При большевиках
В ночной самоохране города
Грустную картину представлял Иркутск после декабрьского разгрома. Город находился в хаотическом состоянии: налаженного аппарата власти у большевиков еще не было; милиция бездействовала, не было ни дневных, ни ночных постов; электричество в первую неделю не горело, и город по ночам погружался в зловещую тьму. Телефон молчал. В городе сразу же вынырнули откуда-то и начали оперировать грабительские шайки. Жители, перепуганные, сидели в ночную пору по домам.
При таких обстоятельствах даже большевики не выдержали и доверили жителям города организовать ночную самоохрану. Город был разбит на небольшие участки, в пределах которых выбиралось какое-либо подходящее помещение для «караулки»; в этих караулках могли в ночное время сменяться посты, и туда «самоохранникам» можно было зайти погреться, получить в случае надобности подмогу, [313] навести нужные справки и т.д. На каждый такой участок новые власти выдали партию оружия: большей частью это были берданы старого образца, с ограниченным количеством патронов. Каждую ночь представители участков получали из управления милиции очередной пароль и отзыв на него во избежание каких-либо недоразумений с начавшими патрулировать по городу воинскими отрядами.
Самоохрана не признавала никаких поблажек, и к этой повинности были привлечены решительно все взрослые мужчины, без исключений. Очереди дежурств устанавливались заблаговременно и сообщались по принадлежности. Стал отбывать эту повинность и я, и при этом с большой охотою. Вспоминаю, всегда я брал с собою на ночное дежурство свой старый охотничий винчестер, тепло одевался и отправлялся бродить морозной ночью по своему участку. Самоохранники ходили обычно парами. Моим компаньоном во время этих дежурств нередко бывал генерал-майор В. О. Марковский, с которым мы вели, расхаживая по улицам своего участка, нескончаемые дружеские беседы. Говорят, он находится теперь на юге Франции, в Марселе. Вспоминает ли он иногда эти наши иркутские ночные прогулки зимою 1917/18 года?
Едва только начала функционировать ночная охрана, как жители города стали чувствовать себя по ночам в полной безопасности: всякие грабежи и налеты прекратились. Подозрительным элементам опасно стало отваживаться на воровство или грабежи в ночное время. Зато преступления начали происходить днем, и домовладельцам пришлось в некоторых случаях нанимать дневных сторожей.
Моим участком по самоохране был Большаковский переулок, от набережной Ангары до Луговой улицы. Нередко во время своих ночных дежурств я встречал группы солдат-фронтовиков, возвращавшихся, с котомками за плечами с фронта. Я останавливал их, расспрашивал, кто они, откуда, и просил предъявлять документы. Однажды я спросил у одной такой группы:
— Откуда вы родом?
— Ленские, — отвечают, — из Киренского уезда.
— Вот как! Я сам — ленский.
Начался у нас «земляческий» разговор.
— Ну, что же, ребята, все вы — большевики? — спрашиваю я наконец их. [314]
— Большевики, — убежденно и единодушно отвечают они.
— А почему?
— Потому что большевики нас по домам распустили; не будь их, так все еще, поди, воевали бы.
С течением времени караулки самоохраны стали превращаться в своего рода ночные клубы: туда всегда было приятно зайти, выкурить папиросу-другую, узнать текущие новости, посудачить о большевиках...
Самоохрана просуществовала, кажется, месяца два или три и затем была большевиками распущена за ненадобностью, так как за это время им уже удалось наладить свою милицию. Кроме того, самоохрана стала, видимо, внушать им подозрения в своей благонадежности и лояльности.
Созыв Сибирской Областной думы и избрание Сибирского правительства
С водворением большевиков в Иркутске вести из Томска почти перестали проникать сюда. Мы, иркутяне, или совершенно ничего не знали о томских событиях, или имели о них лишь весьма смутное представление. От некоторых беглецов из Томска я мог, например, узнать только то, что Сибирская Областная дума пыталась собраться, но была разогнана большевиками и что члены Думы смогли все же устроить тайное заседание, на котором избрали для продолжения борьбы с большевиками Сибирское правительство, состав которого неизвестен. Многие видные деятели сибирского областного движения якобы объявлены большевиками врагами народа и усиленно ими разыскиваются.
Позже мы узнали, как все происходило на самом деле.
Временный Сибирский Областной совет в Томске развернул весьма энергичную работу в разных направлениях, но все его благие порывы как-то бесследно тонули в анархии переходного времени.
В начале января 1918 года стало известно, что большевики разогнали Всероссийское Учредительное собрание. Последнее слово большевиками было сказано. Был брошен вызов всей революционной демократии, стоявшей на платформе защиты Учредительного собрания. Мечтаниям и [315] стремлениям сторонников истинного народоправства довести страну до Учредительного собрания, которое решит судьбы России, был нанесен сокрушительный удар.
Члены Областного совета Дербер и Захаров телеграфировали 7 января в Петроград:
«Узурпация власти Учредительного собрания народными комиссарами приведет к крайнему обострению отношений Сибири с Петроградом. Власти узурпаторов Сибирь не признает».
Областной совет решил созвать Сибирскую Областную думу на 7 января. К этому сроку депутаты Думы съехаться не могли, но в течение последующих дней они понемногу стали собираться в Томск и принимать участие в предварительных работах Думы, официальное открытие которой было отсрочено до 2 февраля. К 20 января в Томске собралось уже более 90 депутатов.
Большевики решили принять превентивные меры и в ночь на 26 января оцепили воинскими частями помещение общежития депутатов Думы и арестовали тех, кого смогли найти там. В ту же ночь были произведены многочисленные обыски на частных квартирах. В числе арестованных оказались члены Областного совета Г. Б. Патушинский и М. Б. Шатилов и виднейший деятель сибирского областного движения по линии с.-р. И. А. Якушев. Все арестованные под усиленным конвоем были отправлены в Красноярск, большевистскую твердыню Сибири.
Сумевшие избежать ареста депутаты решили все же открыть заседание Думы, каковое и состоялось вечером 28 января в помещении Томской уездной продовольственной Управы при наличии примерно 45 делегатов. В этом историческом заседании было официально избрано Временное Сибирское правительство, список членов которого был выработан и согласован ранее, во фракционных заседаниях. Вместе с тем был избран президиум с председателем И. А. Якушевым, который к этому времени, нужно думать, сидел уже в Красноярской тюрьме.
Избранное в таком порядке Временное правительство автономной Сибири включало довольно значительное число лиц.
В его состав вошли: [316]
П. Я. Дербер, министр-председатель и временно министр земледелия и колонизации;
П. В. Вологодский, министр внешних сношений;
И. А. Михайлов, министр финансов;
ВТ. Тибер-Петров, министр туземных дел;
Г. Б. Патушинский, министр юстиции;
И. И. Серебренников, министр снабжения;
Д. Э. Ринчино, министр народного просвещения;
В. М. Крутовский, министр народного здравия;
А. Е. Новоселов, министр самоуправлений;
А. А. Краковецкий, военный министр;
М. А. Колобов, министр торговли и промышленности;
Л. А. Устругов, министр путей сообщения;
Д. Г. Сулим, министр экстерриториальных народностей;
И. С. Юдин, министр труда и социальных реформ;
М. Б. Шатилов, министр без портфеля;
Е. В. Захаров, то же;
Г. Ш. Неометулов, то же;
С. А. Кудрявцев, то же;
Н. Е. Жернаков, государственный контролер;
В. И. Моравский, государственный секретарь.
Итого, двадцать человек, что должно было бы явиться обременительным даже для большого и богатого государства, не только для имеющей создаться и, несомненно, бедной средствами Сибирской республики. Сейчас я думаю, что такое большое количество министров было избрано, вероятно, в поисках наилучшего удовлетворения интересов фракционных, партийных и беспартийных групп Областной думы; выборы были произведены в атмосфере тревожной и нервной спешки и потому не носили в себе следов продуманности. К тому же всегда легко бывает критиковать со стороны или задним числом, и совсем иначе смотришь на дело, когда принимаешь во внимание, в каких условиях все это совершается.
Что сделано, то сделано.
Я убежден, что около половины количества министров, ввиду спешки и особой обстановки момента были избраны заочно, без согласия на это избираемых лиц. По крайней мере, о себе я могу сказать это совершенно определенно. Когда меня выбирали министром, я даже не подозревал об этом и беспечно бродил с винчестером в руках в ночной самоохране города, оберегая спокойный сон иркутян... [317]
На Земском собрании
Итак, большевики разогнали Всероссийское Учредительное собрание. Разогнали и Сибирскую Областную думу. Конечно, они не остановятся и перед разгоном Земского собрания, так думал я, собираясь в качестве губернского земского гласного от Верхоленского уезда идти на торжественное открытие первого заседания Иркутского губернского земства.
Заседание должно было открыться в помещении Общественного собрания. Я пришел туда своевременно и застал уже сравнительно много народу. Замечалась некоторая приподнятость настроения. Зал и сцена были скромно декорированы. В глубине сцены за столом президиума помещался оркестр. В ложах около сцены сидели консульские представители иностранных держав из числа тех, что находились к этому времени в Иркутске.
Заседание открыл помощник бывшего Губернского комиссара Временного правительства П. Д. Яковлев хорошо и тепло сказанной речью, на что этот человек был большой мастер. Затем грянул оркестр — не могу вспомнить теперь, что он мог тогда играть.
Едва только затихли звуки музыки, в зал Собрания вошли большевистские солдаты с винтовками и какой-то большевистский комиссар. Последний взобрался на сцену и объявил заседание распущенным.
Земские гласные и собравшиеся зрители, подчинившись силе, молча, в глубоком унынии, разошлись по домам.
На другой день на улицах города появились расклеенные прокламации с выражением протеста против разгона земства.
Все шло одно к одному, с большевистской точки зрения, логично и последовательно. Скоро нужно было ждать, очевидно, роспуска и Городской думы.
Тяга на Восток
Тяга из Иркутска началась в конце декабря. В январе она уже обозначилась вполне определенно. Бежали на Восток, в Маньчжурию. Туда направились прежде всего некоторые иркутские юнкера и офицеры, недавние участники [318] декабрьского боя из числа настроенных наиболее непримиримо против большевизма. Многих стало притягивать имя атамана Семенова, начавшего на границе Забайкалья и Маньчжурии смелую вооруженную борьбу с большевиками. Большевистские газеты в Иркутске своими громовыми статьями против Семенова создавали ему большую популярность и делали хорошую рекламу. Кроме военных, поспешили выехать в Харбин и некоторые общественные деятели и видные представители торгово-промышленного мира.
Большевики немедленно, на станции Слюдянка Кругобайкальской железной дороги, учредили контрольный пункт для поимки контрреволюционеров, и многие смельчаки поплатились там своей жизнью.
Потянулись в Харбин из Томска и некоторые уцелевшие от арестов члены Временного правительства автономной Сибири, в том числе и Дербер, Краковецкий, Новоселов и другие. Я определенно знаю, что в конце января кое-кто из них проездом останавливался в Иркутске, но ни один не нашел нужным повидать меня как собрата по правительству, чтобы информировать меня о томских событиях, сообщить мне на всякий случай, что и я избран в состав правительства, и, может быть, пригласить меня тоже выехать с ними в Харбин.
Я продолжал оставаться в блаженном неведении того, что я состою членом правительства, намеревающегося вступить в борьбу с захватчиками власти.
Борьба эта начиналась. В большевистской прессе, кроме атамана Семенова, стало часто мелькать имя оренбургского атамана Дутова. Приходили волнующие вести с Дона. Являлась уверенность, что казачество послужит той силою, которая окажет настоящее сопротивление большевикам.
По Сибирской магистрали продвигались в это время с фронта, с оружием в руках, забайкальские казаки. Думалось, что и они скажут свое веское слово в предстоящей борьбе.
Грубое насилие большевиков порождало жгучую злобу и чувство протеста. Нужно было что-то делать. Но что и как? [319]
Без службы
В январе большевики распустили в Иркутске Сибирское заводское совещание, и я остался без работы.
Я принялся тогда за выполнение принятого мною еще летом 1917 года платного поручения от Национальной думы бурятов и монголов Восточной Сибири — составить обстоятельное описание хозяйственного быта и землепользования бурят для предоставления потом этой моей работы как материала во Всероссийское Учредительное собрание.
Хотя это последнее и было теперь разогнано, Бурятская дума из Читы подтвердила мне ее желание, чтобы намеченная работа была выполнена, и переслала мне для этого некоторую сумму денег.
Я окружил себя книгами, разными статистическими справочниками и принялся за работу. Работа эта, кроме того, что обеспечивала мне средства к жизни, давала еще и чувство некоторого душевного покоя. Я рад был тому, что мог жить теперь более или менее независимо и располагать своим временем, как мне хотелось.
Все же меня сильно тревожила неопределенность положения (а что, если завтра большевики доберутся и до Бурятской Думы?) и отсутствие чувства безопасности и личной неприкосновенности. Каждый день можно было ждать обысков, ареста: вдруг сочтут тебя за опасного контрреволюционера? Обыски в нашем доме уже бывали, и притом не раз, но пока все проходило благополучно.
Поездка в Читу
В середине февраля 1918 года я решил выехать в Читу. Я хотел обсудить там с бурятскими лидерами ряд вопросов, связанных с моей работой, и затем проехать в Маньчжурию, чтобы выяснить на месте, насколько серьезно было начавшееся здесь антибольшевистское движение, возглавляемое атаманом Семеновым.
Путешествие по железным дорогам Сибири в то время представлялось крайне неудобным и небезопасным. С чувством беспокойства и тревоги сел я в поезд, переполненный [320] до отказа серыми шинелями, и крепко простился с женою, проводившей меня на вокзал.
Слюдянский контрольный большевистский пункт удалось проехать благополучно, и вскоре затем наш поезд вошел в пределы Забайкалья. Здесь стало дышать несколько легче, так как было известно, что в Забайкалье советской власти пока еще нет и областью правит Областной комитет, построенный на началах коалиции. К моему удивлению, солдаты, ехавшие с фронта, в большинстве амурские и приморские крестьяне, вели себя в поезде довольно тихо; они плотной массой занимали коридоры первого и второго классов, но не врывались в купе. Вероятно, они знали, что впереди им предстоит проехать через контрольный пункт атамана Семенова, и поэтому сдерживались и не выказывали большевистской распущенности.
В двухместном купе спутником моим был какой-то военный, в шинели солдатского образца, без погон. Он назвал себя военным писарем, сообщил мне свою фамилию. Выглядел он очень усталым и измученным; во всех движениях и жестах его проглядывалась сильная нервность. Когда мы выехали в Забайкалье и я сказал ему, что здесь советской власти нет, он заметно успокоился и повеселел. Почувствовав вдруг ко мне большое доверие, он рассказал мне, что он вовсе не писарь, а офицер, капитан какого-то полка, что он пережил много страданий на фронте, где едва не был убит солдатами, и теперь пробирается к атаману Семенову. От его рассказов о фронте веяло беспросветной жутью. Воспоминания о пережитом продолжали, видимо, непрестанно мучить моего спутника. Помню, как однажды ночью, во время глубокого сна, он стал дико выкрикивать что-то, порываясь вскочить с койки, и я был вынужден разбудить его.
— Опять этот кошмар! — тихо сказал он, сжимая голову руками.
Поезд наш наконец подошел к станции Чита, где я должен был высадиться. Я дружески простился с моим спутником, пожелал ему всяческих благ и собирался сойти, как вдруг в этот самый момент в наше купе вошли двое красноармейцев-рабочих, с винтовками за плечами.
— Ваши документы? — обратились они к нам. [321]
Мы предъявили им, что от нас требовалось. Мой спутник в испуганном недоумении смотрел на меня, я тоже ничего не понимал.
— Есть оружие? — спросили далее красноармейцы.
— Нет. Можете, если хотите, обыскать нас, — сказал я.
Красноармейцы как-то робко и застенчиво сунулись к нашим вещам, поверхностно заглянули в них и, удовлетворившись этим осмотром, отправились в дальнейший обход. Я вышел на станцию и спросил первого станционного служащего, встретившегося мне:
— Что тут у вас, в Чите, происходит?
— Да вот вчера водворилась у нас советская власть.
Это сообщение поразило меня как гром с ясного неба. Что подумает обо мне мой спутник, которого я только что уверил, что в Забайкалье советской власти не существует? Доедет ли он теперь благополучно до Маньчжурии?
В Чите я стал наводить справки у своих знакомых, при каких обстоятельствах произошел здесь переворот. Мне рассказали, что советскую власть водворили в Чите возвратившиеся с фронта забайкальские казаки (кажется, первым подошел к Чите Верхнеудинский полк), которые явились сюда совершенно обольшевичившимися и крайне распущенными, и что казаки сейчас, в сущности говоря, являются хозяевами города и страшно безобразничают. Свергнув Областной комитет и провозгласив советскую власть, казаки и их большевиствующие лидеры почти не признают местных советских деятелей-большевиков, многие из которых даже побаиваются, как бы им самим не угодить теперь под казачий арест.
Один из лидеров монголо-бурятского движения и старый мой знакомый, Дорджи Эльбек Ринчино, бывший студент Петроградского университета, в беседе со мной яростно осуждал поведение местных социалистов-революционеров, главных деятелей Забайкальского Областного совета, во время последних событий. По его словам, настоящее гнездо местного большевизма представляли собой читинские железнодорожные мастерские. Рабочие этих мастерских с большой опаской поджидали прибытия в Читу забайкальских казаков-фронтовиков, боясь контрреволюционных выступлений с их стороны; все они вооружились и, когда первый казачий поезд стал приближаться к Чите, потребовали, [322] чтобы поезд был остановлен на ближайшей к Чите станции и чтобы казаки были разоружены. Казаки страшно возмутились этим требованием: они проехали с оружием в руках всю Россию и Сибирь, а теперь, в родном Забайкалье, их хотят разоружить, да еще свои же рабочие! — и готовы были ринуться на рабочих и проучить их как следует. Предстояло, одним словом, кровопролитное столкновение. Тогда выступили на сцену местные эсеры; они много раз посылали делегации к казакам, уговаривая их вступить в город мирно и обещая уладить возникшее недоразумение. Наконец им удалось достичь своей цели, и кровопролитие было предотвращено.
— Нужно было, наоборот, устроить это кровопускание, — говорил мне Ринчино: — Казаки разнесли бы моментально рабочих, разоружили бы их и тем самым свели бы к нулю местное гнездо большевизма. При этих условиях Областной комитет смог бы продолжать свою работу, опершись на тех же казаков...
Не знаю, правильны ли были макиавеллистические рассуждения бурятского лидера, но не могу теперь не указать, что этот же самый лидер недели через две после нашего разговора был уже в лагере большевиков, заняв должность председателя Читинского ревкома.
Замечу здесь кстати, что тот же самый Ринчино был избран, как мною упомянуто выше, членом Сибирского правительства на заседании Сибирской Областной думы в качестве министра народного просвещения. Ринчино (до революции он был Ринчинов, русофобия заставила его отбросить затем одну букву из своей фамилии) ничего не говорил мне о том, что он вошел в состав Сибирского правительства: думаю, что он, как и я, не знал о своем избрании.
В Чите я встретился еще с другим лидером бурятского движения, М. Н. Богдановым, социалистом-революционером умеренного толка. Это был весьма выдающийся человек, больших способностей, производивший прекрасное впечатление на всех, кто имел случай с ним соприкасаться.
Он, насколько помню, был избран членом Всероссийского Учредительного собрания от Забайкальской области и только что возвратился теперь из Петрограда. В беседе со мною Богданов рассказал, что он дорогою встретился с некоторыми томичами, которые сообщили ему о том, что в [323] Томске были проведены выборы Сибирского правительства. Богданов не мог дать мне списка членов этого правительства, но сказал, что в числе их значусь и я.
В форме такого глухого и неясного сообщения я впервые услышал здесь, в Чите, о том сюрпризе, который уготовила мне Сибирская Областная дума. Верно это было или нет, я не мог решить, так как в моем распоряжении не было больше никаких данных для проверки полученного сообщения.
Я закончил свои дела с бурятами и стал раздумывать, ехать ли мне далее, в Маньчжурию, или вернуться в Иркутск. Признаюсь, очень меня огорчили и разочаровали все те новости о казаках, которые мне пришлось узнать. Я склонен был до сих пор считать казаков опорою антибольшевистской борьбы, и вдруг здесь, в Забайкалье, они сами водворяют советскую власть. Это разрушало все мои уже сложившиеся концепции. На кого же можно будет опереться в Забайкалье в борьбе с большевизмом? Крестьяне большевичат, казаки — тоже; буряты — народ вообще пассивный и к активной борьбе не способный.
Нужно ждать, решил я: скоро этот большевистский дурман, навеянный на фронте, рассеется бесследно, как только фронтовики разъедутся по домам и снова сядут на землю. Тогда только и может создаться прочная почва для борьбы с захватчиками власти.
Пробыв в Чите всего около пяти дней, я выехал в Иркутск, куда и прибыл через сутки, без особых приключений по дороге.
Смутные дни
Настали в Иркутске, как и в других городах Сибири, весьма смутные дни. Советская власть старалась закрепить плоды побед и судорожно хваталась за всякие годные для этого, по ее мнению, меры. Антибольшевики втайне накапливали силы, чтобы решительным ударом положить конец засилью новой власти. Сведения с внешнего фронта приходили ужасающие; катастрофический развал армии был налицо. Советское правительство быстро катилось по Брестской дороге, извиваясь под нажимом немцев. Оно то собиралось [324] заключить с немцами мир, то объявить против них священную войну, то провозгласить особое положение, именуемое ими «ни мир ни война», — и закончила наконец все свои потуги «похабным» Брестским миром.
Заключение этого позорного для России мира вызвало среди русских патриотов бурю негодования и значительно увеличило кадры противников большевистской власти.
Начавшаяся национализация промышленных и торговых предприятий, конфискация ценностей в банках и, главное, попрание всех свобод и права частной собственности углубляли море озлобления против захватчиков во всех кругах общества, кроме тех, которым нечего было терять, но которые собирались теперь «приобрести весь мир»...
«Да здравствует мировая коммунистическая революция!» — таков был лозунг, покрывающий собою все другие многочисленные лозунги большевистского дня.
Прежде чем начать коммунистическую революцию в других странах, нужно было быстро завершить ее здесь, в России, и, превратив затем империалистическую войну в восстание пролетариата против правительств воюющих стран, развеять пламя революции по всему свету.
Великая трагедия русского народа, увлеченного демагогами на ложный путь, начиналась...
Саботаж
Большевистское «действо» порождало свое противодействие. Сопротивление большевикам выражалось в разных видах; главными из форм его выражения были пассивные методы борьбы, бойкот и саботаж.
В Иркутске, как и во многих крупных городских центрах России, многие служащие правительственных учреждений начали покидать свои места по мере того, как эти учреждения захватывались большевиками. Оставшиеся же на местах стали работать из-под палки, только ради куска хлеба, не обнаруживая никакого усердия, и даже порою нарочито подрывая успех работы данного учреждения.
Были, впрочем, сравнительно редко и случаи выступления на сцену революционных карьеристов, которые, в глубине своей души и не сочувствуя большевикам, старались [325] заискивать перед ними и вылезли вперед, обнаруживая особое усердие и рвение. Если эти лица были известны и занимали видное место, о них много говорили в городе и они встречали всяческое осуждение.
При общем угнетении совершенно замерла в городе всякая общественная и культурная жизнь. Приостановили свою деятельность и научные учреждения.
Было не до науки.
Воинская организация
Офицеры прежней императорской армии терпели более других групп населения от «успехов» революции. Тяжкие страдания пришлось многим из них пережить на фронте, мало хорошего представляла их жизнь и в тыловых гарнизонах. Их более чем кого-либо другого возмущала так называемая «керенщина» первого периода русской революции.
Политические и социальные эксперименты большевиков окончательно углубляли и усиливали «контрреволюционные» настроения офицерства. И теперь, выброшенные из рядов армии, лишенные службы и заработка, офицеры, особенно молодые, составляли ту среду, в которой рождаются заговоры и восстания и которая выдвигает мстителей за поруганную честь родины и собственное унижение.
В Иркутске едва ли еще не в феврале 1918 года началась организация офицерства в тайный противобольшевистский отряд. Эта организационная работа велась под ближайшим политическим руководством местного эмиссариата Сибирского правительства и проходила более или менее конспиративно. Кто были участники отряда и кто возглавлял его, оставалось обществу неизвестным. Самый же факт существования отряда не составлял секрета: о нем откровенно говорили, причем, как всегда это бывает в таких условиях, передавались из уст в уста иногда совершенно фантастические сведения.
Общество, жившее в нервной и напряженной атмосфере, стало ждать выступления отряда со дня на день, приурочивая его то к предположенному нажиму на большевиков со стороны атамана Семенова в Забайкалье, то к какому-либо другому случаю. [326]
Живо вспоминаю я пасхальную ночь 1918 года. Помню, что почти в тот же самый момент, как торжественно зазвучали пасхальные колокола, послышалась в городе ожесточенная ружейная перестрелка, которая то затихала, то вновь возгоралась с прежней силой.
«Началось!» — невольно подумал я. Воображение мое уже рисовало картины восстания и близкого освобождения от ига захватчиков... Я вышел на улицу и вскоре узнал от прохожих, что в городе все спокойно, а стрельбою тешатся молодые солдаты большевистского гарнизона города.
Советские силы
Советские воинские силы к описываемому времени составляли в Иркутске солдаты молодых возрастов, красноармейские части и различные отдельные отряды. Из последних можно выделить отряд, сформированный из военнопленных мадьяр. Этот отряд, заметно отличавшийся от других советских воинских частей своей дисциплиной и военной выправкой, имел, видимо, специальное назначение по борьбе с контрреволюцией. Наличие его весьма раздражало местное население, которое никак не могло примириться с тем фактом, что бывшие военнопленные становятся теперь чуть ли не хозяевами города.
К числу советских сил в Иркутске мог быть отнесен в это время и конный отряд анархистов, командиром коего был, если не ошибаюсь, некий Каландеришвили, ставший потом небезызвестным в летописях Гражданской войны в Сибири. Составленный из проходимцев разного рода и некоторого числа военнопленных, отряд спешно формировался в Иркутске, реквизируя лошадей у состоятельных горожан. Поистине жуткое впечатление производили на жителей эти большевистские кавалеристы, когда они шли парадным маршем по улицам города, победоносно поглядывая кругом.
Наблюдения показывали, что в деле накопления воинской силы большевики проявляют большую энергию и что Иркутск постепенно становится опорным тыловым пунктом по борьбе с атаманом Семеновым.
В начале апреля, когда атаман произвел удачное наступление из Маньчжурии и занял станцию Борзя Забайкальской [327] железной дороги, иркутские большевики забили тревогу и газеты их стали заполняться громовыми статьями против «подымающей голову гидры контрреволюции». В то время большевики вообще сильно нервничали, чувствуя неустойчивость своего положения, и склонны были легко поддаваться панике.
Помню, как однажды они вдруг сильно перетревожились и начали тщательно осматривать все поезда, идущие с запада, и проверять пассажиров. Оказывается, пронесся откуда-то слух, что Государь Император и Наследник бежали из своего тобольского плена и следуют на Дальний Восток.
Сколько треволнений пережили большевики, пока не выяснилась вся несостоятельность этого слуха...
Эмиссариат
Иркутский эмиссариат Временного правительства автономной Сибири состоял из деятелей, принадлежащих к партии с.-р., и некоторого количества «эсерствующих». Во главе его находился молодой человек (фамилии его я пока не решаюсь назвать), весьма энергичный и подвижный, хорошо работавший в привычной ему сфере конспирации. Ближайшими соратниками его были люди также достаточно энергичные и решительные.
Формирование сил для предстоящей борьбы с большевиками составляло первую и главную задачу эмиссариата.
Изредка последний, за своей подписью, выпускал направленные против большевиков прокламации и заявления, каковые расклеивались по уличным заборам. Иногда появлялись прокламации, выпускавшиеся П. Д. Яковлевым от имени разогнанного большевиками Иркутского Губернского земства. Большевики решили арестовать Яковлева, но это им долго не удавалось, хотя Яковлев ходил иногда днем, совершенно открыто, по главным улицам города. Местная ЧК большевиков тогда только что зарождалась и действовала еще довольно вяло.
Наконец Яковлев попал все же в устроенную ему засаду и был арестован. Последовали и некоторые другие аресты. [328]
На распутье
После возвращения моего из поездки в Читу я стал наводить, где возможно, справки о том, имею ли я действительно какое-нибудь отношение к новому Сибирскому правительству, но не мог ничего узнать в точности. Несколько позднее, когда в Харбине уже обосновалось и начало действовать правительство Дербера, в Иркутск, в адрес одной местной кооперативной организации, пришло оттуда с оказией «коммерческое» письмо, в котором указывалось, что Золотов (т.е. я, как объяснили мне кооператоры) должен немедленно выехать на Дальний Восток.
Я не знаю, зачем вызывали меня в Харбин, но после получения указанного письма стал предполагать, что, пожалуй, я действительно избран членом Сибирского правительства. Во всяком случае, я теперь почувствовал себя стоящим как бы на распутье. Принимать участие в работе правительства Дербера я не мог, как не мог бы вообще вступить в состав Сибирского правительства, избранного Думой в заседании 26 января, если бы мне это было официально предложено. Для этого у меня было много причин. Главная из них — это та, что я был убежденным противником формулы: «От народных социалистов до большевиков включительно» — и сторонником принципа широкой коалиции, с непременным участием в правительстве так называемых цензовых элементов. Отказаться же от того, что мне и не было еще официально предложено, было, само собой разумеется, невозможно для меня; к тому же я не имел все-таки полной уверенности в том, что слухи о моем избрании правильны. Прибегать к услугам большевистской прессы для каких-нибудь декларационных заявлений от своего имени я, конечно, тоже не мог.
Оставалось предоставить всему идти своим чередом — так, как оно шло до сих пор.
Когда же начали появляться противобольшевистские воззвания эмиссариата Сибирского правительства и когда это правительство в лице его Дерберовской группы в Харбине вступило в переговоры с атаманом Семеновым, все это стало, конечно, известно большевикам, которые забили по сему поводу газетную и иную тревогу. В этот момент я начал [329] чувствовать свое пребывание в Иркутске не совсем безопасным. Одно время я хотел даже скрыться куда-нибудь, выехать, на всякий случай, из города, но потом передумал, махнул на все рукой и стался жить там, где жил, показываясь совершенно открыто всюду, где имелась для меня какая-либо надобность.
Мои хлопоты
До Иркутска дошли постепенно слухи о том, что некоторые члены Сибирского правительства арестованы и сидят в Красноярской тюрьме. В числе арестованных находился мой добрый знакомый, блестящий иркутский адвокат Г. Б. Патушинский, избранный министром юстиции Сибирского правительства.
Я решил предпринять кое-какие шаги по освобождению Патушинского, прежде чем развернулись бы какие-либо крупные события. Стал наводить справки и узнал, что во главе Красноярского большевистского революционного трибунала состоит некий В. Лакуциевский, сибиряк родом, иркутянин, прежде эсдек по своим политическим убеждениям. Я знал лично Лакуциевского с давних пор, равно как и всю его семью. Вспомнил, что, когда Лакуциевского еще до революции судили по политическому делу, его защитником был как раз Г. Б. Патушинский, добившийся для своего подзащитного сравнительно мягкого приговора.
Волею революции роли обоих теперь радикально переменились.
Я написал Лакуциевскому частное письмо, в котором просил его посодействовать освобождению Патушинского и пытался «усовестить» его, указывая, что нехорошо, дескать, и стыдно держать в тюрьме своего прежнего защитника, спасшего его когда-то от сурового, быть может, наказания. Не знаю, возымело ли какое-нибудь влияние мое письмо, т.к. ответа на него я не получил, но Патушинский был все же из тюрьмы освобожден, правда, всего только за несколько дней до Красноярского переворота.
Через некоторое время роли этих двух лиц снова переменились: Лакуциевский сидел в тюрьме, а Патушинский [330] был министром юстиции, и судьба одного опять зависела от другого. Так играет революция людьми, перемещая их из одного положения в другое подобно шахматным фигурам.
Продовольственная разруха
К лету 1918 года положение с продовольствием в городе сильно ухудшилось. Стал ощущаться определенный недостаток в различных продуктах. Впервые в истории Иркутска были введены продовольственные карточки на многие припасы, в том числе на печеный хлеб. Появились у городских хлебопекарен «хвосты» горожан, не очень радовавшихся всем этим нововведениям и начавших уже весьма иронически относиться к громко рекламируемым большевиками «завоеваниям революции».
Помню, как в один из летних дней я взял с собою нашу продовольственную карточку, пошел к хлебопекарне и стал в «хвост» очереди. В нашем доме было кого послать на дежурство, но я решил проделать все сам, чтобы испытать лично это удовольствие. Кажется, я стоял около часа времени и затем получил фунт или два хлеба.
Было странно и непонятно, как могло случиться, чтобы хлебная Сибирь осталась вдруг без хлеба. Действительно, пути революции были неисповедимы.
Крестьянство
Настроение крестьян в эту пору не могло, конечно, не интересовать тех, кто стремился найти точки опоры среди различных групп населения для противобольшевистских выступлений. Но нужно сказать, что из деревни поступали малоутешительные сведения. Лишенная во время войны наиболее деятельной части своего мужского населения, деревня, пошумев, сколько полагалось, в первый период революции, теперь вела себя выжидательно-пассивно. Большевистская власть там еще почти не давала о себе знать. Податное обложение ослабло. Война кончилась. Теоретически, я думаю, симпатии крестьянского населения были на стороне большевиков, на стороне «рабоче-крестьянской» власти, которая сумела прекратить войну. Единственное, на что деревня [331] могла жаловаться, — это сильное развитие хулиганства, выросшего в атмосфере полной безнаказанности. Но возвращавшиеся с фронта солдаты, чувствуя себя хозяевами положения, скоро прекратили бесчинства хулиганов. Во многих местах губернии произошли жестокие самосуды, кои дали хорошие уроки деревенским хулиганам.
Солдаты-фронтовики были сплошь приверженцами советской власти и в этом отношении стали постепенно оказывать свое влияние на деревенское население вообще.
Лишь в очень немногих районах, которые начали испытывать прелести хлебных реквизиций, возникали довольно быстро антибольшевистские настроения. Так было, например, в районе села Черемхова, большого каменноугольного центра Иркутской губернии. Здесь рабочие, державшие себя анархически-разнузданно, захватили копи в свои руки, скоро израсходовали прежние припасы, имевшиеся на копях, и стали нуждаться в продовольствии. Отдельные вооруженные дружины рабочих совершали налеты на соседние сельские районы и производили там реквизиции хлеба. На этой почве в одной из соседних с Черемховым волостей чуть не произошло большое крестьянское восстание.
Но это был лишь эпизод, мало нарушавший общую картину тогдашних деревенских настроений и ожиданий. Деревня в общем ждала, что настоящая жизнь начнется только теперь, когда у кормила власти стали большевики. Но не могла она, конечно, не испытывать и других влияний, которые шли из города и которые говорили, что ничего доброго нельзя ждать от большевиков.
Итак, деревня присматривалась и выжидала. Говорить, что сибирское крестьянство ко времени выступления в Сибири чехословаков и Сибирского правительства было настроено определенно антисоветски, шло бы вразрез с действительностью и было бы совершенно неверно.
Нападение на чехословаков
В течение мая чехословаки усиленно продвигались по Сибирской магистрали на восток. В связи с этим продвижением начали возникать разного рода слухи. Ко второй половине мая в городе стали поговаривать о том, что у чехословаков, [332] по части их взаимоотношений с советской властью, не все обстоит благополучно и что они неспроста двигаются по Сибири, а имеют, вероятно, определенные задания от наших бывших союзников по мировой войне. Обыватели хотели, чтобы эти задания имели своей целью свержение советской власти в Сибири, и эти свои политические вожделения и желания принимали за действительность. «Братушки», появляясь иногда группами на улицах Иркутска во время остановок поездов, невольно обращали на себя внимание. Они представлялись некоторой таинственной силой, которая обязательно заявит о себе в будущем.
Наконец поползли неизвестно откуда взявшиеся слухи о том, что чехословаки уже произвели ряд вооруженных выступлений где-то на западе Сибири, но определенно об этом еще не было ничего известно.
Иркутские большевики начали проявлять большую нервозность.
Совсем неожиданно, 26 мая, к вечеру, в районе Иркутского вокзала загрохотала ружейная перестрелка, подкрепляемая трескотней пулеметов.
По взбудораженному городу пролетело известие:
— Большевики разоружают чехов!
Оказалось, большевики действительно совершили нападение на стоявший на вокзале чехословацкий эшелон и попытались силою разоружить его. Чехи оказали вооруженное сопротивление, оружия не сдали и проследовали далее на восток.
Перестрелка продолжалась недолго, но этот инцидент, переполошив горожан, показал им, что у чехов в самом деле сложились не особенно дружественные отношения с большевиками.
Выступление 12 июня
Благодаря напряженной атмосфере, подогреваемой известиями о выступлении чехословаков в Западной Сибири, создавалось в городе такое положение, когда ружья начинают стрелять сами собой. Вероятно, этим обстоятельством и нужно было объяснить преждевременное вооруженное выступление Иркутской военной организации. [333]
Это выступление состоялось в ночь на 12 июня.
Часа в три-четыре ночи, когда было уже совсем светло, город был разбужен сильной ружейной и пулеметной перестрелкой. Перестрелка эта сосредоточивалась в районах Знаменского и Рабочего предместий города и носила прерывистый характер, то затихая, то вновь яростно усиливаясь. Не могу теперь определенно вспомнить, как долго продолжалась эта перестрелка. Мне кажется, она длилась несколько часов, после чего постепенно стала стихать (порою раздавались уже только одиночные выстрелы) и наконец совсем прекратилась.
Наутро выяснилось, что восстание началось на указанных выше окраинах города, которые и были быстро захвачены повстанцами. Восставшие напали на тюрьму и освободили оттуда всех политических заключенных, в том числе и П. Д. Яковлева.
На занятые повстанцами предместья, отделенные от города широкой долиной реки Ушаковки, большевики повели наступление из центра города, двинув против неприятеля бронированные автомобили. Повстанцы, оказав длительное сопротивление и не имея за собой поддержки в других районах города, не выдержали наконец натиска превосходивших их сил противника и покинули поле сражения, частью рассыпавшись тут же по предместьям города, частью уйдя за город, в лес.
Предполагалось, что в эту же ночь один отряд восставших должен будет выступить в Глазковском предместье и захватить вокзал. Заговорщики будто бы собрались на Глазковском кладбище и затем, не дождавшись прибытия руководителей, застрявших где-то, разбрелись по домам.
Не состоялись почему-то выступления и в других частях города.
Это июньское восстание не обошлось без жертв: были убитые и раненые с той и другой стороны. Потом началась расправа. Пережив как никак большую тревогу во время восстания, большевики рассвирепели и решили не давать пощады врагам. Некоторые повстанцы были захвачены большевиками в плен и расстреляны на месте. Производились усиленные аресты по городу и поиски оружия, а также ловля бежавших за город. Несколько человек повстанцев были выданы большевикам крестьянами подгородных селений и [334] немедленно расстреляны. Расстреляны также двое-трое юношей, почти мальчиков, учеников средних школ, с отвагой молодости ринувшихся в бой с поработителями и захватчиками власти. Среди горожан поползли зловещие слухи об избиениях и пытках, применявшихся при допросах арестованных повстанцев. Город замер в ужасе и тревоге.
С этого времени террор большевиков стал усиливаться с каждым днем.
Казалось, Иркутская военная организация разгромлена совершенно и вряд ли когда-нибудь сможет снова собрать свои силы.
В монгольской экспедиции
В эти печальные июньские дни я получил от А. А. Дудукалова, руководителя Монгольской экспедиции по заготовке мяса для действующих армий, предложение поступить на службу в экспедицию. Я принял это предложение и получил должность заведующего статистическим отделом экспедиции. В сущности говоря, такового отдела там не было, а мне было поручено, пользуясь материалами экспедиции и литературными источниками, составить описание скотоводства и скотопромышленности Сибири, Монголии и прилегающих к ним частей Маньчжурии и Туркестана. Тема была обширная и интересная, и я с удовольствием взялся за работу. Очевидно, А. А Дудукалов, предвидя в ближайшем будущем ликвидацию экспедиции, хотел теперь оставить после ее исчезновения некоторый культурный след. Мне удалось вскоре же купить для экспедиции ценное пособие в виде книг по Дальнему Востоку из библиотеки бывшего Приамурского генерал-губернатора Н. Л. Гондатти, проживавшего тогда в Иркутске.
Монгольская экспедиция все это время при большевиках сумела сохранить свою автономную жизнь, не имея за собою даже присмотра специально поставленного комиссара. Но через неделю или две после моего поступления на службу А. А. Дудукалов сказал мне:
— Кажется, нас хотят присоединить, на правах подотдела, к Комиссариату продовольствия. Мне сейчас говорил об этом Виленский{43}. [335]
Так оно и случилось. А. А. Дудукалов вскоре после этого, оставив службу, уехал в Читу. Я же остался, потому что знал из доходивших до меня сведений, что большевики сами собирают пожитки, намереваясь эвакуироваться в Читу, и уже опрашивают об этом своих служащих.
Таким образом, я в течение недели или двух оказался служащим при большевиках.
Осадное положение
В конце июня иркутяне более или менее точно знали, что советская власть была свергнута чехословаками в большинстве городов Западной и Средней Сибири и что теперь уже идет их наступление на самый Иркутск. Большевики начали спешную эвакуацию некоторых учреждений и захваченных ими ценностей в Читу, что, разумеется, не могло укрыться от глаз и ушей обывателя. Но радостное предчувствие близкого освобождения было отравлено различного рода зловещими и фантастическими слухами, поползшими по городу, о том, что большевики собираются перед своим уходом из Иркутска «хлопнуть дверью» — что они взорвут город или перебьют мирных жителей. Имея уже перед собой примеры жестокости новой власти, не щадящей ничего, кроме собственной шкуры, горожане не могли этим слухам не верить. Все жили в беспрерывном ожидании чего-то ужасного, все изнервничались и часто не спали ночей.
Паническое состояние жителей возросло после введения в городе осадного положения. Последовали строгие приказания о сдаче населением оружия. Ночное движение по городу, с 6 часов вечера до 6 часов утра, было воспрещено. Жители должны были в ночную пору тушить огни или наглухо завешивать окна темными шторами.
В это время жена моя, болея аппендицитом в весьма тяжелой форме, лежала в постели. Заболела она как раз при введении осадного положения, часов в 8 вечера, и до 6 часов утра я не имел возможности позвать врача, так как движение по городу в эти часы запрещалось, а я не имел специального пропуска. Болезнь жены началась очень бурно, всю ночь она мучилась приступами страшных болей, которые я и моя квартирная хозяйка — единственные обитатели [336] дома — ничем облегчить не могли. Еле-еле дождался я утра, в 6 часов побежал к знакомому врачу и, подняв его от сна, привел к себе.
По городу начали усиленно патрулировать большевистские воинские части. Бешено носились в разные стороны автомобили. Каждый час можно был ждать обыска или ареста. Конные анархисты оживленно рыскали по городу в поисках поживы и с целью захвата лошадей.
Однажды под вечер во двор нашего дома влетел небольшой отряд конных мадьяр. Шум и громкие голоса достигли слуха моей жены, и она, узнав в чем дело, обратилась к дежурившей возле нее молоденькой сестре милосердия с вопросом:
— Что мы будем делать, если они войдут с обыском сюда?
— Я встану в дверях и не пущу их, — ответила сестра, — Скажу, что здесь тяжело больная.
— Но ведь они могут не поверить, — сказала жена. — Подумают, что я притворяюсь, прячу под собой бриллианты и попросту стащат меня с постели. И мне тогда непременно придет капут...
Как раз это был самый тяжелый период болезни жены, когда она должна была лежать неподвижно во избежание опасных осложнений.
После долгих минут тревожного ожидания выяснилось, что мадьяры приехали искать лошадей для реквизиции; в дом они не заходили.
Привожу этот эпизод для характеристики того положения, при коем жизнь и безопасность наша держалась на волоске и зависела часто целиком от произвола новоявленных хозяев положения.
Взятие Иркутска
Была ночь на 11 июля. Все данные говорили за то, что в эту ночь Иркутск должен быть взят чехословаками.
Помню, я не ложился спать, сидел в темноте, у открытого окна, в своей комнате и прислушивался к тому, что творится в городе. Не раздадутся ли вот-вот выстрелы. Как нарочно, повсюду царила мертвая тишина. Изредка протарахтит где-то большевистский автомобиль, залают собаки, и снова станет [337] тихо. В двухэтажном доме нас всего четверо — я, моя больная жена, сестра милосердия и хозяйка. Женщины тоже не спят и прислушиваются.
Часа в два ночи раздался оглушительный взрыв, подобного которому я еще никогда в жизни не слыхивал. Взрыв, казалось, потряс весь город. Первая мысль была: большевики что-то взрывают, значит, покидают город. Потом я узнал, что были взорваны пороховые погреба за станцией Иннокентьевской, более 10 верст от города. Прошел еще томительный час или два — и снова два оглушительных взрыва. Это большевики взрывали железный мост через реку Иркут.
Затем вновь водворилась тишина и продолжалась до утра, когда засияло солнце и по городу обозначилось некоторое движение.
Я вышел на улицу и спросил первого прохожего:
— Что делается в городе?
— Большевики удирают, — услышал я долгожданную новость.
— Куда?
— К вокзалу, через Ангару.
— Значит, их в городе уже нет?
— Кажется, еще есть немного...
Спустя некоторое время в городе загремела ружейная перестрелка, послышалась трескотня пулемета.
Я немедленно отправился узнать, в чем дело. Разведка моя показала, что конные анархисты, остававшиеся еще в городе, сейчас разоружают милицию, которая отстреливается.
Было ясно, что городу угрожают грабежи и анархия. Я ждал, что в этот опасный момент должна выступить военная организация, но ее что-то не видно и не слышно. Время идет. Перестрелка продолжается. Народ с взбудораженными лицами толпится на перекрестках улиц. Ждут новостей.
Только часов в десять утра я услышал дружное «ура». Смотрю, бегут по улице человек пять военных с винтовками за плечами, радостно машут фуражками в ответ на приветствие прохожих. Итак, значит, организация выступила, и теперь порядок будет водворен.
Большевики оставили Иркутск, не приняв боя с чехословаками; но в тот момент они, однако, еще держали за собой [338] Глазковское предместье города, чтобы создать прикрытие спешно уходившим на восток, один за другим, эшелонам. Отходящие поезда подвергались ружейному обстрелу из города, из предместья раздавались ответные выстрелы. Пули изредка перелетали по городу, но это нисколько не пугало горожан, в неописуемом волнении и радостном возбуждении ожидавших вступления в город освободителей-чехословаков.
Днем, часа в два, направляясь к Большой улице, где было главное скопление публики, я услышал громкое и радостное «ура» и увидел, как полетели в воздух цветы, шляпы, фуражки. Я бросился туда — по улице ехали тихим, медленным шагом кавалеристы, большей частью молодые люди с загорелыми, обветренными лицами, весело теперь улыбавшимися на шумные приветствия толпы.
Это был незабываемый миг: счастье сияло на всех лицах, многие не сдерживали слез, катившихся по щекам, целовались, поздравляя друг друга с освобождением от тяжелого ига...
Сейчас же стало известно, что первым вступил в город конный отряд атамана Красильникова, подошедший со стороны Якутского тракта. Появление русских белых сил явилось неожиданностью как для меня, так и для всех, кто вместе со мной встречал прибывающие войска. Было чрезвычайно отрадно и радостно узнать, что нашими освободителями являются не одни только чехословаки, но и русские.
К вечеру, уже в темноте, в город вошли чехословацкие войска и отряд добровольцев-сибиряков.
Кто-то уже подумал об угощении для прибывших героев-освободителей: из дома в дом ходили сборщики, собирая припасы. Кто давал хлеб, кто бутылку молока, жареное мясо, сахар, чай.
Перестрелка к ночи затихла. Город был окончательно освобожден, большевики ушли к Байкалу.
В освобожденном городе
Утром 12 июля Иркутск являл картину большого оживления. Это так ярко контрастировало с тем, что было здесь еще недавно, в пору «осадных дней». В этот день я впервые увидел чехословацких солдат, которые маршировали по улицам [339] города в боевом снаряжении стройными, тесными рядами. За время революции я привык видеть расхлябанных русских солдат, шлявшихся разболтанным шагом, в неряшливом виде, и появление теперь чехословаков, тщательно экипированных, умеющих держать красивый строй, весьма импонировало жителям города.
Отрадное впечатление производили сибиряки-добровольцы отряда генерала Пепеляева. Это были молодые, большей частью интеллигентные люди. Среди них было много студентов или воспитанников средних учебных заведений. Я познакомился на улице с двумя добровольцами, уроженцами Алтая, пригласил их к себе обедать, и здесь в оживленной беседе узнал подробно об их наступлении на Иркутск.
Добровольцы не носили погон, но имели бело-зеленые нашивки — знак того, что они являлись солдатами Правительства автономной Сибири. Революционная действительность давала сибирским областникам больше, чем они смели мечтать: они имели теперь свою собственную армию, с бравым командиром генералом Пепеляевым во главе.
Бродя по улицам города и наблюдая его праздничное оживление, я зашел, между прочим, в помещение Городской управы. Здесь было много народу. В думском зале происходила подписка на нужды Сибирской добровольческой армии. Я подошел к столу, где лежал подписной лист, и, вручив дежурившему у стола десять рублей, записал эту сумму в лист. Вслед за мной на листе расписался известный в Иркутске подрядчик-строитель Ж-в, считавшийся в то время миллионером. Я видел, что он подписал столько же, сколько и я, т.е. десять рублей, и не поверил своим глазам. Вот они, сибирские Минины, невольно подумал я: как щедро они жертвуют на борьбу с большевизмом, от которого им только что помогли избавиться эти же самые добровольцы... Я не мог не вспомнить тогда, что не так еще давно подрядчик этот был арестован большевиками по обвинению в спекуляции, сидел в Иркутской тюрьме и был освобожден только после внесения залога, вернее, выкупа, в сумме нескольких сот тысяч рублей...
Вечером состоялось торжественное заседание возобновленной Городской думы, на котором прибывший с армией представитель Сибирского правительства, член Учредительного [340] собрания от Енисейской губернии, Н. В. Фомин выступил с политической декларацией. Я не был на этом заседании, но слышал от других, что декларация произвела на слушателей весьма благоприятное впечатление. В ней прозвучали действительно новые слова и почувствовались новые веяния, свидетельствовавшие о том, что уроки пережитого не прошли даром даже для представителей революционной демократии.
Фактическая власть в городе сосредоточилась теперь в руках генерала Гайды, командующего чехословацкими силами, и генерала Пепеляева. Политическое руководство событиями принадлежало Н. В. Фомину, на подмогу которому в скором времени прибыли П. Я. Михайлов и Е. Е. Колосов. Все это были члены Всероссийского Учредительного собрания и видные деятели партии с.-р. Я имел с ними несколько бесед по текущим вопросам.
Через некоторое время затем прибыл в Иркутск также председатель Сибирской Областной думы И. А. Якушев, успевший уже после своего освобождения из Красноярской тюрьмы побывать в городах Новониколаевске и Омске и санкционировать там, грамотою от 30 июня, переход власти на территории Сибири к пяти министрам Сибирского правительства, оказавшимся к этому времени налицо в Западной Сибири. Эти пять министров были: П. В. Вологодский, В. М. Крутовский, И. А. Михайлов, Г. Б. Патушинский и М. Б. Шатилов.
Кажется, 13 июля, вечером, в помещении Общественного собрания состоялся большой банкет, устроенный городским головой Иркутска в честь освободителей города. На банкете присутствовала многочисленная публика. Были произнесены речи, приветствовавшие чехословаков и добровольцев-сибиряков, и ответные от последних. По окончании речей весь зал с огромным подъемом исполнил гимн «Гей, славяне», причем заметно выделились в пении чехословаки своими красивыми голосами.
Здесь я впервые увидел генералов Гайду и Пепеляева и атамана Красильникова.
Банкет прошел в общем тихо и гладко, несмотря на то что было немало подвыпивших. Несколько шумели за своим столом и то, впрочем, не очень громко, чины отряда Красильникова, не скрывавшие своих правых взглядов и [341] воззрений. Некоторые реплики их в этом смысле не могли не долететь до ушей присутствовавших на банкете социалистов, и один из них, знакомый мне иркутский эсер сказал мне:
— Кажется, нам с этими белогвардейцами будет не по пути...
Мои колебания
Я не делал никаких официальных выступлений за эти дни в Иркутске, все еще не зная, имею ли я какое-либо отношение к вновь слагающейся на территории Сибири власти. Приезд в Иркутск И. А. Якушева мог мне разъяснить многое.
От него я наконец официально узнал, что я состою членом Сибирского правительства и что я должен немедленно же выехать в Омск для участия в правительственной работе.
Я не знал, принять ли мне это предложение или от него отказаться. С одной стороны, меня не переставала еще коробить формула: «От народных социалистов до большевиков включительно», а с другой — формула эта, по-видимому, перестала действовать, ибо слишком по-иному, слишком по-новому и не так, как приучала нас до сих пор революционная демократия, прозвучала для меня декларация Н. В. Фомина. Все что было сказано в этой декларации, было для меня приемлемо. Если таково, в самом деле, направление возникшего теперь в Омске Сибирского правительства меня не пугает.
После некоторого раздумия и колебаний я решил наконец согласиться на предложение И. А. Якушева: раз судьба предоставляет мне случай принять активное участие в антибольшевистской борьбе, этот случай упускать не следует, к этому обязывает чувство долга. К тому же, может быть, мое пребывание в Омске усилит умеренное направление политики правительства. Человек я свободный, ни от каких партий не завишу и буду работать в правительстве так, как подскажет мне моя совесть.
Я никогда не стремился к власти и в данном случае, прежде чем выехать в Омск, я запросил по телеграфу Сибирское правительство, необходимо ли мое присутствие в [342] его рядах. Если бы на эту мою телеграмму я получил отрицательный ответ или она была бы замолчана, я отказался бы от поездки.
Но 17 июля, на имя председателя Областной думы И. А. Якушева, пришла телеграмма следующего содержания:
«Председатель Совета министров просит члена правительства Серебренникова прибыть в Омск. Управляющий делами Гинс».
Поездка в Омск
Перед своим отъездом в Омск я принял ряд посетителей по разным делам, касавшимся Сибирского правительства. В числе этих лиц был проф. М. Рубинштейн, снабдивший меня материалами разного рода по вопросу об открытии Иркутского университета. Я обещал посодействовать скорейшему продвижению этого вопроса в омских сферах.
Не помню точно, когда я выехал из Иркутска. Думаю, что это было 20 или 21 июля. Во всяком случае, в конце июля я уже был в Омске, ставшем волею революции знаменитым центром антибольшевистской борьбы в Сибири. [343]