В Харбине
Первые дни
В Харбин, конечный пункт нашего путешествия, мы прибыли 19 марта в 7 часов вечера, пробыв в дороге почти ровно два месяца.
Незадолго до нашего прибытия в Харбин чехи предложили нам с женою проследовать с ними далее, во Владивосток, дождаться там парохода и с ними же уехать в Чехословакию. Весь проезд и довольствие во время пути предоставлялись нам совершенно безвозмездно. Как ни заманчива была перспектива попасть в Европу, я все же, поблагодарив чехов за их любезное предложение, отказался от него. Я предпочел пока остаться в Китае, поближе к Сибири. Кто знает, может быть, власть советская не окажется столь долговечною, как я был склонен думать одно время, и нам не придется долго скитаться в чужих краях...
Дружески простились мы в Харбине с чехами, нашими спутниками по вагону. Со многими из них за двухмесячное путешествие мы сблизились, даже сдружились. Я очень был [506] благодарен офицерам нашего эшелона, всегда предупредительно к нам относившимся, в частности, г. Маршалеку, Когоуту и Бенешу, проявившим к нам в пути исключительные внимание и любезность. Должен сказать, что все заботы чехов о нас были совершенно бескорыстны: наш проезд и довольствие в течение всего длинного пути были предоставлены нам бесплатно.
Прощаясь с чехами, я выразил им свою глубокую благодарность и признательность за то, что они вывезли меня за границу и этим спасли от преследований советских властей. Я чувствовал себя в этот момент в положении человека, потерпевшего кораблекрушение и подобранного проходившим мимо кораблем, сумевшим выдержать натиск революционного шторма. Теперь я сходил с этого корабля на землю... Конечно, я мог быть только благодарен моим спасителям.
С прекращением союзной интервенции в Сибири для чехов кончалось теперь их «похмелье в чужом пиру» и они ехали для новой жизни на свою возрожденную родину, я же покидал свою, измученную и растерзанную... тяжело было сознавать эту разницу в положении их и моем, и чувство невольной зависти, не скрою, владело в тот момент моей душой.
Итак, мы решили остаться в Харбине, городе, совершенно нам незнакомом, в котором мы никогда ранее не бывали. Что ждало нас здесь, как сложатся события после успешно закончившейся забастовки железнодорожных рабочих — вообще, какие перспективы сулило нам будущее в чужой стране, отныне ставшей нашим домом?..
Сдав все наши вещи на хранение на вокзале, мы с женою пошли пешком по первой попавшейся нам улице, надеясь отыскать вблизи вокзала какую-нибудь гостиницу. Таковая действительно скоро нашлась. Мы заняли номер стоимостью в семь ниппонских иен в сутки, без пансиона. Дешевле в гостинице ничего не оказалось. Нельзя было сказать, чтобы такое начало обещало нам дешевую жизнь в Харбине.
Вообще очутиться в чужом городе, абсолютно без всяких средств, было не особенно радостной перспективой. Когда вечером этого дня мы с женой подсчитали оставшиеся у нас деньги, то увидели, что у нас было всего [507] только 10 000 сибирских рублей и 500 рублей романовскими кредитками. Поскольку я еще в пути мог осведомиться о состоянии денежных курсов здесь, все наши деньги могли дать нам до 40 иен, не более. При жизни в гостинице этих денег хватило бы самое большее на четыре-пять дней.
В таких условиях приходилось нам начинать эмигрантскую жизнь.
Налаживать эту новую жизнь пришлось уже с утра 20 марта. Первым делом я купил местные газеты и внимательно прочел их, чтобы ознакомиться с сущностью происшедшего недавно в Харбине переворота. Из прочитанного я мог уяснить себе, что последние события были скорее на руку китайцам, чем русским большевикам, и пока что ничем особенным эти события эмиграции угрожать не могут.
Из газет же я наметил для себя несколько объявлений о сдаче комнат, относившихся к так называемому Харбину-Пристани. Мы с женою отправились туда, чтобы посмотреть пристанскую часть города, где сосредоточивались его коммерческие предприятия, поискать комнаты, а также повидать здесь некоторых наших знакомых. Мы завернули в несколько квартир, где по объявлениям сдавались комнаты, но все, что нам пришлось увидеть, не подходило по своим ценам для нашего кармана.
В не очень хорошем расположении духа бродили мы по оживленным пристанским улицам, рассматривая от нечего делать витрины многочисленных магазинов и лавок: русских, китайских, ниппонских и других. В этот же день мы зашли к кое-кому из знакомых, где за оживленной беседой несколько отвлеклись от своих грустных мыслей.
Назавтра — опять блуждания по городу и поиски комнаты. Послезавтра — то же. Наконец 22 марта я решил так или иначе покончить с нашим квартирным вопросом. Нужно было непременно найти комнату, по возможности недорогую и в центре города. Жена, утомленная двухдневными бесплодными скитаниями по городу, осталась у себя в номере гостиницы, я же ушел на поиски один.
Ходил я довольно долго, но дешевой комнаты все же найти не мог. Цены казались мне невероятными: 150–200 иен за одну комнату, правда хорошо обставленную и в центре. Подальше от центра просили 75–80 иен. Это в то время, как у меня в кармане оставалось всего 20–30 иен! Проходя [508] по Китайской улице, я остановился у здания Русско-Азиатского банка, которого не замечал ранее. Движимый каким-то неясным инстинктом, я зашел туда, посмотрел, каково здание внутри, и хотел уже уйти обратно, как вдруг кто-то из посетителей окликнул меня по имени. Вглядываюсь и узнаю знакомого мне еще по Иркутску Иосифа Михайловича Габриловича, бывшего когда-то главным бухгалтером Ленского золотопромышленного товарищества (сокращенно известного как Лензото). Обрадовался я ему чрезвычайно.
— Как вы сюда попали и когда? — спрашивает он.
— Только три дня тому назад приехал, — отвечаю: — Пришлось покинуть Сибирь...
— Что намереваетесь предпринять здесь?
— Пока еще не знаю. Сейчас главная моя забота — найти себе комнату.
— Знаете что? — говорит мне И. М. Габрилович: — Я, кажется, смогу помочь вам в этом отношении. Приходите ко мне в два часа обедать, и мы с вами переговорим обо всем.
Я записал его адрес и дал слово прийти. До назначенного часа оставалось еще часа полтора. Я решил не возвращаться в свою гостиницу, чтобы прийти потом к жене с определенными новостями, которые, чувствовалось мне, будут для нас приятными. Все эти полтора часа я провел на улицах, изредка присаживаясь отдохнуть на Китайской улице на расставленных против магазинов скамейках. Ровно в два часа я был у Габриловича. За обедом радушный хозяин рассказал мне, что квартира, в которой он живет, снята Лензото для его надобностей и что он в качестве комиссионера Товарищества эту квартиру занимает. Завтра же он как раз уезжает с женой и дочерью в Тяньцзинь, а оттуда через месяц на морской курорт Бэйдайхэ, долго пробудет в отъезде, возможно, до сентября, и на все это время может предоставить мне бесплатно всю квартиру с отоплением, освещением и даже прислугой.
Это неожиданное предложение устраивало меня как нельзя лучше, и я с искренней благодарностью принял его. Квартира была барская, уютная, светлая, состояла из пяти обширных комнат, хорошо обставленных. [509]
После трех часов я вернулся к себе в гостиницу. Жена с тревогой ожидала меня, не понимая, почему я так долго задержался.
— Нашел комнату? — тотчас же спросила она меня.
— Нашел, — ответил я, — и притом не комнату, а целую квартиру в пять комнат.
И я рассказал удивленной жене, как все произошло.
Вспоминаю теперь этот эпизод и думаю, как многое в нашей жизни зависит от случайностей. Случайно зашел я в Русско-Азиатский банк именно в тот момент, когда был там И. М. Габрилович, и благодаря этому получил в пользование бесплатное помещение на долгое время. В моем тогдашнем почти плачевном материальном положении эта случайность была счастьем, ниспосланным свыше.
Через два дня, 24 марта, мы вселились в квартиру Лензото, в которой и прожили почти до половины сентября.
Прошло с того времени уже более десяти лет, но и до сих пор я с глубокой признательностью вспоминаю об И. М. Габриловиче, оказавшем нам такую большую услугу в первые трудные дни нашего пребывания в Харбине, а также и об его отзывчивой, доброй семье, в которой мы встретили самое сочувственное к себе внимание.
Итак, вопрос с квартирой был благополучно улажен. Оставалось теперь подумать о приискании заработка.
В поисках работы
Одним из первых лиц, у которых мне пришлось побывать в поисках работы и в целях осведомления о харбинской обстановке, был Г. А. Сатовский-Ржевский, талантливый сибирский журналист. С ним мне приходилось несколько лет тому назад работать вместе в иркутской газете «Сибирь» в ту пору, когда этой газетой руководил А. Л. Левентон и сотрудничал в ней популярный фельетонист П. Золин (А. Н. Варенцов). Уже в это время Сатовский-Ржевский, писавший в газете под псевдонимом Гарри С. Р., обращал на себя внимание своими публицистическими статьями, свидетельствовавшими о глубокой эрудиции автора и его блестящих способностях стилиста. [510]
В Харбине Сатовский-Ржевский издавал и редактировал газету «Свет», ярко говорившую о том, как сильно редактор ее «поправел» за время российской революции.
Старый журналист встретил меня хорошо, но, однако, не смог дать мне каких-либо существенных указаний относительно того, как мне можно устроиться в Харбине. Его сообщения о том, что найти работу здесь вообще нелегко, мало конечно меня порадовали.
Впрочем, я и не ждал от этого моего визита больших практических последствий. В данном случае я больше хотел просто повидать заслуженного работника сибирской прессы и побеседовать с ним о том о сем.
Побывал я затем у Н. Л. Гондатти, бывшего приамурского генерал-губернатора, занимавшего теперь скромный пост заведующего земельным отделом Управления Китайской Восточной жел. дороги. С Гондатти мне приходилось встречаться в Иркутске два года тому назад, уже при большевиках. В прошлом это был выдающийся администратор, проделавший всю свою большую служебную карьеру в пределах Сибири, которую он отлично знал. Н. Л. Гондатти принял меня просто, однако не проявил никакого интереса к моей персоне, больше говорил о самом себе и о том, какие плохие времена настали на Китайской Восточной жел. дороге. В середине разговора он как-то совсем неожиданно вскочил на ноги и заявил мне, что, к сожалению, он должен прервать беседу со мной, так как спешит на какое-то заседание.
Итак, эти два первые мои визита не дали решительно никаких ободряющих меня результатов.
Тепло и участливо отнесся ко мне с первой же встречи Н. И. Петров, бывший министр земледелия Омского правительства, безвременно скончавшийся через год в Харбине от злой чахотки. От него, между прочим, я узнал, кто из наших общих знакомых по Омску и Иркутску тоже выбрался сюда, на восток. Оказывается, благополучно эмигрировали сюда виднейшие деятели омской эпопеи: Вологодский, Гинс, Михайлов и многие другие, причем Вологодский, не задерживаясь долго в Харбине, проехал в Шанхай. Н. И. Петров первый дал мне реальное указание относительно возможности заработка, а именно сообщил, что можно будет читать за особую плату лекции в Харбинском Союзе христианской молодежи. Он же охотно ссудил меня заимообразно [511] ста иенами — в два раза более, чем я решился попросить у него. Я имел возможность вскоре же уплатить ему мой долг и до сих пор с теплой благодарностью вспоминаю эту неоценимую услугу, которую покойный ныне омский министр оказал мне в трудную минуту моей жизни на чужбине.
На четвертый или пятый день моего пребывания в Харбине я заглянул мимоходом в Управление Маньчжурско-Владивостокского района Монгольской экспедиции по заготовке мяса для действующих армий. Название этого учреждения казалось теперь каким-то анахронизмом, осколком погибшего прошлого. Оно живо напомнило мне мою кратковременную службу в этой экспедиции в 1918 году в Иркутске. Я слышал, что Харбинское отделение экспедиции ликвидируется и решил зайти в район, чтобы познакомиться с его заведующим, д-ром А. С. Мещерским. Мне не приходилось ранее где-либо встречаться с ним, но мы оба слышали друг о друге.
А. С. Мещерский принял меня весьма дружественно. Он рассказал мне, что канцелярия его действительно ликвидирует теперь дело и что им составляется и будет напечатан финансовый отчет, к которому будут приложены некоторые научные изыскания разных авторов по вопросам скотоводства и скотопромышленности на Русском Дальнем Востоке, в Маньчжурии, Корее и Китае. Я предложил Мещерскому свои услуги по составлению двух очерков: первого — о статистике скотоводства, о состоянии скотоводства у бурят в Забайкальской области и Иркутской губернии, и второго — в Сибири вообще на основании материалов продовольственной переписи 1916 года. Мое предложение было принято, и мы договорились о размерах работы и гонораре.
Итак, первый заработок в Харбине был мною найден, и я тотчас же с большой охотой принялся за работу.
Иркутяне в Харбине
Почти каждый день я узнавал, что в Харбине оказывался неожиданно кто-нибудь из моих прежних знакомых по Иркутску.
Совершенно случайно я встретил на улице Н. Н. Кармазинского, моего соратника по общественной работе в Иркутске, [512] бессменного председателя в Восточно-Сибирском отделе Императорского русского географического общества. В революционное время, в 1917 году, он занимал в Иркутске должность управляющего Казенной палатой, а в 1918 году был вызван в Омск, где принял ответственную должность по министерству финансов.
Мы радостно встретились и часто виделись потом друг с другом.
Из видных общественных деятелей моего родного города оказался затем в Харбине В. М. Посохин, до революции владелец крупнейшего книжного магазина в Иркутске. С ним меня связывала долголетняя совместная деятельность по разработке и продвижению вопроса о постройке новой железной дороги от Иркутска на Лену. Посохин ко времени моего появления в Харбине уже имел там место управляющего дальневосточным ломбардом.
Сердечные встречи произошли у меня с моими старыми иркутскими знакомыми: генералом Н. И. Соболевским, инженером Аксаментовым, ныне благополучно проживающим в Австралии, Ф. Ф. Заборовским, бывшим иркутским судебным следователем, а позже членом Читинского окружного суда, генералом Вагиным, последним начальником штаба Иркутского военного округа, генералом В. О. Марковским, начальником Главного штаба в правительстве адмирала Колчака, и еще многими другими.
Из бесед с Н. Н. Соболевским
Большое мое уважение вызывал к себе генерал Соболевский. Честный солдат, человек, бесконечно любящий Россию, и в частности свою родину, Сибирь, он всю свою долгую жизнь отдал на служение государству. В мировую войну 1914–1918 годов ему пришлось пережить тягчайшие испытания... Теперь, выброшенный революцией на чужбину, оставив в Сибири свою семью, он не падал духом и бодро вступал в борьбу за существование при новых условиях.
На первое время он начал здесь варить квас, являясь на своем квасоваренном заводе хозяином и одновременно единственным его рабочим. Мне частенько приходилось видеть [513] генерала, таскающим ведра с водою или перемывающим квасные бутылки. Не знаю, много ли давало ему это его дело, но работал он здесь неутомимо и с неослабевающей энергией. Кроме того, он приготовлял еще особым образом простоквашу, которую под названием «генеральской» можно было получать в харбинских кафе и ресторанах.
В свободное время Н. И. Соболевский изредка заходил ко мне, и у нас за чашкой чаю завязывалась долгая, оживленная беседа.
В один из вечеров он много рассказал мне о своих фронтовых впечатлениях и о тяжких ранениях, полученных им в боях. Рассказы эти были очень интересны, и я хорошо помню их и теперь.
Однажды русские войска шли в атаку, говорил Соболевский, под страшным ружейным и шрапнельным огнем. Вскоре же он упал, сраженный тремя пулями. Одна пуля попала ему в рот и вышла в шею, по одной пуле попало в руку и ногу. Атака была отбита, русские отошли назад. Соболевский остался лежать без сознания на поле сражения между окопами немцев и русских рядом со многими убитыми и истекал кровью. Иногда он приходил в себя, но потом опять впадал в беспамятство. Силы постепенно покидали его. Как-то ночью, когда сознание на некоторое время вернулось к нему, Соболевский увидел наклонившегося над ним немецкого офицера: в руках он держал короткий нож. Заметив выражение ужаса в глазах раненого, офицер покачал головой и сказал по-немецки: стыдно, стыдно! Потом срезал у него ножом один погон и пошел дальше.
Был уже третий день, как раненому приходилось пребывать между жизнью и смертью. Он потерял всякую надежду на спасение, казалось, смерть стояла уже за его плечами. В эти тяжкие минуты Н. И. Соболевский обратился мыслью к Иркутскому Чудотворцу и Святителю Иннокентию, в которого всегда глубоко верил, и вознес ему горячую мольбу о своем спасении. В ту же ночь русские войска вновь перешли в наступление, и раненый в числе других был подобран санитарами и увезен в госпиталь. Когда его привезли, окровавленного и в беспамятстве, врач, осмотрев его ранения, сказал:
— Ну, этого можно уже занести в списки убитых: он и до утра не протянет. [514]
Но Соболевский не умер. Его отвезли в тыловой госпиталь, и здесь он начал довольно быстро поправляться, удивив этим весь медицинский персонал госпиталя. Во время болезни, по его словам, он не переставал молиться Святителю Иннокентию. Весть об его чудесном выздоровлении широко распространилась и дошла до Императрицы Александры Федоровны, которая при своих посещениях госпиталя вела с Соболевским не раз милостивые беседы.
Оправившись совершенно, Н. И. Соболевский снова пошел на фронт. Там он вторично выбыл из строя, будучи сильно контужен в голову.
Н. Н. Козьмин
В один из дней апреля или мая появился в Харбине Н. Н. Козьмин. Это — видный сибирский ученый и писатель-сибиревед, автор ряда работ о Сибири. До революции 1917 года он жил в Красноярске, занимая довольно значительный пост по управлению земледелием и государственными имуществами Енисейской губернии. В политическом отношении он всегда тяготел к партии с.-р., к ее правому крылу, и в то же время был убежденным сибирским областником. Как таковой, он был в 1918 году привлечен к работам Сибирского правительства, получив должность товарища министра земледелия. Эту должность Козьмин занимал и далее, в правительстве адмирала Колчака.
Перед своим прибытием в Харбин Н. Н. Козьмин скитался некоторое время в Забайкалье, найдя себе приют и заработок у бурятов, среди которых он имел много друзей.
Я и бывший министр земледелия Н. И. Петров тепло встретили Козьмина и принялись подыскивать для него какую-нибудь работу. Но вскоре мы узнали, что он уже устроился сотрудником или, кажется, даже секретарем большевистской газеты «Вперед», выходившей в Харбине.
Что заставило Козьмина, человека в высшей степени просвещенного и культурного, пойти в большевистскую Каноссу, я не знал тогда, как не знаю и теперь, когда пишу эти строки. Правда, это сделали ранее многие члены партии с.-р., к которой и он принадлежал, но я имею некоторые основания думать, что пережитые им разнообразные потрясения [515] последних лет вселили в него отвращение к белому движению и заставили его поверить в лучшее в противоположном лагере.
Как бы то ни было, но я видел ясно в то время в Харбине, что Н. Н. Козьмин находился в весьма подавленном и угнетенном состоянии духа и переживал тяжелую душевную драму. Понимая это, мы с женою бережно относились к нему, стараясь избегать вопроса об его «уходе в Каноссу». Человек прекрасной души, скромный и непритязательный в личной жизни, Н. Н. Козьмин умел внушить к себе чувства искренней симпатии и дружбы; тем более неприятен для нас был его уход из белого лагеря.
В 1921 году Н. Н. Козьмин выехал из Харбина в Советскую Россию и местом своего жительства избрал г. Верхнеудинск, столицу Бурятской Республики. Одновременно он состоял профессором Иркутского университета по кафедре сибиреведения и выезжал спорадически в Иркутск для чтения лекций.
Харбинские журналисты
Эмиграция принесла с собою в Харбин много интеллигентных сил. Можно сказать, что никогда за все время своего существования Харбин не видел у себя такого обилия высококвалифицированной интеллигенции. Это должно было сказаться позже на культурном развитии города.
Выбросила сюда русская революция и несколько даровитых журналистов, к числу которых должен быть отнесен в первую очередь проф. Устрялов.
Бывший не так еще давно, как я упоминал ранее, горячим идеологом диктатуры адмирала Колчака, он, с прибытием в Харбин, устроился сотрудником в местной полубольшевистской газете «Новости жизни», где начал печатание своих нашумевших статей в защиту советской власти. Эта власть, по мнению профессора, выполняет чисто русские национальные задачи, собирает единую Россию наподобие Ивана Калиты в старину и поэтому заслуживает теперь всяческой поддержки. Его полная «смена вех» и выдвинутое им историко-философское объяснение судеб русской революции создали постепенно проф. Устрялову громкое имя [516] далеко за пределами Харбина и нашли милостиво-терпимый отклик и признание даже в самой Москве.
Можно было не соглашаться с этой причудливой теорией Устрялова, даже возмущаться ею, но нельзя было не признать, что все газетные статьи его на эту тему в то время были талантливо и ярко написаны.
Объективно же устряловский националистический шовинизм, сплетенный воедино с интернациональным коммунистическим распутством Москвы, устраивал профессора недурно практически: он не совсем отрывался от русской эмиграции Харбина и в то же время находил признание у большевиков, что давало ему возможность, если можно так выразиться, денежно стричь обе стороны, наподобие того ласкового теляти, который сразу двух маток сосет.
Наряду с проф. Устряловым я мог тогда поставить еще трех даровитых журналистов, занесенных эмиграцией в Харбин, — это проф. Г. К. Гинса, В. Н. Иванова, будущего автора прошумевшего историко-публицистического труда «Мы», и Леонида Астахова. Прибавим сюда местного журналиста Г. А. Сатовского-Ржевского, уже упоминавшегося мною ранее, и мы исчерпаем список тех, кого в то время на Дальнем Востоке мы с полным правом могли назвать журналистами милостью Божьей.
А. Н. Пепеляев
В Харбине мне удалось поближе познакомиться с генералом Пепеляевым, прославленным героем Гражданской войны в Сибири 1918–1919 годов. Генерал несколько раз был у меня в гостях, и мы с ним подолгу беседовали, вспоминая недавнее прошлое и пытаясь ставить прогнозы будущего России.
А. Н. Пепеляев рассказал мне о том, как он был эвакуирован в Маньчжурию. Оказывается, он не совсем добровольно попал сюда. В разгар декабрьской катастрофы 1919 года, во время беспорядочного отступления армий Колчака, он, будучи где-то в районе Красноярска, свалился, схватив сыпной тиф. Почти в бессознательном состоянии генерал был взят чехословаками в вагон, и в таком виде повезли они его на восток. [517]
— На одной из станций, — рассказывал мне генерал, — рабочие, прознав о моем присутствии в чехословацком поезде, окружили его и стали требовать моей выдачи. Комендант поезда не растерялся, вышел к толпе и сказал: «Да, это верно, мы везли с собою Пепеляева. Он был болен тифом, на одной из предыдущих станций ему стало совсем плохо, и мы оставили его там для помещения в госпитале». Толпа поверила этому заявлению коменданта и постепенно мирно разошлась...
Анатолий Николаевич делился со мною также воспоминаниями о разных боевых эпизодах из эпохи Гражданской войны в Сибири и на Урале.
— Мы двигались к Вятке, — рассказывал он однажды. — К нам приходили уже многочисленные депутации от крестьян из района Вятки с обещаниями поддержки нашего похода местными восстаниями против большевиков. Войска рвались в поход; все складывалось так, что предвещало полный успех. И вдруг мы получаем из Омска приказ об отступлении. Я лично был всецело против отступления, для которого, по моему мнению, не было решительно никаких оснований и стоял за продвижение вперед, к Вятке, а потом к Вологде, откуда в случае необходимости мы могли бы перекинуться в Архангельск, на соединение с союзниками. Однако созванное мною военное совещание высказалось за исполнение омского приказа об отступлении. Начатый нами отход привел нас в конце концов к катастрофе...
Не знаю, конечно, мог ли бы, по стратегической обстановке, осуществиться в свое время этот предполагавшийся Пепеляевым поход на Вологду и Архангельск, но, если бы его план был принят и осуществлен, мы имели бы в истории минувшей Гражданской войны удивительный марш сибирских войск от Маньчжурии до вод Белого моря.
В Харбине за ген. Пепеляевым начали усиленно ухаживать местные большевики, которые старались перетянуть его в советский стан; при этом генералу обещалось какое-то видное военное назначение в пределах Русского Дальнего Востока. Как я знаю об этом от самого А. Н. Пепеляева, большевики добились ряда свиданий с ним, угощали его обедами и ужинами и старательно обрабатывали в свою пользу, искусно эксплуатируя сибирско-областнические [518] настроения молодого генерала, не очень искушенного в то время в вопросах политики.
Нужно сказать, что искушения для ген. Пепеляева были слишком велики и его друзьям стоило немалого труда удержать его от большевистских соблазнов.
Материальное положение А. Н. Пепеляева в то время было незавидно: как он сам, так и многие его близкие друзья и соратники по былым боям испытывали в Харбине большую нужду. Отмечаю как не совсем обычный факт, что генерал и несколько офицеров из его бывшей армии стали существовать извозчичьим промыслом. Не знаю, показывался ли сам Пепеляев на улицах Харбина в качестве извозчика, но друзей его часто можно было видеть за этим занятием. Правда, лошади и экипаж были куплены в собственность компанией извозчиков-офицеров и это до некоторой степени смягчало для них тяжесть их настоящего положения.
Из пережитого
В Харбине же я встретился с ген. П. А. Бобриком, знакомым мне по Омску. Из бесед с ним я узнал, что ему пришлось совершить великий Ледяной поход, о котором он рассказал мне много интересных подробностей. Генерал был без работы, что его весьма удручало. Жена его, энергичная женщина, свободно владевшая несколькими иностранными языками, имела в Харбине кое-какую работу. Но ее заработка было недостаточно, чтобы жить сносно, тем более что им приходилось, как говорится, ставить на ноги взрослую дочь.
Как-то в один из вечеров мы были с женою в гостях у семейства Бобрик, и здесь, в долгой задушевной беседе гостеприимная хозяйка порассказала нам многое о своих мытарствах, кои ей пришлось претерпеть за последнее время. Из ее рассказов я узнал, что она с дочерью незадолго до падения Омска с невероятными трудностями сумела выбраться туда из района расположения Южной армии, в штабе которой служил ее муж. Из Омска г-жа Бобрик, также с большими мытарствами, пробилась на восток и добралась до Иркутска. Сюда она приехала как раз к дням декабрьского [519] восстания против правительства Колчака, и ей пришлось быть свидетельницей боевых действий в городе и пережить немало неприятных минут.
Из Иркутска ей удалось проехать в Верхнеудинск, где она стала поджидать подхода каппелевцев. В феврале каппелевцы пришли. Г-жа Бобрик отправилась немедленно в штаб армии, чтобы получить какие-либо сведения о муже: смог ли он выбраться из Южной армии и попасть в Омск, остался ли там или пошел с отступающей армией? В штабе ей сказали, что не имеют о ген. Бобрике никаких сведений и ничего утешительного сообщить ей не могут. Взволнованная женщина, подозревая, что от нее утаивают недобрые вести о ее муже, со слезами на глазах вышла из помещения штаба — и на улице встретила своего мужа, живого и невредимого. Можно представить себе этот исключительный момент!..
Далее все вместе едут в Харбин. Здесь начинается бешеная погоня за заработком. Г-жа Бобрик затрачивает последние средства и едет в апреле во Владивосток, чтобы найти там какую-либо работу. Здесь она опять попадает под переворот: снова ружейная перестрелка, трескотня пулеметов... Идут обыски и аресты. Г-жа Бобрик ни с чем возвращается домой, в Харбин.
По дороге на поезд, в котором она ехала, совершили нападение хунхузы. Поезд должен был остановиться. Выстрелы, дикие крики хунхузов, вопли и стоны раненых создают необычайно жуткую картину. Убитый пассажир валится с верхней полки вниз, прямо на г-жу Бобрик. Хунхузы отбирают у нее последние деньги. Отважная женщина еще имела мужество в этой кошмарной обстановке перевязывать раненых пассажиров.
Снова Харбин, и вновь поиски службы, переписки, уроков, переводов...
Слушая это скорбное и жуткое повествование и наблюдая за нервным лицом рассказчицы, я думал: «Какие страшные шутки шутит иногда жизнь! Никакой фантазии романиста не угнаться за ними. И сколько мужества и силы духа хранят в себе русские женщины, стойко и терпеливо выносящие на своих плечах порою страшный гнет жизни...» [520]
Мои статистические работы
Принятые мною от Монгольской экспедиции две статистические работы я выполнил в течение апреля и получил за них обусловленный гонорар в сумме 500 китайских (мексиканских) долларов. В переводе на ниппонские иены это могло бы составить по весьма высокому в то время курсу китайского доллара до тысячи иен.
При бесплатной квартире, которую я получил благодаря любезности И. М. Габриловича, этот мой заработок обеспечивал мне приличное существование на все летние месяцы.
Через некоторое время обе мои работы были напечатаны в виде двух отдельных брошюр. Одна из них имела название «Материалы к вопросу о состоянии скотоводства у бурятов Иркутской губернии и Забайкальской области»; другая — «Материалы к вопросу о численности и составе скота в Сибири (сельскохозяйственная перепись 1916 года)».
Нужно заметить, что все издания Монгольской экспедиции, в том числе и указанные мои две работы, вышли из печати в крайне ограниченном количестве экземпляров, чуть ли не 150 всего, и поэтому не надо удивляться, что эти издания теперь представляют уже большую библиографическую редкость.
Экспедиция издала также, кроме отчета и приложений к нему, программу обследования скотоводства и скотопромышленности в Монголии. Зоотехническая часть этой программы была составлена д-ром А. Ф. Хорватом, экономическая — мною.
Таким образом, в издании экспедиции вышли из печати три моих работы, составившие первые мои печатные труды на чужбине.
Разменная биржа
Любопытно было в описываемое мною время наблюдать в Харбине денежное обращение. Здесь сталкивались тогда три денежные системы: китайская, ниппонская и русская. Китайский серебряный доллар стоил весною 1920 года весьма высоко, как никогда ранее и, нужно думать, никогда в будущем. Рядом с ним фигурировала другая китайская [521] денежная единица — таэль, затем шли разного рода китайские же медные деньги. Все это имело свой обменный курс. Бойко внедрялась в местное обращение ниппонская иена, вытесняя русский рубль, когда-то господствовавший на местном рынке. К моему приезду в Харбин русские бумажные денежные знаки имели все еще некоторое обращение: покупались и продавались даже сибирские деньги. Кредитные билеты царского времени назывались здесь романовскими деньгами и имели свой курс: крупные стоили много дешевле, чем мелкие. Добавим, что на рынке обращалось еще русское золото и серебро, а также американские деньги, и тогда сможем получить более или менее полную картину хаоса денежного обращения в Харбине в 1920 году.
Постепенно приходилось отвыкать от русских денег, быстро здесь отмиравших, и привыкать к другим валютам.
Когда мы с женой по приезде впервые очутились на Харбинском вокзале, нам сразу же пришлось испытать затруднения с деньгами: я дал китайцу-носильщику три рубля романовскими деньгами за то, что он перенес на вокзал два места моего багажа, и носильщик остался весьма недоволен. Сколько нужно было дать ему, я не знал. Составить понятие о ценах на вокзале в момент нашего приезда в Харбин можно по следующим фактам: за хранение нашего багажа взяли с нас по 30 рублей сибирскими деньгами с каждого места; в буфете за порцию бифштекса спросили 30 рублей романовскими, или 750 рублей сибирскими; бутылка пива стоила 10 рублей романовскими, коробка папирос — тоже романовскими 4 рубля.
В день нашего приезда за семь рублей романовскими деньгами, или 160 сибирскими, можно было получить одну ниппонскую иену. В дальнейшем времени курс тех и других денег стремительно полетел вниз.
Денежная спекуляция в Харбине весьма процветала, хотя то, что приходилось нам наблюдать теперь, было, видимо, лишь слабыми откликами того, что творилось здесь в недавнем прошлом.
Любопытства ради я посетил однажды Харбинскую разменную биржу. В большом зале расставлено было много столиков, за которыми сидели менялы, преимущественно китайцы. Перед каждым менялой лежали кучи денег: тут можно было увидеть кредитные русские билеты дореволюционного [522] времени, русское золото и серебро, «керенки», сибирские, «хорватовки», китайские доллары и банкноты, ниппонские иены и т.д.
Что меня удивило здесь — это присутствие в качестве менял-банкиров совсем юных китайцев, почти мальчиков. Я подошел к одному такому банкиру, на вид подростку лет 15, нарочно сказал ему, что я хочу купить 1500 иен на романовские мелкие деньги, и спросил, сколько это будет стоить. Мальчик быстро защелкал пальцами по китайским счетам и почти мгновенно сказал мне следуемую сумму. Затем я сказал еще, что имею золотые рубли и хочу продать их на китайские серебряные доллары — вновь забегали тонкие пальцы по костяшкам счетов, и нужная сумма была названа уверенно и без замедления.
Невольно я подумал, что едва ли мыслимо было что-либо подобное у нас, в России, и навряд ли доверила бы какая-нибудь фирма разменные операции столь юному финансисту.
На одной из боковых улиц Харбина-Пристани, выходящих на Китайскую улицу, существовала в это же время уличная разменная биржа. Здесь менялы, китайцы и частью русские собирались просто толпою на открытом воздухе и каждый из менял держал деньги при себе, громко выкрикивая названия денег, предлагавшихся для продажи. Покупатели сновали тут же среди этой толпы менял, прицениваясь и соображая, как бы подешевле приобрести ту или иную нужную им валюту.
Кажется, эти разменные биржи не просуществовали долго и исчезли, как только прекратилось на рынке Харбина обращение русских бумажных денежных знаков.
Китайская Восточная железная дорога
Проживая в Харбине, я, естественно, не мог не интересоваться работою Китайской Восточной железной дороги и ее тогдашним состоянием. Оторванная от России и русского правительственного руководства, дорога переживала в описываемый мною период тяжелые дни. Величайшее творение русского созидательного гения, живое свидетельство [523] широкого русского размаха в былые дни, памятник прежней нашей экспансии на Дальнем Востоке — дорога эта родилась на свет Божий не под счастливой звездой. Знаменателен был день, когда министр финансов Витте представил на утверждение императора Николая II проект соглашения Русского правительства с Русско-Китайским банком об образовании Общества Китайской Восточной жел. дороги. Этот проект был Высочайше утвержден 18 мая 1896 года: то был день страшной Ходынской катастрофы в Москве. Несчастливый день, предвещавший недоброе в будущем...
Работы по постройке дороги начались в 1897 году, и через три года, в 1900 году, строящаяся дорога подверглась ожесточенным нападениям китайских «боксеров» и потерпела значительные разрушения и убытки. Можно отметить кстати, что в том же смутном 1900 году первый председатель Правления Китайской Восточной железной дороги, мужественный Сюй Цзинчэн, был казнен в Пекине за выраженное им неодобрение политики правительства, покровительствовавшего фанатикам-боксерам.
В 1903 году, 1 июля, дорога, еще не совсем достроенная, открыла правильное грузовое и пассажирское движение с тем, чтобы через какие-нибудь полгода после этого перейти на военное положение и стать тыловой базой наших армий в злополучной войне с Японией.
С 1907 года, после окончания войны и демобилизации наших армий, дорога перешла на мирное положение, и тогда началась ее коммерческая эксплуатация, которая ежегодно давала дефициты, каковые Русскому правительству приходилось покрывать из казенных средств. Чем далее, тем все менее и менее становились эти годовые дефициты, и настал наконец год, когда впервые была получена от эксплуатации дороги чистая прибыль в сумме примерно полутора десятков миллионов рублей. Это произошло в 1915 году, когда дороге пришлось совершить большие перевозки военных материалов.
В следующем году доходность дороги опять стала сходить на нет благодаря падению курса русского рубля, а в 1917 году русская революция окончательно разрушила наладившуюся работу дороги и подорвала приобретенное было ею финансовое равновесие. [524]
Недешево досталась дорога русской казне. Быть может, мало кто знает, что задолженность дороги русскому правительству накануне революции 1917 года составляла сумму около 900 миллионов золотых рублей.
В 1918 году, в то время как дорога была отрезана от Петрограда, в Китае было организовано новое временное правление Общества Китайской Восточной железной дороги. В Пекине 27 апреля 1918 года (по новому стилю) было «импровизировано» собрание акционеров дороги, которое и избрало это новое правление. В него вошли следующие лица: Э. Г. Крживошевский, А. И. Путилов, Д. Л. Хорват, А. В. Колчак, Л. А. Устругов, граф B. C. Езерский, Н. А. Коновалов, З. В. Слаута и китаец Ян Шицин.
Полномочия этого правления сохранялись до 1920 года. В этом году 2 октября Русско-Азиатский банк заключил с китайским правительством дополнительное соглашение к контракту от 8 сентября 1896 года на постройку и эксплуатацию Китайской Восточной железной дороги. В силу этого соглашения был установлен новый порядок управления дорогою, усиливавший на дороге китайское влияние.
Ко времени моего проживания в Харбине финансовое положение дороги, по имевшимся у меня сведениям, было не из легких, и дорога была вынуждена занимать деньги у китайцев.
Говорили, что в кассе дороги имеются миллионы русских бумажных рублей: романовских, керенских и сибирских и очень мало ценного металла.
Харбин
Город Харбин, вызванный к жизни русским гением на том месте, где некогда было лишь небольшое монгольское поселение, был основан всего только в 1898 году и представлял теперь, когда мне пришлось его впервые видеть, большой торговый город с более чем стотысячным населением. К тому времени, т.е. к 1920 году, Харбин состоял из нескольких отдельных районов, имевших свои особые наименования. Административная часть города, где были расположены Управление и Правление Китайской Восточной жел. дороги и казенные квартиры железнодорожных служащих, [525] называлась Новый город. Это был чистенький приятный городок, утопавший летом в зелени, так как, кроме небольших общественных скверов, почти у каждой железнодорожной квартиры имелся свой собственный садик. Это был действительно город-сад. В центре Нового города на большой площади возвышался деревянный храм-собор прекрасной архитектуры, построенный наподобие севернорусских шатровых церквей. Торговые учреждения, в том числе универсальный магазин известной дальневосточной фирмы Чурина, сосредоточивались здесь на Новоторговой улице.
Рядом с Новым городом, по ту сторону от линии железной дороги и по берегу реки Сунгари, располагался Харбин-Пристань. Это чисто коммерческая часть города, изобилующая разного рода магазинами, лавками, ресторанами, кафе, отелями и пр., с главной торговой улицей, носящей название Китайской. В районе Харбина-Пристани имелись три каменные церкви. Рядом с этим Харбином, в то время как я был там, возник и стал быстро расти поселок Нахаловка, обязанный, кажется, своим появлением наплыву беженцев из России. Здесь строились один за другим скороспелые дома из теса и опилок, так называемые саманные, и начала ютиться беженская беднота.
Как бы продолжением Нового города, вдаль от линии железной дороги, являлся расположившийся в виде предместья небольшой поселок, носивший китайское наименование Моцзягоу и напоминавший своим видом русский уездный городок. Еще далее располагался так называемый Старый Харбин. Это было сравнительно небольшое поселение, в котором, кроме частных домов, находились и некоторые железнодорожные учреждения, в том числе большая типография дороги.
Против Нового города, с западной стороны, располагался китайский Харбин, Фуцзядянь. Это довольно большой торговый китайский город, вызванный к жизни торговыми успехами Харбина.
Население Харбина — разноплеменное и разноязычное. Если взять Харбин с Фуцзядянем вместе, то преобладающим населением города окажутся китайцы. За ними следуют русские. В 1920 году русское население составляли как местные старожилы края, или вообще люди, достаточно [526] здесь пообжившиеся, так и вновь нахлынувшие сюда беженцы и эмигранты. В результате, кажется, не было ни одной губернии или области прежней России, которые не имели бы своих представителей в населении Харбина. Достаточно полно были представлены здесь и племенные группировки. Особенно много было евреев. Едва ли их не было более, чем собственно русских. Дешевая жизнь и легкие заработки благодаря богатым коммерческим возможностям привлекали в Харбин в прошлые годы многих представителей этой нации.
Евреи населяли преимущественно пристанскую часть города, где часто можно было видеть их собиравшимися кучками или целыми группами на тротуарах Китайской улицы, оживленно толкующими о делах.
Мне казалось, что харбинские евреи очень любят свой Харбин, примерно наподобие того, как прежде одесские евреи любили свою Одессу. Недаром же сложилась здесь еврейская поговорка:
— Одесса — мама, Харбин — папа!
Харбинские китайцы
Знакомясь с Харбином, я внимательно приглядывался к его китайскому населению. Меня интересовал преимущественно вопрос о том, в какой мере сказалось на местных китайцах их близкое соприкосновение с русским населением. Свои наблюдения я мог производить при этом только над теми китайцами, с которыми чаще всего приходилось сталкиваться в харбинской жизни. Это — разного рода торговцы, уличные разносчики, домашняя прислуга, извозчики. Меня поразило сравнительно большое распространение среди харбинских китайцев русского языка. Правда, язык этот был особенный, значительно исковерканный: его вполне можно было назвать харбинским жаргоном. На этом жаргоне здесь изъяснялись не только китайцы с русскими, но и русские с китайцами. В нем неизменно фигурировали выражения «твоя, моя», вместо «ты, я»; преобладало повелительное наклонение вместо других глагольных форм: «твоя ходи, суп кипи» и т.п.; русские при обращении к китайцу [527] часто именовали его «ходя»{45} (что, нужно думать, равносильно «приятель, товарищ»); китаец звал русского «капитана».
Нередко можно было услышать на улице диалог такого рода, происходящий, например, между уличным продавцом фруктов, китайцем, и покупателем-русским.
— Ходя, твоя почем яблоки продавай?
— Шибко дешево, солок копеек десять штука. Твоя сколько яблок хочи?
— Нет, твоя прямо говори, играй-играй не надо!
— Моя иглай-иглай нету. Моя плямо говоли...
В этом разговоре, пожалуй, можно понять все, кроме слов: играй-играй. Это значит здесь — запрашивать высокую цену. Прямо говори — значит говори цену без запроса.
Поскольку можно было заметить, отношения между простым китайским народом и русскими были в то время дружественные. Я лично, по крайней мере, никогда не наблюдал проявления у китайцев каких-либо недружественных чувств по отношению к русским, еще не так давно бывшими здесь господами положения. Враждебные к ним настроения нужно было искать, пожалуй, только среди китайского чиновничества и солдат.
Китайская прислуга хорошо уживалась в русских домах, получая русские клички и имена. Повара большей частью почему-то назывались Василиями, бои и кули — Мишами и Ванями. Этот навык наделять китайскую прислугу иностранными именами я мог впоследствии наблюдать в другом городе, именно в Циндао, где немцы давали китайской прислуге прозвища Макс или Фриц. Но мне ни разу не приходилось замечать, чтобы подобного рода навыки были присущи проживающим в Китае англичанам или французам: для тех китаец-слуга всегда просто бой, кук (повар) или кули.
В Фуцзядяне
Как-то летом, в том же 1920 году, я совершил прогулку пешком в китайский город Фуцзядянь. Пошел я туда наугад, без всякого плана; перешел на Пристани железнодорожную линию и направился по неизвестной мне улице в глубь города. Довольно скоро вышел я на улицу, которую, очевидно, [528] нужно было признать главною: по обе стороны ее сплошь тянулись магазины, лавки и прочие торговые учреждения. Улица кишела народом, представляя собой настоящий человеческий муравейник, в высшей степени шумный. Пешеходы, извозчики, рикши, автомобили — все это сновало в разных направлениях, довольно ловко лавируя по узкой улице. Меня, помимо этого оглушающего гама и шума, поразила пестрота и красочность улицы: ее вывески, резьба на окнах и дверях, разного рода рекламные подвески перед магазинами, разнообразные украшения фасадов домов — все это являло собою зрелище если не экзотическое, то, во всяком случае, совершенно необычное для моих глаз.
Пробираясь через китайскую толпу, не встречая по улице ни одного русского, европейца вообще, я почувствовал себя затерявшимся, одиноким... Долго бродил я по Фуцзядяню, заглянул на полчаса в китайский театр, каковой я увидел тогда в первый раз в моей жизни, побывал в китайском ресторане, где заказал себе рыбу и трепангов. Рыбу я съел с удовольствием, но трепанги, кстати сказать, одно из излюбленных китайцами блюд, вызвали во мне полное отвращение.
Осмотрел я также в Фуцзядяне базар и толкучку и потом, через серые и унылые окраины, представляющие полный контраст с красочным центром города, вернулся в Харбин. Дома я долго переваривал вынесенные мною за день впечатления, и немудрено: как никак впервые за всю мою жизнь я побывал «за границей», в настоящем китайском городе. Можно было, конечно, считать и самый Харбин тоже китайским городом, но по всему складу своей жизни, по постройкам, магазинам, учреждениям, уличной толпе это был все же свой, родной, русский город, и, находясь в нем, никак нельзя было вообразить себя за границей. Фуцзядянь же был совсем другое дело. Там я почувствовал себя впервые иностранцем в чужой стране.
На кооперативных курсах
В мае русскими эмигрантами в Харбине были организованы кооперативные курсы по инициативе Т. В. Бутова, бывшего заведующего секретариатом Совета министров Омского правительства. Возникли эти курсы, вероятно, [529] потому, что к этому времени в Харбине оказались подходящие лекторы и видные деятели сибирской кооперации: с другой стороны, нашлось несколько десятков человек обоего пола, пожелавших послушать лекции и кое-чему поучиться.
Я был приглашен туда прочесть курс сибиреведения. Предложение это я принял весьма охотно, и в мае и в июне прочел перед своими слушателями до двенадцати лекций. Материально эти лекции мне давали немного, что-то около 80 иен в месяц, но приносили большое духовное удовлетворение. Я чувствовал себя в этом деле в значительной степени пионером, зная, что мне не придется идти по проторенным дорогам и пользоваться чьим-либо другим курсом сибиреведения, а, наоборот, необходимо будет проделать вполне самостоятельную работу в определении объема и содержания читаемого курса. Это-то обстоятельство и действовало на меня ободряющим образом. К сожалению, харбинская обстановка не очень благоприятствовала такого рода работе главным образом из-за отсутствия хороших библиотек и научных пособий, но все же я более или менее благополучно справился со своей задачей.
Уже в июне, когда мои лекции подходили к концу, я решил конспективно записать их и подготовить к печати. В первой половине июля эта моя работа была закончена, и я стал искать возможностей опубликовать ее.
Сибиреведение
Рукопись моя носила название «Сибиреведение» и была объемом до 13 печатных листов. Я мог бы написать на взятые мною темы и двадцать печатных листов, и более, по желанию. Но я нарочно писал сжато и конспективно, полагая, что меньшего объема рукопись мне будет легче устроить в печати. Я наметил издание ее в двух тысячах экземпляров, рассчитывая, что моя книга сможет пробить себе дорогу и в Советскую Сибирь.
Издать книгу, даже и в небольшом объеме, было нелегко: для этого нужны были довольно большие деньги, до полутора тысяч иен. Я не знал, где бы я мог получить такую крупную сумму. [530]
Попробовал я обратиться за финансовой поддержкой к Балакшину, бывшему председателю Союза Сибирских маслодельных артелей, зная, что в его распоряжении имеются огромные кооперативные средства и в денежных суммах и в товаре, какового было в общем на несколько миллионов рублей. Я получил категорический отказ, мотивированный «стесненным положением дел» Союза в Китае. Это «стесненное положение дел» не помешало, однако, как я узнал впоследствии, Балакшину и его сподвижникам по кооперации широко расходовать эти кооперативные средства за границей.
Потерпев неудачу у Балакшина, я сделал еще несколько попыток найти средства у знакомых мне лиц, и в конце концов нужная сумма была мне заимообразно дана офицером Уральского казачьего войска, Е. Д. Коноваловым. Благодаря этой его поддержке мое «Сибиреведение» было выпущено из печати типографией газеты «Свет» осенью 1920 года.
Книга встретила в эмиграции отличный прием. Хорошие и лестные для меня отзывы о ней появились почти во всех русских эмигрантских газетах Харбина и Шанхая. Первое время она бойко шла в продаже, пока не насытила местного рынка. В харбинской частной гимназии Андерса мое «Сибиреведение» было временно принято как учебник по курсу географии в одном из старших классов.
С Е. Д. Коноваловым мне удалось рассчитаться при посредстве возникшего к осени 1920 года в Харбине Сибирского кооператива, в распоряжение которого перешла изданная мною книга. Этот кооператив через некоторое время потерпел крах и рассыпался; по этой причине мое «Сибиреведение» было в беспорядке выкинуто на книжный рынок и разошлось по складам букинистов.
В настоящее время, когда пишутся эти строки, мое «Сибиреведение» является, конечно, уже устарелым, но оно все же сохраняет до сих пор свое значение, отчетливо показывая, каких больших хозяйственных успехов достигла Сибирь непосредственно перед русской революцией. Едва ли эти успехи превзойдены теперь, в условиях господства советской власти.
Заканчивая свое «Сибиреведение», я писал, что будущая, послереволюционная, политика метрополии по отношению [531] к Сибири не может строиться на началах недоверия, так как Сибири не присущи стремления к политическому отделению от России. «Сибирские областники», заверял я, не являются политическими сепаратистами и настаивают лишь на предоставлении Сибири широкого областного самоуправления с правом законодательствования по местным вопросам. Это может быть осуществлено без особых затруднений, если в дело строительства новой России будет заложен принцип децентрализации власти».
К этому заявлению я ничего не имею прибавить и теперь.
Харбинская пресса
Кроме большевистской газеты «Вперед», пробольшевистски настроенных «Новостей жизни» и правого монархического «Света», в Харбине с лета 1920 года начали выходить две русские газеты, которые уже нужно было причислить к эмигрантским. Это были газеты «Русский голос» и «Заря».
Первая газета основана была выдающимися деятелями партии народной свободы: редактором ее состоял бывший член Государственной думы и известный сибирский деятель С. В. Востротин, помощником его был доктор Спасский, видный «кадет» из Екатеринбурга, заведывание конторой газеты принял на себя присяжный поверенный Коробов, самарский деятель. К сотрудничеству в «Русском голосе» были привлечены многие опытные газетные работники. Газета печаталась внешне хорошо и четко в типографии Китайской Восточной жел. дороги, имела солидный формат и была на первое время обеспечена деньгами. Ее руководители получали превосходное жалованье, и сотрудникам вначале газета платила отлично. Из-за широкого ее размаха сегодня не видно было страха за завтрашний день.
Я принял участие в газете в качестве скорее случайного, чем постоянного сотрудника. На первое время моя работа там имела яростный темп: я посылал в газету все, что только мог написать, — публицистические статьи, фельетоны, рецензии на книги, библиографические заметки, репортерские сообщения... В этой работе мне много помогала моя жена. Некоторый [532] успех имели мои «маленькие фельетоны», помещавшиеся в газете под псевдонимом «Старый харбинец». За эти свои фельетоны я получал по десяти ниппонских иен за строчку.
Помню, что за первый месяц моей работы в «Русском голосе» я выработал что-то около 250 иен. Был один какой-то рекордный для меня воскресный номер, где моего материала было помещено почти на 70 иен. Чем далее, однако, шло время, тем более мой заработок в газете начал уменьшаться: статьи мои стали задерживаться, печататься через большие промежутки времени, реже стал помещаться и мой мелкий материал, кроме «маленьких фельетонов». На последние, наоборот, существовал большой спрос в редакции, и то, что я давал сегодня, обязательно помещалось назавтра. Редакция газеты не имела пока присяжного фельетониста и потому была рада тем услугам, которые я ей в этом отношении оказывал.
Будучи руководим людьми определенных политических убеждений, «Русский голос» стремился стоять на строго выработанной платформе антибольшевизма и в этом смысле честно вел свою линию, стараясь влиять на эмиграцию и идейно вести ее за собой.
Другого склада была газета «Заря», во главе которой стали мало известные мне лица.
Газета эта умело раздувала на своих столбцах всякие крупные уголовные происшествия, каких в Харбине того времени было немало, и искусно создавала разные «бумы», привлекая этим к себе читательские сердца широкой обывательской массы.
Всего в Харбине, таким образом, выходило летом 1920 года пять русских больших газет. Казалось бы, что такого количества газет более чем достаточно для города. Однако в конце этого года или в начале следующего появилось еще одно издание — газета «Новь», недолго, впрочем, просуществовавшее.
Юридический факультет
Съехавшиеся в Харбин русские профессора, приват-доценты и магистранты к осени 1920 года организовали здесь высшее учебное заведение в виде Экономико-юридического факультета. Инициаторами этого начинания [533] были профессора Гинс, Миролюбов, Устрялов, Никифоров и др.
Я был приглашен на эти курсы в качестве преподавателя, чтобы вести со студентами практические занятия по статистике, на что мне предоставили два часа в неделю.
Занятия на факультете происходили вечерами, в помещении Коммерческого училища. Кажется, в первое время набралось на факультете более ста человек слушателей. Аудитория была смешанная: были здесь и местные молодые люди, окончившие харбинские средние учебные заведения, и эмигранты из числа офицеров и солдат белых армий, и служащие железной дороги, пожелавшие получить высшее образование. Наряду с молодежью слушали лехции и пожилые люди. Было несколько человек студентов-китайцев.
По моим впечатлениям, студенты-эмигранты были весьма усердными и аккуратными слушателями лекций. Казалось, люди, устав от всяких походов и войн, с огромным удовлетворением для себя уходили теперь в культурную работу, стремясь наверстать потерянное время.
По всему чувствовалось, что профессорами-эмигрантами начато в данном случае крайне нужное и полезное культурное дело.
За все годы своего существования факультет дал краю немалое количество лиц с высшим экономическим и юридическим образованием и, кроме сего, проделал большую работу по изучению Китая, его административного быта, законов и экономики.
Ученая жизнь
Ученая жизнь Харбина теплилась в немногих учреждениях. К числу таковых нужно отнести в первую очередь основанное еще в 1909 году Общество русских ориенталистов. Это Общество издавало журнал «Вестник Азии», в котором было помещено немало материала, относящегося к описанию Китая и Ниппон, их отдельных районов и областей и быта их населения. До 1920 года было напечатано свыше сорока выпусков этого журнала.
По приезде моем в Харбин я вступил в ряды членов Общества русских ориенталистов и стал знакомиться с его [534] деятельностью в прошлом и настоящем. Я надеялся найти в этом Обществе опору для намеченной мною работы по изучению Маньчжурии, Китая, стран Дальнего Востока вообще. Но расчеты мои, к сожалению, не оправдались. Общество русских ориенталистов в Харбине не имело в своем распоряжении даже хорошей библиотеки. На его маленьком складе нельзя было найти многих известных книг по описанию Маньчжурии, изданных всего только несколько лет тому назад тут же, в Харбине. Мне казалось непонятным, почему это ученое Общество за одиннадцать лет своего существования не смогло обзавестись научной библиотекой, этим необходимым условием всякой научной деятельности. Неужели, думал я, дорога не могла бы в этом отношении помочь ученому Обществу? В таком богатом городе, как Харбин, Общество русских ориенталистов было, очевидно, на положении пасынка.
В 1920 году оно влачило бедное существование, как, нужно думать, это было и ранее. Оно ютилось в Железнодорожном собрании, занимая здесь, помнится, две комнаты, из которых одна могла служить лекционным залом. Делами Общества управлял выборный комитет с председателем Н. Л. Гондатти во главе. Нахлынувшие в Харбин беженцы внесли некоторое оживление в дела Общества: оно начало довольно часто устраивать публичные лекции и доклады. Наиболее известными ориенталистами-синологами в Харбине этого времени были П. В. Шкуркин, И. А. Доброловский (покончивший в том же 1920 году свою жизнь самоубийством), А. Д. Спицын и Г. А. Софоклов.
Вопросам агрономического и естественноисторического изучения Маньчжурии уделяло известное внимание Харбинское Сельскохозяйственное общество, издававшее журнал «Сельское хозяйство в Северной Маньчжурии». Душою этого Общества и его научной силою был Б. В. Скворцов, опубликовавший в печати ряд работ по описанию флоры и фауны Маньчжурии.
В прошлом сравнительно видную работу по экономическому изучению Маньчжурии проделало Управление Китайской Восточной железной дороги в лице его коммерческих агентов: А. П. Болобана, П. Н. Меньшикова, П. Н. Смольникова и А. И. Чиркова. Некоторый вклад в местное краеведение внесли затем земельный и учебный отделы дороги [535] и ее метеорологические станции, а также Штаб Заамурского округа отдельного корпуса пограничной стражи.
В 1920 году эта сторона деятельности дороги представлялась значительно ослабленной, что, впрочем, и было понятно, если иметь в виду те политические осложнения, кои произошли к этому времени в Харбине и кои не могли не отразиться на ходе исследовательских работ дороги. В ближайшем времени, однако, с образованием Экономического бюро при Управлении дороги этот недочет в ее деятельности был с лихвою восполнен.
Экономический кружок
По инициативе И. А. Михайлова в Харбине осенью 1920 года сорганизовался Экономический кружок. Целью кружка было изучение путем обсуждения и взаимного осведомления вопросов экономики стран Дальнего Востока. В состав его вошли И. А. Михайлов, П. Н. Меньшиков, Н. Н. Кармазинский, Т. В. Бутов, я и ряд других лиц, преимущественно из числа тех, кто был близок И. А. Михайлову по его омской деятельности.
Как-то на одном из собраний членов кружка я прочел свой доклад на тему «Производительные силы Дальнего Востока», вызвавший оживленный обмен мнениями.
Раза два я слышал там доклады других лиц, но не могу сказать, чтобы я был аккуратным посетителем собраний кружка — отвлекали другие работы и обязанности, принятые мною в то время на себя.
Упоминаю о возникновении Экономического кружка потому, что в недалеком будущем он за малыми изменениями в его составе сумел превратиться в официальный орган Управления Китайской Восточной железной дороги и стал существовать как Экономическое бюро дороги. Этому Бюро пришлось потом проделать весьма крупную работу по всестороннему изучению и описанию Северной Маньчжурии.
Опыт и знания многих прибывших в Харбин экономистов из числа эмигрантов были, таким образом, всемерно использованы дорогою. [536]
Ликвидация русских учреждений
В то время как в Харбине начали усилиями эмигрантов нарождаться новые русские учреждения, понемногу там же сходили со сцены старые, знаменовавшие здесь когда-то господство русских, силу их влияния в Северной Маньчжурии. Еще до приезда моего в Харбин китайцами был закрыт здесь Штаб Заамурского округа отдельного корпуса пограничной стражи, и охрана дороги была передана китайским войскам.
Мне рассказывали, не знаю, насколько достоверно, что, когда китайцы спускали с флагштока здания Штаба старый русский национальный флаг, под сенью которого была создана в свое время Китайская Восточная железная дорога, собравшиеся около здания сочувствующие большевикам служащие дороги аплодировали этому спуску.
Управление полицией города и железной дороги также перешло в китайские руки. Затем была закрыта русская почта.
Харбинское общественное управление пока еще продолжало существовать на прежних началах, но чувствовалось, что упразднение его, или по крайней мере реформирование — не за горами.
Эмиграция крайне болезненно реагировала на все акты закрытия здесь старых русских учреждений, но перед лицом совершающихся событий она, разумеется, была бессильна.
Старое рушилось бесповоротно, и не в чьей-либо власти было остановить это крушение.
Настроения эмиграции
Осевшие в Харбине русские беженцы и эмигранты принялись устраивать свою жизнь на новом месте, кто как мог, в меру своих способностей, связей и вывезенных с собою средств. Заботы об этом устройстве и обостренная борьба за существование не позволяли эмигрантам уделять достаточно много внимания вопросам политики, тем более что здесь, в этой области, судьба не радовала эмиграцию приятными [537] новостями: белое движение не сулило уже больше победы над большевиками.
Как ни тяжело было начинать новую жизнь на чужбине, но покорность судьбе и добродушно-ироническое отношение к своей участи были все же присущи беженской среде. «Дальше едешь, тише будешь», — сложили они про себя новую пословицу. И действительно, беженцы как-то притихли, добравшись до Харбина, и стали жить воспоминаниями о прошлом и неопределенными, смутными надеждами на лучшее будущее. Я не хочу сказать, что в них погасли антибольшевистские настроения: они, пожалуй, даже обострились, но ушли куда-то внутрь, наружно часто ничем не проявляясь. Единственным утешением многих осталась молитва, и храмы в Харбине затеплились новой жизнью, не вмещая в себя порою массы молящихся. Создались прекрасные церковные хоры, каковые могли в прежнее время стать украшением и гордостью любого большого русского города. Панихиды по убиенной царской семье, почившим вождям белого движения и по всем вообще жертвам большевистского террора стали привлекать в церкви огромные толпы народа. Казалось, что эти панихиды остались для беженцев их единственной формой массового протеста против большевистских изуверств.
Некоторые эмигранты постарались в скором же времени выбраться из Харбина на жительство в Циндао или Шанхай, где легче было найти службу или какой-нибудь заработок. Циндао представлялся вполне надежным и спокойным местом ввиду наличия там ниппонских войск и полиции. Многие же беженцы, наоборот, как приходилось нередко слышать мне самому, заявляли, что они никуда не двинутся с места.
— Будь что будет, а из Харбина никуда больше не побежим. Довольно, и так уж набегались!..
Эмигранты чутко прислушивались к тому, что творилось в Советской России (борьба ген. Врангеля, война с Польшей), Советской Сибири, в «буферной» Дальневосточной республике, на Амуре, в Приморье, и жадно ловили всякие сведения, приходящие «оттуда», с родных сторон.
Помню, как однажды страшно большой переполох в среде харбинской эмиграции вызвала появившаяся в «Русском голосе» заметка о том, что в Западной Сибири вспыхнуло крупное антибольшевистское крестьянское восстание и что [538] повстанцами занят целый ряд городов. Я был в этот день в редакции «Русского голоса» и навел там справки, откуда газета могла получить такую информацию. Оказывается, что сведения о восстании взяты из двух источников: во-первых, от одной торговой фирмы, получившей телеграмму от своего коммерческого агента в Урге, а, во-вторых, из одного официального китайского источника.
Казалось, не поверить сообщению было нельзя; между тем проходили дни, сведения о восстании не подтверждались, и вместо радостного подъема духа наступило разочарование и новый упадок настроения.
Дыма без огня все же не бывает, и, как я впоследствии узнал, крестьянское восстание действительно разразилось в Тобольской губернии, носило местный характер и было жестоко подавлено советскими властями. Размеры его, нужно думать, преувеличивались прямо пропорционально квадрату расстояния.
В общем нужно отметить как основную черту настроения харбинской эмиграции в то время, что мало кто в ее среде представлял себе истинные размеры серьезности положения: большинство беженцев верило в то, что большевики долго не продержатся и всем скоро можно будет вернуться домой.
Я как-то беседовал с одним видным сановником царского времени, носившим иностранную фамилию, и он сказал мне, между прочим:
— Мои предки были французы, гугеноты, и им в свое время пришлось бежать из Франции и кочевать затем по государствам Европы. Из Швеции они переселились в Россию. А теперь мне пришлось бежать из России в Китай. Подумайте только, мы бегаем уже несколько сот лет!
Невольно я подумал при этом: «Не окажутся ли многие из нас и наши потомки такими же гугенотами...»
Вне политики
Живя в Харбине, я не занимался политической деятельностью. Причин для этого было много, рассказывать о них, быть может, и нет надобности.
Я решил посвятить свой досуг изучению той страны, в которой мне приходилось теперь жить, т.е. Маньчжурии в [539] первую очередь, а потом и Китая вообще. Начинать нужно было с ознакомления с соответствующей литературой. В круг литературных источников я мог теперь включить и английские книги. Меня интересовала преимущественно экономика страны, отчасти — этнография и история.
— К чему нужно было это изучение? — спросит, быть может, читатель. — Имело ли оно какой-либо практический смысл?
Я полагал, что это изучение пополнит мои знания об Азии вообще и затем явится тем запасным капиталом, который когда-нибудь начнет приносить свои проценты. Может быть, придется еще вернуться в Россию, где всегда могут потребоваться услуги осведомленного китаеведа. Кроме того, я имел в виду на первое время и одну непосредственную практическую задачу: составить сжатый очерк экономического положения Северной Маньчжурии. Это можно было сделать, обработавши должным образом тот обширный, но достаточно сырой материал, который был уже собран Китайской Восточной жел. дорогой. Мне казалось возможным продать затем мой очерк какому-либо издательству и таким образом заработать на нем некоторую сумму денег. Поставив перед собой эту задачу, я принялся за ее осуществление.
Признаюсь, работать было нелегко главным образом потому, что трудно было доставать в Харбине нужные книги. Укажу на один пример. Я решил приобрести для себя небольшое собрание русских книг о Северной Маньчжурии. В первую очередь мне нужно было достать двухтомный труд «Северная Маньчжурия», изданный Управлением Китайской Восточной железной дороги в 1916 и 1918 годах и составленный П. Н. Меньшиковым, П. Н. Смольниковым и А. И. Чирковым. Первый том этого труда содержит описание Гиринской провинции, а второй — Хэйлунцзянской. Одну из этих книг мне удалось приобрести вскоре же после того, как я начал свои книжные поиски, но другого тома я очень долго не мог найти. Его не было ни в одном из книжных магазинов Харбина. Я обследовал и все библиотеки города, в том числе Железнодорожного собрания и Коммерческого училища, но и там нужной мне книги не нашел.
Я был почти поражен этим обстоятельством: почему, например, Коммерческое училище, стоящее рядом с Управлением [540] дороги, не постаралось приобрести в свою библиотеку книги, которые были изданы этим самым Управлением, и притом всего только несколько лет тому назад?
В конце концов я пытался отыскать нужную мне книгу у одного из авторов ее, П. Н. Меньшикова, но оказалось, что ни он, ни само Управление дороги не имеют сейчас ни одного свободного экземпляра ее. Меньшиков на мой вопрос о причинах отсутствия книги в городе разъяснил, что книга была издана в весьма ограниченном количестве, всего экземпляров 200.
Это тоже меня крайне удивило: как можно было издавать труд, размером почти в 1000 страниц, в таком малом количестве экземпляров, из коих, вероятно, значительная часть пошла на рассылку по многим учреждениям? Все это казалось мне нецелесообразным...
Нужную мне книгу я в конце концов отыскал совершенно случайно у одного харбинского коммерсанта, который согласился предоставить ее мне во временное пользование.
Очень трудно было в то время в Харбине налаживать какую-либо работу, связанную с кабинетным изучением местного края.
Будучи вне политики, я был далек и от эмигрантской общественности Харбина. Единственное исключение, которое я позволил себе в этом отношении, — это было кратковременное участие мое в работе Харбинского комитета Дальневосточной лиги защиты прав человека. Учреждение это, однако, оказалось нежизнеспособным и просуществовало не очень долго, ничем выдающимся не ознаменовав своей деятельности.
Поиски нового места жительства
В начале зимы 1920 года я мог считать себя достаточно обжившимся в Харбине. Я имел здесь кое-какой постоянный заработок: состоял преподавателем высшего учебного заведения, сотрудником большой русской газеты... Впереди были перспективы устроиться на службу на Китайской Восточной железной дороге. И все же Харбин не привлекал меня к себе, и оставаться здесь надолго мне не хотелось. [541]
Отсюда не видно было настоящего Китая, который в то время начал живо интересовать меня; чтобы ознакомиться хорошо с ним, нужно было перекинуться внутрь страны. Я надумал поэтому уехать в какой-нибудь город Внутреннего Китая, но в какой именно, не так просто было решить. Намечались мною города: Пекин, Тяньцзинь, Циндао и Шанхай, взвешивались разные «за» и «против» при обсуждении возможности переезда в тот или иной город. В Шанхае кое-что для меня наметилось в смысле заработка: редактор шанхайской газеты «Русское эхо», И. Н. Шендриков, предложил мне место его помощника, обещая фиксированное жалованье плюс к нему построчное вознаграждение. Условия были для меня неплохи, и очень меня устраивали на первое время. Но мне много рассказывали о тяжелом климате Шанхая, об его невыносимой летней жаре, жена же моя не отличалась крепким здоровьем, и потому я еще медлил дать согласие на поездку в Шанхай.
Кроме того, меня больше всех других городов манил к себе Пекин, древняя столица Китая, и я стал искать возможностей устроиться там. Я знал, что в Пекине имеет свое местопребывание Русская духовная миссия, которая владеет хорошо оборудованной типографией. Мне казалось, что при наличии этих условий в Пекине может быть налажено русское издательское дело. Наведя необходимые справки, я узнал, что типография Миссии снята в аренду неким предпринимателем, именно В. В. Носач-Носковым, который уже налаживает в ней издание русских книг. Во время одного приезда Носач-Носкова в Харбин моя жена вступила с ним в переговоры относительно службы в его издательском деле. Переговоры дали благоприятный результат: жена была принята на службу в качестве корректора при издательстве с жалованьем 100 долларов в месяц при готовой квартире.
С этим уже можно было начинать свою жизнь в Пекине, и мы решили, не медля, перебраться в столицу Китая.
Должен отметить, что проф. Г. К. Гинс весьма посодействовал осуществлению нашего намерения переехать в Пекин, дав о моей жене самые лучшие референции Носач-Носкову. Он надеялся, что с нашим водворением в Пекине мы с женой возьмем на себя общее наблюдение за печатанием в типографии Миссии его двухтомного труда «Сибирь, союзники и Колчак», а также вновь начатого изданием [542] журнала «Русское обозрение», редактирование коего лежало на обязанности проф. Гинса.
В конце декабря 1920 года состоялся наш переезд в Пекин.
Поездка в Пекин
Мы ехали в Пекин с таким настроением, которое бывает присуще людям, в первый раз в своей жизни выезжающим за границу. Харбин и Китайская Восточная жел. дорога еще слишком напоминали Россию. Мы считали поэтому, что настоящая «заграница» начнется для нас со станции Чаньчунь, где нам придется пересесть на Южно-Маньчжурскую жел. дорогу, когда-то тоже построенную русскими, теперь же управляемую ниппонцами.
В Чаньчунь мы приехали поздно вечером, с большим опозданием. Очередной пассажирский поезд на Мукден уже ушел, и нам пришлось высаживаться в Чаньчуне и искать здесь ночлега, чтобы уехать с первым утренним поездом. Мы решили переночевать в большом ниппонском отеле «Ямато».
Помню, когда мы выходили с вещами с вокзала, нам пришлось пройти мимо целой толпы выстроившихся в ряд китайцев, махавших разноцветными фонариками и что-то дико, оглушительно кричавших. Эти гортанные выкрики, в такт которым вся толпа ритмично раскачивалась взад и вперед, мелькание пестрых фонарей в ночной темноте — все это представляло довольно фееричную, хотя и далеко не прекрасную картину.
— Вот она, экзотика-то! — сказал я жене.
Потом я узнал, что все эти кричавшие китайцы были представителями разных чаньчуньских китайских гостиниц, вышедшими к поезду встречать пассажиров и зазывавшими их к себе.
В отеле «Ямато» мы переночевали, не оставшись очень довольны высокими ценами этой первоклассной гостиницы, и рано утром следующего дня снова сели в поезд. По русскому обычаю, мы с женою путешествовали, имея с собой много мест ручного багажа, и потому эта не входившая в наши планы задержка в Чаньчуне не доставила нам особого [543] удовольствия: втаскивание и вытаскивание вещей, хлопоты и недоразумения с носильщиками невольно вызывали в нас раздражение и досаду.
В вагоне второго класса Южно-Маньчжурской железной дороги мы сразу почувствовали себя спокойно и уютно. Было чисто и комфортабельно. Поездная прислуга была вежлива, внимательна к пассажирам.
В Мукден мы приехали вечером и решили здесь переночевать, чтобы не приезжать в Пекин ночью. Вновь пришлось вытаскивать все вещи на вокзальную платформу и заботиться о ночном пристанище. Я спросил по-русски извозчика-китайца, есть ли тут какая-нибудь русская гостиница. К моему удивлению, он утвердительно закивал головой.
Мы поехали, и вскоре возница наш остановился перед небольшим двухэтажным зданием, вывеска на котором определенно свидетельствовала о том, что мы имеем дело действительно с русским предприятием. Нам отвели маленький номер, довольно бедно обставленный. Гостиница вообще имела какой-то подозрительный вид: кто знает, казалось нам, каким целям могла она служить, кроме того, чтобы быть пристанищем для случайных путешественников... Хозяин ее был человек восточного типа, по-видимому, кавказец; вокруг него суетились тоже какие-то черномазые субъекты. Все походило на то, как будто мы попали в какой-то притон, и это вселило в нас чувство некоторой тревоги. Но эта тревога, однако, быстро рассеялась, когда в соседнем номере кто-то заиграл вдруг на скрипке «Осеннюю песню» Чайковского. Как-то сразу полегчало на душе: казалось, там, где играют Чайковского, не следует чего-либо бояться. Мы попросили поесть и вскоре под тихие звуки скрипки, долго еще наигрывавшей под сурдинку разные мелодии, крепко уснули — без всяких приключений.
Утром следующего дня хозяйка подала нам простой, но сытный завтрак, сопроводив его очень умеренным счетом. И вот мы снова в поезде, едем уже по третьей железной дороге, Пекин — Мукден, чтобы на этот раз высадиться через сутки в самом Пекине. В вагонах дороги, управляемой китайцами, было не так комфортабельно, как на Южно-Маньчжурской, но все же довольно чисто и удобно. Обедали и ужинали мы в вагоне-ресторане, где впервые пришлось [544] нам попробовать английской кухни. Английское влияние чувствовалось здесь во многих отношениях. Поездная прислуга говорила по-английски, правда, быстро переходя на ломаный русский или китайский, когда мы в ответ отрицательно качали головами.
Дорогой мы с женою почти все время смотрели из окна вагона на бегущую перед глазами панораму. Все кругом было серо и однообразно: поля, деревни, могилы со склоненными над ними ивами, снова поля, деревни... Летом благодаря зелени пейзаж должен выглядеть более живым и привлекательным.
В Пекин мы приехали рано утром 28 декабря. [545]