сплошными минными полями, как противопехотными, так и противотанковыми. Так, например, были укреплены два слившихся воедино поселка — Анновка и Лебяжье, находившихся на левом берегу Северского Донца, неподалеку от села Базалеевка, обороняемого нашим правофланговым батальоном. Правда, в ноябре — декабре некоторые из захваченных населенных пунктов враг укрепить до такой степени еще не успел.

Вот на таком тактическом фоне наш полк и вел с ноября сорок первого и практически всю зиму так называемые бои местного значения в районе Базалеевка, Волхов Яр. В зависимости от планов командования дивизии полк перебрасывали то севернее, то южнее участка железной дороги Купянск — Чугуев, так что у нас даже определение появилось — «кочующий» полк.

В моем письме жене от 16 декабря 1941 года есть такие строки: «...ведь я собственными глазами видел тела зверски замученных, до неузнаваемости изуродованных наших бойцов, попавших к фашистам в плен. Наверное, никогда не забуду этой страшной картины».

Прошли десятилетия, но из памяти не изгладилось потрясение, вызванное изуверством гитлеровцев, диким, бессмысленным надругательством над уже беззащитными людьми. А произошло все это в ходе первого же боя полка в районе Базалеевки.

Перед полком была поставлена задача выбить противника из населенного пункта Анновка-Лебяжье, находившегося в трех-четырех километрах западнее наших позиций. Командир принял вполне логичное, на первый взгляд, решение: скрытно подойти к вражеским позициям с южной стороны по широкой залесенной балке и, используя внезапность, овладеть поселком.

Оказалось, однако, что противник предвидел такой вариант и серьезно подготовился к отражению атак с любой стороны. Батальоны, выдвигавшиеся один к балке, а другой — на Анновку-Лебяжье с востока, еще на дальних подступах к поселку попали под такой массированный пулеметный и минометный обстрел, что вынуждены были залечь, а с приходом темноты начали окапываться. [78]

Батальон, наступавший на балку, был остановлен в 200–300 метрах от нее. Мерзлый грунт долбили, окапывались поспешно. Люди выбились из сил, продрогли. И когда перед рассветом в одну из рот прибыла полевая кухня, противник неожиданно провел здесь атаку, отрезал от основных сил и окружил группу красноармейцев. Усилиями других наших подразделений врага вскоре заставили отойти на исходный рубеж, но неподалеку от еще дымившейся полевой кухни воины увидели потрясшее их зрелище: на снегу лежали истерзанные гитлеровцами бойцы. У многих были отрезаны уши, носы, вырваны языки, выколоты глаза. Почти все они после издевательств были добиты выстрелом в голову.

Комбат доложил командиру полка о случившемся и, получив его согласие, повел батальон в контратаку. Бойцы, ставшие только что свидетелями кровавого злодеяния фашистов и охваченные жаждой справедливой мести за своих погибших товарищей, атаковали яростно и неудержимо. Словно не замечая вражеского огня, они на одном дыхании перебежали через поле, выбили гитлеровцев из траншей и вслед за ними устремились в поросшую лесом балку. Теперь бой переместился в лес, и связь штаба полка с комбатом прервалась. Когда стало ясно, что командир батальона на вызовы не отвечает, майор Карапетян приказал мне разыскать его, уточнить на месте обстановку и немедленно вернуться обратно.

Как ни спешил, но в пути все же задержался на две-три минуты около повозок, на которые красноармейцы из тылового подразделения уже укладывали замученных фашистами бойцов. А на КП батальона я застал лишь двух связистов. Где комбат, они не знали, но, указав на красный немецкий телефонный провод, посоветовали:

— Вы комбата легко найдете, если пойдете вдоль провода. К нему наши ребята тянут связь. А провод трофейный, красный, его хорошо видно и на поле, и в лесу.

Связавшись с командиром полка, доложил, что батальон ведет бой в балке, куда сейчас направляюсь и я, после чего быстро зашагал вдоль красного провода. Спустился по склону в поросшую деревьями и густым кустарником балку и углубился в эти заросли. Провод вел в ту сторону, где в отдалении гремели выстрелы, раздавались взрывы гранат. «Наши продвинулись уже далеко, — подумал я. — Пожалуй, скоро выйдут и к поселку».

...Его я увидел первым. Меня насторожило, заставило затаиться что-то едва уловимо мелькнувшее впереди. Да, определенно кто-то шел мне навстречу. [79]

Достал из кобуры ТТ, поставил на боевой взвод. Чуть отодвинулся в сторону за густую заросль орешника. Увидел, что между стволами деревьев мелькнула фигура человека в длиннополой шинели и в фуражке с высокой тульей. Немецкий офицер! Как он здесь оказался, за спиной нашего батальона? Враг шел настороженно, останавливался, прислушивался. Увидев трофейный красный провод, он направился к нему и пошел прямо на меня.

Возможно, мне следовало бы крикнуть «Хенде хох!», но нервы не выдержали. Я, задержав дыхание, прицелился и выстрелил. Офицер словно споткнулся, упал навзничь. Убитый оказался обер-лейтенантом. Рядом с ним валялся взведенный парабеллум с наградной серебряной пластинкой на рукоятке. Невольно подумалось: «Хорошо, что не пытался брать его в плен!»

Вытащил из карманов убитого документы, забрал парабеллум, снял с пояса кобуру и тут услышал шаги и голоса. Быстро снова встал за дерево, достал лимонку, подготовил ее для броска.

На этот раз все обошлось благополучно: появились два красноармейца-связиста, сматывавших провод. Увидели меня, растерялись — я был в телогрейке без знаков различия.

— Не бойтесь. Я из 617-го полка, иду к вашему комбату. А вот его надо было опасаться, — показал я на труп обер-лейтенанта. — Не успели бы вы свои винтовки скинуть с плеча — парабеллум у него в руке был. Так где же комбат?

— Приказал связь снимать. Командир полка разрешил отходить. У нас мало людей осталось.

Чуть позже комбат подтвердил, что к концу атаки в строю батальона осталось не более сотни бойцов, в то время как противник, судя по резко возросшей плотности огни, подтянул свежие силы и создал многократное численное превосходство. С минуты на минуту следовало ждать контратаки.

Анновку-Лебяжье взять не удалось...

Кончался 1941 год. Ноябрь и декабрь мы провели в боях местного значения, не преследовавших решительных целей, но изматывавших противника, отвлекавших его силы с других направлений и державших его в постоянном напряжении. А поскольку эти бои носили эпизодический характер, то уже через несколько дней после встречи Нового, 1942 года, запомнившейся главным образом переходом полка на новый участок — южнее железной дороги Чугуев — Купянск, — я имел основание писать родителям: «Сейчас подвергаюсь [80] опасности в гораздо меньшей степени». А вот в письме, отправленном чуть позже жене, уже несколько подкорректировал истинное положение дел, сообщив: «Немного простудился. Охрип. И в общем, получил грипп». Даже в рифму получилось, во всяком случае, гораздо более складно, чем было на самом деле.

Как-то январским вечером майор Карапетян ознакомил меня с приказом комдива. В нем предлагалось следующей ночью частью сил полка выбить противника из трех хуторов, превращенных в опорные пункты, вынудив его тем самым либо занять оборону в чистом поле, либо отойти на другие рубежи.

— Ввиду того что операция назначена на ночь, — продолжал командир полка, — необходима особенно тщательная разведка системы обороны противника, тем более что он ее непрерывно совершенствует. Поэтому выполнение приказа я решил возложить на сводную группу в составе батальона Полякова и приданных ему батарей семидесятишестимиллиметровых орудий и минометов. Командовать же этой группой поручаю вам. Еще раз напоминаю о том, что успех боя в решающей степени зависит от получения достоверных разведданных.

Поскольку через мои руки проходила вся разведывательная информация, интересовавшая штабы полка и дивизии, я и сам знал, насколько она в данном случае недостаточна. Если выслать разведчиков, а потом анализировать их доклады, можно потерять драгоценное время. Гораздо надежнее и оперативнее — пойти в разведку самому.

За ночь выделенный для операции отряд сосредоточился, на исходном рубеже, в поселке Волхов Яр. На рассвете я, Поляков и оба командира батарей, все в белых маскировочных костюмах, в сопровождении нескольких бойцов вышли на рекогносцировку с целью общего осмотра местности, изучения подходов к тем хуторам и системы их обороны. Эти данные и должны были составить основу плана ночного боя. Продвигались мы по неглубокому, тянувшемуся в сторону опорных пунктов противника оврагу, соблюдая все меры предосторожности. Все шло нормально.

Уже рассвело, когда добрались до конца оврага. Взяли с собой одного красноармейца, а остальных оставили на месте с задачей прикрыть, если потребуется, огнем наш отход. Впятером выбрались из оврага, проползли метров двадцать пять — тридцать, залегли и взялись за бинокли.

Несмотря на ранний утренний час, у вражеских позиций было довольно оживленно. Помимо солдат здесь находилось [81] немало людей в гражданской одежде, большей частью женщин. Они перетаскивали и укладывали тяжелые бревна; долбили ломами и мотыгами мерзлую землю, отбрасывали ее лопатами. Все ясно: фашисты интенсивно укрепляли свою оборону, нещадно эксплуатируя и местное население. Вдруг откуда-то сбоку выскочила лиса-огневка и понеслась между нами и вражескими позициями. Поляков потянул было руку к лежавшему рядом автомату, но я схватил его за рукав:

— Ты что, с ума сошел? Выдадим себя — провалим задание!

— Да нет, — шепотом ответил он. — Это охотничий рефлекс.

Лиса пробегала прямо перед нами, когда (и опять «вдруг») по ней ударил немецкий пулемет. Ударил не издалека, не от траншей, а всего метрах в ста от нас, из амбразуры хорошо замаскированного дзота. Веер трассирующих пуль пронесся прямо над нашей головой, заставив недвижно распластаться на снегу. Отползать? Однако если пулеметчик и не видит нас сейчас, то при движении обязательно обнаружит. Значит, надо оставаться на месте, лежать столько, сколько потребуется. Тихо сказал:

— Никому не двигаться без команды. Пока наблюдаю я один.

Медленно приподнял голову, еще медленнее поднес к глазам бинокль. Кажется, обошлось: на позициях возобновили работу, возможно, видели метнувшуюся в сторону лису и поняли, чем вызвана ложная тревога. Становилось все очевиднее, что строилась вторая линия обороны, а передовая позиция, по крайней мере дзоты, амбразуры которых мы теперь благодаря случайности обнаружили, уже готова. Оказывается, их можно было заметить и невооруженным глазом. Ошибка наша заключалась в том, что мы сразу же взялись за бинокли и стали рассматривать происходившее вдали, не подумав о том, что враг мог быть совсем рядом.

Пролежали мы под дулом пулемета, почти не шевелясь, еще долго. Замерзли страшно, несмотря на ярко светившее солнце. Наконец решаю: пора отходить. Медленно, не разворачиваясь, попятились кто как мог. Только в овраге вздохнули с облегчением, а один из командиров батарея высказал вслух общую мысль:

— Ну, друзья, лисе надо сказать спасибо: спасла она не только нас, дураков, но и тех, кто в ночной атаке напоролся бы на эти проклятые дзоты.

Уже на обратном пути вполголоса прикидывали план [82] ночного боя. Все оказалось значительно сложнее, чем думали раньше, — ведь только для того, чтобы приблизиться на расстояние броска к хуторам, надо было овладеть как минимум двумя дзотами или подавить их, разорвав тем самым огневую связь с другими. Ни о какой внезапности нападения на хутора в таких условиях не могло быть и речи. Словом, поломать голову еще было над чем.

Однако, вернувшись в Волхов Яр, мы получили новое распоряжение, которое снимало все вопросы: личному составу группы немедленно прибыть к местам прежнего базирования. Оказалось, что задача по овладению хуторами отменялась, а полк возвращался на свой старый рубеж. В одном только полезной и оказалась памятная рекогносцировка — удалось точно определить состояние ранее не известных нам вражеских оборонительных сооружений. Полученные сведения мы передали сменившей нас части.

4 января выступили обратно и 5-го были на ранее обжитом участке обороны. Все бы ничего, но для меня длительное лежание в снегу не прошло даром — заболел. Поднялась температура, начисто сел голос. Так что с трудом выдержал переход, еле добрался до койки. Правда, отлеживаться не пришлось: «рядовая» простуда на фронте во внимание не принималась да и от неотложных дел никуда не уйдешь. На войне как на войне. Так что поднялся я в тот же вечер. А вот недели две голос никак не прорезался, приходилось объясняться шепотом.

Надо сказать, что если мы зимой проявляли активность, то и противник иногда делал вылазки, вел разведку боем. Вероятно, действия нашего «кочующего» полка дезориентировали врага относительно состава противостоявшей ему группировки. Явно с целью получения необходимых данных противник в конце первой декады января организовал разведку боем, нанеся удар от Анновка-Лебяжье на Вазалеевку. Примерно в 10 часов утра лыжный батальон гитлеровцев, одетых в маскхалаты, предпринял попытку с ходу ворваться в поселок. Однако воины боевого охранения, располагавшегося на занесенных снегом дюнах у подступов к Базалеевке, не дали застать себя врасплох — встретили противника дружным огнем, сбили темп атаки, после чего отошли на оборонительный рубеж, занятый уже поднятым по тревоге батальоном Полякова. Гитлеровцы вынуждены были залечь и начали ружейно-пулеметный обстрел наших позиций. Вскоре к трескотне перестрелки добавились и глухие разрывы мин — враг вновь пустил в ход свое мобильное оружие. [83]

Командир полка приказал:

— Сергеев, немедленно в Базалеевку! Выясните на месте обстановку и докладывайте мне о ее малейших изменениях.

Как ни спешил, но, когда я прискакал в село, вражеская атака была уже отбита, фашисты отошли и только, как бы в отместку за неудачу, беспорядочно обстреливали Базалеевку из минометов.

В штабе батальона я попросил соединить меня с командиром полка. Докладывал ему, а сам прислушивался к близким разрывам мин. «Чего доброго, — подумал, — и на наш дом упадет». На всякий случай, насколько позволил шнур, отодвинулся от окна, около которого стоял телефон. А секунду-другую спустя в палисаднике рядом с этим окном грохнул взрыв, вдребезги разлетелись стекла окна.

В трубке послышался взволнованный голос Карапетяна:

— Сергеев! Алло, Сергеев! У вас там что-то произошло?

— Все в порядке, товарищ майор. Это мина перед окном разорвалась.

— Ничего себе «порядок». Никто не пострадал?

— Ни одной царапины.

— Ну, считай, что повезло. Возьми сведения о потерях в батальоне и возвращайся...

Где-то в середине января руководящий состав полка, в том числе и я, был собран в штабе дивизии и ознакомлен с содержанием директивного письма Ставки Верховного Главнокомандования, в котором обобщался опыт проведенных Красной Армией наступательных операций. Да, мы, кому еще не довелось испытать радости крупных побед, знали, что то на одном, то на другом участке советско-германского фронта наши войска успешно громили фашистов. И каждый их успех воспринимался как предвестник будущих побед, укреплял уверенность в том, что немецко-фашистских захватчиков можно успешно бить. Особую радость вызывало контрнаступление наших войск под Москвой, освобождение от захватчиков тысяч населенных пунктов, многие из которых мне как москвичу были хорошо знакомы и близки. Правда, сейчас дорогими сердцу стали опаленные боями украинские села и города, и часто думалось: «Когда же мы их отобьем, когда повернем на запад, чего для этого не хватает?»

А не хватало пока еще многого. В директивном письме Ставки речь, в частности, шла о массировании на направлениях главных ударов артиллерии и танков и даже о переходе от практики артиллерийской подготовки к практике [84] артиллерийского наступления. Но орудий в полку и даже в дивизии было слишком мало для того, чтобы думать об их массированном применении.

Именно их отсутствие послужило одной из причин неудачных действий полка в боях, начавшихся 18 января. Трое суток не могли подразделения преодолеть вражескую оборону, выйти на заданный рубеж. И только когда мы узнали о том, что войска взаимодействовавших нашего Юго-Западного и Южного фронтов, разгромив крупную группировку врага, освободили города и железнодорожные узлы Лозовая и Барвенково, стало очевидным, что своими активными действиями на второстепенном, а вернее, вспомогательном направлении воины полка отвлекли на себя часть вражеских сил и способствовали тем самым успешному поначалу развитию Барвенково-Лозовской операции наших войск, на осуществление которой командование, несомненно, выделило основную массу боевой техники.

И на войне люди не жили одним лишь боем. Даже в самые напряженные и трудные периоды выпадало время для человеческого общения, задушевного разговора, быть может как раз особенно необходимых и желанных в дни наивысшего напряжения сил. В декабре 1941 года я писал жене: «Люди в нашем полку замечательные. Вместе с такими командирами, товарищами легче преодолевать тяготы войны. Теперь я убедился, что фронтовые товарищество и дружба прочнее и надежнее любых других».

Действительно, 617-й стрелковый полк стал моей фронтовой семьей. Здесь я нашел как искренних друзей, так и старших товарищей, которых ставил себе в пример. Среди руководящего состава полка, помимо уставной субординации, сложились просто добрые отношения, основу которым заложил сам майор Асканаз Георгиевич Карапетян, счастливо сочетавший необходимые командирские качества с душевной теплотой и, я бы сказал, с какой-то неброской заботливостью о подчиненных.

Когда позволяла обстановка, командир полка обедал или ужинал не только со своими заместителями, но приглашал и штабных командиров, в том числе и меня. Непринужденные беседы, настрой на которые умело создавал майор, помогали нам лучше узнать друг друга, проникнуться взаимными доверием и симпатией. С интересом слушали мы и рассказы самого Асканаза Георгиевича о его службе в Красной Армии, в которой он прошел путь от взводного до полкового командира, не «перескочив» ни одной служебной ступеньки. Не отсюда ли и его глубокое понимание забот и [85] проблем, волновавших как красноармейца, так и командира любого ранга?

— Мне вот, — рассказывал майор, — довелось пять лет командовать взводом. Думаете, наскучило? Ничуть не бывало — ведь все, что входило в мои тогдашние обязанности, я изучил настолько глубоко, что не возникало, по существу, никаких сложностей, служилось легко, даже весело. Так может быть только тогда, когда уверен в себе, в своих силах и возможностях. А вот тем, кто не прошел последовательно армейскую школу жизни, значительно труднее: они подчас, хотя в этом и не виноваты, не знают многих азбучных истин, теряются в относительно простой обстановке.

Поскольку последнее в полной мере относилось и ко мне, я старался извлечь из воспоминаний кадрового командира как можно больше полезного и для себя. А насчет полученных нами за короткие сроки высоких званий и должностей кто-то пошутил, что и сам майор Карапетян «рискует» вскоре получить генеральское звание. Шутка запомнилась, потому что оказалась вещей: А. Г. Карапетян закончил войну генерал-майором, а за отличие в боях под Ростовом-на-Дону был удостоен высокого звания Героя Советского Союза.

Однако командир полка оставался для меня все же командиром полка, а самая крепкая дружба сложилась у меня с Петром Ивановичем Сироткиным. С ним мы буквально делили и хлеб, и табак, нередко спали на одной постели, случалось, в равной мере рисковали жизнью. Что же еще может более тесно связать людей? Впрочем, на служебных делах наши взаимоотношения никак не отражались, даже называли мы друг друга по имени только в тех случаях, когда рядом не было посторонних. А вот что касается совместного риска, то это дело вполне естественное — ведь мы, как правило, находились рядом и на обоих хватило бы одной автоматной очереди или одной гранаты.

Однажды выбил наш полк гитлеровцев из небольшого поселка, расположенного западнее Шевченково, в непосредственной близости от железной дороги Купянск — Чугуев. Разместили в одном из домов штаб полка, но так как там постоянно толпились люди, то ночевать мы устроились в стоявшей несколько на отшибе небольшой хатке, привлекшей тем, что ее хозяева отвели нам довольно широкую, да еще и застеленную чистым бельем, кровать. Около дверей поставили часового, с удовольствием разделись и нырнула под одеяло. Засыпали мы тогда мгновенно, стоило только голове коснуться подушки или предмета, ее заменявшего. [86]

Где-то среди ночи нас разбудила перестрелка, и тут же бухнул чуть ли не под самыми окнами одиночный выстрел. Быстро оделись, выскочили на улицу. Первое, что увидели, был лежавший шагах в пятнадцати от хатки немецкий солдат с зажатой в руке гранатой на длинной рукоятке.

Произошло же вот что. У полотна железной дороги, проходившей в нескольких десятках метров от окраины поселка, выставляли на ночь один из постов боевого охранения. Сержант — командир отделения комендантского взвода провел туда трех бойцов. На подходе к посту остановился, прислушался. Что-то показалось ему подозрительным, и он, приказав бойцам оставаться на месте и быть начеку, направился к часовому, выставленному у нашей хатки, чтобы и его предупредить о необходимости усилить осмотрительность. Не успел к нему подойти, как услышал в стороне, где оставил своих бойцов, оклик: «Стой, кто идет?» — и сразу же автоматные очереди, винтовочные выстрелы, а несколькими секундами позже — приближавшийся топот ног бегущего человека.

Сержант, опытный фронтовик, тут же упал на землю, приготовился к стрельбе из винтовки. И вовремя: из темноты на него буквально выскочил здоровенный гитлеровец с автоматом на груди и поднятой для броска ручной гранатой. Выстрел почти в упор сразил фашиста наповал.

Обо всем этом и рассказал нам сержант, вернувшийся вскоре после того, как выяснил, что же произошло на посту. Мы как раз закончили осмотр убитого и были удивлены, что на его мундире отсутствовали какие-либо знаки различия, а главное, не нашли в карманах ни одной бумаги, ни одного документа.

— Там, — заметил сержант, указав в сторону железной дороги, — красноармейцы еще одного такого же шлепнули. У него тоже — ни погон, ни документов. Не иначе как диверсионная группа. Разведали небось, где здесь расположились штаб, командный состав. Забросали бы дома гранатами, повыбили бы все руководство, а может, и «языка» захватили бы. Хорошо, у меня слух абсолютный, уловил, что кто-то идет в темноте. Могли просочиться — их ведь специально готовят.

Сержант рассуждал не только интересно, но весьма логично. Высказал он предположение и о том, что если основная группа диверсантов, нарвавшись на наш пост, предпочла бегство, то убитый около нашей хатки немец — может быть, нацистский фанатик — решил все же выполнить задание. Похоже, так оно и было. Вот почему мы с Петром в дальнейшем старались не ночевать на окраинах населенных [87] пунктов, а тем более в чем-нибудь приметных домах вроде злополучной хатки, отличавшейся от других строений поселка не только размером, но и расположением.

Постоянная близость противника держала нас в неослабном напряжении, создавала все новые неудобства. Вскоре пришлось расстаться еще с одной довоенной привычкой. И тоже по воле случая. Тогда мы ждали прибытия в полк пополнения, но поскольку о его продвижении ничего не знали, то договорились с Сироткиным, что будем по очереди дежурить в штабе круглые сутки. После одного из таких дежурств я в два часа ночи вернулся в дом, в котором мы жили, разбудил отдыхавшего Петра, а когда он отправился в штаб, улегся в теплую постель и тут же уснул.

Разбудил меня сильный стук в дверь и ставни окон. В темноте слышались топот босых ног по дощатому полу и причитания хозяйки — пожилой женщины, которая большую часть суток проводила на печи. Теперь она испуганным голосом выкрикивала одно и то же:

— Немцы! Ой, господи, немцы! Ой, господи, немцы!

Меня с кровати как ветром сдуло. Схватил предусмотрительно положенные на стол пистолет, гранату — и к окну. Сквозь щель в рассохшейся ставне разглядел силуэты красноармейцев, прыгавших с ноги на ногу, ругавшихся и барабанивших в дверь и окна. Ну конечно же — пришло пополнение! Замерзли бойцы, хотят обогреться.

— Успокойтесь, — говорю хозяйке, — это — наши, только еще не знают, где должны размещаться. А на дворе морозище. Открывайте!

А та с перепугу забилась в угол, что-то бормочет. Пришлось самому выскочить в одном белье в сени, откинуть крюк и, открыв дверь, скомандовать:

— Десять человек, заходи, остальные — в соседние дома!

Хочешь не хочешь, а надо отправляться в штаб. Выслушав меня, Сироткин расхохотался, а потом стал серьезным и сказал:

— Знаешь что, дружище, а ведь могли оказаться и на самом деле немцы. Что-то у нас не сработало: никто колонну не встретил, не сопроводил ее до штаба, как было задумано. За такие осечки, раз они возможны, легко поплатиться головой. Ну, с этим разберемся, а вот подумать стоит и о другом. То, что мы оружие всегда держим рядом, — это правильно. Но случись прорываться из окруженного дома, придется в одном белье по морозу бегать. Не пристало такое советскому командиру. Так что давай с завтрашнего [88] дня будем снимать на ночь только сапоги, а с «барской» привычкой раздеваться перед сном покончим, пока мы на передовой.

Представил я мысленно, как бы все выглядело, если бы подняли меня с постели не наши бойцы, а вражеские солдаты, и согласился.

Известно, что будничное забывается быстро: хочешь вспомнить, а не за что зацепиться — все гладко, однообразно. Но бывают дни, которые остаются в памяти на всю жизнь. Одним из таких для меня стало 31 января 1942 года, когда я получил первый в жизни орден — орден Красной Звезды.

В штабе дивизии, куда в тот день были вызваны несколько человек из нашего полка, мы узнали, что награды будет вручать член Военного совета 38-й армии бригадный комиссар В. М. Лайок. Помимо бойцов и командиров нашей части сюда же прибыла группа воинов из подразделения гвардейских минометов. Нам еще не приходилось сражаться во взаимодействии с «катюшами», только удалось услышать издалека их голос в первых числах октября минувшего 1941 года, во время обороны Милорадово. Позже узнали, что тогда реактивные минометы поддерживали наших кавалеристов, наступавших с севера на юг вдоль реки Ворскла. Постепенно немало наслушались о сокрушающей мощи нового оружия, об огромных потерях, которые оно наносило врагу. Нам бы такое сюда! Но пока вот только с некоторой завистью поглядывали на представителей молодой Советской гвардии — отличившихся в боях воинов гвардейских минометных частей. Внешне — ничего богатырского, такие же, как и мы. Но уже знали и то, что сверхсекретное оружие доверяли людям всесторонне проверенным и надежным. Значит, такими они и были на самом деле.

В штабе соединения прибывших на церемонию вручения наград встретили командир дивизии полковник В. В. Давыдов и ее комиссар полковой комиссар Ф. Н. Дроздов. Какое-то время люди знакомились друг с другом, оживленно беседовали, то тут, то там слышались шутки, смех — жизнь, молодой задор и на фронте брали свое.

Но вот ко мне подошел полковой комиссар Дроздов и попросил (именно попросил, а не приказал) построить награждаемых, по прибытии члена Военного совета армии доложить ему о цели построения, а в конце торжества выступить от имени награжденных однополчан. Естественно, эти дополнительные почетные обязанности добавили и волнения. Однако все обошлось хорошо. [89]

На другой день армейская газета опубликовала репортаж об этом событии. Разумеется, я вырезал его и отослал вместе с письмом домой.

Бригадный комиссар В. М. Лайок выступал спокойно, говорил проникновенно, искренне, для каждого награжденного находил теплые слова. Мне он сказал примерно следующее: «Поздравляю с высокой наградой. Особенно рад, что вручаю орден не младшему, как сказано в приказе, а уже старшему лейтенанту. Желаю дальнейших боевых успехов».

После награждения гвардейцы уехали в свою часть, а наша группа из 617-го стрелкового полка осталась на праздничный ужин, организованный командиром и комиссаром дивизии. Запомнилось короткое выступление полковника Давыдова, который подчеркнул, что мы теперь не просто бойцы, командиры и политработники Красной Армий, но еще и орденоносцы. А орден, медаль на груди обязывают быть примером для всех, кто воюет в рядах Красной Армии против гитлеровского фашизма.

Награждение отметили, конечно, и в полку. По этому поводу был устроен небольшой концерт самодеятельности. Оказалось, что Сироткин прекрасно играл не только на пианино, но и на баяне. Под его аккомпанемент, лихо приплясывая, пела звонким голосом частушки одна из наших радисток — Марина Фаустова.

После войны я очень долго ничего не знал о ее судьбе, и вдруг весной 1979 года услышал по телефону веселый голос: «Евгений Михайлович, здравствуйте! Это я, радистка 617-го полка, помните, вы меня еще Чижиком звали?» И сразу же из глубины памяти всплыл образ невысокой, светловолосой, никогда не унывавшей девушки, которую я когда-то действительно называл Чижиком. Это она вместе со своей фронтовой подругой переводчицей Татьяной Сергеевной Смирновой под вражеским обстрелом вплавь переправлялась через реку Оскол. Таким же способом Марине Георгиевне пришлось форсировать и Дон. Во время Сталинградской битвы она была ранена.

И вот теперь узнал, что Марина вышла замуж за бывшего командира артиллерийской батареи Александра Филипповича Воронова. У них трое взрослых детей, все получили высшее образование; одна из дочерей стала кандидатом наук. 23 февраля 1980 года — в День Советской Армии и Военно-Морского Флота — Петр Сироткин, Татьяна Смирнова и я были гостями в этой дружной семье, сидели рядом со своими однополчанами и вспоминали о том, как сражались [90] за счастье Родины, за мирную жизнь, крепкие семьи, счастье детей.

В середине февраля меня вызвали в штаб дивизии. На случай, если по каким-то обстоятельствам задержусь, я сунул в полевую сумку туалетные принадлежности, бритву, а в вещмешок три буханки душистого свежеиспеченного хлеба. Надо мной еще посмеялись: «Зачем столько набираешь, зимовать там собрался?» Отшутился, что, дескать, наш полковой хлеб — самый вкусный, буду в дивизии угощать вместо пряников. И поехал.

А в штабе дивизии меня ждал, оказывается, «сюрприз» — приказ о немедленном убытии в распоряжение штаба 38-й армии. Вот тебе и «зимовка»! А что, если действительно надолго? Ведь все мое, пусть и немудреное, но с трудом собранное за пять месяцев, прошедших после пропажи московского чемодана, имущество осталось в штабе полка. Я возмутился:

— Что же вы не передали, что меня отзывают в штаб армии? Я хотя бы вещи свои взял.

— Да не беспокойтесь, вас, наверное, за ними отпустят или прикажут переслать.

Приехал с ординарцем в штаб армии, зашел в отдел кадров и сразу получил нахлобучку:

— Где вы пропадали? Эшелон отходит через два часа. Вы направляетесь в Воронеж, в учебный центр Юго-Западного фронта. Будете там учиться на начальника штаба полка.

— Позвольте, — возразил я, — какая учеба, когда идет война. Весной немцы наверняка начнут активные действия, а в полку и без того большой недокомплект.

— Учеба — дело приказное, как и все в современной армии, — сухо ответил кадровик. — Надо полагать, что о возможном характере боевых действий, укомплектованности частей и вопросах подготовки кадров думаете не только вы. Поэтому выполняйте приказ, да поторапливайтесь.

Остались без внимания и мои, как теперь понимаю, действительно не слишком основательные доводы о том, что даже не успел попрощаться с товарищами, что не взял с собой никаких вещей.

— Ничего страшного: товарищей увидите, когда вернетесь обратно в дивизию. Надо полагать, что сохранят они и ваше имущество.

Ничего тут не поделаешь. Получил документы, написал коротенькую записку Сироткину и передал ее ординарцу. Доехали мы с ним до железнодорожной станции города Купянск, [91] разыскали эшелон, идущий на Воронеж, а в нем теплушку для комсостава. До свидания, родной 617-й стрелковый полк! А может быть, прощай? Кто мог это знать...