Бегство
На станции Иннокентьевской
На ст. Иннокентьевской нам пришлось жить пять дней в вагонах, ожидая отправки поезда. Не скажу, чтобы столь длительное ожидание доставляло нам большое удовольствие. Хотелось скорее выбраться. Общая обстановка не внушала уверенности, что все может обойтись благополучно. Недалеко от нас на путях стоял какой-то красноармейский эшелон местного формирования. В наш вагон иногда заходили местные рабочие, большевики, как об этом можно было судить по разговорам их с чехами.
Чтобы не выделяться из общей массы чехословаков, я попросил начальника нашего эшелона выдать мне полное военное чешское обмундирование: на мне появились защитные френч и брюки и высокие сапоги, получил я также шапку и шинель. Но этого было мало; я попросил, чтобы чехи дали мне соответствующий документ на всякий случай. Документ этот был мне выдан и гласил, что предъявитель [494] его, доброволец чешской армии Ян Пенкава, командируется со служебными целями во Владивосток.
Таким образом, я, как И. И. Серебренников, временно перестал существовать.
Эшелон наш состоял из товарных вагонов-теплушек и одного пассажирского вагона четвертого класса. В этом вагоне помещался офицерский состав эшелона; в нем же дали места и мне с женою. Двое из офицеров ехали с женами-русскими. Чехи приняли нас на полное довольствие, и нам ежедневно выдавалось все, что полагалось получать чешскому солдату: кипяток, обед и ужин, а, кроме того, раз в неделю — несколько банок консервов, чай, сахар, кофе, мыло и папиросы.
Кажется, уже 25 января из газет я узнал, что Политический центр в Иркутске перестал существовать, и власть перешла в руки большевистского военно-революционного комитета. Этот комитет издал уже ряд приказов, один из которых содержал распоряжение строго осматривать на ст. Иркутск все идущие на восток чехословацкие поезда в целях выемки из них белогвардейцев.
Этот приказ сулил не очень хорошие перспективы для меня: проехать в поезде пять верст до Иркутска и здесь быть высаженным большевиками. Чехам, признаться сказать, я не особенно верил: потребует от них моей выдачи какой-нибудь большевистский агент на станции — и выдадут, упорствовать не станут. Чего им стоило это сделать после того, как они выдали Колчака?
Как бы то ни было, ничего не оставалось больше, как положиться на судьбу.
В ночь на 26 января 1920 года, около двух часов, наш поезд наконец тронулся, с большим шумом и скрипом выбираясь с занесенных снегом шпал.
Так началось мое путешествие на восток.
«Господи, благослови!» — помолился я мысленно и осенил себя крестным знамением.
Мимо Иркутска
Первая остановка — станция Иркутск. К нашей радости, остановка эта не была длительной. Я слышал, как в наш вагон вошел кто-то и, обращаясь к начальнику эшелона, спросил по-русски: [495]
— Разрешите осмотреть вагон, не везете ли вы с собой посторонних?
— Нельзя! — резко ответил начальник эшелона: — Здесь одни чехи: посторонних нет.
Потом я услыхал удаляющиеся шаги и стук захлопнувшейся вагонной двери. Я облегченно вздохнул: гроза миновала.
Во время стоянки я наблюдал из окна вагона за тем, что делается на вокзале. Там было тихо и безлюдно, вдали дремал в зимней ночной мгле родной город... Около одного поезда, стоявшего неподалеку от нас, ходили взад и вперед часовые. Приглядевшись, я увидел, что это были попарно русские красноармейцы и чехословаки, и догадался, что охраняемый ими поезд был поезд с золотым запасом, захваченный в Нижнеудинске чехами и переданный ими теперь большевикам в обеспечение безопасности продвижения их на восток. До окончания эвакуации чехов из Иркутска поезд с золотом должен был по уговору иметь двойную охрану.
Через четверть часа после остановки наш поезд тронулся... С глубокой печалью расставался я с городом, провожая глазами так знакомые мне вокзальные строения, дома Глазковского предместья, покрытую льдом и снегом Ангару... Вот Звездочка, дачное место города, а вот уж и пригородное село Кузьмиха.
Прощай, Иркутск!
На Байкале
Рано утром 26 января мы были на станции Байкал. Здесь мы стояли очень долго, как часто это делали и потом, на разных других станциях. Чем объяснялись такого рода задержки, я не всегда мог понять. Слюдянку мы проехали вечером. Там же мы обогнали красноармейский эшелон, шедший, видимо, на восток, а, может быть, и стоявший здесь для охраны пути.
Выбравшись на следующий день по ту сторону Байкала, мы остановились на маленькой станции Утулик, где и простояли пять дней, обгоняемые другими эшелонами чехословацких войск.
Пользуясь этой остановкой, мы с женою ежедневно выходили на прогулку вдоль берега Байкала и любовались [496] блестящей снежной панорамой, открывавшейся перед нами. Чехи тоже любили побродить по снегам и льдам Байкала, развлекая иногда себя стрельбой из винтовок по отвесно стоявшим льдинам.
Слишком долгая остановка все же надоедала, хотелось скорее двигаться дальше. Наконец поезд трогается; мы проезжаем некоторое расстояние, и опять следует остановка на несколько дней. Это невольно меня нервировало.
Мы не доехали еще до станции Мысовой, а были в пути уже двенадцать дней. В нормальное время пассажирский поезд ходил от Иркутска до Мысовой всего только двенадцать часов.
На какой-то остановке, недалеко от Мысовой, начальник нашего эшелона сообщил мне, что 7 февраля в Иркутске были расстреляны большевиками адмирал Колчак и В. Н. Пепеляев и что к Иркутску подходят остатки правительственных войск под командой ген. Войцеховского, которые могут взять город.
Известие о расстреле Колчака и Пепеляева произвело на меня ошеломляющее впечатление. Правда, я не ждал для них ничего хорошего, раз они уже попали в лапы большевиков, но полагал, что они будут увезены в Москву и там преданы суду революционного трибунала, что большевикам нужно будет это судьбище ради агитационных целей и разоблачения козней пресловутой Антанты.
Иркутская трагедия 7 февраля 1920 года бледнеет, конечно, перед ужасами Екатеринбургской трагедии 18 июля 1918 года, но в той и другой имеются черты сходства. Там и тут низкие и трусливые большевики совершают под видом «суда народа» просто спешное убийство беззащитных жертв, находящихся в их руках...
В Мысовой
До станции Мысовой мы добрались числа 9 февраля, т.е. незадолго до того момента, когда начался переход по льду через Байкал отступавшей армии.
В Мысовой я узнал, что здесь стоит какая-то небольшая ниппонская{44} часть. Мне сообщили, что сюда распространяется [497] уже власть атамана Семенова, но проверить этого я не мог.
Мы простояли здесь почти целые сутки. Днем слышна была сильная пушечная пальба. Говорили, что это чехословаки производят учебную стрельбу.
В Мысовой приходилось нам проститься с Байкалом и направиться далее в пределы Забайкалья. Наш выезд из Мысовой произошел вечером. Ночью мы приехали в Верхнеудинск, где снова стояли. Я хотел было пробраться в город во время остановки, чтобы повидаться с моими родственниками, но не решился сделать это, боясь оторваться от своего поезда, так как точного срока отправки никогда не было известно.
По слухам, в Верхнеудинске в это время было введено военное положение.
Красные партизаны
После выезда из Верхнеудинска я крепко уснул. Проснулся, когда было уже утро, и солнце поднялось довольно высоко. Мы стояли на какой-то станции.
Навожу справки. Оказывается, это станция Заиграева.
Меня спрашивает начальник эшелона. Я откликаюсь.
— Я хочу посоветовать вам не выходить здесь на прогулку, — говорит он.
— Почему?
— Станция занята красными партизанами.
Я выглядываю в окошко вагона. Вижу, около станции суетятся и бегают какие-то мужичонки в шубах и с винтовками за плечами. Решаю, что, пожалуй, действительно, выходить из вагона на перрон не стоит.
Однако чья же власть сейчас в Забайкалье? Никак не разберешься в этом.
В Петровском заводе
12 февраля вечером наш поезд остановился на станции Петровский завод. Здесь мы простояли ни много ни мало двенадцать суток. Станция расположена в весьма живописной местности. Густой сосновый бор, перед ним большое [498] озеро, на берегу которого раскинулось селение, дальше снова лес и горы — такова была панорама, открывшаяся здесь перед нами.
Мы с женою часто гуляли по сосновому бору, пробираясь узенькими тропинками между высоких снежных сугробов. Иногда мы заходили на сельское кладбище и там подолгу сидели, примостившись на подножии какого-нибудь памятника. На этом кладбище мы нашли могилы некоторых декабристов. Все это были родовитые люди, первые русские революционеры, поплатившиеся ссылкой в Сибирь за свои политические дерзания. В молодости моей, когда я проглотил немалое количество книг по истории революционного движения в России, я восторгался многими яркими революционными образами прошлого и по отношению к декабристам испытывал даже чувство некоторого пиетета. Теперь, когда революция русская разразилась и показала свое звериное лицо, все эти прежние настроения стали отходить в сторону и началось иное восприятие русской действительности, в ее прошлом и настоящем.
Вот здесь, в Забайкалье, в его тюрьмах и каторге находилось в прежнее время немало разного рода политических узников, противников самодержавия русских царей. Здесь, в этих тюрьмах, среди других преступников были и террористы, убийцы русских министров и губернаторов. Я вспоминаю, сколько по этому поводу писалось ранее о «жестокости» русского царизма. И невольно думалось мне теперь, что эта жестокость была лишь той легендой, которая в целях революционной пропаганды была нарочито придумана русскими революционерами, главным образом для заграничного употребления. Судьбе угодно было распорядиться так, чтобы эта легенда получила большой успех и распространение за границей и была принята там как непреложная истина. Наоборот, в деле борьбы с его политическими противниками русское самодержавие можно было признать скорее излишне гуманным, чем в какой-нибудь мере жестоким. Какое еще правительство в мире могло бы щадить жизнь террористов, убивавших министров, и отправлять их только на каторжное поселение, в далекое Забайкалье? Вне всякого сомнения, правительство республиканской Франции гильотинировало бы подобных преступников, правительство [499] Англии расстреляло или повесило бы их, правительство Америки посадило бы на электрический стул...
Правительство русского самодержавия во многих отношениях было действительно более гуманным, чем правительства просвещенных стран Европы, а по сравнению с властью советов оно кажется теперь почти святым и ангельски чистым. Можно утверждать, например, что русское самодержавие за 300 лет своего существования под эгидою династии Романовых не насчитает за собою столько политических казней, сколько их совершили большевики только за первые полгода своего властвования над Россией.
И по горькой иронии судьбы сами же большевики, эти профессиональные палачи и убийцы, будут более всех теперь говорить и писать о «жестокостях» русского царизма...
Дар предвидения дан, к сожалению, немногим.
Не владел им и я, и скажу откровенно, никогда не мыслил ранее, что так называемая революционная демократия может таить в себе столь колоссальные запасы злобы и подлости, какие показала теперь российская революция.
Кому нужно было, чтобы эта революция, так хорошо встреченная населением, превратилась теперь в сплошную братоубийственную бойню? Почему Россия, перенесшая так много горя и страданий в мировую войну, должна нести теперь еще горший крест в войну Гражданскую, разоряющую и опустошающую все грады и веси ее?..
Такие «реакционные» думы бродили в моей голове, когда я сидел, прижавшись к холодному камню памятника под ярким зимним солнцем среди сверкающих снегов на кладбище Петровского завода...
Станция эта тоже много претерпевает от Гражданской войны. Мне сообщили, что недавно здесь стоял семеновский отряд, но потом ушел отсюда, и теперь над поселком нависли красные партизаны, ждущие момента, чтобы ворваться сюда и произвести расправу над теми, кто поддерживал здесь семеновцев. В настоящее время станцию охраняет отряд ниппонцев, опоясавший проволочными заграждениями подступы к своим казармам.
Очень долго стоим на станции. Изредка проходят на восток обгоняющие нас эшелоны чехословацких войск. В одном из эшелонов, остановившихся как раз против нашего [500] поезда, я увидел бывшего Иркутского «губернатора» П. Д. Яковлева. Он меня не узнал. Я же не счел нужным окликнуть его и дать знать о себе.
Чехи в пути
Из Петровского завода мы выехали 24 февраля. Скоро уже месяц, как мы едем с чехами, следовательно, было достаточно времени, чтобы приглядеться к ним. В течение месяца я не видел, чтобы кто-нибудь из них в нашем вагоне был пьян, шумел, дебоширил. Наступал вечер: кто садился за книгу, кто играл в шахматы, там слышалась скрипка или пение, тут шла мирная беседа — так проводили время офицеры нашего вагона. Я мало наблюдал, как жили солдаты в теплушках, но, насколько я смог удостовериться, и здесь не было пьянства и не слышно было о каких-либо бесчинствах.
Солдаты были только несколько распущены в своих отношениях с офицерами; здесь сказалось, вероятно, уже влияние русской революции.
Удивляла меня большая организованность чехов в пути. В походной типографии они печатали свою газету, которую аккуратно получали проходящие эшелоны. Аккуратно, в пути же, эвакуировавшиеся получали письма с родины.
Наш эшелон издавал дорогою рукописный журнал, весьма нравившийся мне своими рисунками; среди наших спутников были недурные художники. Я один раз поместил в этом журнале свою статью на сибирские темы, чем чехи остались очень довольны.
Во все время пути чехи имели отличное и обильное довольствие, приноровленное к их вкусам и привычкам. В каждом обеде неизменно фигурировали излюбленные чехами «кнедлики», соответствующие примерно нашим малороссийским галушкам.
Наши дорожные занятия
Мы с женою, чтобы не терять свободного времени, принялись дорогою за изучение английского языка. Пользовались мы при этом самоучителем Нурока, и учение наше успешно продвигалось вперед. Чехи снабжали нас книгами, [501] русскими и чешскими. Понемногу знакомились мы с чешским языком. Жена очень удачно перевела стихами на русский язык сатирическую поэму чешского писателя Гавличка «Крещение Св. Владимира».
Как-то, просматривая чешско-русский словарь, я сделал одно филологическое открытие. В этом словаре нашел я чешское слово «loni», что значит «в прошлом году». Я тотчас же сопоставил это слово с сибирским «лони» или «лонись», что также означает «в прошлом году», и пришел к заключению, что это «лони» вовсе не является сибирским провинциализмом, как я думал всегда, а, скорее всего, пережитком древнеславянского наречия, исчезнувшего из русского литературного языка, но сохранившегося у чехов и сибиряков.
Правильно ли это мое предположение, не знаю, ибо не считаю себя специалистом по чисто филологическим вопросам.
На станции Хилок
В 8 часов утра 25 февраля мы были на ст. Хилок. Узнали, что ночью красные вслед за нами взорвали два небольших моста. Партизаны, значит, проявляют большую активность вдоль Забайкальской железной дороги.
Пользуясь остановкой, я побывал в поселке Хилок и вымылся в деревенской бане. Выходя оттуда, подумал: а что будет, если красные займут сейчас поселок? Сумею ли я тогда отсюда выбраться? Как оказалось впоследствии, эти мои опасения имели под собой почву: через час после того, как мы оставили Хилок, поселок был действительно занят красными партизанами.
Вообще к этому времени у меня еще не было уверенности в том, что нам удастся благополучно попасть на восток. Я не представлял себе хорошо, что делалось тогда в области: где кончалась власть атамана Семенова и где начиналось господство большевиков. Мои спутники, чехи, тоже не могли дать мне нужных сведений об этом.
Иногда мне начинало казаться, что красные гонятся за нами по пятам и что нам не уйти от этого преследования. [502]
В Чите и далее
В Читу мы прибыли 28 февраля, днем. Стояли здесь очень недолго. Что творилось в городе, не знаю, но чехи советовали нам не выходить из вагона, и сами выходили только на перрон. У жены моей было поручение из Иркутска — передать деньги одной читинской жительнице; она хотела съездить в город, но начальник эшелона предупредил, что он не знает точного срока отправки, и поезд может двинуться каждую минуту. При таких условиях жена не рискнула поехать. Мы вышли с ней на площадку вагона. Город с своими церквами и несколькими высокими домами лежал перед нами как на ладони. Так близко — и в то же время недосягаемо для нас.
На следующий день мы были уже на ст. Карымской. Прибыли сюда ночью и остановились, по обыкновению, на стоянку. Помню, я проснулся, когда рассвело, и поглядел в вагонное окно, чтобы узнать, где мы находимся, К своему удивлению, я увидел рядом с нами какой-то поезд с товарными и классными вагонами. Почти против меня стоял около вагона солдат, плохо одетый, с непокрытой головой. Он поразил меня крайне болезненным видом своего бледно-желтого лица. Разворачивая воротник грязной рубахи, он ловил там насекомых и сбрасывал их на землю. В скором времени из соседней с ним теплушки вылез еще один солдат и занялся тем же самым делом, а затем и еще один. Все трое походили на мертвецов или на выходцев с того света.
Я навел справки о вновь прибывшем поезде и узнал, что это каппелевский санитарный поезд с сыпно-тифозными больными, эвакуирующийся на восток. В поезде почти не имелось медицинского персонала, больные лежали вперемежку со здоровыми и с мертвецами. Мне сообщили, что ночью в поезде скончалось еще несколько человек и что санитары протаскивали трупы под вагонами нашего поезда и уносили куда-то в сторону от линии для погребения.
Едва ли нужно говорить о том, какое ужасающее впечатление произвел на нас этот «поезд смерти» как одна из картин оборотной стороны Гражданской войны...
В Карымской мы стояли почти четверо суток. Кажется, на второй день стоянки чехи осведомили меня, что впереди [503] на ст. Оловянной идет бой между семеновцами с одной стороны и красными партизанами — с другой.
В дальнейшем времени наше продвижение шло со следующей скоростью: 5 марта мы были в Адриановке, 7-го — в Оловянной, 8-го — в Борзе. Все дальше и дальше уходили мы от Сибири, к которой невольно обращались мои мысли. Тоска по покинутой родине, боль за оставшихся там родных и близких людей, полная неизвестность будущего, а главное, неотступная мысль: что будет с Россией? — давили и угнетали душу.
В Маньчжурии
11 марта, в 12 часов дня, наш поезд прибыл на ст. Маньчжурию. Мы оказались, таким образом, уже на территории Китая, и с указанной выше даты началось наше эмигрантское существование.
Предвидя скорый конец долгого и утомительного пути, я стал чувствовать себя значительно бодрее и веселее, чем раньше. С большим вниманием и интересом я присматривался к новой стране, ее природе и людям. В городе Маньчжурии мы с женой долго ходили по улицам, заходили в магазины, поразившие нас после Иркутска обилием продававшихся продуктов.
13 марта мы приехали на ст. Бухэду, оставив позади себя Хинганский хребет. В Бухэду услышали неприятную новость: рабочие на Китайской Восточной железной дороге объявили политическую забастовку, требуя увольнения ген. Хорвата и выставив еще ряд каких-то требований. Подробности не были известны. Долго ли продлится забастовка, чем она кончится — трудно было предугадать. Во всяком случае, приходилось снова делать большую остановку.
Пользуясь этой остановкой и хорошей весенней погодой, мы часто выходили бродить по Бухэду и его окрестностям. Иногда заходили в китайские лавки, пытаясь что-нибудь купить, но нигде не хотели брать сибирских денег. Наконец в одной лавке китаец согласился принять их в уплату, и мы с женой купили у него двадцать аршин белой чесучи (особого качества шелковая материя) за пять тысяч сибирских рублей. [504]
15 марта наш поезд неожиданно передвинули в Чжаланьтунь, и здесь нам снова пришлось сидеть почти четверо суток.
18 марта мы узнали, что забастовка на Китайской Восточной железной дороге кончилась, но как и чем она разрешилась, было неизвестно. Откуда-то, однако, до чехов доходили смутные сведения о том, что ген. Хорват ушел с дороги и что дорогою будет теперь управлять с согласия китайцев какая-то рабочая конференция.
Неопределенность положения опять стала несколько тревожить меня.
Утром 18 марта к нашему составу прицепили паровоз, и мы двинулись к Харбину. Помню, я наблюдал как-то первый после забастовки поезд, шедший нам навстречу из Харбина: на паровозе его красовались два красных флага, и он с каким-то особенно злостно-радостным фырканием пролетел мимо нас. На маленьких станциях были также местами выкинуты красные флаги.
Казалось, большевизм не только догнал, но и перегнал нас и теперь насмешливо машет перед самым носом у нас красными флагами:
— Хотели удрать от меня — ан не тут-то было!.. [505]