Глава III.

В Пекине

Въезд

В столицу Китая мы въезжали с некоторой тревогой. Еще по дороге мы испытывали большие затруднения из-за незнания иностранных языков. Из двух необходимых здесь языков, китайского и английского, мы не знали ни одного. Английский язык я и жена проштудировали еще дорогою из Сибири в Китай по учебнику Нурока знали его теоретически, практика же наша была крайне слаба. Мы боялись теперь, удастся ли нам без особых приключений добраться в Пекине до Русской духовной миссии, которая, как мы были осведомлены об этом заранее, находилась на самой окраине столицы. Китайское название Миссии, Бэйгуань (Северное подворье) нам было известно и мы твердо держали его в уме, чтобы дать нужные указания пекинским рикшам.

На вокзале в Пекине нас буквально оглушили своим криком кули — носильщики. Они бесцеремонно врывались в [546] вагоны, выхватывали у нас из рук вещи, и нам стоило немалого труда выйти из вагона в некотором порядке. Кули пронесли наши вещи на руках сквозь большие ворота под высокой каменной стеной Пекина и здесь сложили их на небольшую китайскую телегу, после чего мы должны были дать им денег и отпустить их. Телегу с вещами повезли два китайца-возчика, которым мы пытались объяснить, что нам нужно попасть в Бэйгуань. Они кивали головами и уверенно двигались вперед, мы же шли пешком рядом с телегою. В таком несколько странном виде совершился наш въезд в столицу Китая. Ни я, ни жена не понимали, почему мы должны идти пешком в Бэйгуань, которое, по нашему представлению, было расположено очень далеко от вокзала, но предполагали, что последует, вероятно, еще какая-нибудь перекладка вещей и что рано или поздно вообще все само собой разъяснится. На мои попытки узнать что-нибудь от наших возниц они только невнятно бормотали что-то и утвердительно кивали головами, как будто желая сказать:

— Не беспокойтесь, все в порядке. Мы знаем, куда нужно доставить ваши вещи.

Очень скоро, минут через пять, возницы наши, свернув влево, остановились у больших ворот обширной усадьбы, в глубине которой виднелись группы европейских зданий, и стали требовать с нас деньги за доставку багажа.

Мы с женой никак не могли понять, куда, собственно, мы приехали, и беспомощно оглядывались по сторонам. На наше счастье, мимо нас проходил в это время прилично одетый китаец, который, заметив наше недоразумение с возницами, сообщил нам на довольно чистом русском языке, что мы находимся у ворот Русского посольства. Обрадовавшись неожиданной помощи, мы сказали прохожему, что нам нужно проехать в Русскую духовную миссию, и он объяснил подбежавшим рикшам, куда они должны доставить нас. На двух рикш сели мы с женою, на трех были сложены наши вещи. В путь тронулся, таким образом, целый поезд из пяти рикш.

Проехав по залитой асфальтом главной улице фешенебельного посольского квартала, обстроенного красивыми зданиями совершенно европейского вида, мы после двух поворотов попали на оживленную и шумную китайскую улицу, как я узнал потом, Хатамэнь-стрит. Это главная торговая артерия Маньчжурской части города не менее четырех верст длиною. [547]

После тишины посольского квартала Хатамэнь-стрит поразила нас своим шумом. Громадное уличное движение, необычайное обилие рикш, уличных торговцев и разносчиков, непрерывные ряды магазинов и лавок, пестрых, увешанных разноцветными кусками материй, украшенных причудливой резьбой и фигурными вывесками, — все это резко бросалось в глаза, непривычные к таким зрелищам, и своей азиатской экзотикой производило сильное впечатление.

Один квартал за другим оставались позади нас, картины, развертывавшиеся перед нами, сменяли одна другую, а мы все ехали и ехали. Меня уж начало брать сомнение, правильно ли поняли наши рикши, куда нас нужно везти. День был ясный, но дул резкий, холодный ветер, мы с женою зябли; хотелось поскорее попасть на место, в тепло... Казалось, нашему путешествию не будет конца. Вот уже мы выехали из торговой части города и забрались в какие-то узенькие переулки, где были видны только одни стены да ворота унылого серого цвета.

— Завезут еще, пожалуй, нас в какую-нибудь трущобу, — сказал я жене.

Рикши словно поняли наши опасения и прибавили ходу. Один из них, повернув голову, сказал мне что-то вроде: учас, учас, что, вероятно, должно было обозначать: сейчас!

Хорошо, но когда же настанет это «сейчас»? Мы продолжаем описывать зигзаги по бесконечным узеньким переулкам. Вдруг на синеве прозрачного неба заблестел золотой крест, еще поворот — перед нами высится колокольня Русской духовной миссии, и мы подъезжаем к ее воротам.

— Я думаю, Колумб менее радовался, открывая новую землю, чем я сейчас, — сказала мне жена, сходя с рикши.

Конечно, мы страшно переплатили своим рикшам, обступившим нас с криками и требованиями прибавки, — ровно в три раза более обычной платы, как узнали мы позже.

В Русской духовной миссии

Русская духовная миссия находится в северо-восточном углу так называемого Маньчжурского города Пекина, возле городской высокой стены, и занимает довольно обширную усадьбу, размером в несколько русских десятин. На этой [548] усадьбе расположено около двух десятков разного рода строений, жилых и нежилых: две церкви, отдельная колокольня, дом начальника Миссии, с домовой церковью при нем, монастырские общежития, мужское и женское, квартиры для причта и служащих, библиотека, баня, различные промышленные предприятия, в том числе типография, словолитня, переплетная, молочная ферма, мельница, пасека, огород и фруктовый сад.

Нас, оказывается, поджидали в Миссии, и нам было заранее приготовлено помещение в виде кельи в здании мужского общежития. Эта келья состояла из двух комнат, довольно чистых и светлых, имела только необходимую обстановку. Окна и дверь ее выходили на веранду, другая дверь вела в коридор, который шел вдоль всего здания, имея кельи по обе стороны от себя.

Для уборки наших комнат был приставлен православный китаец, по имени Мартирий, весьма добродушное и услужливое существо. Этот Мартирий стал первым учителем китайского языка для моей жены, так как он не знал ни слова по-русски, и объясняться с ним поэтому приходилось волей-неволей по-китайски. Стол, т.е. кипяток, обед и ужин, мы получали от Миссии за весьма недорогую плату. Блюда не были особенно изысканными и разнообразными, но мы с женой были неприхотливы.

Водворившись в комнатах и немного устроившись, мы начали знакомиться с окружавшей нас обстановкой и обитателями Миссии. В общежитии обосновалась уже небольшая колония беженцев, с которой мы свели знакомство в первый же день нашего пребывания в Миссии. Эту колонию составляли военный юрист, полковник Л. М. Иванов, с женою, И. С. Кунис, специалист типографского дела, тоже с женою — тот и другой имели службу в издательстве Носач-Носкова, арендатора типографии Миссии. Затем в Миссии оказались священник от. К. Лебедев, самарский беженец, два офицера белых армий, А. И. Красулин, пробравшийся сюда из Китайского Туркестана, и М. И. Мокшин, алтаец по месту своего прежнего жительства, мичман Каменский и еще один-два человека. Вся эта небольшая русская колония, приютившаяся в Миссии, встретила нас весьма дружественно.

Из служебного персонала Миссии я вскоре познакомился с архимандритом о. Симоном, впоследствии ставшим [549] епископом Шанхайским, затем с протоиереем о. Сергием Чаном, протодиаконом о. Василием Дэ, диаконами о. Федором и о. Владимиром. Я собирался сразу же по приезде сделать визит начальнику Миссии, епископу Иннокентию, но получил сведения, что он болен и никого не принимает. Только спустя несколько дней, мне передали приглашение Владыки посетить его, и я немедленно отправился.

Епископ принял меня в постели, так как не вполне еще оправился от болезни. Помню, мы очень долго беседовали, преимущественно о российских событиях. Владыка выказал свой живой и любознательный ум, и показался мне человеком глубоко начитанным и образованным.

Епископ Иннокентий, в миру Фигуровский, сибиряк родом, прибыл в Китай много лет тому назад, еще до «боксерского» восстания, и пережил здесь самое восстание, когда была разрушена дотла старая Русская духовная миссия, и лишь немногие реликвии ее удалось спасти. Ему пришлось затем на старом пепелище вновь создавать все учреждения Миссии и собирать свою паству. За долгие годы пребывания в Китае епископ Иннокентий прекрасно изучил китайский язык, разговорный и письменный, и пополнил русскую синологическую литературу своим монументальным китайско-русским словарем.

Здесь же, в Миссии, проживала семья покойного протоиерея о. П. Фигуровского, брата епископа Иннокентия, с которой я тоже познакомился по приезде.

Итак, мы начали свою новую жизнь в пределах Миссии. Жена сразу же по прибытии взялась за свои корректорские обязанности и с крайней добросовестностью и щепетильностью повела работу, которой оказалось очень много. В то время в типографии печатались некоторые учебники, затем книга проф. Гинса «Сибирь, союзники и Колчак» и журнал «Русское обозрение», выходивший, как я уже упоминал, под редакторством также проф. Гинса. В этом журнале мы с женой состояли сотрудниками. В первой, декабрьской, его книге, вышедшей ранее нашего приезда в Миссию, была напечатана статья жены «Восстание поляков за Байкалом в 1866 году», описывавшая один интересный эпизод из истории польской ссылки в Сибири: в этой же книге помещена была и моя статья о Г. Н. Потанине. [550]

В тиши монастырской кельи я принялся вплотную за составление намеченного мною еще в Харбине труда о Северной Маньчжурии. В свободное время мы с женою выходили на прогулку по обширным владениям Миссии, бродили по ее паркам и садам. Хотя деревья и кусты были еще по-зимнему голы и не представляли собой ничего живописного, все же гулять здесь было хорошо: не было ни пыли, ни копоти, присущих улицам больших городов, над головой раскидывалось высокое и чистое небо, иногда дул в лицо мягкий, почти весенний ветер, и дышалось легко и свободно. После крепких сибирских морозов и довольно суровой зимы в Харбине здесь даже в эти декабрьские дни нам казалось очень тепло. Мы представляли, как хорошо должно быть в этих парках Миссии весной, когда зацветут фруктовые деревья и зазеленеют кусты.

Имели ли мы с женой право быть недовольными своим новым положением? Конечно, нет. У нас был небольшой заработок, даровая квартира, к нашим услугам была хорошая библиотека Миссии, обширная усадьба для прогулок, интересный и новый город для экскурсий. Этих экскурсий я ждал с нетерпением — хотелось скорее начать знакомиться со столицей Китая, о чем я мечтал, еще живя в Харбине.

Встреча Рождества Христова

Седьмого января 1921 года, впервые в Китае, мы встретили праздник Рождества Христова. Были у обедни в Успенской церкви Миссии, на торжественном архиерейском богослужении. Пел китайский хор, чисто и отчетливо выговаривая славянские слова. Часть возгласов произносилась на китайском языке, и на эти возгласы хор отвечал пением на китайском же языке. Все это было ново и очень интересно для нас.

Одной из реликвий Успенской церкви является старинная икона Св. Николая Чудотворца Мирликийского, вывезенная в Китай былыми защитниками Албазина, русской крепости на Амуре, еще в 1685 году. Таким образом, эта икона была свидетельницей эпохи завоевания Сибири. Быть может, она сопровождала отряды Хабарова, впервые утвердившего в XVII столетии русскую власть на Амуре. Более [551] 230 лет эта икона находится в Русской духовной миссии в Пекине, благополучно пройдя сквозь ужасы разрушения в страшные дни «боксерского» восстания 1900 года.

После обедни, в первый и второй день праздника, приходили к нам христославщики, небольшой хор китайских мальчиков, человек 10–12. Они спели нам «Рождество Твое, Христе Боже наш» и «Дева днесь», правильно и хорошо произнося слова, и после «Многая лета». Затем я попробовал обратиться к ним с некоторыми вопросами, но, оказалось, никто из них не знает ни одного слова по-русски. Странным показалось это после того, как они только что произносили в пении знакомые нам слова. Мы наделяли их деньгами, и китайчата с улыбками удовольствия на смуглых рожицах уходили, вежливо кланяясь нам. По случаю праздника Миссия выдала им черные куртки, вроде гимназических, и черные картузы со значками. Видно было, что они страшно гордятся своими нарядами.

Нам с женой понравился праздничный торжественный звон на колокольне Миссии. Потом мы узнали, что звонарь, с чрезвычайным искусством управлявший колоколами, тоже китаец.

Русское посольство

Русская дипломатическая миссия, или, по-китайски, Эгофу, расположена очень далеко от Русской духовной миссии, совсем на противоположном от нее конце, в пределах посольского квартала. На обширной усадьбе, занимаемой посольством, разместился ряд зданий с квартирами для чинов Миссии. Здесь же находилась посольская Сретенская церковь с отдельно стоящей при ней колокольней. Поблизости от посольства помещались русская почта, русская военная агентура, Пекинский отдел правления Китайской Восточной железной дороги и Русско-Азиатский банк.

Как я узнал, участок посольства находится в русских руках свыше 200 лет и служил прежде местопребыванием самых ранних русских посольств в Китае в XVII веке, первых русских купеческих караванов и до 1858 года — русских духовных миссий, составляя их Южное подворье, по-китайски [552] Нань-Гуань. Такое название посольства сохранилось в обращении и до сих пор.

Сретенская церковь при посольстве была сооружена богдыханским иждивением около 1730 года и в последующие годы, конечно, подвергалась не раз ремонту и обновлению.

Ко времени моего приезда в Пекин весь персонал Русской дипломатической миссии с князем Кудашевым во главе был налицо и на месте, Секретарями Миссии состояли В. В. Граве, И. И. Десницкий и И. П. Митрофанов, драгоманами — два выдающихся русских синолога — Н. Ф. Колесов и И. С. Бруннерт, врачом был П. С. Судаков, заведующим домами и экономом Миссии — К. Г. Батурин. Необходимо также упомянуть о состоявших в окружении посольства следующих лицах, не так давно еще представлявших интересы России в Китае: военном агенте полковника Татаринове, управляющем Пекинским отделом правления Китайской Восточной железной дороги Р. И. Барбье, начальнике русской почты Ф. Х. Рейсе.

Отношение посольства к прибывающим в Пекин русским беженцам было весьма осторожное и не особенно благожелательное. Там как бы боялись скомпрометировать себя какой бы то ни было близостью к эмиграции. Быть может, члены Русской дипломатической миссии полагали, что советская власть будет эволюционировать и постепенно превратится в нечто приемлемое в международном общежитии и что в этом случае им будет удобнее заблаговременно отгородиться от всех антибольшевистских элементов.

Не могу для контраста не отметить здесь того обстоятельства, что Русская духовная миссия проявляла совершенно иное отношение к русским эмигрантам. За все время, пока я жил в Миссии, т.е. около года, я мог наблюдать, как охотно Миссия предоставляла кров и убежище русским беженцам, одиночно и целыми группами прибывавшим в Пекин из Западного Китая. Очень многие русские скитальцы получили возможность отдохнуть и оправиться в стенах Миссии, прежде чем двинуться в дальнейшие странствования по Китаю, в Америку или Австралию.

Зимою 1920/21 года Русское посольство в Пекине доживало свои последние дни. Кажется, уже в январе 1921 года русский посланник князь Кудашев отбыл из Китая, направившись во Францию, и Миссия прекратила свое дипломатическое [553] существование. Оставшиеся чины Миссии продолжали, однако, еще жить в прежних своих квартирах. Огромный двухэтажный дом, где проживал наш посланник, стоял пустым. Были в усадьбе Миссии и еще свободные помещения, но ни одному русскому эмигранту не было там предоставлено убежища и приюта. Правда, чины Миссии утратили уже к описываемому мною времени право распоряжения миссийскими зданиями и имуществом вообще, и это право перешло к декану дипломатического корпуса в Пекине, голландскому посланнику Удэндэйку, но все же, я думаю, последний не отказал бы в допуске в пределы Миссии и в проживании там хотя бы бывшим российским консулам в Китае и Монголии, если бы с просьбой об этом к нему обратился кто-нибудь из чинов посольства. Но, насколько мне было известно, собравшиеся в Пекине российские консулы проживали в это время в европейских гостиницах, не получив приюта в Русской дипломатической миссии.

С бывшим русским посланником в Китае, князем Кудашевым, мне не пришлось встретиться. Нужно сказать, что по своем приезде в Пекин я решил уклониться от визитов к старым местным русским резидентам, ибо по некоторому харбинскому опыту знал, что такие визиты могут иногда остаться без ответа, а это окажется лишним ударом по несколько обостренному эмигрантскому самолюбию. Князь Кудашев (ныне покойный) не оставил в Пекине ярких воспоминаний о себе: по крайней мере, я ничего не слышал о нем — ни хорошего, ни дурного. Что же касается его участия в русских событиях последних лет, то оно должно еще подлежать некоторому изучению и освещению по архивным документам или мемуарным записям. Наиболее интересным с этой точки зрения остается тот момент в истории 1918 года, когда князю Кудашеву удалось рядом телеграмм прервать путешествие адмирала Колчака на его морском пути из Америки в Месопотамию и призвать его к активной антибольшевистской работе в полосе отчуждения Китайской Восточной жел. дороги. Как и по чьей инициативе это было сделано, мне удалось узнать много позже.

Со следующими чинами бывшей Русской дипломатической миссии я имел возможность познакомиться и встречаться на деловой почве с В. В. Граве, И. П. Митрофановым, д-ром [554] П. С. Судаковым и К. Г. Батуриным. Из этих лиц ближе других я был знаком с И. П. Митрофановым, прежним секретарем Миссии. Всесторонне образованный человек, бывший лицеист, блестяще владеющий английским, французским, немецким и китайским языками, выдающийся китаевед, И. П. Митрофанов производил чрезвычайно приятное впечатление. В отличие от многих других китаеведов, ему был присущ живой и глубокий интерес к жизни и быту населения Китая. Поражало и его обширное знакомство с международной синологической литературой. Известная книга о Пекине, принадлежащая перу английской писательнице Juliet Bredon, была составлена при ближайшем его сотрудничестве. Ими в то же время подготовлялся к печати на английском языке обширный труд, посвященный описанию китайских обычаев и народных верований. Этот интересный труд, под заголовком «The Moon Year», появился в печати в 1927 году. Некоторые работы И. П. Митрофанова были опубликованы в выходящем в Китае английском ежегоднике «China Year Book» и американских повременных изданиях.

Драгоманы Миссии, Колесов и Бруннерт, держались в стороне от русской эмигрантской колонии, и я не имел случая где-либо встретиться с ними. Как мне рассказывали осведомленные люди, Колесов в совершенстве владел устным и письменным китайским языком и в этом отношении имел мало соперников себе. Жил он замкнуто, нелюдимо и в частной жизни отличался некоторыми странностями.

В начале 1921 года я встретил в Пекине некоторых наших дипломатов из Монголии, сумевших своевременно выбраться в Китай: бывшего русского дипломатического агента в Урге А. А. Орлова, ранее занимавшего дипломатические посты в Турции, Персии, Абиссинии, затем бывшего консула в Маймачене В. Н. Лавдовского и вице-консула Грамматикати. Все они ненадолго задержались в Пекине и потом последовали в Тяньцзинь.

Русские синологи

Русское посольство и Русская духовная миссия в Китае уже по самому существу выполнявшихся ими задач должны были служить очагами русской синологии. Кроме этих двух учреждений, однако, в Пекине существовало еще одно учреждение, [555] косвенно служившее также задачам русской синологии: я разумею в данном случае Китайский институт русского языка и русской литературы. Это китайское учебное заведение, возникшее в свое время едва ли не на русские средства, знакомило студентов не только с русским языком и литературой, но и некоторыми юридическими науками. Преподавательский персонал этого института состоял преимущественно из русских; среди них старейшими по времени службы преподавателями были Я. Я. Брандт и И. Н. Веревкин.

Я. Я. Брандт может быть причислен к выдающимся русским синологам. Он известен как автор целого ряда учебных руководств по изучению китайского языка и китайской корреспонденции.

Осенью 1921 года в число преподавателей института был приглашен проф. В. В. Энгельфельд, с которым я был ранее близко знаком по моей деятельности в Омске. Он пробыл в институте около двух лет, затем выехал в Париж, где защищал свою магистерскую диссертацию «Очерки государственного права Китая», вышедшую в 1925 году в Париже отдельной книгой.

К числу русских синологов, проживавших и работавших в описываемое мной время в Пекине, нужно отнести еще Н. И. Осипова, пекинского старожила, служившего драгоманом Пекинского отдела правления Китайской Восточной жел. дороги.

Насколько я мог наблюдать, работа русских синологов в Пекине велась преимущественно, если можно так выразиться, по словарной линии. Составление словарей с добавлением в них новых китайских иероглифов, вызванных к жизни тем, что мы могли бы назвать европеизацией Китая и его политико-юридическим развитием, — вот что интересовало главным образом наших синологов. Я уже упомянул ранее, что епископ Иннокентий составил и издал обширный двухтомный китайско-русский словарь. Составлением словарей с добавлением новых терминов были заняты затем бывшие драгоманы нашего посольства Колесов и Бруннерт, а также Осипов.

За исключением И. П. Митрофанова, почти никто из пекинских русских синологов не уделял внимания вопросам изучения Китая, его этнографии и истории. [556]

Генерал Хорват

Оставив Китайскую Восточную железную дорогу, весной 1920 года генерал Хорват поселился в Пекине, заняв здесь пустовавшее помещение бывшего Австрийского посольства.

Популярный русский генерал, хорошо известный в иностранных кругах Дальнего Востока, Д. Л. Хорват представлял центральное лицо в местной русской колонии. Едва ли для него мог выдаться такой день, когда бы к нему не обращались русские посетители, преимущественно из беженской среды, с какими-либо делами, просьбами или за советом, и нужно сказать, что генерал нисколько не чуждался общения с русскими эмигрантами, как это делали многие из старых русских резидентов Пекина. Его импозантная фигура была очень хорошо заметна на пекинском горизонте.

В гостеприимном доме Хорвата чувствовался русский дух, сохранялись русские традиции. Хозяйка дома, К. А. Хорват, происходит из весьма известной ранее в Петрограде семьи Бенуа, подарившей России ряд талантливых художников и архитекторов. Сама К. А., также способная художница и певица, разделяла свои успехи по живописи и музыке с родным братом своим А. А. Бенуа, проживавшим в то время также в семье ген. Хорвата. Там же жил тогда и Г. А. Сапожников, художник-каррикатурист, составивший себе потом в качестве такового довольно большую известность в Китае. Три взрослые дочери генерала и два его сына составляли молодое поколение семьи. Кроме упомянутых лиц, в этом же здании проживали со своей семьей бывший сотрудник ген. Хорвата по управлению Китайской Восточной железной дорогой генерал М. В. Колобов, военный инженер, и затем В. О. Клемм, в прошлом видный чиновник нашего прежнего министерства иностранных дел.

С ген. Хорватом я впервые познакомился в Русской духовной миссии, когда он был там однажды по каким-то делам. Кто-то, не помню точно кто, представил меня генералу. Он зашел затем в мою скромную монастырскую келью. Мы разговорились. Генерал оказался в высокой степени интересным собеседником, будучи непосредственным свидетелем [557] русских дальневосточных дел в последние два десятилетия.

В недавнем прошлом один из тех, кого молва намечала на пост сибирского диктатора, бывший наместник Сибирского правительства на русском Дальнем Востоке, генерал Хорват в скором времени окажется главою русской дальневосточной эмиграции, ее официальным представителем, своего рода «послом» русской эмиграции в Китае.

Русская колония

Русская колония в Пекине в начале 1921 года, считая и старых резидентов Китая и эмигрантов, выброшенных сюда бурями революции, не ограничивалась теми лицами, которые были упомянуты мною выше.

Одним из давних русских резидентов, хорошо известным в иностранных кругах Пекина, был НА. Коновалов, весьма состоятельный человек, занимавший в течение ряда лет пост советника китайского правительства. От него как от человека вполне независимого и обеспеченного нельзя было ожидать примирительных диверсий в сторону новой власти в России; но в то же время он не обнаруживал и особого интереса к судьбам появившейся в Китае русской антибольшевистской эмиграции, кадры которой быстро возрастали.

Русско-Азиатский банк, обладавший в это время большим влиянием в делах Китайской Восточной жел. дороги, имел в своем Пекинском отделении несколько человек русских служащих. Директором этого отделения состоял И. К. Пименов; он пробыл, однако, в Пекине недолго и был переведен в Ханькоу. В то время, т.е. в 1921 году, никто еще не представлял себе, насколько ненадежным может оказаться в ближайшие годы положение самого банка.

Значительную величину среди ученых сил Пекина представлял барон Стааль-Гольштейн, русский санскритолог, профессор одного из пекинских университетов. Как и когда он обосновался в Пекине, сказать не могу. От эмигрантских кругов он был далек. Человек ученый, он, видимо, был совершенно чужд вопросам политики. [558]

Из молодых русских ориенталистов, находившихся в Пекине как бы на практике, я могу отметить китаеведа Уласевича и монголоведа Панкратова, впоследствии перекинувшегося к большевикам.

Эмигрантская колония Пекина пополнялась преимущественно по следующим направлениям: сюда приезжали, во-первых, из Монголии, затем из Западного Китая и Китайского Туркестана и, наконец, из Маньчжурии. Среди более видных лиц, эмигрировавших сюда из Монголии или из Сибири через Монголию, были жена управляющего приисками «Монголор», баронесса М. Д. Фитингоф-Шелль с семьей, затем монгольский же золотопромышленник М. А. Лушников с женой и дочерью, морской офицер М. С. Бутурлин, видный общественный и политический деятель Пермско-Уральского края Я. Ф. Зверев, бежавший от большевиков из Енисейской губернии через Урянхайский край и Монголию. Из Китайского Туркестана постепенно подходили партия за партией преимущественно военные — бывшие офицеры и солдаты белых армий Дутова и Анненкова.

Из Маньчжурии, точнее, из Харбина, приезжали в Пекин русские беженцы, заручившиеся здесь заранее какой-либо работою или же пожелавшие, как и я, например, заглянуть в самое сердце Китая, древнюю его столицу. В числе вновь прибывших из Харбина я могу отметить моряка Л. А. Маляревского с женою и его ближайшего родственника Г. Г. Корибут-Кубитовича, затем офицера-восточника Грегори.

На особом положении проживал в Пекине генерал Хрещатицкий, в качестве представителя атамана Семенова; при нем и возле него было некоторое окружение из бывших семеновских офицеров.

В большой, европейски поставленной гостинице Пекина «Grand Hotel das Wagons Lits», расположенной в посольском квартале, проживал Н. А. Митаревский, видный деятель партии народной свободы (к.-д.). Он пытался организовать в Пекине антибольшевистское информационное бюро и в поисках денег усиленно обхаживал генералов Хорвата и Хрещатицкого. В другой фешенебельной гостинице Пекина, Hotel de Pekin, жил некоторое время журналист В. Н. Иванов, кажется, тоже что-то соображавший о каком-то новом телеграфном агентстве. Пробыл он в Пекине недолго и потом снова погрузился в газетную работу в Харбине. [559]

Конечно, я не претендую на то, чтобы представить в этом моем кратком очерке всю русскую колонию Пекина начала 1921 года. Я вспоминаю и говорю лишь о тех лицах, с которыми мне довелось лично встретиться, или о которых приходилось много слышать.

Советская миссия

Советская дипломатическая миссия, с небезызвестным Юриным-Дзевалтовским во главе, снимала для себя помещение вне посольского квартала. Каков был ее состав, чем она занималась — сказать не могу. От нас, русских эмигрантов, она отстояла дальше, чем, скажем, Бразильская дипломатическая миссия. Можно думать, что советчики заводили нужные связи с китайцами и подготавливали почву для внедрения коммунизма в Китае. В Пекине много говорили о поездке Дзевалтовского перед китайским Новым годом в Тяньцзинь, где он будто бы затратил несколько десятков тысяч долларов на покупку разных ценных вещей для подарков китайцам к их национальному празднику. Нужные большевикам связи, видимо, приобретались весьма энергично. Без сомнения, советская миссия налаживала также свои органы сыска, наблюдения и шпионажа.

Из бывших русских дипломатических чиновников в составе миссии находилось, насколько было известно, только одно лицо: это бывший русский консул А. В. Тужилин, автор довольно известной книги о Китае. У этого перебежчика в советский лагерь произошел однажды какой-то инцидент с Русской духовной миссией: кажется, ему как большевику было отказано там в совершении одного христианского обряда. Эмигрантская колония стала после этого ожидать, что советская миссия выкинет в отместку какую-нибудь очередную гнусность по отношению к эмигрантам, и не ошиблась: гнусность действительно была совершена. Была ли она и в самом деле вызвана инцидентом с Тужилиным или это было случайное совпадение — не берусь решить.

Случилось следующее. В одной из иностранных газет, издававшихся в Пекине (кажется, в «Journal de Pekin»), появилась небольшая заметка о Русской духовной миссии. Не [560] помню сейчас точного содержания этой заметки, несомненно, инспирированной большевиками, но в общих чертах оно сводилось к тому, что за последнее время Русская духовная миссия стала убежищем для белогвардейцев, что там скрывается немало унгерновцев, которые находятся в постоянных сношениях с бароном Унгерном, захватившим столицу Монголии, Ургу, и что у засевших в Миссии белогвардейцев имеется оружие, и пребывание их здесь поэтому может угрожать спокойствию столицы: многие офицеры, чтобы скрыть свои истинные намерения, говорилось в заметке, постригаются в монахи, и т.п.

Эта большевистская проделка не имела, однако, для Русской духовной миссии никаких плохих последствий. Китайские власти, хорошо осведомленные об истинном положении дел, просто не поверили напечатанному в газете доносу: ложь была слишком очевидной.

Но мы ждали новых козней со стороны большевиков, ибо знали хорошо, что, если не удается им одна провокация, они тотчас же замышляют другую.

Алапаевские мученики

Приютив в своих пределах многих выходцев из России, бежавших от большевистского террора, Пекин стал также и местом последнего упокоения для некоторых жертв этого террора, а именно — погибших в Алапаевске членов царствовавшего Дома Романовых и их приближенных лиц.

В два часа утра 16 апреля 1920 года, в Пасхальную пятницу, в Пекин прибыли из Харбина восемь гробов с останками Великой Княгини Елизаветы Федоровны, Великого Князя Сергея Михайловича, князей Иоанна, Константина и Игоря Константиновичей, графа Владимира Павловича Палей, затем Ф. С. Ремеза, управлявшего Двором Великого Князя Сергея Михайловича, и монахини Марфо-Мариинской обители в Москве Варвары Яковлевой.

В восемь часов утра, как мне рассказывали позже, вагон с гробами передан был на площадку у Аньдинмэньских ворот Пекина. Здесь прибытия вагона с останками Алапаевских мучеников ждал крестный ход из Русской духовной миссии с епископом Иннокентием во главе. Кажется, никто [561] из представителей Российской дипломатической миссии к встрече гробов не явился. Отсутствовали также все русские резиденты, проживавшие в Пекине.

Останки Великой Княгини Елизаветы Федоровны и монахини Яковлевой были в скором времени перевезены в Иерусалим. Гробы же остальных мучеников были помещены в специально устроенном склепе, в кладбищенской церкви Миссии, за городской стеной Пекина.

Миссия приютила у себя останки Алапаевских жертв, над склепом их мерцает неугасимая лампада, по ним ежедневно совершается молитва... Но за пределами Миссии мало кто помнит о мученически убиенных князьях, членах бывшего Царского Дома России. Я могу безошибочно засвидетельствовать, что за десять лет (1920–1930) склеп Алапаевских мучеников посетила только одна русская делегация, возложившая венки на их гробы, — это была делегация от русской группы войск шаньдунского генерала Чжан Цзучана.

Книгоиздательство Носач-Носкова

В издательстве Носач-Носкова моя жена прослужила около двух месяцев. Работы корректорской было много. Не меньше, впрочем, было и опасений относительно того, надолго ли хватит этой работы и насколько прочно вообще существование самого издательства. Жалованье свое жена получала аккуратно, но другие служащие издательства и рабочие типографии получали его с большими задержками. Сам издатель изредка наезжал из Тяньцзиня в Пекин и тотчас же спешил исчезнуть снова. Ходили слухи, что у него умножаются недоразумения с епископом по делам аренды им типографии Миссии.

Кончилось все это тем, что в один из весенних дней епископ Иннокентий расторг договор с Носач-Носковым и издательство прекратило свое существование. Жена моя осталась, таким образом, без службы, но продолжала корректировать книгу проф. Гинса «Сибирь, союзники и Колчак», так как дальнейшее печатание ее Русская духовная миссия приняла на себя. Жена приложила к этой работе максимум внимания и заботливости, стараясь выпустить книгу без [562] ошибки. Нередко, встретив в рукописи Г. К. Гинса какое-либо недоразумение или случайный ляпсус, она писала об этом в Харбин автору и получала от него нужные указания. Проф. Гинс по выходе книги из печати оценил работу моей жены, подарив ей экземпляр своей книги, с надписью-автографом «От благодарного за оказанную незаменимую и неоценимую помощь в издании книги автора».

Аресты

В течение января и февраля я неоднократно навещал Н. А. Митаревского в гостинице «Вагон-Ли». Он часто приглашал меня к завтраку, в 12 часов дня. За завтраком он информировал меня о том, как идут у него дела с организацией антибольшевистского информационного бюро, как относятся к задачам антибольшевистской пропаганды и агитации в Китае иностранцы, здесь проживающие, и сами китайцы. Помню, он жаловался на равнодушие, которое проявляли к этим задачам те и другие. Митаревский рассказал мне как-то, что за два месяца работы ему с большим трудом удалось поместить одну антибольшевистскую статью в большой английской газете, выходившей в Шанхае.

Результаты работы были, таким образом, более чем печальны. Митаревский, однако, не унывал и искал денежных подкреплений, чтобы расширить рамки своей деятельности. С этой целью, нужно думать, он нередко навещал проживавшего тогда в Пекине представителя атамана Семенова ген. Хрещатицкого.

Однажды Н. А. Митаревский приехал ко мне в Русскую духовную миссию и сообщил, что дело у него налаживается, и он официально приглашает меня к нему на службу, с жалованьем на первое время в 150 долларов в месяц. Я принял его предложение тем охотнее, что как раз в это время мы с женой увеличивали собою ряды русских безработных в Пекине.

Прошло несколько дней, и я узнал сенсационную новость: Н. А. Митаревский арестован китайскими властями. Почти одновременно с ним был арестован ген. Хрещатицкий и еще несколько человек русских. [563]

Относительно Митаревского мне удалось узнать, что он был арестован на вокзале, намереваясь выехать на некоторое время в Шанхай. Все арестованные, как сообщили мне, находятся под стражей в какой-то китайской гостинице в сравнительно сносных условиях.

Почему были произведены эти аресты, никто не знал. К арестованным не было предъявлено никакого обвинения. Молва говорила, что аресты произошли в связи с монгольскими делами, весьма тогда тревожившими Пекин: я разумею в данном случае захват Урги, столицы Монголии, войсками барона Унгерна. Многие предполагали, что аресты были произведены под непосредственным давлением Юринской советской миссии.

Так или иначе, но я остался после этих арестов на прежнем положении безработного и к тому же стал опасаться и за свою собственную участь, так как думал, что довольно частые мои визиты к Митаревскому могли быть прослежены в свое время. Но с этой стороны все было пока для меня благополучно.

Новые предприятия

Приблизительно в начале марта в Пекине появился целый ряд новых русских эмигрантов, из коих несколько лиц поселились в Русской духовной миссии. Среди них был артиллерийский генерал В. Д. Карамышев, один из защитников Порт-Артура.

В пределах Миссии началось значительное оживление. Ген. Карамышев и другие приехавшие с ним лица стали часто появляться на приемах у епископа Иннокентия.

Вскоре мы узнали, что вновь прибывшая в Пекин компания с ген. Карамышевым во главе собирается арендовать у Русской духовной миссии некоторые ее предприятия и имущества. Миссия располагала значительным недвижимым имуществом, не только в самом Пекине и возле него, но и в других местах Китая: в Харбине, на ст. Маньчжурии, в Шанхае, на морском курорте Бэйдайхэ. Можно было опереться на эти имущества, чтобы создать что-либо существенное для эмиграции и вместе с тем облегчить материальное положение самой Русской духовной миссии. [564]

Если таковы были мысли и планы ген. Карамышева и его сотрудников, то их нельзя было не признать вполне правильными и целесообразными. Казалось, что для осуществления поставленных ими целей должны быть найдены и соответствующие капиталы, равно как не будет недостатка и в разного рода специалистах, необходимых для налаживания работы.

Все будет зависеть от того, насколько умело возьмутся за дело и надлежащим ли образом поведут его далее.

Переговоры с епископом Иннокентием закончились тем, что ген. Карамышеву были сданы в длительную долгосрочную аренду некоторые промышленные предприятия Миссии, а также, кажется, и некоторые ее недвижимые имущества. Для эксплуатации этих предприятий и имуществ ген. Карамышевым были затем образованы два торговых товарищества, получивших названия «Восточное хозяйство» и «Восточное просвещение». Первое получило в свое пользование молочную ферму Миссии, участок усадебной земли, пасеку; второе — типографию со всеми ее подсобными учреждениями, т.е. литографией, словолитней и переплетной мастерской.

Между прочим, нам стало известно, что «Восточное хозяйство» предполагает поставить в пределах Миссии образцовое огородное хозяйство и шелководство.

Предприятия приступили к энергичной деятельности. Были приглашены специалисты из Харбина и Тяньцзиня. Появились два бухгалтера-контролера, два конторщика, пчеловод, шелковод и ряд других лиц. Жена моя была приглашена на должность корректора типографии с окладом жалованья несколько меньшим, чем она получала ранее в издательстве Носач-Носкова. Меня тоже пригласили для работы в типографии с небольшим жалованьем, но работы пока не поручили, заявив, что мои услуга могут понадобиться «Восточному просвещению» в ближайшем будущем, когда будет налаживаться издательское дело. Я был, так сказать, причислен к типографии. Кроме жалованья, нам с женою полагалось бесплатное помещение и стол. К этому времени я имел уже один урок: взялся готовить на аттестат зрелости способного и славного юношу, племянника епископа Иннокентия, И. П. Фигуровского. Материальное положение наше начало как будто устраиваться. [565]

Администрирование двух вновь учрежденных предприятий носило первое время какой-то неопределенный характер. Ген. Карамышев был занят преимущественно организационными и финансовыми делами. Подыскивались пайщики в дело, из которых предполагалось сформировать затем правление организуемых предприятий. Ген. Карамышеву в его организационной работе помогали двое: А. М. Баченас и А. И. Дружиловский, оба — русские беженцы. Первый — мой земляк, когда-то учился одновременно со мной в Иркутской гимназии; в прошлом занимался строительными работами и коммерцией. Второй — бывший офицер, хорошо знавший несколько иностранных языков. A. M. Баченас работал, кажется, по части привлечения капиталов в новые предприятия, Дружиловский — по части секретарской. Должен оговориться, что точных обязанностей и прав обоих я не знал, ибо вообще не стоял близко к делам организуемых предприятий.

В самой Русской духовной миссии общее наблюдение за ходом арендованных предприятий принял на себя И. С. Четвериков, сын известного московского коммерсанта, в недалеком прошлом владевший большим овцеводческим хозяйством в Минусинских степях. Он вместе со своей женою поселился в Миссии, в том же самом монастырском здании, где жили и мы. Наибольшее внимание и заботу Четвериков уделял типографии Миссии. Почему это так было, не знаю, так как он, кажется, никогда в своей жизни не соприкасался с типографским делом.

Ближайшим помощником Четверикова по предприятиям «Восточного хозяйства» был В. О. Выропаев, самарский уроженец, в прошлом офицер армии Каппеля, весьма энергичный и подвижный человек. Остальные служащие были тоже преимущественно военные, офицеры бывших белых армий: генерал В. И. Розанов (бухгалтер), Н. Н. Стронин (то же), А. Н. Андронов (пчеловод), Г. А. Птицын (шелковод), Д. А. Курбатов (счетовод-конторщик), А. И. Красулин (заведующий молочной фермой), М. И. Мокшин (заведующий словолитней), В. П. Великосельский (по надзору за китайскими рабочими на огородах).

Миссия стала походить на оживленный и суетливый муравейник. В ее усадьбе шла кипучая работа: появились толпы китайских рабочих, подготовлявших некоторые земельные [566] участки для огородов; началось насаждение тутовых деревьев для питания шелковичных червей; стал приводиться в порядок фруктовый сад Миссии.

Сознаюсь откровенно, я с большой долей скептицизма наблюдал всю эту энергичную деятельность новой компании. Зачем, например, налаживается огородное хозяйство? Разве можно в этой отрасли труда конкурировать с китайцами, прославленными мастерами огородничества? Еще как будто менее было оснований приниматься за шелководство, в котором тоже трудно соперничать с китайцами, выпускающими образцовые сорта самых разнообразных шелков по сравнительно недорогим ценам. Зачем приглашено так много служащих? К чему вообще этот широкий размах? Но, думал я, в конце концов я могу просто не понимать многого в этом деле; я — человек кабинетный, далекий от практической жизни; не может быть, чтобы Карамышев, Четвериков, Выропаев, люди практической сметки и опыта, шли наобум в своей работе, не взвесив всех обстоятельств дела.

Я весьма тяготился своим положением «причисленного» к типографии сотрудника и просил дать мне какую-нибудь работу. В результате моих настояний я получил командировку в города Тяньцзинь, Циндао и Харбин для подыскания типографских заказов.

В конце апреля я уже выехал в Тяньцзинь.

Помню, я с некоторой тревогой сел в поезд на Пекинском вокзале. Я боялся, не буду ли я арестован при отъезде так же, как несколько времени тому назад были арестованы Митаревский, Хрещатицкий и другие.

Я водворился в купе первого класса, имея билет до Тяньцзиня, и почти сразу же заметил, что попал в поле наблюдения китайского сыщика. Последний несколько раз прошмыгнул мимо меня, тщательно в меня всматриваясь. Я счел это плохим признаком и с волнением ожидал, когда наконец тронется поезд. Перед самой отправкой его к моему купе подошли несколько человек китайцев: впереди них был чиновник в штатском китайском костюме, позади — полицейский в форме и тот самый сыщик, который незадолго до этого так внимательно ко мне приглядывался.

«Ну, подумал я, — видно, придется мне брать мои чемоданы...» [567]

— Ваш паспорт? — спросил по-русски китаец в штатском.

Я предъявил соответствующий документ, взятый мною еще в Харбине, в управлении Китайской Восточной железной дороги.

— Где постоянно живете?

— В Бэйгуане.

— Куда едете?

— В Тяньцзинь, Дайрен{46} и Харбин.

— По каким делам?

— По делам типографии Миссии.

— Имеете визитную карточку?

Я дал ему свою визитную карточку с текстом на английском и китайском языках. Я не мог при этом не вспомнить одного моего пекинского знакомого, утверждавшего, что нигде в мире визитная карточка не имеет такого значения, как в Китае.

И паспорт мой и визитная карточка были внимательно осмотрены и возвращены, затем вся толпа китайцев оставила мое купе. Я облегченно вздохнул: опасность миновала.

Поезд через минуту тронулся.

В Тяньцзине

В Тяньцзине я был впервые. Я долго ездил на рикше по улицам, прежде чем смог разыскать один русский пансион во Французской концессии города.

В пансионе, где я остановился, жили в то время представители двух богатых кяхтинских семей: Швецовы и Лушниковы. В доме было много молодежи, которая вела себя шумно, весело, порою пьяно. Русское общество пансиона, русский стол, закуски, водка — все это составляло достаточно насыщенную русскую атмосферу.

Я с интересом присматривался к новому городу и много бродил по улицам, обойдя все иностранные концессии и побывав в китайском городе. Иностранных концессий было шесть: Британская, Французская, Ниппонская, Итальянская, Бельгийская и Русская, и две бывшие иностранные концессии: Германская и Австрийская. [568]

Русская концессия занимала довольно обширное пространство по левую сторону реки Бэйхэ. Она граничила с одной стороны с Итальянской и с другой — с Бельгийской концессиями. Напротив, по другую сторону реки, располагались концессии Ниппонская, Французская, Британская и бывшая Германская. Русская концессия была густо застроена в районе вокзала, далее же, вниз по реке Бэйхэ, строения становились редкими, и этот район концессии принимал приблизительно характер дачной местности. Как я узнал, за много лет обладания Русской концессией русских домовладений сложилось здесь очень немного, не более десятка. В Муниципальном совете концессии заседали американцы, англичане и китайцы, секретарем его был обруселый англичанин м-р Уорд (Mr. Ward); в самом управлении Муниципалитета служили только несколько человек русских; делопроизводство велось на русском и английском языках. Полицейские силы концессии находились в распоряжении Н. А. Жебрака, весьма популярного в городе лица.

Как-то странно казалось, бродя по улицам Русской концессии, читать дощечки с названиями улиц на русском языке: Московская улица, Петроградская, улица Линевича... Стоило податься рядом, на Итальянскую концессию, как начинали встречаться улицы: виа Рома, виа Марко Поло, виа Турино... Словно путешествуешь из одного государства в другое.

Приятное впечатление производила бывшая Германская концессия, вся утопавшая в зелени. Это был настоящий город-сад, с изящными домами и виллами — достойное произведение германского строительного гения. Главная улица этой концессии носила название Woodrow Wilson street в честь бывшего президента Соединенных Штатов. Мне говорили, что ранее, до объявления Китаем войны Германии, она называлась улицей Императора Вильгельма. Sic transit Gloria mundi!

В общем, Тяньцзинь чрезвычайно понравился мне своей чистотой и благоустроенностью, и у меня явилось желание при случае переселиться сюда на жительство.

Не преминул я осмотреть и здание Муниципального совета Британской концессии. Это — одно из старых европейских зданий города, по внешнему виду довольно величественное. В его архитектуре есть что-то, напоминающее [569] архитектуру средневековых замков. В 1900 году, во время «боксерской» осады, здание это служило убежищем для многих иностранцев, искавших спасения. Зал его украшен большими медными досками, на которых выгравированы имена офицеров и солдат, погибших во время этой осады при защите города.

Надпись на одной из этих медных досок объясняет, почему это было сделано.

Она гласит следующее:

«The British Municipality of Tientsin.

Have erected the Tablets in this Hall to record their appreciation of the united action of the Nations represented and to perpetuate the memory of the officers, non commissioned officers and men Naval and Military who nobly perished in the Defence and Relief of the Foreign Concessions. June — July 1900.

Fortium patria orbis terrarum».

Это значит:

«Британский муниципалитет воздвиг эти таблицы, чтобы воздать должное соединенным действиям наций, здесь представленных, и увековечить память офицеров, унтер-офицеров, моряков и солдат, которые доблестно погибли при защите иностранных концессий.

Июнь — июль 1900 года.

Родина храбрых — земной шар».

Из двенадцати медных таблиц три посвящены памяти русских офицеров и солдат, павших при защите Тяньцзиня от боксеров в 1900 году.

Я внимательно прочел эти таблицы, на которых прошло передо мною более полутора сотен русских имен. Тут были офицеры и солдаты 16-го, 12-го, 9-го и 2-го Восточно-Сибирских стрелковых полков, казаки 1-го Верхнеудинского и 1-го Читинского Забайкальских казачьих полков, моряки крейсеров «Россия», «Дмитрий Донской», «Наварин», канонерок «Кореец», «Маньчжур», «Сивуч» и «Гиляк». Таблицы определенно свидетельствовали, что русские понесли самые большие потери при защите иностранных концессий Тяньцзиня. [570]

Был чрезвычайно приятен факт, что Британский муниципалитет достойным образом увековечил память погибших.

Имена русских солдат и казаков, погибших при исполнении своего долга в событиях 1900 года, я встретил еще на четырех больших каменных плитах, по бокам часовни-памятника, построенного в Русском парке на Русской концессии на братской могиле павших русских воинов. С наплывом в Тяньцзинь русских беженцев эта часовня была превращена в храм, и в нем стали совершаться богослужения. Впоследствии путем пристроек храм этот был значительно увеличен.

Русские войска спасли иностранный Тяньцзинь

Как раз в эти первые дни моего ознакомления с Тяньцзинем в мои руки случайно попал трехтомный труд «Военные действия в Китае», изданный Русским Генеральным штабом. Этот труд подробно описывает участие русских войск в подавлении «боксерского» восстания в Северном Китае и Маньчжурии в 1900 году и дает нам совершенно ясное представление о том, что иностранный Тяньцзинь был в те смутные дни спасен от уничтожения «боксерами» не кем иным, как нашими, русскими, частями, находившимися под командой полковника Анисимова.

В самое критическое для Тяньцзиня время, в начале июля 1900 года, русские войска, охраняя вокзал и Международный мост, сумели защитить эти важные стратегические пункты от многократных яростных атак «боксеров». По своей численности русские войска занимали тогда в Тяньцзине доминирующее положение. Так, на 11 июня их состав равнялся почти трем тысячам человек, в то время как вооруженные силы англичан в Тяньцзине составляли около 1400 человек, американцев — 400, французов — 150, немцев — 300, ниппонцев — 120, австрийцев — 60 и итальянцев — 50 человек.

Иностранные войска энергично содействовали русским в отражении «боксерских» атак. Особенно активное содействие и помощь русскому отряду оказали англичане; начальник их, капитан Бэйли, действовал в большом единодушии с русскими стрелками, подчиняясь всем распоряжениям [571] полковника Анисимова. Впоследствии капитан Бэйли опубликовал в печати заявление, что спасением своим иностранный Тяньцзинь был обязан исключительно русским.

Наблюдавший действия полковника Анисимова и его войск русский военный агент в Китае, полковник Вогак, писал 8 июня в Главный штаб:

«Город Тяньцзинь и живущие здесь европейцы обязаны своим спасением исключительно нашему экспедиционному отряду полковника Анисимова. Я не сомневаюсь в том, что, не будь в Тяньцзине нашего отряда, город представлял бы собой теперь груду развалин, а все европейцы были бы перебиты...»

«Поведение нашего отряда стоит выше всяких похвал. Очень трудно описать то, что им пришлось перенести в первые дни обстреливания Тяньцзиня. Во все эти дни войска не выходили из перекрестного огня, ибо город поражался орудийным и ружейным огнем с трех сторон. Не было возможности оставаться на биваке, особенно поражаемом китайскими снарядами. Приходилось держать людей вдоль улиц, около домов, где они были бы закрыты хотя с одной стороны, но и здесь доставали их продольные выстрелы».

«Про железнодорожную станцию и говорить нечего: люди лежали там, поражаемые невидимым противником, причем всякая попытка устроить какие бы то ни было закрытия немедленно увеличивала потери, так как окапываться, по свойству грунта, было невозможно, а надо было приносить материал для закрытий из-за реки...

...Двигаясь вперед, надо было все время оглядываться назад, дабы не дать китайцам возможности подойти слишком близко к станции и мосту, так как наших сил не хватало для прочного их занятия».

«Надо добавить, что наш отряд, вернее, часть его, стоявшая в городе, являлась единственным резервом для всех иностранных отрядов, и нашим ротам приходилось по нескольку раз в сутки, особенно ночью, совершать передвижения на выручку других, моливших о помощи против наступавших на них «боксеров». Очень часто эти тревоги были ложными, но нашим людям от этого не было легче, так как [572] им все-таки приходилось передвигаться, лишая себя столь необходимого отдыха.

...Наш отряд, повторяю, с честью вышел из своего первого боевого испытания, заслужив в глазах всех славу спасителей города и европейцев, здесь живущих».

Следует отметить факт, приводимый также в упомянутой мною книге, что форты Дагу, находящиеся недалеко от Тяньцзиня, при устье реки Бэйхэ, были взяты 4 июня русскими и иностранными силами под общим командованием капитана 1 ранга Добровольского. Во время взятия этих фортов, в ночном бою, особенно отличилась своими доблестными действиями сводная рота 12-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, своевременно подоспевшая на помощь находившимся там морякам.

Когда Государю Императору было доложено о взятии фортов Дагу, Государь следующими словами выразил свое удовлетворение действиями русских моряков и стрелков:

«Душевно скорблю о потерях в личном составе, но утешаюсь блестящим исполнением своего долга и геройским самопожертвованием всех чинов эскадры и сухопутного отряда, совместно взявших сильные форты Дагу».

Русские принимали также горячее участие в спасении международного отряда, состоявшего под командованием английского адмирала Сеймура и застрявшего на полпути между Тяньцзинем и Пекином. На помощь этому отряду был сформирован специальный международный отряд, силою в 2000 человек, половину коих составляли русские. Командование этим отрядом было вверено подполковнику Ширинскому, который и выполнил весьма успешно поставленную ему задачу.

Упоминавшийся мною выше русский военный агент в Китае, полковник Вогак (впоследствии генерал), был по взятии китайского Тяньцзиня назначен одним из трех иностранных губернаторов города. Память о нем сохранилась в наименовании одной из улиц бывшей Русской концессии в Тяньцзине.

Первенствующую роль сыграли русские войска и во взятии Пекина и освобождении Посольского квартала от «боксеров». В ночь на 14 августа 1900 года первыми взошли на пекинские стены русские стрелки во главе с генерал-майором Василевским. [573]

После занятия Пекина им управляли четыре иностранных губернатора: ниппонец, англичанин, американец и русский. Первым русским губернатором Пекина был командир 2-го Восточно-Сибирского стрелкового полка полковник Модль.

Таким образом, русские губернаторы бывали не только в Европе, как, например, когда-то в Париже и Берлине, но, как выясняется из вышеизложенного, и здесь, в Китае: в Пекине и Тяньцзине.

Я вкратце упоминаю об этих фактах, чтобы напомнить русскому читателю о том, как велик был тогда русский престиж здесь, в Китае, и как много сделали для сохранения этого престижа во время «боксерской» смуты доблестные русские войска, проявившие свойственные им всегда и всюду героизм и самопожертвование.

Задержка в Тяньцзине

Мне пришлось задержаться в Тяньцзине на несколько дней, чтобы получить визу, вернее, китайский охранный лист, для путешествия по городам Северного Китая. Я успел произвести здесь небольшую разведку относительно возможного спроса на типографские заказы со стороны русской колонии, довольно уже в то время многочисленной. Затем я посетил целый ряд моих знакомых и прежде всего побывал у П. В. Вологодского, бывшего председателя Совета министров Сибирского правительства. Он незадолго до этого переселился из Шанхая в Тяньцзинь. Встретились мы тепло и сердечно. Долго беседовали. Я заметил, что Петр Васильевич как-то поддался, постарел, выглядел очень грустным и усталым. Видимо, нелегко давались ему скитания по чужой земле. Думаю, что его в то время сильно озабочивало и его материальное положение. Я знал, что небольшие денежные средства, которыми он располагал, уже пришли к концу. Неизбежно ему приходилось думать, как жить дальше, как обеспечить себя, жену и дочь.

Мне известно, что было немало сознательных и бессознательных клеветников, которые уверяли, что члены Сибирского правительства при бегстве в Китай захватили с собою большие суммы денег. Я мог не раз убедиться и [574] впоследствии, как сильно нуждался П. В. Вологодский, и знаю теперь, когда пишу эти записки, что он скончался в Харбине почти в полной бедности, оставив семью без всяких средств к существованию. Да будет стыдно этим клеветникам, если им придется когда-либо прочесть настоящие строки...

Приобрел я в Тяньцзине и несколько новых знакомств. Между прочим, познакомился с проживавшим здесь известным русским эмигрантом прежних времен, старым революционером, доктором Н. К. Русселем (Судзиловским), который имел интересное прошлое и был одно время едва ли не президентом Гавайской республики или кем-то в этом роде. Глубокий старик, он производил впечатление бодрого и живого человека, не переставал с большой любознательностью интересоваться событиями в России и во всем мире вообще. По его мнению, большевизм у нас вырос на почве темноты и невежества русского народа, а также вследствие присущего ему неумеренного потребления алкоголя. Н. К. Руссель был, видимо, ярым противником алкоголизма, считая его большим социальным злом.

Я полагал, что д-р Руссель — американский подданный, но, как я узнал впоследствии, он это подданство утратил, когда еще проживал в Японии. Поэтому ко времени моего знакомства с ним д-р Руссель был таким же гражданином всего мира, и ничьим в частности, как и мы, русские беженцы последней формации.

Наконец моя виза была готова. Получив ее в канцелярии Комиссара по иностранным делам, я в тот же день выехал по Тяньцзинь-Пукоуской железной дороге, в Циндао, бывший германский порт на побережье Тихого океана.

Это было как раз в канун праздника Св. Пасхи.

В Циндао

По Тяньцзинь-Пукоуской дороге я доехал до города Цзипань, столицы Шаньдунской провинции. Здесь я пересел на другую железную дорогу, Шаньдунскую, когда-то построенную немцами, а теперь оккупированную ниппонцами. Дорога охранялась ниппонскими солдатами и жандармами. Царил полный порядок, в вагонах было чисто и уютно. [575] Я вспомнил свой проезд в Пекин по Южно-Маньчжурской дороге, тоже управляемой ниппонцами, где царила такая же чистота и порядок.

Перед въездом в Циндао ниппонский жандарм обошел все вагоны и у русских, коих он опознавал безошибочно, попросил и просмотрел паспорта. Русских ехало немного, три-четыре человека. Фамилии всех их были занесены жандармом в записную книжку.

Приехал я в Циндао утром, в первый день Св. Пасхи. Остановился в немецком пансионе, где оказался отличный стол и хорошо вымуштрованная прислуга. Первый свой визит здесь я направил к бывшему местному российскому консулу по фамилии, если мне не изменяет память, Явдынскому. Консул принял меня хорошо, по-русски. Мы похристосовались, облобызавшись, по русскому обычаю, три раза; я выпил рюмку водки и закусил пасхальными яствами. Я узнал от консула, что в его доме отслужена была пасхальная заутреня, каковую совершил приехавший из Пекина священник о. К. Лебедев, мой друг и сотоварищ по жизни в монастырском общежитии Русской духовной миссии.

После визита к консулу я пошел бродить по городу, что я всегда любил делать в новом месте. Должен сказать, я был совершенно очарован своей прогулкой. Мне как-то сразу все понравилось в Циндао. Самый город, его прекрасное расположение, море, которое я видел впервые в моей жизни, привели меня в восхищение. Я очень долго стоял на набережной, будучи не в состоянии оторвать глаз от яркой морской лазури. Погода была чудесная, солнце ярко сияло, в то же время не было той жары и духоты, каковые бывают иногда в апрельские дни, например в Тяньцзине, и каковые совершенно измучили меня за мою кратковременную остановку в этом городе. В Циндао я полной грудью дышал свежим воздухом и не мог вдоволь надышаться. Недаром Циндао известен в Китае, как первоклассный морской курорт. В городе было достаточно зелени, садов. В то время еще цвели многие фруктовые деревья и кустарники, в том числе вишня, что придавало городу особую нарядность и прелесть.

Для сведения лиц, которые могут интересоваться историей рассеяния по свету русской эмиграции, могу сообщить, что в Циндао в то время, которое я описываю, сложилась [576] уже небольшая русская колония. Среди нее было много видных сибирских торгово-промышленных деятелей, в частности иркутян. Навещая своих земляков, я всюду встречал радушный прием. Почти у всех были накрыты пасхальные столы, на которых красовались куличи, сырные пасхи, крашеные яйца, окорока ветчины и прочие пасхальные яства. Иногда во время этих визитов мне начинало казаться, что я нахожусь снова в Иркутске, в прежнее мирное и привольное время...

Я побывал почти у всех иркутян. Был у П. К. Щелкунова, инженера и в прошлом черемховского углепромышленника, человека весьма культурного и просвещенного. П. К. приобрел в Циндао дом в центре города. Вел ли он здесь какие-либо дела, не знаю. Я слышал, что он собирается предпринять издание русских детских книг, и вступил с ним по этому вопросу в переговоры, предлагая ему воспользоваться для издательства типографией Русской духовной миссии в Пекине. Мой собеседник показал мне ценную коллекцию собственных детских книг дореволюционного издания и подтвердил, что у него имеются издательские планы, но что в данный момент он еще не может приступить к осуществлению своих намерений. Я оставил П. К. Щелкунову расценки типографских работ, образцы шрифтов и просил не упускать из виду существования в Пекине Товарищества «Восточное просвещение».

Навестил я также В. А. Разсушина, архитектора, в прошлом тоже черемховского углепромышленника и видного иркутского общественного деятеля. В доме его я встретился с А. А. Егоровой, женой горного инженера К. Ф. Егорова, когда-то также весьма известного в Иркутске по его ученой и общественной работе.

Бродя по торговым улицам Циндао, кажется, на другой день моего приезда, я остановился у витрины одного магазина модных дамских товаров. На вывеске его значилась английскими буквами фамилия: Сандер. Фамилия эта была мне очень знакома. Был в Иркутске богатый коммерсант — эстонец, К. М. Сандер, в доме которого я довольно часто бывал ранее. Он остался там после прихода большевиков, жена же его, А. Н. Сандер, выехала из Иркутска с чехословаками на восток, но я слышал, что она должна была быть в Ниппоне. Нужно, однако, выяснить дело... Я нерешительно [577] вошел в магазин. Здесь меня встретил высокий молодой человек. Я сразу узнал его: это был мой бывший иркутский ученик В. Э. Понтович, в недавнем прошлом семеновский офицер. Я в Иркутске хорошо знал его мать, популярную и опытную преподавательницу немецкого языка. В свои студенческие годы я репетировал всех ее детей, каковых у нее было трое: два сына и дочь. Разразилась российская революция и контрреволюция, и дети г-жи Понтович оказались в разных политических лагерях. Дочь вышла замуж за Г. А. Бетонова, преподавателя иркутских средних учебных заведений, ставшего после большевиком; старший сын, юрист, профессор Петроградского университета, находился в рядах меньшевиков, младший вступил в ряды соратников атамана Семенова. Мать была чужда политики, но ее чисто материнские симпатии склонялись, кажется, к ее юному сыну. Опасаться же за судьбу и жизнь обоих сыновей и зятя она, конечно, могла одинаково.

Мы разговорились. В. Э. Понтович рассказал мне, как он попал в Циндао и как надумал здесь в компании с А. Н. Сандер открыть магазин дамских товаров. Значит, это действительно моя иркутская знакомая А. Н. Сандер, тоже очутившаяся в Циндао.

— Да, — сказал в заключение В. Э. Понтович, — не стоит больше заниматься политикой. Пора и за дело приняться.

Послышались шаги. Сверху, из своей квартиры, спустилась вниз и вошла в магазин А. Н. Сандер. Я подошел к ней и поздоровался, назвав ее по имени.

Она изумленно взглянула на меня и ничего не ответила, не зная, видимо, что сказать незнакомому человеку. Прошло несколько мгновений. А. Н. Сандер продолжала вглядываться в меня, потом вдруг воскликнула:

— Боже мой, да это вы, Иван Иннокентьевич!

— Я самый.

— Да как же вы попали сюда?

— Так же, как и вы...

Мы дружески пожали друг другу руки. А. Н. Сандер не столько не узнала меня, сколько вообще не могла представить себе, что я мог вдруг очутиться в Циндао, так далеко от родного Иркутска. Казалось, совсем недавно еще виделись мы там, в их уютной квартире, а теперь встречаемся в далеком Китае, куда ни она, ни я никогда и не думали попасть. [578]

А. Н. Сандер пригласила меня переехать немедленно из пансиона в ее квартиру, где имелась свободная комната, и столоваться у нее. Я охотно принял это любезное предложение, перебрался к ним и не раскаивался потом, что сделал это. В обществе гостеприимной хозяйки и ее трех милых дочерей мне не приходилось скучать, и, возвращаясь после своих визитов и деловых поездок по городу, я отдыхал в этой приятной, дружелюбной атмосфере.

Из других моих знакомых по Иркутску я имел возможность встретиться с Писаревским, коммерсантом и ленским пароходовладельцем в прошлом, а также с Я. Д. Фризером, известным сибирским золотопромышленником. Впервые познакомился я здесь с А. А. Кушнаревым, прежде весьма богатым якутским купцом-старообрядцем. Он проживал в Циндао, подобно П. К. Щелкунову, в своем собственном доме.

Я узнал, что в Циндао собирается поселиться и хорошо известный Иркутску врач Г. А. Бергман, который в окрестностях Циндао, в горах Лаошань, открывает санаторий для туберкулезных больных.

Я нашел затем проживающими в Циндао нескольких русских эмигрантов из числа тех, кого можно было бы причислить к крупным политическим фигурам сибирского белого освободительного движения 1917–1919 годов. Здесь поселился Г. Г. Тельберг, бывший профессор Томского университета, старший юрисконсульт Совета министров Сибирского правительства, затем управляющий делами Совета министров адмирала Колчака и его министр юстиции. За свое короткое пребывание в Циндао я два раза побывал у него, в его просторной и удобной квартире.

Впоследствии проф. Тельберг организовал в Циндао большое русское книжное дело, и я в течение нескольких лет состоял его представителем по продаже книг в Тяньцзине.

Я застал здесь и бывшего сибирского военного министра, ген. П. П. Иванова-Ринова. Последний как-то пригласил меня обедать и угостил вкусными пельменями. Генерал, кажется, находился в это время в орбите влияния атамана Семенова и, предчувствуя скорое выступление последнего в русском Приморье, был в несколько приподнятом настроении духа. Человек неглупый от природы, мало искушенный, [579] однако в вопросах политики, он пускался в политические споры и рассуждения с яростью неофита.

Виделся я также с бывшим членом Государственной думы, забайкальцем Таскиным, помощником атамана Семенова по гражданской части, и затем с С. Г. Феодосьевым, бывшим государственным контролером царского времени (кабинета Штюрмера). Он считался в Омске неофициальным советником Верховного правителя, адмирала Колчака, и одно время оказывал на последнего большое влияние.

Пробыл я в Циндао, кажется, всю пасхальную неделю. За это время я хорошо ознакомился с городом и его ближайшими живописными окрестностями, в том числе с чудным морским пляжем; побывал на некоторых старых германских фортах, где видел огромные пушки, подбитые ниппонскими снарядами и оставленные теперь ниппонцами для обозрения гуляющей публикой.

Из Циндао я выехал в Дайрен на ниппонском пароходе, на котором было всего трое русских пассажиров: Иванов-Ринов, Таскин и я — компания достаточно высокой «белобандитской» марки. Мои спутники оба ехали в Порт-Артур, к атаману Семенову. Нужно заметить, что с того времени, как атаман поселился в Порт-Артуре, к нему началось настоящее паломничество, по разным делам, многочисленных посетителей.

Мне приходилось в первый раз в жизни плыть по морю. Погода, на мое счастье, стояла совершено тихая, не было ни малейшей качки, и я полностью наслаждался своей поездкой.

В Дайрене

С большим волнением, подплывая к Дайрену, я всматривался в очертания этого города, вызванного к жизни русской энергией и предприимчивостью, носившего когда-то знаменательное название Дальный. Город с моря выглядел большим и импозантным.

С парохода я и мои спутники проехали в большой ниппонский отель «Ямато». Было предобеденное время, и мы все трое вскоре уже сидели в зале ресторана за обедом. Там чувствовалось значительное оживление, было довольно много [580] публики. Мне сказали, что ниппонцы в этот день справляют какой-то большой свой праздник. Город был обильно украшен разноцветными бумажными фонариками и национальными флагами.

После обеда я вышел на балкон гостиницы посидеть на свежем воздухе и посмотреть на уличное движение. Послышался какой-то шум, удары гонгов, и вскоре к отелю «Ямато» подошла в сопровождении празднично настроенной толпы народа шумная китайская процессия с танцорами во главе. Танцоры были одеты в яркие и пестрые костюмы и шли на ходулях, высоко выделяясь над процессией. У гостиницы вся толпа остановилась, и танцоры исполнили, на ходулях же, довольно сложное и оригинальное хореографическое представление под грохот и завывание китайской музыки. Я с интересом наблюдал это неожиданное для меня экзотическое зрелище.

Выйдя затем на улицу и смешавшись с праздничной толпою, я долго бродил по городу. Мне пришлось увидеть еще много разнообразных уличных процессий, китайских и ниппонских, а также и разного рода уличные представления, выполнявшиеся на специально устроенных для этого эстрадах. Впервые в жизни я наблюдал ниппонцев в их праздничных настроениях и получил много новых для меня впечатлений. К вечеру город зажегся тысячами фонариков и стал представлять красивое и живописное зрелище. К сожалению, я не мог долго наслаждаться им и должен был вернуться в гостиницу, так как вечером того же дня я решил выехать в Харбин.

За краткостью моей остановки в Дайрене я не успел ознакомиться как следует с городом и его окрестностями и повидать кого-либо из русской колонии. Впоследствии мне пришлось еще дважды побывать в Дайрене и я имел возможность достаточно хорошо узнать и изучить его.

Снова в Харбине

После нескольких месяцев отсутствия я снова был в Харбине, остановившись в гостинице «Прага». Харбин был в общем все тот же: те же разговоры, слухи, ожидания. Развертывавшиеся в Русском Приморье события привлекали к [581] себе усиленное внимание харбинцев, возбуждая бодрые настроения среди активной эмиграции. Много разговоров вызывала энергичная деятельность нового управляющего Китайской Восточной жел. дорогой инженера Б. В. Остроумова. Начало формироваться при управлении дороги Экономическое бюро, во главе которого стал бывший омский министр финансов И. А. Михайлов, привлекший к сотрудничеству в Бюро многих способных экономистов.

Я привез с собою в Харбин составленную мною еще в Пекине рукопись. «Экономическое положение Северной Маньчжурии», объемом приблизительно в десять печатных листов, и предложил Экономическому бюро приобрести ее. Михайлов принял рукопись и поручил всем своим сотрудникам по Бюро прочитать ее и дать отзыв. Насколько я знаю, отзывы были даны хорошие, и рукопись моя была затем приобретена Экономическим бюро. Я получил предложение вступить в ряды сотрудников Бюро, с окладом жалованья в 300 долларов в месяц, но я уклонился от принятия этого предложения, имея в виду свою будущую работу в книжно-издательском деле в Пекине.

В Харбине я сделал, что мог, по части рекламирования работы типографии Русской духовной миссии в Пекине и заручился обещаниями на будущее, но непосредственно данных мне заказов я еще не получил.

В этот мой приезд в Харбин я близко познакомился с А. Н. Гаттенбергером, бывшим омским министром внутренних дел, другом Г. Н. Потанина, и с его симпатичной семьею. Я встретил здесь редкостно теплое отношение к себе и был принят ими, как свой. Так редко можно встретить теперь, в наши жестокие времена, подобное отношение, что я не могу не упомянуть в своих записках об этом факте. В доме А. Н. Гаттенбергера проживал тогда бывший управляющий Томской губернией (после революции), капитан Б. М. Михайловский, с которым я тоже завязал дружеские отношения.

Капитан Михайловский — участник «великого отступления» белой армии 1919–1920 годов. Он не пошел, однако, с армией ген. Каппеля вдоль по линии Сибирской железнодорожной магистрали; маршрут отряда, с которым он отступал, был совершенно иной. Этот отряд свернул от Красноярска к северу и пошел вдоль по Енисею, затем повернул на реку [582] Ангару и по этой реке прошел вверх до реки Илим. Отсюда отступавшие перешли в бассейн реки Лены, поднялись вверх по Лене, потом из района вблизи города Верхоленска прошли прямо к Байкалу, перешли его по льду, севернее острова Ольхона, и вышли, кажется, к Баргузину, а оттуда — к Чите.

Этим путем трудно было бы пробраться и в мирное время и даже в летние дни. В условиях же Гражданской войны, суровой сибирской зимою, этот поход представляется прямо-таки легендарным. Насколько я помню из рассказов капитана Михайловского, он приехал в Читу верхом едва ли не на той же самой лошади, на которой выехал из Томска.

Б. М. Михайловский рассказал мне много ярких эпизодов из этого своего «ледяного» похода, которые в его простой, бесхитростной передаче производили иногда потрясающее впечатление.

За время своего пребывания в Харбине я получил несколько писем от моей жены. В одном из них она описывала встречу праздника Св. Пасхи в Русской духовной миссии в Пекине.

«В Страстную субботу, — писала жена — после двух дней томления и духоты, пронеслась первая гроза. Воздух сразу освежился, повеяло ароматом от деревьев нашего парка. И мы все, жители Бейгуаня, повеселели и деятельно принялись за украшение наших жилищ к празднику. Через всю веранду нашего дома протянули шнуры, и на них были подвешены в изобилии цветные фонарики; от веранды такие же цепи фонариков шли к церкви. Большое участие в этой работе принимал И. С. Четвериков; кажется, по его инициативе это и было сделано. В церковь наши дамы нанесли живых цветов. К 12 часам ночи мы все собрались к заутрене. Было тихо, небо сияло звездами: настоящая южная весенняя ночь...

Ровно в 12 часов раздался торжественный звон колоколов, и начался крестный ход вокруг церкви, открытый Владыкой Иннокентием, который в праздничном облачении, высокий и величественный, был весьма импозантен. Одновременно с колокольным звоном и пением хора раздался треск хлопушек, начали взлетать кверху ракеты, фейерверки, почувствовался сильный запах пороху. Вся эта картина: горящие в наших руках свечи, радостные звуки пасхальных песнопений, красиво пестревшие в зелени деревьев разноцветные [583] ленты зажженных фонариков, блеск и треск хлопушек — была в своем роде замечательна и торжественна, но несколько необычна для меня.

Пасхальная служба продолжалась до 4 часов утра. Никто из нас не ушел домой, достояли до конца. Потом миссийские китайцы устроили перед домом Владыки красивое зрелище из непрерывных фейерверков: целый дождь золотых искр взлетал в воздух, огненная лава текла по земле. Было светлее, чем днем, — темнота ночи отступила перед этим морем холодного огня...

Вернувшись домой, я долго не могла уснуть. Было уже почти утро, сон отошел куда-то. И новые впечатления будоражили немножко, и тоска мучила при мысли об оставшихся в далекой России родных и близких: как-то они встречают Пасху?»

Возвращение в Пекин

Вернулся я в Пекин, если не изменяет мне память, в начале июня. По возвращении я узнал много нового.

Начальник Миссии, епископ Иннокентий, постановлением Святейшего Синода от 13 мая был награжден к празднику Св. Пасхи саном архиепископа во внимание к его «отлично-усердной службе и ревностному исполнению архипастырских обязанностей». По этому случаю я принес Владыке свои поздравления.

Некоторым событием затем можно было считать, что вышла наконец из печати прекрасная книга проф. Гинса «Сибирь, союзники и Колчак». Книга немедленно же бойко пошла в продажу.

Наружно я почти не узнал Миссии. Все ее сады и парки оделись зеленой листвой и выглядели весьма живописно. Цвели еще акации, наполняя воздух сильным ароматом. Веранда нашего монастырского общежития оказалась вся в зелени и была хорошо затенена. Жена моя вынесла на веранду свой рабочий стол и вела здесь свою корректорскую работу. Тут же мы стали иногда обедать и пить чай.

В самом общежитии, как и вообще в некоторых других помещениях Миссии, оказалось немало новых людей, в частности беженцев из Китайского Туркестана, дутовцев и анненковцев. [584] В общежитии поселился знакомый мне еще по Иркутску генерал-майор Генерального штаба И. В. Тонких со своей семьею. В свои молодые годы он много лет провел в Пекине, состоял на службе в военной миссии, хорошо знал Китай и достаточно свободно владел китайским языком.

Дела вновь образованных торговых товариществ «Восточное хозяйство» и «Восточное просвещение» развертывались не блестяще. Кажется, ген. Карамышеву удалось достать у одного тяньцзиньского коммерсанта некоторую сумму денег. Но эти деньги быстро таяли при тех огромных расходах, кои несли оба товарищества, и поэтому начались уже разговоры о разного рода сокращениях. По приезде моем в Пекин жена сообщила мне, что за стол с нас будут уже теперь производить вычеты из жалованья. Вновь образованные правления товариществ были очень недовольны деятельностью И. С. Четверикова, и он скоро оставил службу у них и уехал совсем из Пекина, перебравшись, после некоторых скитаний по Дальнему Востоку, в Европу.

После отъезда Четверикова типография Миссии осталась без заведующего, и ген. Карамышев предложил мне взять на себя заведывание ею хотя бы временно. Я отказался, сославшись на то, что я недостаточно знаком с технической частью типографского дела. Последовало, однако, вторичное предложение с указанием, что моего согласия требуют интересы дела в данный момент и что по технической части мне может помогать хорошо знающий это дело протодиакон Миссии, о. Василий Дэ (албазинец). Я не устоял против повторных просьб ген. Карамышева и взял на себя общее наблюдение за ходом работ в типографии, а также чисто коммерческую часть: расценки, сношения с заказчиками и т.д.

Мне было предложено жалованье 150 долларов в месяц, но я, памятуя о началах экономии, отказался от трети этой суммы. Впрочем, урезая только свое жалованье, без проведения принципа экономии всеми предприятиями обоих товариществ, я, конечно, мало помог делу.

В качестве управляющего делами товариществ появилось новое лицо — Я. Ф. Зверев, человек с большой инициативой и предприимчивостью. Могу упомянуть, что к этому же времени Зверев в компании с швейцарцем Стеффеном, [585] К. Г. Батуриным и другими лицами начал осуществлять новое в Китае коммерческое начинание — маслодельное предприятие среди монгол, где-то в районе г. Калгана.

Оказывалось, что русские беженцы в Китае могли посодействовать появлению здесь совершенно новых отраслей народного хозяйства. Когда-нибудь историки русской эмиграции в Китае, нужно надеяться, достаточно полно изучат и осветят этот интересный вопрос.

Работа в типографии

Работать в типографии Миссии мне пришлось немного более полугода. За это время я принял и исполнил довольно много крупных типографских заказов. Были выпущены из печати некоторые русские учебники, затем три книги толстого журнала «Русское обозрение» (№ 5, 6, 7, 8–10); журнал «Архитектура и жизнь»; «Маньчжурский школьный календарь»; отрывной календарь на 1922 год; альбом пекинских карикатур художника Сапожникова; справочник по г. Тяньцзиню; мемуары И. Я. Коростовца «Россия на Дальнем Востоке»; сборник стихов английской писательницы Бридон (на английском языке) «Chinese Shadows»; ряд брошюр различного содержания.

Само товарищество «Восточное просвещение» смогло за это время выпустить из печати несколько детских книжек, перепечатав их со старых русских изданий. Одна из этих книжек была издана с картинками в красках. Русская сказка «Жар-птица», с рисунками Билибина, была переведена на английский язык г-жой Бридон и выпущена нашей типографией в виде опыта для потребностей иностранного рынка Китая.

Замышлял я также выпустить из печати роскошное английское издание: сборник туземных сказок Сибири, Монголии, Тибета, Маньчжурии и Северного Китая. Я предполагал собрать и обработать эти сказки на русском языке, надеясь, что г-жа Бридон любезно согласится проредактировать перевод их на английский язык, а художник Сапожников — снабдить их иллюстрациями. Я уже начал подготовительные работы к этому изданию, но, к [586] сожалению, дело в дальнейшем времени сложилось так, что я должен был отказаться от этого своего намерения. Были у меня и многие другие издательские планы и предположения, но я вынужден был также отказаться и от их осуществления.

Должен отметить здесь, что типография Русской духовной миссии за свое существование проделала, в общем, большую издательскую работу. В период времени с 1902 по 1916 год она выпустила из печати до 40 различных изданий самой Миссии на русском и китайском языках, не считая издания периодического журнала «Китайский благовестник». В 1918 году из типографии Миссии вышло свыше 100 000 экземпляров разного рода учебников по заказу школьной секции Харбинского общества возрождения России. В конце 1920 — начале 1921 года типография, находясь в аренде Носач-Носкова, выпустила из печати также до десятка русских учебников.

За время моей службы в «Восточном просвещении» количество типографских заказов, крупных и мелких, было таково, что типография должна была давать некоторый доход, но этот доход безнадежно исчезал в общих расходах предприятий, и мне приходилось поджидать первого числа каждого месяца с немалой тревогой: хватит ли денег, чтобы выдать жалованье рабочим и служащим типографии, оплатить счета за бумагу, краску и пр. Отношения обоих товариществ к Миссии и к третьим лицам, очевидно, начинали осложняться, и потому был приглашен из Тяньцзиня на службу к товариществам юрисконсульт, каковым оказался не кто иной, как П. В. Вологодский. Судьбе угодно было, чтобы я и П. В. Вологодский вновь встретились и стали служить в одном и том же предприятии.

Работа в типографии доставила мне несколько новых знакомств между нашими заказчиками. Среди этих новых знакомых были бывший российский генеральный консул в Тяньцзине П. Г. Тидеман, приехавший как-то в Пекин по издательским делам, и бывший российский посланник в Китае И. Я. Коростовец. Знакомство мое с П. Г. Тидеманом было чисто деловое и мимолетное. С И. Я. Коростовцем же я имел возможность встречаться довольно часто и потому мог узнать его более или менее близко. [587]

Н. Я. Коростенец

И. Я. Коростовец прибыл в Пекин весною 1921 года, кажется, прямо из Парижа. Прибыл он сюда временно, совершая деловую поездку. В его лице русская колония Пекина приобрела интересного гостя, видавшего весьма многое на своем веку и умевшего хорошо об этом рассказать. Я в своей жизни редко встречал такого, как он, живого и увлекательного собеседника. Он мог рассказать много интересного и о смутных «боксерских» днях 1900 года, и о своем участии в работах Портсмутской конференции 1906 года, когда он состоял секретарем С. Ю. Витте, и о своем пребывании на посту российского посланника в Китае и Персии. Свои мемуары о Портсмутской конференции он опубликовал в Лондоне, на английском языке. Экземпляр этой книги, оказавшийся у него в Пекине, он любезно подарил мне.

Прожив много лет в Китае, И. Я. Коростовец внес свой ценный вклад в русскую синологию: хорошо известна его книга на русском языке «Китай и его цивилизация».

В пекинской типографии мы печатали его мемуары «Россия на Дальнем Востоке», обильно снабженные интересными иллюстрациями. Мемуары эти относятся ко времени «боксерского» движения в Китае и описывают события, вызванные этим движением. Находясь теперь в Пекине, И. Я. Коростовец собирал материалы для описания Внешней Монголии. Как мне известно, несколькими годами позднее книга его о Монголии вышла в Европе на немецком языке. Кажется, она носила название «От Чингисхана до красного знамени» или что-то в этом роде; за точность поручиться не могу, так как книгу эту видел уже давно, и притом мимолетно.

На крыше отеля

В один из июньских вечеров ко мне зашел проф. Энгельфельд, приехавший в то время в Пекин для устройства своих личных дел. Он предложил мне скоротать вечер на крыше фешенебельного Hotel de Pekin, и я охотно согласился, так как давно уже думал и сам побывать на крыше этого отеля и посмотреть там на пекинскую иностранную [588] знать. Взяв рикш, мы, одетые в белые костюмы и с белыми шлемами на головах, подъехали к многоэтажному зданию отеля, крыша которого утопала в электрических огнях. Лифт поднял нас кверху, мы заплатили, сколько полагалось, за вход на крышу, заняли здесь столик и заказали по стакану сода-виски. Крыша оказалась большою и была очень нарядно декорирована цветами. Было довольно много публики. Иностранцы все были одеты по этикету: мужчины — в белых летних смокингах, черных брюках и лакированных туфлях; дамы — в роскошных вечерних туалетах, достаточно декольтированных. Мужские смокинги невольно привлекали мое внимание: они напоминали мне фрак, у которого отрезали заднюю полу, и вместо нее оставили небольшой вырез, с острым уголком внизу.

Скоро на крыше оказались еще двое русских: это были горный инженер А. В. Резцов и его миловидная жена, мои хорошие знакомые еще по жизни моей в Омске. Они пришли в отель в сопровождении двух иностранцев. Увидев нас, Резцов знаками предложил нам присоединиться к их компании, что мы и сделали. Они познакомили нас с их спутниками-иностранцами: все они заказали себе коктейли.

Оркестр заиграл фокстрот, и на крыше отеля задвигались в модном танце многочисленные пары. Впервые в жизни услышал я тогда джаз и увидел фокстрот. Я внимательно разглядывал танцующих. В полном подчинении ритму танца скользили пары; блистали изящные туалеты дам, сверкали драгоценности, мелькали белые смокинги мужчин. Мое внимание обратила одна красивая китаянка, танцевавшая с партнером-иностранцем. С коротко обстриженными и завитыми волосами, одетая в роскошный европейский туалет, она с увлечением отдавалась модному танцу, обнаруживая много изящества и грации.

«Вот он, европеизирующийся Китай!» — невольно подумал я, наблюдая за этой китайской красавицей. Среди танцующих заметил я также одну ниппонку. Она была одета в национальный ниппонский костюм, и только на маленьких ножках ее красовались не сандалии, а европейские туфельки на высоких каблуках. Танцевали все, по-видимому, с большим увлечением.

Кончил играть оркестр, и снова все танцующие уселись за свои столики и потянулись к напиткам, чтобы через некоторое время вновь и вновь оказаться во власти танца. [589]

Мы приятно проводили время в своей компании за оживленной беседой, которую весьма умело поддерживала наша единственная дама А. П. Резцова. Она успевала говорить с нами по-русски и со своими спутниками-иностранцами по-английски. Я узнал, что она научилась говорить по-английски, уже живя здесь, в Китае, и, признаюсь, позавидовал ее лингвистическим способностям.

После дневной довольно изнурительной жары отрадно было сидеть теперь на открытом воздухе, в свежей ночной атмосфере, высоко от земли, в приятном и симпатичном обществе. Как-то на один миг мелькнула мысль-сравнение: вот мы сидим тут среди избранного общества, пьем вкусное вино, курим ароматные сигареты, смотрим на изящные костюмы, слушаем музыку. А там, где-то в глубинах России, люди умирают от голода и всевозможных лишений во славу тупого и жестокого коммунизма...

От этой мысли как будто на миг потускнели передо мной яркие огни на крыше отеля...

Вернувшись домой, я вынес кресло на веранду и уселся здесь, чтобы выкурить сигарету и переварить полученные впечатления. Я думал на этот раз о Китае, ставшем волею судеб теперь нашим убежищем. Какая это в общем разнообразная и причудливая страна! Кажется, в ней можно отыскать обломки всех веков и эпох, как в живом историческом музее. Стриженая китаянка, танцующая фокстрот под томные звуки джаза, — это уже нечто ультра-модернистическое для Китая, еще не так давно славившегося патриархальностью своих нравов, это — целиком от нашего XX века. От нашего же века будет и то, если я завтра куплю себе билет на самолет и с китайцем-пилотом на китайском аэроплане улечу на морской курорт Бэйдайхэ: как раз в то время в Пекине были организованы воздушные рейсы и за 50 долларов можно было лететь в Бэйдайхэ. Это будет, конечно, вполне современно. Пожалуй, современна и образцовая пекинская тюрьма, которую китайцы любят показывать иностранцам как знак прогресса европеизирующегося Китая. А вот за городской стеной Пекина, быть может, завтра же в присутствии огромной толпы народа отрубит палач широким взмахом меча голову какому-нибудь преступнику, и затем эту отсеченную голову чиновники поместят в маленькую клетку и вывесят на городской стене, где-нибудь около [590] проезжих ворот, в назидание и устрашение жителей: это уже будет от старого Китая. Быть может, в глухих углах этой огромной страны мы найдем еще сохранившийся институт рабства и крепостного права. Мы, наверное, найдем здесь обычаи, которые сохраняются две, три, четыре тысячи лет... Старое и новое причудливо мешаются в этой удивительной стране...

Беженцы

В течение всего 1921 года русские беженцы беспрерывно прибывали в Пекин из Западного Китая и Монголии, в одиночном порядке и целыми партиями, каковые иногда приходили в столицу Китая в сопровождении полицейской охраны. В Пекине задержалось сравнительно не так много беженцев: большинство их, отдохнув после долгого и утомительного пути, немного оправившись и приодевшись, рассеивались затем по другим городам Китая. Кто ехал в Тяньцзинь, кто в Шанхай, кто в Харбин, а кто из Харбина и далее, в русское Приморье, чтобы вновь принять здесь участие в борьбе против красных.

Если бы каждый русский, пробравшийся в Пекин из Китайского Туркестана или Монголии, смог описать все свои дорожные переживания и приключения, то, нужно думать, получилась бы весьма интересная книга. Громадное большинство бегущих были люди военные, солдаты и офицеры белых армий. Многие из них не снимали с себя военной шинели с 1914 года. Будучи в свое время призваны на военную службу прямо со школьной скамьи, они побывали сначала на различных фронтах великой мировой войны, а затем участвовали в кровавой русской междоусобице. Спросил я раз одного такого беженца, молодого человека, сколько же ранений получил он за свое бранное житие, и получил спокойный ответ: двадцать одно...

Некоторые были во время мировой войны на Турецком фронте, оттуда эвакуировались через Кавказ в Сибирь или Степной край и здесь, в армии ген. Дутова, сражались против большевиков: затем последовали их отступление в русское Семиречье, переход китайской границы и странствования по Китаю. Многие прошли этот [591] свой крестный путь от Каспия до берегов Тихого океана через весь Азиатский континент. В иное время о таких русских землепроходцах говорили бы, писали бы в газетах; теперь же не видели в них ничего особенного: ну что же? бежали люди, спаслись — о чем же говорить?

А сколько никому не известных сейчас человеческих трагедий разыгралось, вероятно, при переходе беглецами китайской границы! От рассказов об этом страшном пути остатков белых армий веяло порою мрачной жутью.

С наплывом русских беженцев в Пекин здесь возникла и благотворительная деятельность по оказанию помощи в том или ином виде вновь прибывающим в город. Эта деятельность выражалась в сборе денег и вещей и затем распределении их сообразно степени нужды между беженцами. Денежные средства и вещи, главным образом предметы одежды и обуви, жертвовали как прибывшие ранее в Пекин русские эмигранты, имевшие уже здесь некоторый заработок, так и старые местные русские резиденты, а также иностранцы. Должен отметить, что в этом отношении много сделала для нуждающихся русских беженцев Анна Николаевна Граве, мать бывшего старшего секретаря нашего посольства в Пекине, В. В. Граве. Она имела большие связи в иностранных кругах Пекина, которыми и пользовалась для большего привлечения средств на оказание помощи русским эмигрантам. Я уверен, что многие из пекинских беженцев помянут добрым словом эту отзывчивую женщину, ныне уже покойную.

В деле помощи беженцам принимала большое участие в свободные от работы часы и моя жена. Все собранные вещи А. Н. Граве направляла на ее имя, и наша маленькая квартирка в Миссии порою наполнялась целыми тюками ношеной одежды, белья и обуви, и у нас же происходили совещания по распределению присланных вещей и раздача их. Для этой работы жена моя привлекла еще двух лиц из состава служащих «Восточного хозяйства», организовав таким образом маленький комитет по распределению вещей. К нам же заходили и часто собирались вечерами небольшими компаниями миссийские жители, чтобы узнать какие-либо новости о России, прочесть вслух письмо или прослушать какую-нибудь газетную статью со свежей информацией. [592]

Однажды группа беженцев, проживавших в Миссии, большей частью бывших военных, обратились к моей жене с заявлением о том, что они очень благодарны иностранцам, оказывающим помощь русским деньгами и вещами, но что наиболее действительной помощью было бы скорейшее и бесплатное обучение их английскому языку. Эта просьба была передана женою А. Н. Граве. Последняя вступила по этому вопросу в переговоры с иностранной колонией Пекина и нашла здесь отзывчивый отклик. Двое добровольцев-иностранцев, молодых людей, стали приезжать в Миссию три раза в неделю и давали здесь групповые уроки английского языка, по системе наглядного обучения. Нужно было видеть, с какой охотой, я сказал бы даже, с жадностью, посещались нашими «бэйгуаньцами» эти уроки.

Инстинкт самосохранения говорил русским эмигрантам, что без знания английского языка в Китае трудно просуществовать и что только это знание открывает перед ними двери иностранных контор и фирм. Эту тягу к изучению английского языка я наблюдал и позже, во время моего проживания в Тяньцзине, и думаю, что едва ли в какой-нибудь другой стране, оказавшей приют русским эмигрантам, разошлось в продаже так много учебников и словарей английского языка, как в Китае. Кто изучал этот язык по учебнику Нуока, кто — Скотта и Брея, кто — Берлица, или по Академии иностранных языков, а кто и по нескольким учебникам сразу.

Из всех беженцев, проследовавших в 1921 году через Пекин, я имел возможность ближе всех ознакомиться с некоторыми группами анненковских офицеров и солдат. Я слышал ранее иногда неблагоприятные отзывы об отряде атамана Анненкова и, признаться, ожидал встретить в приехавших самых бесшабашных людей. Действительность совершенно опровергла мои опасения. Может быть, это была случайность, но те анненковцы, с которыми мне пришлось встречаться в 1921 году в Пекине и позже в Тяньцзине, оказались людьми тихими, симпатичными и работящими. Все они проявили в нужное время много предприимчивости и энергии в преодолении житейских трудностей и устройстве собственной судьбы.

Среди вновь прибывавших в Пекин были: доктор М. В. Чердынцев, затем офицеры: А. А. Госевский, Л. Н. Кукуранов, [593] А. Н. Гриневич, П. А. Пашковский, барон П. А. Клейст, С. С. Слепушкин, Б. А. Фролов, А. К. Ильков, Г. Г. Ляпунов, С. О. Кулагин и некоторые другие. Впоследствии судьба разметала их по лицу земли следующим образом.

Доктор Чердынцев перебрался в Тяньцзинь, где постепенно приобрел большую медицинскую практику. Его друг, полковник Госевский, с течением времени устроился в Сингапуре, где состоял инспектором отделений какого-то крупного иностранного общества, получая «министерский» оклад жалованья. Кукуранов, бывший лицеист, — получил место в одной большой иностранной фирме в Пекине. Гриневич, барон Клейст, Пашковский, Фролов и Слепушкин уехали в Америку. Гриневич и Фролов окончили там высшие учебные заведения и хорошо работают.

Слепушкин, обладатель красивого баритона, получил некоторое музыкальное образование в Америке и устроился в одном из кинематографических предприятий. Полковник Ляпунов уехал в Австралию.

Наблюдая долгое время за жизнью русской эмиграции в Китае, я могу сказать о ней очень много хорошего, отдав должное ее энергии, инициативе, выдержке и способности стойко переносить жизненные невзгоды.

Пострижение в монахи

Отдельно среди беженцев, прибывших в 1921 году в Пекин, в Русскую духовную миссию, я могу поставить молодого офицера Оренбургской армии подпоручика Л. В. Святина.

Он родился в семье священника в городе Верхнеуральске, Оренбургской губернии, в 1893 году. По окончании духовной семинарии в Оренбурге Л. В. Святин вступил в число студентов Казанской духовной академии, курса которой он, однако, не окончил, будучи призван в 1915 году на военную службу, во время мировой войны. Окончив Тифлисское военное училище, он находился в рядах русских войск в Кавказской армии. За мировой войной последовала Гражданская в России; в этой войне подпоручик Святин принял участие, вступив в одну из частей Южной армии, и вместе с остатками этой армии, находившимися под командой генерала [594] Бакича, перешел в марте 1920 года русско-китайскую границу у Чугучака. Отсюда с небольшой группой лиц он выехал на восток, в Китай, сначала в город Ханькоу, а оттуда уже прибыл в Пекин.

Скромный и тихий молодой человек, большого пытливого ума, Л. В. Святин сразу привлек к себе симпатии всех русских, живших в Миссии. Он довольно часто навещал меня, и в тиши монастырского общежития мы порою подолгу беседовали с ним на разные темы.

В то время как почти все мы рассматривали свое пребывание в Миссии как случайное и временное, Л. В. Святин совершенно иначе отнесся к своему появлению здесь. Когда после всех бурных событий в России, вызванных войной и революцией, ему пришлось оказаться в стенах Русской православной миссии в далеком Пекине, он счел этот факт не просто случайным обстоятельством, а увидел в нем указуемое ему предопределение свыше. Он решил посвятить себя служению Православной церкви в Китае, постригшись в монахи.

Это решение было приведено им в исполнение твердо, спокойно, без колебаний.

Пострижение Л. В. Святина произошло во время моего проживания в Миссии, и мне удалось увидеть в миссийской канцелярии текст его прошения, адресованного епископу Иннокентию, о разрешении ему постричься. В моем личном архиве сохранилась копия этого прошения, и потому я могу привести его здесь целиком.

Прошение это, датированное 17 мая 1921 года, гласит следующее:

«Мой покойный отец очень желал видеть меня служителем Церкви Христовой и был рад, когда я, по милости Божией, окончив Оренбургскую духовную семинарию, поступил и учился в Духовной академии. Я вполне разделял его взгляды, но Господь судил иначе. Мировая война бросила меня в бурные волны житейского моря, а налетевший шквал революции разбил мой отчий кров. После долгих скитаний, тяжелых испытаний, несчастий и утрат всего, что дорого сердцу, я вновь, по воле Всемогущего Бога, оказался близок к путям прошлой жизни.

Настоящая жизнь светских людей, с ее политикой, гнусными интригами и окольными путями меня совершенно не [595] удовлетворяет — не по душе она мне, и я чувствую сильный позыв уйти от зияющей пустоты светской жизни.

Силы еще не изжиты, душа не угасла, энергия имеется, душевных способностей я не утратил, годы имею молодые и надеюсь под опытным руководством развить свои духовные силы и принести посильную помощь делу Церкви Христовой, а потому прошу у Вас, Ваше Преосвященство, разрешения и благословения на пострижение меня в иноческий чин.

Надеюсь на Господа Иисуса. Он поможет мне очистить душу от греховных страстей, укрепит и наставит меня. Я верю, что Сын Божий не оставит меня и раскроет в моем грешном сердце источник христианской спасительной любви, а «любовь рождает знание» — следовательно, мне не так будут страшны часы испытаний и дни уныния. Я буду знать и чувствовать, что стою на единственном пути, который ведет к познанию добра, правды и красоты жизни.

Прошу Вашего разрешения при пострижении дать мне имя отца, т.е. назвать меня Виктором.

Нуждающийся в Ваших святительских молитвах, грешный, недостойный, нижайший Ваш послушник Леонид Святин».

Итак, по пострижении в монахи бывший офицер Леонид Викторович Святин стал иеромонахом отцом Виктором. Кажется, в 1922 году он был переведен в Тяньцзинь и назначен здесь настоятелем Покровской церкви. В Тяньцзине, за долгие годы своей службы, о. Виктор приобрел большую популярность и уважение среди паствы своей сердечной добротой и отзывчивостью. Во внимание к его заслугам в 1930 году он был возведен в сан архимандрита. В этом же году его высокому покровителю, архиепископу Пекинскому Иннокентию, был дарован заграничным Синодом сан митрополита. Прошло еще несколько лет, и архимандрит Виктор стал епископом, а затем и архиепископом Китайским и Пекинским и начальником 20-й Российской духовной миссии в Китае.

Иностранцы в Пекине

Иностранная колония Пекина включала в свой состав представителей разных национальностей и стран, как тех, подданные которых уже утратили свое право экстерриториальности в Китае, так и тех, кто это право еще сохраняли. [596] По профессиональному составу в иностранной колонии можно было выделить лиц, прикосновенных к дипломатической службе, затем чиновников китайской службы, далее миссионеров, педагогов, врачей и, наконец, коммерсантов и лиц, занятых в торгово-промышленных учреждениях вообще.

Ядро иностранной колонии и, так сказать, высший свет ее составляли чины дипломатических миссий вместе с коммерческими атташе, военными и морскими агентами. К посольским кругам близко примыкали представители интеллигентных профессий: педагоги, врачи, адвокаты, советники или чиновники, состоявшие на китайской правительственной службе, затем директора и служащие иностранных банков и проч. Совершенно обособленный мир составляли миссионеры различных христианских вероисповеданий, резко отделяясь от светского общества образом своей жизни, скромной и тихой.

Довольно многочисленны и весьма влиятельны в Пекине миссионеры-католики. Среди них — представители различных орденов: иезуиты, доминиканцы, францисканцы и др. Впервые в своей жизни я увидел на улицах Пекина католических монахов в таких шляпах и костюмах, которые вызвали в моей памяти образ доктора Бартоло из оперы «Севильский цирюльник». По моим мимолетным впечатлениям жизнь иностранцев в Пекине представлялась мне довольно скучною и монотонною. Устраиваемые то тут, то там приемы, обеды, пятичасовые чаи, партии в бридж или мацзян, посещения танцевальных зал в отелях лишь подчеркивали эту монотонность жизни. В Пекине не было ни европейского театра, ни даже хорошо поставленного кинематографа. Какие-либо заезжие гастролеры редко сюда заглядывали. Наплыв русских беженцев начал в этом отношении изменять положение дел в Пекине и в Китае вообще. Русские всегда могли выдвинуть из своей среды артистов, музыкантов, танцоров — любителей и профессионалов, и поставить интересный вечер — концерт или бал, сбор с которых мог быть обращен на благотворительные цели. Устройство такого рода благотворительных вечеров при содействии влиятельных дам-патронесс постепенно стало обычным способом получения средств от иностранцев на русские нужды. [597]

Я присутствовал на первом русском благотворительном вечере, устроенном в большой зале отеля «Пекин». Несмотря на то что выступали на этом вечере только любители, он привлек множество публики и дал хороший сбор.

Что делать! Приходилось приспосабливаться к местным условиям жизни. У иностранцев был избыток денежных средств, у русских — таланты и умение принять и развлечь своих гостей по-русски, в атмосфере непринужденного веселья.

Пекин

Живя в Пекине, я не переставал интересоваться этим своеобразным городом. Нередко я в обществе жены и моих друзей, а иногда и один отправлялся в экскурсии по Пекину, знакомясь с его наиболее интересными местами. Нравилось мне, особенно в вечерние часы, взобраться на высокую пекинскую стену и прогуляться здесь, любуясь расстилавшейся внизу древней столицей и наблюдая, как лучи закатывающегося солнца скользят по желтым черепицам крыш былых императорских строений Запретного города. Пекин многое видел в своей жизни, подобно Риму и Константинополю в Европе и Москве в России, и может многое рассказать тем, кто умеет уважать и ценить сказания древности. На нем почиют великие тени прошлого и создают то, что мы могли бы назвать романтизмом старины.

Почти ровно через 40 лет после того, как татаро-монгольские орды захватили и разорили Киев, Пекин становится столицей чудовищной империи чингисханидов, подобной которой, по ее гигантским размерам, никогда не бывало ранее в мире, не было потом и, вероятно, никогда не будет и впоследствии.

В 1280 году Хубилай-хан, внук Чингисхана, перенес свою столицу из Каракорума в Пекин, известный в то время русским как Ханбалык (Cambulac), и положил начало в Китае монгольской династии Юань. В это время в состав империи Хубилай-хана входили нынешний Китай, Маньчжурия, Корея, Индокитай, Монголия, Тибет, Туркестан, Афганистан, Месопотамия, Персия, Кавказ, Сибирь в ее южных пределах, Европейская Россия. Почти вся Азия, за исключением [598] Индии, Аравии и Японии, и половина Европы должны были в той или иной степени признавать над собою власть Пекина.

Вероятно, мы плохо представляли бы себе Пекин времен Хубилай-хана и жизнь его двора, если бы судьбе не угодно было послать сюда в то время знаменитого итальянского путешественника Марко Поло и некоторых францисканских монахов, которые позже в своих записях поведали миру много интересного. Из их рассказов мы можем узнать, что в Пекине во времена Хубилай-хана было много русских. Они служили в иностранных войсках хана, который, утвердив свою столицу в покоренном Китае, естественно, менее всего мог полагаться здесь на китайцев как на военную силу, и ввел с собою в Пекин, помимо монгольских войск, немало воинов-иностранцев из числа покоренных ранее монголами народностей. Быть может, русские были военнопленными и принудительно были включены в монгольские войска. Где и как сложили свои головы эти русские воины Хубилай-хана — кто может теперь рассказать! А их было здесь немало: по некоторым показаниям, не менее десяти тысяч человек.

Вместе с русскими разделили горькую участь состоять на службе у монгольского хана аланы, грузины, армяне, мадьяры — в большинстве своем христиане.

Менее 100 лет продержалось монгольское иго в Китае: не в пример России, оно было сброшено почти бесследно, не оставив по себе никаких видных вещественных памятников даже в самом Пекине. Мало что может похвалиться здесь тем, что видело дни Хубилай-хана и последующих правителей династии Юань. Говорят, что за городской стеной теперешнего Пекина, вблизи ворот Аньдиниэньмынь и Храма большого колокола (Дачжунсы), еще можно видеть остатки земляной стены, некогда окружавшей собою описанный Марко Поло «город великого хана», и в самом Пекине сохранились две башни от этих далеких времен: это башни Барабана (Гулоу) и Колокола (Чжунлоу), стоящие в северной части Маньчжурского города. Последняя башня перенесена со своего первоначального расположения несколько далее к востоку и была временами подновляема. Башня же Барабана, построенная в 1272 году, и сейчас стоит на том месте и в том виде, как это было во времена Хубилай-хана. [599]

Почти через триста лет после падения монгольской династии, во второй половине XVII столетия, Пекин вновь видит в своих стенах русских. Это были так называемые албазинцы, защитники русского острога Албазина на Амуре, построенного Ерофеем Хабаровым, завоевателем Амурского края, в 1651 году. Почти сверстник Иркутского острога, Албазин стал опорным пунктом русской активности на Амуре. В 1685 году он подвергся осаде со стороны большой китайской армии, и храбрые защитники его после недолгой упорной борьбы вынуждены были сдаться из-за отсутствия достаточного количества военных припасов. В переговорах о сдаче албазинский воевода Толбузин обусловил за собой право уйти вместе с казаками, крестьянами и промышленными людьми из Албазина в Нерчинск. При оставлении острога русские воины получили от китайцев предложение перейти на службу к их богдыхану. На это предложение откликнулось всего несколько десятков человек, которые и были уведены затем в глубь Китая и поселены в Пекине.

Прибывшие в Пекин албазинцы не оказались одинокими: там уже были русские. Это были пленники, взятые ранее китайцами то тут, то там небольшими партиями при вооруженных столкновениях по Амуру. По прибытии в столицу Китая албазинцы были записаны в военное сословие, именно — в знаменные маньчжурские войска, будучи причислены к желтому с каймой маньчжурскому знамени, короче говоря, стали императорскими гвардейцами.

Одетые по-китайски, с бритыми головами и отпущенными косами, русские воины богдыхана вскоре же приняли участие в одном походе китайцев против западных монголов.

На почве обслуживания религиозных и нравственных нужд албазинцев получила свое существование Русская духовная миссия в Китае, история которой, таким образом, тесно связывается с историей завоевания Сибири. По мысли Петра Великого эту Миссию еще в 1721 году должен был возглавить пастырь в сане епископа, и в Пекин был послан для этого Преосвященный Иннокентий Кульчицкий, епископ Переяславский, но он не был допущен в Китай, как утверждают некоторые историки благодаря проискам иезуитов, имевших тогда большое влияние в Пекине. Преосвященный [600] Иннокентий остался в Сибири, став первым епископом Иркутским и прославив имя свое святыми делами и многими чудесами.

Пройдет более двух столетий — и мы вновь увидим русских солдат и офицеров в китайских войсках. Эти русские отряды будут брать с боя Тяньцзинь, Шанхай и Пекин: это — русские эмигранты, выброшенные в Китай бурными шквалами российской революции...

Прожив в Пекине около полутора лет, я совершил много экскурсий по городу и его окрестностям, но все же не могу сказать, что я осмотрел все, что нужно было увидеть. Пекин так велик и разнообразен и имеет так много достопримечательных мест, что, при желании, можно написать о нем целые тома. Он делится на два больших города: 1) Внутренний город, или Маньчжурский (чаще называемый в иностранных книгах Татарский), и 2) Внешний город, или Китайский. Тот и другой обнесены высокими каменными стенами. В пределах Маньчжурского города помещаются еще три города, опять-таки обнесенные стенами: это города Императорский, Запретный и Посольский (дипломатический квартал). Запретный город размещается в пределах Императорского. В каждом из этих городов есть что-нибудь интересное, что непременно следует посмотреть. Во время моего пребывания в Пекине не все районы Императорского и Запретного городов были открыты для обозрения публики. В некоторые места можно было попасть только по письменным разрешениям властей: другие оставались совершенно закрытыми. К числу таковых нужно было отнести тот район Запретного города, где мирно проживал последний император низвергнутой Маньчжурской династии Китая, имея при себе небольшой двор.

С падением в Китае императорского режима сошел с арены государственной и духовной жизни страны в лице последнего богдахана, повелителя Срединной Империи, и верховный жрец ее, предстательствовавший перед Высоким Небом о нуждах народных, и многие места в Пекине, прикосновенные ранее к императорскому культу Китая, стояли теперь пустыми, заброшенными, проросли травой и кустарниками. Никто не совершает теперь служений ни в знаменитом Храме Неба (Тяньтань), этом чудном произведении китайской архитектуры, ни в Храме Земледелия, ни в [601] Храмах Земли, Солнца, Луны и Огня, ни в Храмах, посвященных богам Ветра и Грома.

Я любил бывать в Храме Неба. Когда меня начинала утомлять житейская суета и заботы, или находили приступы острой тоски по родине, я брал рикшу и ехал туда. В обширной и безлюдной усадьбе Храма Неба почти всегда царила ничем не нарушаемая тишина, и тут можно было хорошо отдохнуть душою. Я подолгу сидел, приютившись у мраморной балюстрады храма, тонкими белыми кружевами опоясывающей подножие его, или где-нибудь возле столетних косматых туй, свидетелей былых богдыханских служений в этом храме...

Немного почитателей привлекает к себе теперь и храм Конфуция, этого прославленного китайского мудреца и созидателя китайской морали и государственности: пуст и заброшен и Храм императоров (Пантеон). Тот и другой храмы можно признать также входившими ранее в сферу императорского культа Китая.

Храм Конфуция расположен недалеко от Русской духовной миссии. По мнению некоторых исследователей, он построен во времена китайской династии Мин, в конце XIV или начале XV века, по образцу прежде стоявшего здесь храма, воздвигнутого в эпоху монгольской династии Юань. Усадьбу храма украшают старые кипарисы. Говорят, что они посажены здесь еще при династии Сун (960–1280), т.е. могут насчитывать за собою тысячу лет. Во дворе храма находится много каменных памятников-таблиц, воздвигнутых в честь ученых, отличившихся на государственных экзаменационных испытаниях. Старейший памятник датируется 1351 годом. Здесь же, под особым прикрытием, хранятся каменные валуны, обтесанные в форме барабана, с древнейшими надписями, на них высеченными. Ученые полагают, что надписи эти были сделаны во времена династии Чжоу (1122–255) до Р. Х. и представляют собой древнейший памятник китайской письменности: они составляют десять од, прославляющих охотничьи подвиги одного феодального князя.

Не очень далеко от этого Конфуцианского святилища находится известный в Пекине ламаистский храм — Юнхэгун. Он содержит в себе много интересных предметов ламаистского культа, занесенного в Китай из Тибета через Монголию. В храме живет много монгольских монахов-лам. [602] В одной из зал его находится огромная статуя Будды (Майтреи), около семи сажен высотою, вырезанная из цельного дерева. Статуя эта представляет весьма интересное произведение китайского искусства: чрезвычайно выразительное лицо, грозные, неподвижные глаза, со сверкающими издали белками создают образ весьма устрашающего божества. Мастерски вырезаны на статуе одеяния, падающие свободными складками, пояс, ожерелья и пр. В этом же храме можно увидеть еще небольшую статую Будды, задрапированную в желтую мантию, с желтым клобуком на голове.

В Пекине и его окрестностях имеется целый ряд других ламаистских храмов. Из них наиболее известны храмы: Большого Колокола (Дачжунсы), Большого Будды (Дафосы), Десяти Тысяч Долговечностей (Ваныдоусы), Лазоревых облаков (Биюньсы). Первый из упомянутых храмов известен по своему большому колоколу, отлитому около пятисот лет тому назад, по приказанию императора Юн Лэ. Колокол этот уступает по своим размерам московскому Царь-колоколу, но является, как многие думают, самым большим в мире висящим колоколом.

Кроме ламаистских, в Пекине имеется немало и даосских храмов, в которых живут даосские монахи, служители оригинальной религии, выросшей в самом Китае. Из этих храмов наиболее известен Дунюэмяо, расположенный за городской стеной, недалеко от восточных ворот Маньчжурского города. В нем можно видеть многочисленные скульптурные изображения божеств даосского пантеона. Вблизи находится другой даосский храм, Шибаю («Восемнадцать адов»). Среди иностранцев Пекина этот храм известен как «Палата ужасов». Здесь можно увидеть изображения людей, терпящих различные мучения в аду. Кто побывал в этом храме, должен будет согласиться, что «Палата ужасов» — вполне подходящее для него название.

Храмы Пекина не заполняют собою все его достопримечательные места. Кроме храмов разных религий, в Пекине и его окрестностях есть еще многое другое, что заслуживает внимания исследователя и туриста. Бывшие императорские дворцовые строения — Летний и Зимний дворцы, богдыханские парки и дачные места, музеи — могут стать предметом осмотра и изучения. [603]

Мы, русские беженцы, в летнее время любили заглянуть в открытый для публики Центральный парк, этот чудеснейший уголок Императорского города, как равно и побывать в загородном Ботаническом саду.

Никто из туристов, приезжая в Пекин, не должен упустить случая побывать в Государственном музее, содержащем ценнейшие археологические коллекции, богатые собрания предметов китайского искусства и разного рода китайских раритетов. Нелишне будет для турист i заглянуть и в Промышленный музей, где можно за крайне дешевую плату ознакомиться с образцами китайских промышленных и ремесленных изделий.

Ознакомившись с китайской столицей в натуре и по разным литературным источникам, я смог уже к концу 1921 года составить краткий, карманного типа, путеводитель по Пекину. Эта рукопись долго лежала у меня без движения, и только в 1923 году, когда я уже жил в Тяньцзине, она была выпущена из печати в типографии Русской духовной миссии.

Из пекинских легенд

В Пекине я начал читать английские книги, посвященные Китаю, и первой из них я прочел прекрасную книгу о Пекине, написанную г-жой Бридон. Хотя я читал ее очень медленно, часто пользуясь словарем, все же чтение этой книги произвело на меня сильное впечатление. Она сообщает ряд художественных легенд и сказаний, связанных с некоторыми достопримечательностями Пекина, не лишена поэтических красот и проникнута глубокой любовью автора к древней столице Китая.

Вот некоторые из прочитанных мною там легенд и сказаний.

1. Почтительная дочь

В окрестностях г. Пекина, недалеко от городских ворот Сичжимэнь, стоит старинный храм Дачжунсы. Этот храм, в котором «люди начинают понимать тайну существования», знаменит по своему большому колоколу, отлитому около 500 лет тому назад по приказанию императора Юн Лэ. [604]

С этим колоколом храма Дачжунсы связывается нижеследующая легенда.

Император Юн Лэ, намереваясь сделать подарок уважаемому им жрецу, приказал известному в его время литейщику отлить большой колокол. Колокол должен был быть таких размеров, чтобы его звон мог раздаваться на сотню ли. Укрепить звон колокола должна была медь, углубить его звук — золото, сделать его приятным — серебро.

Литейщик был очень опытен: он тщательно и в должных отношениях подобрал материал для сплава; устроил огромную печь для плавки металла. Дважды он пробовал отливать колокол, но каждый раз результаты отливки были неудовлетворительны. Император был очень разгневан, и после второго опыта отливки послал сказать литейщику, что, если и в третий раз работа литейщика окажется неудачною, то он прикажет отрубить ему голову.

Опечаленный этой угрозой, литейщик отправился посоветоваться к предсказателю. Последний после долгого молчания сказал литейщику: «Золото и медь никогда не будут в согласии, серебро и железо никогда не обнимут друг друга, если кровь девушки не будет смешана с плавящимися металлами».

Прекрасная дочь литейщика узнала об этом ответе прорицателя и решила спасти отца от ожидавшей его смерти. В день третьей отливки колокола она прыгнула в белый поток плавящегося металла, крикнув при этом:

— Ради тебя, о мой отец!..

Брызнувший фонтан из многих разноцветных огней поглотил девушку, и от нее не осталось никакого следа, за исключением одного крохотного башмачка, вышитого жемчугами и украшенного цветными рисунками. Башмачок остался в руках служанки, которая старалась схватить девушку за ногу, когда она прыгнула в плавящуюся массу.

Когда отливка была закончена, колокол оказался весьма совершенным и удивительным. Звон его был глубже, прекраснее и богаче, чем звон какого-либо другого колокола в городе. Звон этот, подобный летнему грому, был слышен на расстоянии более двухсот ли.

Все же при каждом ударе в колокол всегда слышится в его звоне глубокий стон, заканчивающийся как бы звуками [605] рыдания и жалобы. Как будто плачущая женщина печально произносит:

— Яй-и-ай!..

Когда волнующий, приятно дрожащий звон этого колокола раздается в воздухе, все китайские матери в Пекине шепчут своим маленьким детям:

— Прислушайтесь: это почтительная дочь спрашивает о своем башмачке. Яй-и-ай! Это она плачет о своем башмачке.

2. Будда, который говорит по-русски

В северо-восточном углу Пекина, недалеко от усадьбы Русской православной миссии, находится ламаистский храм Юнхэгун. В одном из помещений этого храма имеется небольшая статуя Будды, задрапированная в желтую сатиновую мантию, с желтым клобуком на голове. Этот Будда весьма почитаем в храме, и с ним связана следующая легенда.

Много лет тому назад этот Будда явился во сне китайскому императору, который затем послал одного святого монаха к границам Тибета разыскать его. Когда монах после долгих странствий разыскал намеченный им храм, последний оказался пустым. После некоторых поисков монах вдруг услышал тихий голос, произнесший:

— Здесь я!

Голос исходил от одной из стен храма. Монах разобрал кирпичи, нашел в стене замурованного Будду и извлек его оттуда. Боясь потерять затем эту ценность, монах спрятал его в мешок, привязав таковой к спине, и отправился домой, в Пекин, через Сибирь, надеясь этим путем более благополучно совершить свое обратное путешествие.

Люди в Сибири говорили на каком-то странном языке, какового святой человек совсем не мог понять, и он вначале испытывал большие затруднения, когда ему надо было спрашивать о дороге. Маленький бог за спиною монаха, однако, весьма легко научился трудному языку и помогал своему другу-освободителю во все время пути.

Когда они, наконец, возвратились в великую столицу, монах рассказал всем, какую помощь он получил по дороге от освобожденного им Будды. Таким образом, последний стал известен как «маленький Будда, который говорит по-русски». [606]

Боги ничего не забывают, скажут вам ламы, и этот Будда сохраняет свои таланты до настоящего времени. Попробуйте побеседовать с ним, и вы убедитесь в этом.

3. Обидчивый дракон

Недалеко от Пекина, в Западных горах, расположен храм Хэйлунтань, построенный, по преданию, еще в 1486 году. В пруду при этом храме, как верят китайцы, обитает дракон. Легенда рассказывает об этом храме и драконе, при нем живущем, следующий случай.

Много лет тому назад могущественный император Китая Цянь Лун как-то раз охотился в окрестностях Пекина. Возвращаясь с охоты, император остановился в храме Хэйлунтань, чтобы провести здесь день и отдохнуть. Отдыхая здесь и освежая себя напитками, он как-то подозвал к себе двух чиновников и сказал им:

— Я желаю беседовать с Черным Драконом. Объявите ему, что таково мое желание.

Отвесив поклон императору, чиновники поспешили к пруду и здесь, соблюдая придворный этикет, обратились к Дракону со следующими словами:

— Наша обязанность сообщить вам, что господин император желает видеть вас.

Голос, исходивший из скалы, отвечал им:

— Сообщите его величеству, что я буду ждать его.

Император последовал к пруду, сказал там несколько милостивых слов и склонился ниц, чтобы встретить сверхъестественное существо, его интересовавшее. Из воды среди серебристых пузырьков появилось небольшое создание, не более кисти руки человека, и сказало:

— Я тот, кого ты ищешь. Чего ты желаешь от меня?

На момент император был крайне поражен. Он пристально устремил глаза на Дракона и громко воскликнул:

— Как странно! Я ожидал увидеть могущественное существо, что-нибудь такое, что может внушить благоговение и ужас. Посмотрите! Это не дракон, а только маленькое, незначащее создание.

Едва император произнес эти слова, как маленькое существо исчезло. Вода в пруду бурно забурлила и громоподобный голос загремел: [607]

— Ага! А будет ли это похоже на то, чего ты ожидал?

Одновременно от подножия скал появилась огромная лапа с пятью когтями. Она росла и росла, пока не достигла вершин деревьев и распространялась, подобно злой тени, над императором и толпою блестящих сановников, его окружавших и стоявших теперь без движения, как изваяния. Она росла и росла, пока наконец не достигла неба, и угрожающая тень от нее пала на храм и окрестные холмы. Голоса птиц и насекомых смолкли. Стало тихо, как перед бурей.

Тогда император понял, как было ошибочно судить о драконе по его первому появлению, и он склонился перед драконом с многократными выражениями своего сожаления. Дракон был умилостивлен, и его лапа стала исчезать, и скоро солнце вновь засияло на небе.

Албазинцы

Как я уже упомянул выше, русские албазинцы, по прибытии в Пекин, были приняты на службу в императорскую гвардию. В напечатанной в 1916 году в Пекине «Краткой истории Русской православной миссии в Китае» сообщается, что они были записаны в роту Гудэй, организованную в 1649 году, причем указывается, что рота эта, вероятно, была навербована из потомков русских пленников и потому называлась русскою. Какие русские пленники тут разумеются, текст указанной истории не сообщает. Может быть, имеются в виду пленные, попавшие в Китай со времен монголо-татарского нашествия на Россию, те самые русские воины Хубилай-хана, о которых я говорил ранее. Если это так, тогда можно предположить, что эти воины частично осели в Китае, растворившись в чужеземной среде: через 350 лет, однако, окитаившиеся потомки их могли еще сохранять предания о своем русском происхождении.

Быстро окитаились и албазинцы.

История Миссии сообщает в данном случае следующее:

«Наравне с другими солдатами, они (албазинцы) получали казенные квартиры, деньги на первоначальное обзаведение, денежные пайки и содержание рисом, а также по наделу пахотной земли и под кладбище: последнюю дали [608] вне города, за северо-восточной башней. Наконец им были даны жены из китаянок.

Последняя мера после всяких льгот едва ли не была одной из главных причин быстрой нравственной порчи наших казаков. Жены-язычницы внесли полную дисгармонию в их семейную жизнь. Китайская одежда, пища, помещение, служба, связи, знакомства — все это раскрыло перед албазинцами иной мир, влило в них чуждый дух и постепенно вытеснило в потомстве их все родное, русское...»

Проживая в пределах Русской духовной миссии, я много интересовался албазинцами. С некоторыми из них я встречался почти ежедневно по работе в типографии. Я не раз беседовал с ними, стараясь узнать, не сохранились ли у них какие-либо семейные предания относительно их русского происхождения, выхода из Сибири и первых лет жизни в Китае; но не получил на свои расспросы интересующих меня сведений. Их семейные предания сохранили, да и то далеко не у всех, только русские фамилии предков.

В библиотеке Миссии я достал и прочел всю скудную литературу, относившуюся к албазинцам. Собранный мною материал я изложил в небольшой статье «Албазинцы», которая была напечатана в вышедшем 1 января 1922 года под моей редакцией номере журнала «Китайский благовестник». Статья эта была снабжена мною шестью фотографическими иллюстрациями. Отдельные оттиски ее вышли в количестве только ста экземпляров и быстро разошлись в продаже, представляя теперь библиографическую редкость.

Это, кажется, был уже пятый мой труд по вопросам сибиреведения, написанный в Китае.

К моему сожалению, при составлении статьи об албазинцах я не смог воспользоваться китайскими литературными источниками. В моем распоряжении были многотомные китайские труды: «Баци тунчжи», «Шоуфан бэйчэн». Последняя книга содержит в себе довольно подробные сведения о перипетиях борьбы русских с китайцами в XVII веке из-за обладания Амуром. Я не был уверен в точности переводов из этих книг, сделанных мне некоторыми албазинцами, так как они не совсем свободно владели русским языком. [609]

Можно надеяться, что со временем наши синологи сумеют извлечь на свет эти китайские материалы и ознакомить с ними лиц, интересующихся историей былого проникновения русских в пределы Дальнего Востока.

В Бэйдайхэ

В августе жена моя получила месячный отпуск и выехала для отдыха на дачный морской курорт Бэйдайхэ, расположенный в семи часах езды от Пекина, на берегу Печилийского залива. В несносную летнюю жару, которой в Пекине и Тяньцзине отличаются вторая половина июля и первая половина августа, в Бэйдайхэ стремятся выехать все, кто только имеет к тому возможность. Для многих европейцев, здесь проживающих, этот отъезд в Бэйдайхэ является необходимостью, ибо они бывают не в состоянии безболезненно переносить удушающую влажную летнюю жару. В период этой жары, называемой по-китайски футянем, многие теряют сон, аппетит, худеют, покрываются неприятной тропической сыпью.

На три дня смог выбраться в Бэйдайхэ и я. Это было уже в конце августа. На вокзале в Бэйдайхэ меня встретила жена, и мы на рикшах отправились на дачу Русской духовной миссии, где жена моя поселилась. Дача оказалась расположенной далеко от вокзала, на высоком скалистом мысу, и по дороге туда можно было увидеть почти все Бэйдайхэ. Курорт был довольно живописен, хотя ни в какой мере не мог сравниться с Циндао.

Вспоминаю, что первый вечер, проведенный мною на берегу моря, произвел на меня чарующее впечатление. Мы с женою долго сидели на выступе скалы и любовались морем, которое было в этот вечер невозмутимо спокойно и в ярком свете полной луны сверкало и переливалось серебристым сиянием. Вдали блистали огоньки курортных дач, растянувшихся вдоль берега моря; справа от нас горели и как бы перебегали с места на место электрические огни порта Цинхуандао. Рядом с тем местом, где мы сидели, стояла небольшая русская церковь, за ней высилась архиерейская дача. Было приятно сознавать, что мы, заброшенные судьбой [610] в Китай, находимся все же в своем русском, родном уголке...

На следующее утро после моего приезда я отправился к морю на пляж, купаться. В первый раз в моей жизни я погрузился в морские волны. Помню, с каким наслаждением я купался — плескался, плавал, нырял и был в море так долго, что на даче начали беспокоиться и послали узнать, все ли со мной благополучно.

В Бэйдайхэ я встретил несколько своих знакомых и друзей. В обществе проф. В. В. Энгельфельда, жены проф. Гинса, Эмилии Львовны, и ее сестры Юлии Львовны, я совершил как-то большую прогулку по курорту, понаблюдал за дачной жизнью. В курортном парке, расположенном на склоне высокой горы, мы долго сидели на веранде кафе и любовались живописной панорамой, расстилавшейся перед нами внизу. Мое внимание занимала и публика, веселившаяся в кафе: здесь было немало русских.

Я вообще заметил, как много моих соотечественников оказались в Бэйдайхэ. Сюда съехались русские не только из Тяньцзиня и Пекина, но и из Харбина — из последнего города много русских евреев. Порою Бэйдайхэ казался мне совершенно русским местечком; иностранцы как-то терялись здесь в русской массе.

Проведя три приятных дня на курорте, накупавшись вдоволь, налюбовавшись лунными ночами на море, я уехал обратно в Пекин, к прерванной работе.

Знакомство с бытом

Пекин открыл передо мною широкое поле для наблюдений над жизнью и бытом китайцев. Достаточно хорошо я мог ознакомиться с уличной жизнью города. К сожалению, внутренний мир китайца, его жизнь в домашней, интимной обстановке, оставались мало доступны для моих наблюдений. Китаец, если даже желает поближе познакомиться с вами, избегает приглашать на дом: в лучшем случае, он пригласит вас в ресторан, где и угостит изысканным китайским обедом. Мы с женою не раз бывали на таких обедах в лучших пекинских ресторанах и стали большими поклонниками китайской кухни. [611]

Изредка мы заглядывали в китайские театры, которых очень много в Пекине; иногда ездили в Китайский город побродить в известном там «Доме развлечений». Этот дом представляет собой многоэтажное каменное здание, с крыши которого, устроенной наподобие веранды, открывается весь огромный и живописный Пекин. Здесь можно увидеть, по желанию, китайский театр старого стиля, с актерами в богатых старинных костюмах, затем театр, модернизированный на европейский лад, кинопредставление, порою услышать китайскую певицу, распевающую необыкновенно высоким голосом с бесконечными переливами и трелями какие-нибудь куплеты под аккомпанемент струнного инструмента.

Большой интерес для меня представляли всегда китайские уличные процессии: похоронные, свадебные и др. Богатые китайские похороны отличаются пышностью, грандиозностью и своеобразной величавостью. Под заунывные звуки трубы, предшествуемый многочисленными, разноцветного шелка, нарядными знаменами и зонтиками, плывет под красным балдахином огромный корабль-гроб, который влекут на своих плечах иногда более тридцати человек носильщиков. За гробом движутся, обычно в большом количестве, бумажные и тростниковые изображения мужчин и женщин, всадников на конях и одних коней, иногда автомобиль, граммофон, часы; у бумажных женщин в руках — разнообразные предметы: у одной чайная ложечка, у другой поднос с сигаретами, у третьей трубка для курения. Над шествием красиво реют вырезанные из белой бумаги ветви цветущей вишни; в белых траурных одеждах медленно идут за гробом родственники умершего. Иногда в шествии участвуют всадники на белых конях, облаченные в яркие и чрезвычайно красивые одеяния. Шествие растягивается порою при богатых похоронах на версту и более.

Наблюдая за этими погребальными процессиями, я приходил к заключению, что теперешние китайские похороны представляют собою имитацию жестоких и вместе с тем величавых похорон давно прошедших времен. Вероятно, в глубокую старину в Китае погребали знатных покойников так же, как и у нас на Руси когда-то, в языческую пору: за гробом умершего вели на заклание его любимых жен и наложниц, рабов, любимого коня, несли военные доспехи и вещи, которые были необходимы покойнику при его жизни на [612] земле. Все это и в мире теней должно было быть к услугам своего господина. Теперь живых людей и коней заменили бумажные их изображения, которые также следуют за умершим в его будущую вечную жизнь. Изображения эти обычно сжигаются перед погребением мертвеца.

Я не мог, конечно, из-за недостаточности моих знаний китайской истории и древнего быта китайцев быть уверенным в точности своих предположений на этот счет, но, казалось мне, для проведения подобной аналогии данные действительно имеются.

С интересом наблюдал я и за китайскими праздниками, из коих самым большим является Новый год. Я хорошо помню, как китайцы в Пекине встречали 1921 год. Это было по нашему календарю в начале февраля. Приближение Нового года можно было ощущать по мере того, как по вечерам начинали все чаще и чаще оглушительно взрываться хлопушки. Примерно за неделю до Нового года была открыта такая ожесточенная пальба, что я невольно подумал, не началась ли уж в городе какая-либо война, наподобие той, которую пришлось мне пережить в Иркутске, в памятные декабрьские дни 1917 года. Оказалось, в этот вечер китайцы провожали на небо Кухонного бога, покровителя домашнего очага, который должен был поведать Небу, как вела себя на земле покровительствуемая им семья за истекший год.

Нужно сказать, что ознакомлению моему с бытом китайцев сильно мешало мое незнание китайского языка. Я лично, считая, что жить в Китае придется не так уж долго, не стремился к изучению языка, о чем мне приходилось не раз пожалеть впоследствии. Жена же проявила большой интерес к китайскому языку и, имея ежедневно дела с китайской прислугой и рабочими в типографии, к концу нашего пребывания в Пекине начала довольно свободно объясняться по-китайски.

Запутанные дела

В конце 1921 года дела товариществ «Восточное просвещение» и «Восточное хозяйство» стали принимать запутанный характер. Некоторые предприятия, как огородничество и шелководство, принесли большой убыток. Доходы от других [613] предприятий поглощались содержанием многочисленного штата служащих. Обозначилась задолженность. Я с все возрастающими затруднениями получал деньги для расчетов с рабочими и служащими типографии и для оплаты угля, бумаги и краски и наконец совсем перестал получать денежные подкрепления.

Перед китайским Новым годом, когда китайцы обычно стараются закончить все свои денежные дела, кредиторы типографии одолели меня своими частыми визитами. Поставщик бумаги стал чуть ли не ежедневно являться ко мне просить денег. Он приходил в мою квартиру, садился на стул у моего письменного стола и часами сидел тут, надеясь взять меня измором. Я уходил из дома, приходил обратно, а упорный кредитор все продолжал сидеть у меня на том же самом месте. Иногда он засыпал за моим письменным столом. После нескольких таких визитов мне удалось направить моего гостя к директорам «Восточного просвещения», и он продолжал уже обивать пороги у них.

Я начал нервничать, терпение мое стало истощаться и, насколько припоминаю, в январь 1922 года я оставил самовольно свою службу в «Восточном просвещении» и выехал на поиски работы в Тяньцзинь, надеясь устроиться в этом городе на постоянное жительство. Сюда же переехала семья баронессы М. Д. Фитингоф, у которой я имел урок, подготовляя на аттестат зрелости ее старшего сына. В Тяньцзине мне было предложено баронессой заниматься и с ее младшим сыном. Таким образом, я уже имел в Тяньцзине небольшой заработок, которого вполне хватало мне на первое время. Жена моя продолжала оставаться в Пекине.

На новом месте

В Тяньцзине я прожил до апреля, когда я должен был выехать в Харбин, сопровождая своего ученика на экзамены.

За эти три месяца своей жизни в Тяньцзине я приобрел много знакомств среди русской колонии города, продолжавшей быстро возрастать в своей численности. Довольно близко познакомился я с доктором Н. А. Желудковым, весьма симпатичным человеком и интересным собеседником. В течение нескольких лет затем, до самой своей преждевременной [614] кончины, доктор был моим постоянным партнером по шахматам, его любимой игре. Другим моим партнером по шахматам оказался на некоторое время доктор Банк, обладатель красивого тенора. Кстати, упомяну, что Банк вместе с другими местными любителями и некоторыми артистами-профессионалами поставил как-то в Тяньцзине с большим успехом оперу «Фауст». Разыскал я здесь немало и старых своих сибирских знакомых. В числе их оказался еще один доктор, учившийся когда-то вместе со мной в Иркутской гимназии, тоже большой любитель поиграть в шахматы.

Побывал я один раз в Русском клубе, где ознакомился с его обширной библиотекой. Заглянул однажды и в местный популярный кабаре-ресторан «Эльдорадо», где прослушал и просмотрел эстрадные номера в исполнении русских певцов и танцоров и видел русских фокстротных танцовщиц в танцевальном зале. Я не удивлялся этому факту, ибо знал, что отчаянная нужда загнала многих русских женщин в бары и дансинги больших городов.

Судьба русской женщины-эмигрантки в Китае заслуживает специального исследования, и может быть кто-нибудь со временем и осветит этот вопрос, приняв во внимание специфические условия полуколониальной жизни иностранцев в Китае, особенно в портовых городах.

Еще раз в Харбине

В апреле, как я уже упоминал выше, мне пришлось выехать в Харбин вместе с моим учеником Н. А. Фитингоф, который должен был держать здесь экзаменационные испытания.

С приближением к Мукдену мы стали все чаще встречать воинские поезда, шедшие на юг. Пахло приближением войны, новой вспышкой гражданской междоусобицы в Китае, никак не могущем войти в русло спокойной государственной жизни со времен революции 1911 года. Еще в Тяньцзине я был, по газетным сообщениям, осведомлен о назревающих военных столкновениях. На этот раз воевать должны были, с одной стороны, маршал Чжан Цзолинь, повелитель Маньчжурии, лидер Мукденской военной [615] партии, и с другой — маршал У Пэйфу, диктатор Северного Китая и лидер Чжилийской военной партии.

До Харбина мы добрались вполне благополучно и по приезде сняли комнату в одной частной главквартире.

В этот свой приезд я прожил здесь около двух месяцев и повидал почти всех своих друзей и близких знакомых, получив от них множество приглашений на обеды и ужины.

В Харбине готовились в это время к празднованию в будущем году 25-летнего юбилея Китайской Восточной железной дороги. Правление дороги поручило военному юристу, полковнику Е. Х. Нилусу, лицу весьма известному в харбинских кругах, составить к юбилею исторический обзор дороги. Полк. Нилус при встрече со мною рассказал, как подвигается принятая им на себя работа, и предложил мне обработать некоторые собранные им материалы. Я выполнил несколько отдельных его поручений и тем немного пополнил свои тощие финансы.

Экономическое бюро дороги в это время проявляло весьма оживленную деятельность и выпустило из печати капитальный труд «Северная Маньчжурия и Китайская Восточная железная дорога». В составлении этого труда приняли участие И. А. Михайлов, Е. Е. Яшнов, В. И. Нечаев, Н. К. Федосеев, А. С. Мещерский, В. И. Сурин, П. Е. Ковырков, А. Г. Скерст, А. Ф. Яголковский, Н. Н. Кармазинский, Т. В. Бутов, Л. И. Каменев и В. Н. Касаткин. Все это были, за малыми исключениями, недавние видные деятели Омска из окружения И. А. Михайлова.

Впервые я увидел вновь вышедшую книгу в редакции «Русского голоса». Редактор газеты С. В. Востротин вручил мне эту книгу и просил меня написать на нее отзыв, прибавив при этом:

— Только не наседайте очень. Нам нельзя ссориться с дорогой.

Я написал на эту книгу довольно обширную рецензию, которая и была напечатана в газете «Русский голос». Я написал ее так, как подсказывала мне объективность журналиста, отметив, между прочим, что мне в ней не понравилось. Мой отзыв, как я узнал впоследствии, посеял в Экономическом бюро целую бурю раздражения и негодования.

В редакции «Русского голоса» я бывал довольно часто, интересуясь получаемыми здесь новостями о ходе войны [616] между китайскими маршалами. Однажды я был приглашен на вечеринку сотрудников газеты, где гостям было предложено обильное угощение с выпивкой. На этой вечеринке я познакомился с писателем Скитальцем; он не произвел на меня хорошего впечатления. Помню, как он зычным голосом пел что-то под собственный аккомпанемент на гитаре. Присутствовавшая на вечеринке его жена заботливо контролировала его участие в выпивке.

В Харбине проживал в это время и другой русский писатель, Гусев-Оренбургский; с ним мне не пришлось где-либо встретиться.

В этот свой приезд в Харбин я довольно часто виделся с ген. Пепеляевым, который был в то время сильно занят своими планами похода в Якутскую область. Генерал, видимо, был вполне уверен в правильности полученной им информации о распространении антибольшевистских настроений в народных массах Якутской области и верил в свой успех там, полагаясь на свое популярное имя. Он пробовал уговаривать меня отправиться с ним в поход, но я решительно отклонил все его предложения в этом отношении.

Харбинская атмосфера была достаточно сильно взбудоражена происходившими в Китае военными действиями. Все с большим вниманием следили за ходом войны, стараясь угадать, чем все это может кончиться. Одно время вспыхнуло восстание среди Чжанцзолиневских войск на Восточной ветви Китайской Восточной железной дороги. Казалось, оно может распространиться на запад и захватить собою Харбин, но этого не случилось: восстание было решительно и быстро подавлено. Говорили, что не совсем спокойно и на Южной ветви дороги, и я одно время серьезно задумывался над вопросом, удастся ли мне без осложнений выбраться обратно в Тяньцзинь. К всевозможным слухам о военных событиях присоединились в мае еще и слухи о вероятных выступлениях большевиков в Харбине. Вообще, Харбин и в этот раз, как всегда в подобных случаях, кипел слухами, слухами без конца.

Я тревожился за жену, оставшуюся в Пекине, так как знал, что военные действия происходили одно время весьма близко от Пекина. Но там все было сравнительно благополучно, от жены приходили успокоительные письма. В одном из них она писала: [617]

«Дни 2–4 мая были тревожными для нас: в версте от Бэйгуаня была довольна сильная перестрелка, пули летали по городу, и одна из них залетела в квартиру Я. Я. Брандта, пробив два стекла и обратив в паническое бегство стоявших в своем саду Энгельфельда и Веревкина. Мы уже начали готовиться к переезду в посольство. Вечерами в городе стояла необычная для него и потому жуткая тишина и пустота: ни автомобилей, ни пешеходов, только стоят или ходят военные патрули да изредка проплетется огонек рикши. Ездили мы раз днем в Южный город; и там нас поразила пустынность улиц.

Перестрелка, как мне рассказывали, объяснялась тем, что чжанцзолиневцы, отступая в панике под натиском противника, допятились до Пекинских ворот, и часть их пыталась пробиться в город, но была отброшена здешним гарнизоном.

Теперь пока все успокоилось. Войска обошли Пекин, выстрелов больше не слыхать, жизнь входит почти в нормальную колею...»

В конце мая, после того как ученик мой сдал успешно все экзамены, я выехал из Харбина в Дайрен, намереваясь оттуда на пароходе добраться до Тяньцзиня.

На обратном пути

При возвращении я остановился на сутки в Чаньчуне для осмотра этого бойкого торгового городка, расположившегося у начальной станции Южно-Маньчжурской железной дороги. Город можно разделить на две части: ниппонскую и китайскую, между которыми огромная разница во всем, начиная с городского благоустройства.

В Дайрене я сделал остановку на несколько дней, чтобы получше ознакомиться с этим городом, когда-то нам принадлежавшим. Мне интересно было узнать, что осталось в Дайрене от тех времен, когда он был русским городом Дальним. Сплошная русская застройка сосредоточивалась в привокзальной части города: это были казенные дома, построенные для администрации порта и железнодорожных служащих. Мне показали большой и красивый дом, где жил когда-то градоначальник города Дальнего инженер Сахаров: [618] затем — здание бывшего Военного собрания и т.д. В этой своей части Дайрен напоминает собою, в общих чертах, пожалуй, Новый город Харбина. Так же, как и в Харбине, здесь много насаждений, и город утопает в зелени. Построенные русскими дома по своей солидности и красивой архитектуре считались в то время лучшими в Дайрене. В этой же привокзальной части сохранился от времен нашего владения городом парк — типичный русский сад с раскидистыми, тенистыми деревьями, разбросанными там и тут скамейками и круглой беседкой. Было приятно и немного грустно бродить по его дорожкам, где, казалось, еще чуть слышно веяло дыхание прежней жизни...

В одном из углов этого парка до сих пор сохранилась построенная из толстых, теперь уже почерневших бревен русская изба со светлицей наверху, с русской резьбой, весьма похожая на пряничный домик из детской сказки.

В остальных районах города дома, построенные русскими, встречались только местами. Помню, как на одной из улиц, недалеко от пристани, я увидел довольно большое здание русского архитектурного стиля; мне сообщили, что здесь было когда-то русское Морское собрание.

Из русских старожилов Дайрена мне был назван некто Гуменюк, служивший, кажется, в управлении Южно-Маньчжурской железной дороги. Я собирался посетить его, но не успел.

К лету 1922 года в Дайрене, когда я был там, сложилась уже небольшая русская эмигрантская колония. Я почти никого не знал в ее составе. Навестил я здесь только ген. Ханжина, последнего военного министра правительства адмирала Колчака. Генерал произвел на меня приятное впечатление. Он скромно жил в дачной местности Рокотан, вблизи города. Я получил от него некоторые интересующие меня сведения о местном беженском житье-бытье.

За краткостью времени, бывшего в моем распоряжении, я не смог в этот раз побывать в Порт-Артуре, носившем теперь ниппонское название Риоджун. Этот недочет в странствованиях моих по Северному Китаю я пополнил в 1927 году, когда мне удалось съездить в эту знаменитую в летописях русской истории крепость-порт.

В обществе одного русского офицера, моего хорошего знакомого, я совершил в воскресный день прогулку в дачную [619] местность Дайрена, Хошигаура. Сюда можно было приехать на трамвае с одной пересадкой. На месте пересадки мы несколько растерялись, не зная, в какой из вагонов нужно было нам пересесть. Я подошел к одному ниппонцу, находившемуся в обществе двух дам-ниппонок, и спросил его по-английски, куда мы должны пересесть, чтобы попасть в Хошигаура. К моему удивлению, ответ последовал на хорошем русском языке:

— Садитесь в этот вагон, и, если вы ничего не имеете против, поедемте с нами: мы тоже направляемся в Хошигаура.

Я и мой товарищ с большой охотой приняли это любезное приглашение, надеясь найти в наших случайных знакомых хороших чичероне по курорту.

В Хошигаура, красиво расположенном на берегу моря, мы нашли восхитительный парк, разбитый с чисто ниппонским умением и вкусом. Парк имел весьма оживленный вид: сюда то и дело подъезжали целыми семьями ниппонцы, чтобы провести воскресный день среди природы. В сопровождении наших чичероне мы осмотрели хорошо весь парк, заглянув во все его чудесные уголки, и затем спустились к морю. Здесь наш любезный спутник ниппонец нанял лодку, и мы все пятеро отправились кататься по морю, что доставило нам отличное удовольствие. Погода весьма благоприятствовала нашей прогулке: было солнечно и тихо; можно было наблюдать и лазурную даль моря, и живописную панораму самого курорта.

После катания по морю наш спутник пригласил нас в ниппонский ресторан выпить бутылку-другую пива. И это предложение было принято нами с охотою.

При входе в ресторан мы должны были, по ниппонскому обычаю, снять нашу обувь и надеть предложенные нам сандалии. В отдельном кабинете почти без всякой мебели мы все расселись прямо на полу, на циновках, что было совершенно ново для меня. Нам подали пиво, поставив его на крохотный низкий столик. Мы чокались стаканами, беседовали, шутили с новыми знакомыми. В беседе приняли участие и наши дамы, из коих одна была уже среднего возраста, другая же совсем юна, очень миловидна и грациозна.

Вечером того же дня, в той же компании я был в ниппонском кинематографе и смотрел ниппонскую картину. Любопытно, что это была в своем роде звуковая картина, [620] так как все время сопровождалась громкими выкликами ниппонца или, может быть, нескольких ниппонцев, говоривших от лица персонажей картины. Мне пришлось даже услышать искусные подражания лаю собаки, гудку автомобиля и т.п. Мой спутник-ниппонец давал мне объяснения к картине на русском языке, порою забавно коверкая русские слова. Когда я поинтересовался, откуда он знает русский язык, я узнал, что мой собеседник, зубной врач по профессии, жил некоторое время во Владивостоке, где и научился русскому языку.

После кинотеатра мы всей компанией зашли в гости к молодой ниппонке, где нам было предложено угощение: вкусные свежие вишни и чай. Снова нам всем пришлось сидеть на циновках на полу, в чистой и опрятной комнате.

Опять в Пекине

Путешествие мое из Дайрена в Тяньцзинь прошло без приключений. Море было совершенно тихо и спокойно, и познакомиться с морской качкой мне опять не пришлось.

В Тяньцзине я провел дня два-три и затем направился в Пекин, где и прожил все лето. За это время я выезжал ненадолго снова в Тяньцзинь и зондировал там почву относительно подыскания для себя какой-либо работы, а один раз съездил в Калган, для ознакомления с этим городом.

В Пекине мы с женою жили в этот раз в квартире Я. Ф. Зверева в трехэтажном доме Русской духовной миссии, на улице Хатамэнь, и до сих пор с удовольствием вспоминаем о проведенных там днях. И сам хозяин, и его жена весьма внимательно и предупредительно относились к нам. В их доме царило всегда большое оживление: бывала по разным делам самая разнообразная публика, нередко заходил ген. Хорват, И. Я. Коростовец, Я. Я. Брандт, И. П. Митрофанов и многие другие. В Я. Ф. Звереве я всегда находил живого и умного собеседника, русского интеллигента, изощренного в тонких вопросах политики. Не один раз мои беседы с ним на русские темы, начавшись за ужином, продолжались после полуночи. [621]

Поездка в Калган

Поездку в Калган я совершил в обществе Я. Ф. Зверева, его жены и сына. Ехало с нами также все семейство Батуриных. Зверев и Батурин отправились в Калган по своим коммерческим делам.

Дорога на Калган, построенная самими китайцами и на китайские средства, пролегает среди гор, порою пробираясь по горным склонам на довольно большой высоте. В общем, она идет по тому ущелью, которое издавна представляло единственный удобный выход из степей Монголии на равнины Китая. Когда-то по этому ущелью прошли полчища Чингисхана и покорили Северный Китай. В глубокую старину оно было сильно укреплено в целях защиты подступов к Пекину. Остатки этих укреплений в виде массивных каменных стен, спускающихся с гор и вновь на них взбирающихся, на перерез пути по ущелью, затем сторожевые башни на вершинах высоких гор довольно часто попадались нам в дороге. В старину эти сторожевые башни служили всего рода станциями беспроволочного телеграфа, быстро передававшими в китайскую столицу сведения о движении неприятельских сил.

В Калгане все приехавшие, в том числе и я, остановились в доме баронессы Витте, где вместе с нами оказалось довольно многочисленное общество. Его составляли: сама гостеприимная и хлебосольная хозяйка, ее две дочери, два сына, зять — Б. Н. Волков, знакомый мне по Иркутску, жена старшего сына (урожденная Лаврова, дочь бывшего премьера Временного правительства автономной Сибири во Владивостоке), домашний учитель В. В. Девицкий, брат Б. Н. Волкова и мы, вновь приехавшие гости. Муж баронессы Витте был в это время в Урге, где состоял на службе у монгольского правительства. Присутствие молодежи придавало большое оживление дому.

Зверев и Батурин были знакомы с местным комиссаром по иностранным делам, который поджидал их приезда. В первый же день нашего прибытия они оба, несколько лиц из семейства Витте и я были приглашены этим китайским чиновником обедать. Обед был европейский и сопровождался обильными возлияниями по-русски, причем комиссар усиленно угощал нас коньяком, но не забывал и себя. [622]

Прожил я в Калгане около недели. За это время я успел немного ознакомиться с городом, побывал в его торговых кварталах, осмотрел одну из его даосских кумирен, навестил некоторых русских резидентов, в том числе Алексеева, бывшего почтового чиновника, местного старожила.

В общем Калган произвел на меня приятное впечатление. Он лежит в горной долине, растянувшись вдоль небольшой речки на довольно значительное расстояние, и делится на три больших района: Шанбу (Верхняя крепость), Сябу (Нижняя крепость) и Ямбосань. В первых двух районах действительно имелись когда-то маленькие крепости, обнесенные каменными стенами, сохранившимися и до сих пор. Город пересекает Великая Китайская стена, отделяющая Шанбу от Ямбосани.

В Сябу — множество магазинов, торгующих разнообразными товарами; в Шанбу же преобладают лавки, рассчитанные на монгольского покупателя; здесь часто попадаются на глаза специальные мастерские, изготавливающие монгольский товар: сбрую, седла, обувь, медные чайники и т.д.

Кстати сказать, Калган — единственный в Китае город, который изготовляет черную пастилу, когда-то в больших количествах вывозившуюся в Сибирь и являвшуюся в сибирских городах одним из любимых лакомств зажиточного населения.

Эта черная пастила в Калгане сразу напомнила мне мое детство в Сибири, так как в свое время я тоже был большим любителем этого китайского лакомства. Сибирские же воспоминания вызвали у меня и китайские деревянные лакированные чашки: их тоже много продавалось у нас, в Сибири, и мы любили пить из них чай во время летних пикников, у разложенного костра, где-нибудь на сенокосе или в лесу. С удовольствием попробовал я в Калгане и сахар-леденец, когда-то также бывший в большом употреблении в Сибири.

Одним словом, прожив несколько дней в Калгане, я почувствовал, что какие-то невидимые нити тянутся отсюда к моей родине, Сибири.

О многом говорит сердцу сибиряка почтовый тракт, который ведет из Калгана на Ургу и Кяхту. Когда я увидел однажды, поднявшись на гору, эту широкую, убегающую [623] вдаль ленту пути, идущего к пределам Сибири, невольное волнение сжало мое сердце. В былое время тракт это играл большую роль в истории русских торговых сношений с Китаем.

Пожалуй, и климат Калгана напоминает наш, сибирский: сухие, жаркие дни, прохладные ночи. Говорят, что здесь хорошо поправляются слабосильные и туберкулезные больные.

В своих прогулках по Калгану я присматривался к местным китайцам и, должен сказать, их физический облик невольно обратил на себя мое внимание. Среди них попадается немало таких, которые имеют явно выраженные тюрко-татарские черты лица. Разглядывая эти лица, понимаешь, что не даром прошло для Китая его многовековое соседство с кочевыми татарскими народами, начиная с народа хунну и тех, что были вслед за ним.

Переезд в Тяньцзинь

Осенью 1922 года я получил извещение от П. Г. Тидемана, что в тяньцзиньских русских кругах выдвигается моя кандидатура на пост директора Тяньцзиньского общественного коммерческого училища. Я навел справки и узнал, что моя кандидатура имеет шансы на успех, а потому стал готовиться к переезду в Тяньцзинь. Кажется, в сентябре, ко дню выборов директора училища, я выехал из Пекина, окончательно расставшись с этим интересным городом.

По приезде в Тяньцзинь я узнал, что я довольно единодушно был избран на должность директора Русского коммерческого училища. Таким образом, мне предстояла новая интересная работа по обучению и воспитанию русской эмигрантской молодежи.

С этого времени начался для меня новый, тяньцзиньский, период моей жизни в Китае. [624]