Война началась

Поезд «Москва — Новороссийск» отходил от Казанского вокзала Москвы 22 июня 1941 года около двух часов ночи. Пока я с матерью и шестилетней дочкой пробирался на посадку сквозь присущую вокзалам курортного направления толчею, промокли до нитки под внезапно обрушившимся на нас непродолжительным, но обильным дождем. Такая «водная процедура» была для меня нежеланной после недавнего воспаления легких. Впрочем, болезнь уже привела к своеобразному осложнению: по настоянию врачей мне был досрочно предоставлен отпуск, и вот я со своими родными еду в Геленджик, где на живописном берегу черноморской бухты раскинулся санаторий родного Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова.

Наконец оказались в своем купе, разложили по местам вещи, сменили одежду на сухую и улеглись спать. Казалось, после неизбежных при сборе в путь беготни и усталости только бы добраться до постели... Мама и дочка уснули быстро, а ко мне сон не шел: сказались, видимо, волнения последних напряженных дней, связанные с крутым поворотом в моей жизни. Под мерный стук колес мысленно вновь погрузился в круговерть событий, на которые такими щедрыми оказались минувшие месяцы.

Началось, пожалуй, с того, что в марте 1941 года меня неожиданно избрали секретарем парткома университета. Неожиданно потому, что членом партии я стал совсем недавно — в 1939 году, будучи студентом пятого курса геолого-почвенного факультета. Коммунистов на факультете насчитывалось пятнадцать — семнадцать, и в партийном бюро, состоявшем из трех человек, я исполнял обязанности заместителя секретаря. Как видно, опыт и масштаб моей партийной работы были достаточно скромными.

Тем более неожиданным оказалось для меня приглашение накануне отчетно-выборного партийного собрания к секретарю Краснопресненского райкома ВКП(б) С. А. Ухолину. В беседе он уведомил, что моя кандидатура будет рекомендована в состав парткома. Сергей Абрамович согласился [6] с моим доводом, что нелегко будет совместить подготовку диссертации с весьма серьезными обязанностями члена парткома такого крупного учебного заведения, как МГУ, однако напомнил, что я единственный среди коммунистов университета сталинский стипендиат и, следовательно, обязан самоотверженно трудиться на тех участках, куда пошлет партия. Словом, в партком меня избрали. А на первом его заседании Ухолин информировал нас о том, что городской и районный комитеты партии рекомендуют избрать меня и секретарем партийного комитета...

Сначала было конечно же трудно. Но постепенно начал, как говорится, входить в колею, упорядочивать свою деятельность, больше опираться на членов парткома, партийных активистов, прикидывал, какие вопросы надо решать в первую очередь.

В начале апреля меня вновь пригласил Ухолин. Спросил, чем сейчас занимаются партком МГУ и его секретарь. Ответил, что работаю над докладом на бюро горкома о состоянии идейно-воспитательной работы в университете, что партком готовится к первомайским праздникам, перечислил другие текущие вопросы, решать которые наметили в первую очередь.

Выслушал меня Сергей Абрамович и сказал:

— Доклад, конечно, надо подготовить вовремя, а все остальное поручи заместителям и членам парткома. Для тебя же есть важнейшее задание: необходимо срочно оборудовать в МГУ бомбо — и газоубежище на две тысячи человек. Работать, понятно, будут специалисты, а ответственность за сдачу этих объектов государственной комиссии в срок, к первому июня, возлагается персонально на тебя. Прими все меры, чтобы не имеющие отношения к этой работе не узнали о ее цели — пусть считают это ремонтом, переоборудованием, реставрацией, чем угодно.

Работы закончились своевременно, и государственная комиссия оценила их высоко. Теперь все это позади, впереди — отпуск. Поезд мчится сквозь ночь к лазурному морю. Наконец и сон берет свое...

Проснулся поздно, часов в одиннадцать. После завтрака закурил. На станции в вагон вошел милиционер. Задержался около меня, спросил, не угощу ли папиросой.

— Вообще-то я не курю, — смущенно пояснил он, неумело затягиваясь дымом. — Но ведь такое дело...

— А что случилось, если не секрет?

— А вы не знаете? Только что выступал по радио Молотов и объявил, что немецко-фашистские войска без объявления [7] воины перешли на всем протяжении нашу западную границу, вражеские самолеты бомбят города. Это — война!

— Мама, — сказал я, войдя в купе. — Сейчас разговаривал с одним товарищем. Он сообщил о нападении Германии на нашу страну. Собирай вещи, в Воронеже сходим, возвращаемся в Москву.

Я совсем забыл о соседе по купе, а тот вышел в коридор и, поскольку милиционер уже куда-то ушел, начал расспрашивать пассажиров о том, что услышал от меня. Оказалось, что никто ни о чем не знает.

В вагоне заволновались, стали возмущаться. Послышались реплики: «Паникер», «Провокатор». Но тут поезд замедлил ход и замер у перрона воронежского вокзала. Я соскочил со ступеньки и торопливо зашагал по перрону.

Открыв дверь с табличкой «Военный комендант», попал в небольшую комнату, заполненную возбужденными, взволнованными людьми, главным образом военнослужащими. Оправдываясь тем, что оставил в вагоне ребенка, я протиснулся к письменному столу, за которым сидел хозяин кабинета. По разговорам, вопросам и ответам уже и сам понял: да, война! Все же решил уточнить некоторые детали.

— Товарищ военком! Пассажиры московского поезда не слушали утренних радиопередач...

— Понятно, — прервал меня собеседник. — Действительно, в заявлении Советского правительства сообщалось о внезапном нападении на нас фашистской Германии. Чем еще могу быть полезным?

Решив воспользоваться случаем, объяснил, что согласно мобилизационному листку мне необходимо явиться на сборный пункт к десяти часам в первый день мобилизации, и попросил помочь приобрести обратные билеты. Военком ознакомился с моими документами, немного подумал и выдал талончик в кассу. Когда я прибежал к своему вагону, пассажиры встретили меня уже иначе: успели получить свежую информацию. Некоторые из них, наскоро собравшись, также прервали свой путь в Воронеже. А через несколько часов поезд «Новороссийск — Москва» вез нас обратно в столицу.

23 июня в 11 часов утра я уже был у себя дома, на Большой Ордынке. Быстро собрал в чемоданчик самое необходимое, попрощался с родными и почти бегом отправился по указанному в моблистке адресу. Вот и гудящее, как улей, здание школы. Ученики разъехались на каникулы, а коридоры, классы заполнены взрослыми. Предъявляю документы. Волнуюсь, что опоздал, жду по меньшей мере строгого [8] внушения, а вместо этого слышу: «Идите на работу и ждите вызова в райвоенкомат».

В парткоме МГУ меня встретили словами: «Как хорошо, что вернулся! Вчера в университете стихийно собрались чуть ли не все студенты. И тогда мы провели в Коммунистической аудитории открытое комсомольское собрание, участники которого единодушно объявили себя мобилизованными для выполнения любых заданий Родины на фронте и в тылу».

Тут же выяснилось, что набившиеся в помещение парткома студенты — это те комсомольцы, которые рвались первыми получить боевую задачу. С трудом уговорил их оставить здесь человек пять-шесть, на случай если срочно понадобятся посыльные, а остальным предложил вернуться на свои факультеты.

Молодежь с видимой неохотой, но все же постепенно разошлась. Невольно подумалось, что хорошие они ребята, только вряд ли успеют до фронта добраться. Разве не ясно, что Красная Армия, отразив первый натиск противника, отбросит его и разгромит.

Телефонный звонок. В трубке — знакомый голос секретаря райкома:

— Сергеев? Знаю, что вернулся, но почему сам не доложил об этом? Не успел, говоришь? Ладно, перестраивайся на военный лад, да побыстрее. А пока хочу подсказать: считай партком фронтовым штабом, а каждое задание партии — боевым.

Едва закончился разговор с Ухолиным, открылась дверь и вошли два командира со шпалами в петлицах. Представились работниками Генерального штаба, предъявили удостоверения. В ответ назвал себя, предложил сесть. С чем-то они пришли? Тот из них, который был заметно старше по возрасту, а наверное и по должности, спросил, сможем ли мы к середине завтрашнего дня подобрать пятьдесят добровольцев из числа коммунистов и комсомольского актива, ребят, морально устойчивых, физически крепких, способных решительно действовать в тылу противника. Я сразу же ответил: «Сможем!»

Военные попросили отнестись к этому делу с величайшей серьезностью и откровенно разъяснять каждому, что для успешного решения предстоящих задач одного энтузиазма мало. Необходимо отчетливо представлять все трудности и опасности, связанные с боевой работой в тылу противника. Вот почему их решения должны быть всесторонне обдуманными и, конечно, бесповоротными. [9]

Командиры назначили сбор добровольцев на 12 часов 24 июня и ушли. Я, посоветовавшись с членами парткома, стал приглашать к себе кандидатов. Некоторые приходили по своей инициативе. Вот заходит совсем молодой паренек — учится, наверное, на первом, от силы на втором курсе. Глаза блестят, видно, что сильно волнуется. Представляется и говорит:

— Я родился и детство провел в Берлине, немецким языком владею в совершенстве. Доложите кому надо, чтобы меня направили туда, где можно использовать мои знания. Готов выполнить любое задание командования, если даже это будет стоить мне жизни.

Ну что тут скажешь: парень словно присутствовал при разговоре с работниками Генштаба. Как такому отказать? Внес фамилию студента в список, предложил явиться завтра к полудню. Он поблагодарил за доверие и радостно-возбужденный выскочил за дверь.

В партком группами и поодиночке начали заходить приглашенные студенты. Какие это были замечательные ребята! Беседовал я с каждым в отдельности, каждому говорил все то, о чем просили представители Генштаба. И почти все, кто с ходу, кто поразмыслив, отвечали, что готовы бить врага там, куда пошлет их Родина.

Пришел студент пятого курса географического факультета Владимир Фомин. Прекрасный спортсмен — лыжник, был добровольцем в комсомольском лыжном батальоне во время войны с Финляндией. Мы с ним учились вместе еще на первом курсе в 1935 году, но он и сейчас понял меня буквально с полуслова, на правах товарища-однокурсника перебил:

— Не трать зря время — вон в коридоре еще сколько нашего брата. Говори прямо, когда и куда явиться?

Не хотелось бы, чтобы те ребята из сорок первого выглядели в глазах современного читателя эдакими бодрячками, представлявшими себе войну безобидной прогулкой, хотя, конечно, с высоты сегодняшних знаний о прошедшем некоторые представления того времени могут показаться несколько наивными. Да, когда началась война, большинство советских людей, и особенно молодых, не думали, что она будет для нас такой тяжелой. Многие верили, что в ближайшие же дни наступит перелом в ходе боев и Красная Армия разгромит немецко-фашистские полчища, выбросит их за пределы советской земли.

И конечно, молодежь рвалась скорее на фронт, спешила принять участие в боях, в событиях исторического значения, [10] хотела на деле доказать преданность своей социалистической Родине. Ведь мы были воспитаны на подвигах героев гражданской войны, ее участники жили среди нас, были свидетелями и творцами разгрома белогвардейцев и иностранных интервентов.

На наших глазах проходили конфликт на КВЖД, бои у озера Хасан, на реке Халхин-Гол, война с белофиннами... Мы знали о войне не понаслышке, не из пятых рук и не строили иллюзий насчет того, что все с нее благополучно вернутся домой, продолжат прерванную работу или учебу. Но мы рвались на фронт, чтобы выполнить свой гражданский, партийный или комсомольский долг — защитить Родину.

Этим благородным устремлением объяснялось и то, почему большинство ребят, не колеблясь, соглашались идти в тыл врага для выполнения опасных заданий командования.

Правда, не все приглашенные на беседу оказались готовыми, а точнее, способными к работе в тылу противника. Некоторые, подумав, отвечали, что больше пользы принесли бы на фронте, в действующей армии, куда их можно направлять хоть сейчас. Эти ребята были вполне искренни: годами они готовились к встрече с врагом лицом к лицу, плечом к плечу с товарищами по оружию. А вот работать во вражеском тылу может далеко не каждый.

Когда отбор добровольцев окончился, я почувствовал большое удовлетворение — ведь первое задание в интересах фронта было выполнено. А маховик войны неумолимо раскручивался с нарастающей скоростью, настойчиво требуя быстрейшей перестройки на военный лад и образа мышления, и практических действий. Одно на другое громоздились новые задания, к выполнению которых раньше просто не был готов. На первый план вышло властное, безапелляционное понятие — «надо!».

Хорошо запомнилось 25 июня. Утро началось со звонка из райкома партии. Последовало указание срочно направить в райком всех военнообязанных коммунистов и кандидатов в члены ВКП(б) — от красноармейцев до младших лейтенантов запаса включительно.

Говорю:

— Хорошо, но я тоже младший лейтенант запаса. Разрешите прибыть вместе со всеми?

Ответ разочаровал: мне предложили оставаться на месте.

Понимал я, что одно дело подбирать добровольцев, спрашивая их согласие, другое — направлять своих товарищей коммунистов, таких же младших лейтенантов, как и я сам. В этом случае уже ничего не надо было с ними согласовывать. [11] Приказ приказом, а ведь дело-то имеешь с людьми, со своими товарищами. О чем думали они, получая от меня указание о мобилизации? Не о том ли, что сам-то ты, дескать, сидишь за письменным столом, а меня посылаешь... Сидела в голове у меня эта мысль и не давала спокойно жить и работать. Вот в кабинет зашел младший лейтенант запаса Григорий (для меня — Гриша) Гринштейн, с которым я учился в одной группе. Я знал, что он женат, у него две дочки, и все же вынужден был сказать:

— Иди, Гриша, в райком. Если направят на фронт, пиши, не забывай альма матер.

Простился он со мной довольно холодно. Однако, как оказалось, ненадолго. Когда он, побывав в райкоме, снова вошел в мой кабинет, я уже знал из телефонограммы, что младших лейтенантов больше посылать не нужно, но продолжать направлять красноармейцев. На душе стало легче: Гринштейн пока остался со своими дочурками.

Наконец-то и мне пришла долгожданная повестка из Москворецкого райвоенкомата с вызовом на 29 июня. Беседуя там с одним из его работников, понял, что он заранее хорошо изучил мои документы. На вопрос капитана, не мешает ли мне что-либо оставить университет, я ответил, что таких причин нет. О своей броне — ни слова.

Несмотря на то что у дверей кабинета собралось, ожидая приема, немало людей, разговаривали мы неторопливо, обстоятельно. Капитан поинтересовался, как работается в новых условиях, нет ли у парткома в данный момент каких-либо особо важных и экстренных заданий. Услышав, что все в порядке, самые ответственные задания партком уже выполнил, он удовлетворенно кивнул головой. Капитан коротко сообщил о том, что ЦК ВКП(б) принял постановление о мобилизации коммунистов и комсомольцев и направлении их в армию для усиления партийно-политической работы в войсках.

— Нам известно, — заключил он, — что вы желаете вступить в Красную Армию. И так как не вижу к этому каких-либо препятствий, то считайте, что пришли в нее по партийному набору.

С этими словами он вручил предписание, которым мне предлагалось отбыть в распоряжение командования Киевского Особого военного округа. Вместе с предписанием я получил и билет на поезд «Москва — Киев», отправлявшийся 30 июня вечером. Времени на оформление всех дел и сборы оставалось в обрез, и я прямо из военкомата направился в университет. [12]

Сдал партийные дела своему заместителю Ивану Павловичу Андрееву. Забегая вперед, скажу, что И. П. Андреев был тоже потом призван в ряды Красной Армии, прошел всю войну. Удостоен боевых наград. А после победы, вплоть до выхода на пенсию, преподавал историю в высших учебных заведениях города Львова.

Но вернемся к 29 июня 1941 года. Чуть ли не в полночь добрался до дома. Еще по дороге продумал, как надо себя вести. Встретив вопросительные взгляды родных, сразу же бодро объявил, что все в порядке — меня призвали в армию. Тут же добавил, что еду в Киев, находящийся в глубоком тылу, так что ничего опасного не предвидится. Даже хорошо снова побывать в этом прекрасном городе, воспоминания о котором храню с детства, посмотреть, как он выглядит сейчас.

Не знаю, этот ли ход помог или характер у моих женщин оказался сильным, но и мама, и жена проявили, во всяком случае внешне, большую выдержку. Подтвердилась и моя уверенность в том, что отец полностью меня поймет и поддержит. Всплакнула только няня, Ирина Ивановна, да и та втихомолку, прикладывая носовой платочек к покрасневшим от слез глазам.

Здесь мне кажется уместным сказать несколько слов о членах семьи, с которыми весь свой фронтовой отрезок жизни я был связан и мыслями, и письмами, без которых не появились бы на свет эти воспоминания.

Моя мать, Елена Николаевна, москвичка, родилась в многодетной семье служащего. Окончив гимназию, большую часть своей трудовой жизни проработала статистиком.

Я был у нее единственным сыном, конечно же любимым, но она была требовательной, особенно когда дело касалось учебы. Поощряла мою самостоятельность. Когда в 18 лет, в 1932 году, окончив топографический техникум, я заявил, что хочу поехать работать на Дальний Восток, никаких возражений не последовало.

Отец, Михаил Епифанович, после окончания Коммерческого института (ныне институт имени Г. В. Плеханова в Москве) работал инженером на химических заводах, затем в научно-исследовательском институте. Без защиты диссертации, по опубликованным работам, ему присвоили ученую степень кандидата химических наук, а в годы Великой Отечественной войны отец защитил докторскую диссертацию, стал профессором, заведующим кафедрой. Только в восемьдесят один год он перешел на должность профессора-консультанта. [13]

С Александрой Михайловной Федоровой, ставшей впоследствии моей женой, мы вместе учились в Московском топографическом техникуме, были в одной учебной бригаде, ездили на учебную и производственную практику. Нас сближали не только совместная учеба и работа, но и совпадение увлечений. Вместе мы уехали и на Дальний Восток.

После окончания университета я стал геологом, а Шура — геодезистом. Вскоре после начала войны жену направили в экспедицию в поселок Кувандык Чкаловской (ныне Оренбургская) области. С нею была и дочь...

К этому краткому отступлению хотелось бы добавить, что чувство неразрывной связи со своей семьей, любовь к родным, признательность за все, что они отдали ради детей, помогали воинам бить врага, вдохновляли на подвиги, согревали сердца мыслью о том, что их возвращения с победой ждут дорогие и близкие люди. Защищая Родину, каждый советский воин защищал также свой дом и очаг.

30 июня. Снова вокзал, но теперь уже Киевский. Направление то же, что и неделю назад, но обстановка совсем другая. Среди пассажиров очень мало женщин и совсем нет детей — они только провожают. Вокруг объятия, поцелуи, слезы. Как я был прав, когда с трудом уговорил близких не ехать на вокзал! Пусть в памяти, и их, и моей, останется не горечь разлуки в многоголосой вокзальной толчее, а тепло и уют родного дома.

Прощаясь, твердо пообещал, что при каждой малейшей возможности буду писать письма. Посидели молча, на дорожку, расцеловались, и за мной мягко закрылась дверь, за которой словно бы остались детство, юность, счастливая мирная жизнь, в которой все было так понятно и прочно...

Лязгнули буфера, и вдруг в проходе, с тяжелым чемоданом, потный, запыхавшийся, возник (не найду другого слова) Гринштейн. «Гриша, — позвал я, — иди сюда. Сколько же тебе место можно держать?» Честное слово, он прямо остолбенел от неожиданности. Потом мы разговорились. Оба были рады, что вместе едем в Киев, где будет решаться наша судьба.

Утром со станции Михайловская отправил домой открытку — первое и самое короткое свое послание с дороги длиной в два года: «Еду хорошо». В чем-то это было правдой. Но, как говорят, еще не всей правдой. Я просто не стал добавлять, что уже почувствовал дыхание войны. Особенно в Бахмаче.

Поезд подошел к этой узловой станции днем. Нещадно пекло полуденное, уже июльское, солнце. Перрон и здание [14] вокзала были забиты людьми, главным образом женщинами. Многие из них держали на руках спящих малышей, да и сами дремали, обессиленные трудной дорогой. Картина сама по себе безотрадная. Но больше всего меня не просто удивило, но поразило прямо в сердце то, что по лицам и взрослых, и детей безнаказанно ползало множество мух и ни у кого не было сил их отогнать. Казалось бы, мелочь, но в апатии этих людей отчетливо виделась предельная усталость. Увидев все это, я, кажется, впервые по-настоящему понял, какие страдания несет народу война.

В Киев прибыли глубокой ночью. Теплой, безветренной, звездной. Невольно вспомнилось:

Все так. И совсем по-другому. Город затемнен, поэтому трудно судить, каков он сейчас, военный Киев, на который уже с рассветом 22 июня вражеская воздушная армада обрушила бомбовый груз. Большой группой идем по указанному в предписаниях адресу. Часто нас окликают гражданские патрули — в большинстве своем пожилые люди с красными повязками на рукавах. Где отшучиваемся, где предъявляем документы.

Когда добрались до места назначения, то, ко всеобщему удовлетворению, дежурный командир, ознакомившись с предписаниями, тут же направил всю группу на ночевку в общежитие, оборудованное в классах школы. Спалось в ту ночь на редкость крепко.

Утром без проволочек получили обмундирование, оружие, патроны. Выдали нам кавалерийские карабины образца 1938 года: они короче и легче винтовок, удобнее для носки. Мы считали, что нам повезло. Отсутствие же штыка не смущало: казалось, что штыковой бой безвозвратно ушел в прошлое, а врага на близком расстоянии нетрудно просто застрелить.

Получил я назначение в населенный пункт с ничего мне не говорящим названием Белокоровичи. С трудом удалось выяснить, что он имеет отношение к укрепрайону, оборудованному вдоль старой государственной границы. Сформировали команду, назначили в ней старшего.

3 июля мы собрались уже было идти на вокзал, когда по радио началось выступление И. В. Сталина. Вокруг похожего на граммофонную трубу репродуктора, укрепленного на столбе во дворе военного городка, быстро собрались все, кто был поблизости. [15]

Сквозь шорохи эфира из Москвы донесся знакомый голос. Та же неторопливая, взвешенная речь, но интонация совсем другая. В ней улавливались глубокая тревога и одновременно непривычная мягкость, пожалуй, даже душевность: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!..»

От такого необычного вступления невольно защемило в душе. Затаив дыхание слушали мы суровую правду о неблагоприятном для Красной Армии развитии боевых действий, о причинах сложившегося положения и мерах, необходимых для достижения перелома в нашу пользу. С каждой минутой голос Сталина крепчал, формулировки становились жесткими. И заключительный призыв «Вперед, за нашу победу!» прозвучал вечевым колоколом, поднимающим советских людей на всенародную Отечественную войну.

С минуту все стояли молча, буквально потрясенные услышанным. К действительности нас вернул вой сирен, извещавших о воздушной тревоге, а вслед за этим, почти без паузы, грохот рвавшихся неподалеку авиабомб. Фашистские летчики действовали нагло и самоуверенно, нанося удар по Киеву среди бела дня. Не успели мы отреагировать на запоздалую команду «Воздух!», как услышали нарастающий гул мотора, и над нами, чуть ли не касаясь крыш домов, пролетел самолет с черными крестами на крыльях и паучьей свастикой на руле поворота.

Воздушный налет окончился. Пора было отправляться к месту назначения. Прибыли мы на вокзал. Такого наплыва людей я, пожалуй, раньше не видел: даже привокзальная площадь оказалась до предела запруженной народом, а на перроне и подавно яблоку негде было упасть. Удалось выяснить, что поезда на запад не идут, и, когда пойдут, неизвестно. Вопрос «Почему?» показался наивным: «Не понимаете, что ли, что пути разбомбили?»

Что же делать? Кто-то из военной комендатуры посоветовал: «Идите в Ботанический сад, там сейчас много таких, как вы». Старший группы решил последовать этому совету, оказавшемуся вполне обоснованным. Действительно, там собралось немало командиров, призванных, как и мы, из запаса, о чем можно было судить по новенькому, кое-как подогнанному обмундированию и пока еще гражданской выправке.

Двое суток мы протомились в неизвестности. Порой казалось, что о нас попросту забыли. Но вот появились представители штаба округа, переписали нас, построили в колонну [16] и, видимо для закалки, пешим порядком отправили под Бровары, хотя в этот город из Киева ходили не только поезда, но и полупустые в ту пору трамваи.

Разместились в палатках в сосновом бору, гадая, надолго ли осядем в этом благодатном уголке. Через несколько дней объявили, что все мы зачислены в резерв только что образованного главного командования Юго-Западного направления. Именно сюда будут прибывать представители армий за пополнением командными кадрами. Наши прежние назначения были аннулированы.