Том I. В революции (1917–1919)

Глава I.

При Временном правительстве

Начало

В один из последних дней февраля месяца 1917 года, в уютном зале Музея Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества в Иркутске, происходило очередное заседание Распорядительного комитета этого Общества. Обсуждались разные текущие дела «ученого» и «неученого» свойства.

Время приближалось уже к полуночи, когда был поставлен на обсуждение последний по повестке заседания вопрос — о возбуждении в соответствующих сферах Петрограда ходатайства об увеличении казенной субсидии Отделу. Предполагалось, что в скором времени покровитель Отдела, [258] генерал-губернатор края Пильц, выедет в Петроград и там сможет поддержать это ходатайство.

Поднятый вопрос сам по себе не возбуждал каких-либо недоумений или споров, и только один из членов Комитета высказал свои возражения, заявив, что не такое теперь время, чтобы можно было рассчитывать на успех подобного ходатайства, и затем таинственно добавил:

— Кроме того, мы не знаем, что сейчас делается в столице. Все ли там нормально и спокойно?

— В чем дело? Что вы хотите этим сказать? — раздались недоумевающие голоса.

— В Петрограде происходят какие-то события, но какие именно, еще неизвестно точно, — стал объяснять заинтриговавший нас оратор: — Говорят, что некоторые политические ссыльные здесь получили из столицы телеграммы от друзей, поздравляющих их со свободою...

Вот в такой неопределенной форме мы получили первую весть о разразившейся в Петрограде российской революции.

Заседание было закрыто, и члены Комитета стали расходиться. Отправился домой и я, крайне смущенный услышанными новостями.

— Неужели пришла наконец свобода, такая долгожданная и лелеемая? Неужели это революция, о которой мечтали столь многие поколения России? Но разразилась она в такое несоответствующее время, когда наша родина раздираема ужасной войною. К добру ли это?

Я поделился дома с женою этой новостью, и мы оба решили, что завтрашний день, вероятно, все разъяснит — подтвердит или опровергнет сенсационные слухи.

Пришел и этот завтрашний день, какой именно, к сожалению, не помню; думаю, что это было 1 марта. День этот был полон тревожных разговоров, которые, в общем, крепко сводились к тому, что в Петрограде, действительно, происходят чрезвычайные события, но какие именно, все-таки никто не мог сказать точно. Колония политических ссыльных в Иркутске, в то время довольно многочисленная, заметно волновалась. Стало каким-то образом известно, что генерал-губернатор Пильц скрывает все телеграфные сообщения, идущие из Петрограда. Кажется, только к полудню следующего дня прорвалась в город известная телеграмма [259] Бубликова, переданная сюда по железнодорожному телеграфу. Эта телеграмма, вкратце сообщавшая о петроградских событиях и о составе вновь образовавшегося Всероссийского Временного правительства, произвела ошеломляющее впечатление.

Сомнений не было! Действительно, началась российская революция, быстро свергшая старую власть в столице и вихрем перебрасывающаяся теперь в провинцию... Генерал-губернатор Пильц не счел возможным скрывать долее от иркутского общества события дня и вызвал к себе во дворец наиболее популярных в городе представителей общественных и партийных организаций. Он объявил собравшимся о происшедшем в Петрограде перевороте и предложил им обсудить положение дел.

Один из общественных деятелей, присутствовавших на этом совещании, рассказывал потом, что Пильц, в конце совещания, заявил: «Я готов служить новой власти, но быть в услужении у нее отказываюсь», и, сухо поклонившись присутствовавшим, удалился, при общем молчании, из зала в свои покои.

Вечером того же дня в помещении Городской думы назначено было первое заседание Комитета общественных организаций, куда все общественные организации Иркутска делегировали своих представителей. Этот Комитет должен был принять власть. Соответствующими партийными кругами города были приняты также экстренные меры к организации Совета рабочих и солдатских депутатов как органа, долженствующего стать на страже интересов так называемой революционной демократии.

Началась, одним словом, лихорадка поспешного революционного строительства. Иркутск, как я уже говорил, не имел к этому времени недостатка в опытных и искушенных революционерах, попавших сюда в качестве политических изгнанников.

Казалось, революция будет разыграна здесь по первому разряду. В самом деле, социалисты-революционеры в Иркутске имели налицо таких высококвалифицированных революционных деятелей, как А. Р. Гоц, А. В. Милашевский, В. Г. Архангельский, А. Н. Кругликов, А. А. Краковецкий; социал-демократы меньшевики имели в своих рядах И. Г. Церетели, B. C. Войтинского, Л. И. Гольдмана, Н. А. Рожкова; [260] среди социал-демократов большевиков и интернационалистов мелькали имена Карахана, Трилиссера и других.

Раскрытые двери тюрьмы и каторги в скором времени прибавят к этой плеяде революционных деятелей еще целый ряд видных имен. Не только не было недостатка в руководителях, но, напротив, Иркутск имел изобилие таковых. Чувствовалось, что этим невольным пришельцам в Сибирь предстоит теперь играть первые роли в надвигающихся событиях.

Со странным чувством смутной растерянности шел я на первое заседание Комитета общественных организаций в качестве делегата от Географического общества.

Идти ли нога в ногу с революцией или против нее? Принесет ли она благо народу, России? Какие люди, какие силы будут руководить ею? Что ждет Россию, каковы грядущие судьбы ее?

Эти и подобные им вопросы тяжело ложились на мое сознание. Разум слабел перед грандиозностью развертывающихся событий.

Я ничего еще не мог решить, но какое-то смутное чувство тревожило меня и как бы подсказывало: быть худу! Я не скрываю, что до великой мировой войны я жил интересами русской революционной демократии, не разделяя, однако, ее экстремизма и не впрягая себя в ярмо какой-либо революционной партии: партийная жизнь, ее навыки и слепая дисциплина всегда претили мне. Но с тех пор, как разразилась война, как стали появляться и крепнуть среди русской демократии пораженческие лозунги, пропитанные идеями Циммервальда и Кинталя, я стал духовно отходить от этой демократии.

Придя в помещение Государственной думы, я застал там кишащий муравейник — масса народа наполняла комнаты. Зал заседаний Думы тоже был уже почти заполнен делегатами от многочисленных общественных и партийных организаций Иркутска. Налицо были почти все виднейшие революционные деятели города. Немало собралось и просто любопытствующих зрителей.

Уже по одному тому, как быстро и деловито сновали туда и сюда представители революционной демократии, социал-революционеры и социал-демократы, видно было, что они чувствуют себя господами положения и уже начинают играть первую скрипку в революционном концерте. Кое-где делегаты собирались кучками, шли горячие разговоры [261] и споры... Я подошел к одной из групп, где ораторствовал B. C. Войтинский, и стал прислушиваться к его словам. Речь шла, видимо, о войне, и до меня доносились реплики оратора о том, что войну затеяли «капиталисты и хищники — империалисты», и так далее. Эти фразы, уже знакомые мне ранее по настроениям иркутской колонии политических ссыльных, сразу как-то взвинтили меня и вызвали во мне не очень дружелюбные чувства по отношению ко всем этим лохматым и бурным головам, заполнившим теперь думский зал, так мне близкий по моей долгой работе в Думе в качестве городского секретаря.

Заседание наконец открылось. Если мне не изменяет память, открыл его краткой речью, со звучащим в ней кавказским акцентом, втородумец, социал-демократ Ираклий Церетели.

По окончании речи он предложил организовать президиум Комитета общественных организаций и прежде всего избрать председателя.

— Церетели! Церетели! — дружно заревел весь зал.

Церетели молчаливым кивком головы выразил свое согласие.

— Прошу избрать секретаря, — сказал он затем.

— Серебренникова! Серебренникова! — раздались многочисленные голоса.

— Отказываюсь! — крикнул я.

— Не имеете права отказываться! Просим, просим! — раздавались крики со всех сторон.

— Отказываюсь! — еще раз решительно сказал я, затем поднялся с места и покинул зал заседания.

Я почувствовал совершенно ясно, что я там не ко двору, сложившаяся обстановка была мне несимпатична, и я не ждал от нее ничего хорошего. В этот момент я уже отошел от революции...

В роли наблюдателя

Итак, я уклонился от активного участия в революционном строительстве и остался лишь в роли постороннего наблюдателя событий, каковые развертывались с неимоверной быстротой.

Начала действовать новая революционная власть. Все шло пока гладко, без эксцессов. Было закрыто и опечатано [262] жандармейское управление; архив его впоследствии был перевезен в генерал-губернаторский дом. Последовали некоторые аресты. 4 марта был арестован домашним арестом генерал-губернатор Пильц, которому разрешили временно остаться в его дворце. Арест этот, насколько припоминаю, производили Церетели, Гоц и Войтинский. Мне передавали в эти дни, что бывший начальник края был весьма растроган тактом и вежливостью, каковые были проявлены по отношению к нему со стороны лиц, пришедших его арестовать: в воображении его, нужно думать, рисовались другие, более мрачные картины...

Быстро следовали революционные назначения. Большинство выдающихся служебных постов досталось на долю партии социал-революционеров. Начальником милиции города Иркутска был назначен с.-р. Е. Ф. Роговский, прокурором Судебной Палаты — с.-р. Старынкевич, главным инспектором училищ Восточной Сибири — с.-р. Архангельский. В должность командующего войсками округа вступил полковник Фелицын, кажется, беспартийный, но с симпатиями к революционной демократии.

Появились: Совет рабочих депутатов, председателем которого стал на первое время с.-д. Гольдман, и Совет военных депутатов, с с.-р. Гоцем во главе. Были освобождены политические ссыльные из Иркутской тюрьмы и Александровского централа (каторжная тюрьма под Иркутском).

10 марта Иркутск уже имел возможность пышно и торжественно справить «праздник свободы» и устроил грандиозную манифестацию. Колыхалось море красных знамен, солдатский оркестр одного из иркутских полков под управлением капельмейстера проходил по улицам города и, останавливаясь на самых людных улицах, играл Марсельезу. Было много зрителей, но, наряду с восторженным энтузиазмом большинства, уже слышны были, правда, изредка, скептические замечания по поводу происходившего.

Горожане с огромным вниманием следили за развитием революции в Петрограде и на фронте. Доходившие до Иркутска столичные газеты жадно расхватывались. Появилась и в самом городе обширная революционная пресса, обслуживающая различные партийные группы. Получили большое обращение разнообразные прокламации, воззвания, листовки. Весь этот печатный революционный материал я стал [263] собирать для хранения его «на память потомству», в организованном мною при Музее Географического общества «Архиве войны и революции». В этом архиве у меня постепенно стали накапливаться интересные и значительные коллекции.

В двадцатых числах марта последовало пополнение Иркутской Городской думы революционными гласными, после чего я не замедлил сложить с себя звание Иркутского городского секретаря и перешел на службу в канцелярию Сибирского заводского совещания.

События шли в предначертанном им революцией порядке, и я не буду их теперь описывать, хотя бы и с точки зрения постороннего наблюдателя. Думаю, что это сделают другие мемуаристы, ближе стоявшие к событиям, чем я. Рано или поздно соберут все факты воедино и профессионалы-историки.

Моя же цель — представить в настоящей работе, почти в кинематографическом порядке, отдельные картины, иногда, быть может, и мало связанные между собой, но особенно ярко запечатлевшиеся в моей памяти и представляющие, с моей точки зрения, тот или иной бытовой интерес. Я не буду делать различия между большими и малыми эпизодами, считая, что и малые эпизоды хорошо характеризуют собою ту атмосферу, в которой рождаются крупные события...

Встреча каторжан

Политические каторжане из Александровской Центральной каторжной тюрьмы, расположенной в 60 верстах от Иркутска по Ангарскому тракту, были освобождены в первых числах марта. В городе была объявлена «встреча каторжан», которая должна была состояться в зале Городской думы.

Я пошел посмотреть на эту встречу. Не скажу, чтобы в Думе собралось очень много народу. Были, конечно, представители новой революционной власти, те или иные партийные деятели, пришедшие приветствовать товарищей по революционной борьбе, и некоторое количество любопытствующих граждан. [264]

Каторжане где-то задержались, пришлось их ждать. Постепенно создалось напряженное настроение ожидания... Но вот словно электрический ток прокатился по всем присутствующим, послышались громкие восклицания:

— Идут, идут!

В зале Думы действительно появились каторжане, радостные, возбужденные, упоенные воздухом свободы. Раздались дружные аплодисменты и возгласы приветствий. Каторжане (их было немного, так как, по-видимому, в Думу явилась только небольшая часть освобожденных) сгруппировались около стола президиума. Начались приветственные речи, обращенные к освобожденным, и ответные речи каторжан. Меня больше интересовали последние, и я с большим вниманием и отчасти волнением к ним прислушивался. Нужно сказать, речи эти были страстные, произносимые с большим подъемом духа, а порой, казалось мне, они носили истерический характер. Глаза ораторов блестели лихорадочным блеском, изможденные лица многих говорили о пережитых ими страданиях. Полумертвецы, вырвавшиеся из каменных мешков Иркутской бастилии! Вот они, борцы с самодержавием русского царя, получившие наконец долгожданную свободу... Но послушайте, о чем они говорят: поют ли они гимны этой желанной свободе? О нет! Не туда направлены их мысли. Они говорят о «проклятом капиталистическом мире, породившем хищную империалистическую бойню народов», о том, что этому миру и этой кровавой бойне нужно положить конец усилиями пролетариата... Эти речи были фанатичны, за ними чувствовалась сила глубочайшего убеждения, созданная, быть может, притягательными фикциями тех же идей Циммервальда и Кинталя. Рабы этих идей, современные протопопы аввакумы от социализма, порождение русского подполья и тюрем — они были вместе с тем не только прежними, но и будущими деятелями российской революции...

Речи каторжан произвели на меня в общем гнетущее впечатление. Я почувствовал в них отвратное для меня «пораженчество». Под таким впечатлением я и покинул зал Иркутской Городской думы.

Мог ли я думать тогда, в эти медовые дни российской революции, что многие из «борцов за свободу», представителей [265] которых мне только что пришлось видеть и слышать, окажутся впоследствии палачами свободы русского народа, душителями свободного русского слова, способными производить массовые расстрелы политических противников, и что царские жандармы в сравнении с ними покажутся лишь невинными младенцами...

Седые волосы

Как-то вскоре после этой торжественной встречи каторжан, я зашел в редакцию газеты «Сибирь» понаведаться о политических новостях и подобрать здесь кое-какой архивный материал, каковой всегда имеется в так называемом редакционном мусоре. В газете «Сибирь» к этому времени крепко засели эсеры, с известным Гоцем во главе.

Здесь, в помещении редакции, подошел ко мне незнакомый господин, пристально посмотрел на меня и с приветливой улыбкой поздоровался со мной, назвав меня по имени.

Видя что я с недоумением в него вглядываюсь, он спросил:

— Вы не узнаете меня? Я — Тимофеев.

— Евгений Михайлович! — воскликнул я. — Действительно, я едва узнал вас!

Мы обменялись крепким рукопожатием. Я, признаюсь, был в значительной степени взволнован этой встречей. Я знал Тимофеева, когда он был еще совсем юным, почти мальчиком, — того Женю Тимофеева, который был в свое время хорошо известен в иркутских эсеровских кругах 1905 года. Теперь же передо мной стоял пожилой человек. Лицо его, правда, сохраняло еще моложавость, но волосы были совершенно седы.

Осужденный в 1906 году по одному эсеровскому делу, он одиннадцать лет провел на каторге в Александровской тюрьме и только теперь был волею революции выпущен на свободу. Треть его жизни, если не более, уже прошла в тюремных стенах.

Е. М. Тимофеев, приходившийся, кстати сказать, мне родственником, так как он был женат на моей двоюродной сестре А. П. Шерлаимовой, вскоре с головой окунулся в местную революционную жизнь, став лидером иркутской организации [266] соц.-революционеров и пользуясь уважением даже со стороны своих политических противников.

Но недолго продолжалась активная революционная деятельность Тимофеева. В 1918 году он уже был арестован большевиками где-то на территории Европейской России и снова заключен в тюрьму. Позже он был судим большевиками на известном московском процессе социал-революционеров и приговорен вместе с А. Р. Гоцем и другими к условной смертной казни. На суде Тимофеев держал себя крайне мужественно и с большим достоинством и заявлял, что он боролся против большевистской тирании и будет бороться и впредь. Большевики долго держали его в заключении, переводя из одной тюрьмы в другую по обширной территории СССР, иногда отправляли его в ссылку, снова хватали там и опять сажали в тюрьму. Не раз приходилось ему в виде протеста объявлять продолжительные голодовки.

Я давно потерял Е. М. из виду и не знаю, остался ли он жив после всех пережитых им испытаний. Могу только сказать: много трагических коллизий создала российская революция, много трагических фигур она выдвинула, но едва ли не самой трагической из них окажется Е. М. Тимофеев, человек, несомненно, большой честности и мужества, не прибегавший никогда к компромиссам со своей совестью.

Анархисты за работой

Наблюдая за развитием революционных событий в Иркутске в течение первых недель революции, я мог констатировать, что авторитет руководителей революции, социал-революционеров и социал-демократов меньшевиков стоял высоко. Их руководству подчинены были и Исполнительный комитет общественных организаций и Советы рабочих и солдатских депутатов; большевики пока что мало себя проявляли.

Была ли тут налицо большая сознательность масс? Не думаю, что это так. Социал-революционеры и социал-демократы имели временный успех потому, что еще недостаточно энергично и ретиво выступали более ярые, чем они сами, демагоги, т.е. большевики.

Как-то в один из мартовских дней в Иркутске совершенно неожиданно выступили анархисты и назначили свой [267] митинг в городском театре. Я решил пойти на этот митинг. В театре собралось множество народу, вернее сказать, солдат в весьма расхристанном виде. Среди этого моря серых шинелей штатская публика выделялась редкими черными пятнами. На сцене, за длинным столом, сидели анархисты. Кто такие они были, откуда взялись, я до сих пор не знаю. Между ними, к большому моему удивлению, я увидел одну знакомую фигуру: репортера местной газеты «Иркутская жизнь», которого я до сих пор считал человеком правых убеждений. Около стола на сцене, справа и слева, колыхались черные анархистские знамена и висели черные плакаты с белыми надписями на них. Надписи эти гласили:

«Долой капиталистов-эксплуататоров!»

«Фабрики и заводы — рабочим!»

«Земля — крестьянам!»

Митинг начался. Выступали ораторы-анархисты. Полилась отчаянная, бешеная демагогия. Мне еще никогда в жизни не приходилось слышать чего-либо подобного. Солдаты оглушительными аплодисментами одобряли эту демагогию. Командированные на митинг социал-революционеры и социал-демократы выступали с контрречами, но, увы, не имели никакого успеха. Солдаты явно выражали им свое недовольство, шумели, кричали что-то. Социалисты пасовали перед анархистами, торжество демагогов было налицо. Сознательности у «товарищей» в серых шинелях, таким образом, не оказалось — я мог это констатировать с полной очевидностью.

А ведь эти серые шинели могут стать хозяевами положения в городе, где к этому времени было не менее 50 000 солдат под ружьем.

Какая судьба может постичь город, если этот почти целый корпус вооруженных людей будет окончательно взнуздан безответственными демагогами?

Признаюсь, нерадостные чувства вызвал во мне этот черный митинг иркутских анархистов.

Выезды на пожары

Как и нужно было ожидать, солдатская масса вела себя неспокойно. Беспорядки могли возникнуть в любое время. Хозяева положения, социалисты умеренного толка, легко, однако, предупреждали пока возникновение нежелательных [268] эксцессов. Многие из них специализировались даже на тушении такого рода эксцессов в самом их зародыше и, словно революционные пожарные, с необычайной быстротой выезжали на автомобилях к опасному месту.

Например, в Исполнительный комитет общественных организаций поступает донесение, что в такой-то воинской части неспокойно, что там нарастает антагонизм между солдатами и офицерами, что солдаты хотят разоружить офицеров, и что может произойти побоище. Комитет экстренно посылает в данную воинскую часть социал-революционера Краковецкого.

Краковецкий является, созывает митинг солдат и произносит перед ними краткую, но внушительную речь:

— Товарищи! Я сам — бывший офицер и борец за свободу. Я был на каторге и в ссылке, и вот я говорю вам...

Солдаты притихают, звание политического каторжанина им импонирует, и они внимательно слушают слова оратора, призывающего их к порядку.

Десять минут такого словесного внушения, и толпа уже согласна с доводами оратора. Трудно не согласиться с человеком, над которым реет ореол революционера.

— Оно, конечно, нужен порядок, без порядка нельзя, — слышатся отдельные солдатские голоса.

Все успокоено, и Краковецкий мчится обратно.

Так было в начале революции; позже, к осени, солдаты уже плохо подчинялись резонным убеждениям умеренных социалистов.

Не сомневаюсь, что такого рода «выезды на пожары» бывали и в других городах и местечках России. Кто знает, быть может, эти выезды предупредили немало кровавых эксцессов и спасли много человеческих жизней. При оценке революционной деятельности умеренных социалистов в первые недели и месяцы революции следует, во всяком случае, иметь это обстоятельство в виду.

Грабят!

Сибирь, как известно, была местом ссылки и каторги. Сюда ссылали не только политических, но и крупных уголовных преступников со всего государства. Это делало жизнь в Сибири не совсем безопасною. [269]

Если и в мирное время уголовные происшествия в Иркутске, например, случались нередко, то можно представить, какая жизнь настала здесь, когда были открыты двери Иркутской и Забайкальской каторги и тюрем, и в город хлынула масса освобожденных уголовных преступников. Можно сказать без преувеличения, что в Иркутске к середине апреля скопилось несколько тысяч человек, причастных к уголовному миру и воспользовавшихся теперь вовсю свободою, дарованной им Всероссийским Временным правительством. Грабежи и воровство в городе начали неимоверно учащаться.

Было это в одну из майских ночей. Я крепко спал и часа в три внезапно был разбужен каким-то неясным, но сильным стуком — точно стул упал в нашей квартире. Я встал с кровати, разбудил жену. Мы осмотрели комнаты — все было в порядке. Откуда-то извне послышался отчаянный, сдавленный крик:

— Караул! На помощь! Спасите!

Я подумал, что грабят кого-то на улице; позвонил тотчас же по телефону в милицию и сообщил, что из такого-то района слышатся крики о помощи.

В это время жена сказала мне, что грабят, вероятно, во дворе нашего дома, так как из кухни, выходившей окнами во двор, она слышала крики совершенно явственно. Я вторично позвонил в милицию, прося немедленно выслать в наш дом людей, сам же бросился через кухню к задней двери дома, чтобы выбежать оттуда во двор. Но в этот момент послышался сильный удар кулаком в ставень нашего кухонного окна, точно меня предупредили: не ходи, будет худо! Призывы о помощи продолжались. Я остановился, сообразив, что не совсем безопасно выходить с голыми руками, и достал свое дробовое ружье. Поспешно заряжая его, я слышал, как жена моя раздраженно кричала в телефон:

— Пока вы собираетесь, здесь сейчас зарежут человека! Старая полиция не спрашивала, зачем да почему, а немедленно выезжала, когда ее вызывали!

Потом жена рассказала мне, что, когда она в третий раз стала вызывать милицию, оттуда равнодушно спросили:

— Да, может быть, у вас там пустяки какие-нибудь, семейная ссора?

И только после ее окрика торопливо ответили: [270]

— Сейчас, сейчас!

Зарядив ружье, я выбежал из дома во двор и выстрелил вверх. Было уже совсем светло. К моему удивлению, я никого не обнаружил во всем дворе. Женские крики: «Спасите»! «Караул»! — неслись из флигеля, где жила моя домохозяйка, популярная бурятская общественная деятельница М. П. Трубачеева.

Подбежав к парадной двери флигеля, я увидел в ней ряд свежепросверленных дыр и кучу опилок у порога. Услышав мой голос, М. П. Трубачеева вышла из флигеля и взволнованно стала рассказывать, что к ней в квартиру ломились разбойники, просверлили наружную дверь и начали уже взламывать внутреннюю, не обращая внимания на ее крики и угрозы стрелять. В доме не было мужчин, она была лишь с тремя детьми и девушкой-прислугой. Наконец она выстрелила из револьвера в комнатный вентилятор, не переставая звать на помощь. Этот выстрел и разбудил меня. Грабители, вероятно, сторожили под окнами моей квартиры, так как мы нашли под окном огромную мужицкую рукавицу, а потом поспешили, видимо, ретироваться, услышав у нас движение и телефонные звонки.

В то время, как М. П. Трубачеева рассказывала мне о своем приключении, прибыла наконец запоздавшая милиция, которой уже ничего не оставалось делать, как только зафиксировать факт разбойного нападения.

С этой ночи мы стали жить очень осторожно. Жена моя тотчас же накупила и навесила цепочки на все двери и крепкие замки на окна. Не проходило ночи, чтобы где-нибудь по соседству от нас не было совершено нового взлома, новой кражи, Не довольствовались кладовыми и амбарами — сплошь и рядом ломились в жилые дома. Было сделано несколько попыток взломать замки и окна и в нашей квартире.

Мы стали сильно нервничать. Я боялся оставлять дома жену вечерами одну. Пришлось даже, ввиду непрекращавшихся попыток грабителей проникнуть в нашу квартиру, обратиться в сыскное отделение с просьбой дать нам на ночь засаду. Засада была прислана, дюжие вооруженные молодцы всю ночь дежурили в амбаре нашего двора, и это была единственная ночь, когда мы уснули спокойно.

Все эти происшествия привели к тому, что мы с женой решили бросить нашу злосчастную квартиру и переехать [271] куда-нибудь в гостиницу, где можно было не бояться нападений. В скором времени мы и привели наше намерение в исполнение и, устроив обстановку и прочее имущество на складах и у знакомых, перебрались на главную улицу города, в лучшую иркутскую гостиницу «Модерн».

Там было куда спокойнее жить. К тому же, освободившись от лишнего имущества, я стал чувствовать себя гораздо портативнее, а это очень важно, когда живешь в революционной стране, в революционное время.

Между тем хроника уголовных происшествий в городе неизменно пополнялась, и обыватели стали смотреть на это как на одно из несомненных завоеваний революции.

Соблазны

Время шло. Революция развивалась своим порядком. По тому, что делалось в Петрограде, я мог судить о том, какие перспективы ожидают провинцию, которая всегда опаздывает по сравнению со столицей.

Я все еще продолжал находиться вне революционного строительства, пребывая безучастным созерцателем событий. Порою находили на меня сомнения в правильности взятой мною линии поведения. Будет ли лучше, думал я, если я и люди моего образа мыслей будут стоять в стороне и уступят дорогу, например, анархически настроенным «товарищам»?

Можно уклониться от политически ярких постов, но разве я не смогу принять участие в работе какой-либо хозяйственной организации? Нужно особенно энергично налаживать хозяйственную жизнь, так жестоко нарушенную войной и революцией. Нужно подумать и о том, как быть Сибири в это смутное революционное время. Ведь рано или поздно встанет же перед всей Россией вопрос об ее новом государственном бытии — какую же позицию займут тогда сибиряки, что они могут заявить от имени Сибири, если в один из прекрасных дней будет созвано Всероссийское Учредительное собрание?

Вот приблизительно в таком направлении стало работать мое сознание. Но пока что я еще медлил.

«Генералы от революции» пытались вовлечь меня в революционную работу, предлагая мне те ли иные служебные [272] посты. Мне было предложено занять должность председателя губернской примирительной камеры труда — я отказался. Мой родственник с.-р. Тимофеев, о котором я упоминал ранее, уговаривал меня занять пост городского головы Иркутска, гарантируя мне дружную поддержку моей кандидатуры на этот пост со стороны демократии. Я и ему ответил отказом.

Единственную работу, предложенную мне новыми органами власти, я все же принял. Это было предложение организовать и провести однодневную перепись населения Иркутска и составить именные списки жителей. Статистика города нужна была новым властям как для разрешения разного рода хозяйственных вопросов, так, думаю я, и для составления избирательных списков по городу применительно к знаменитой «четверке», т.е. к всеобщему, равному, прямому и тайному избирательному праву.

Не помню теперь точно, когда именно, но, кажется, в начале мая, я произвел эту предложенную мне однодневную перепись города. Перепись выяснила, что население Иркутска немного, всего несколькими сотнями, менее 100 000 человек. Для столицы Сибири эта цифра была как будто маловата.

В рядах социал-революционеров

Мои думы о Сибири и областнические настроения привели наконец к тому, что мое пассивное состояние было сломлено: я решил обратиться к политической деятельности и стал искать точку опоры, пользуясь которой я смог бы начать пропаганду идей сибирского областничества. Если и ранее в Сибири большинство чиновников были люди приезжие, или «навозные», как часто их называли сибиряки, то и теперь положение, в сущности говоря, мало менялось: громадное большинство революционных деятелей в Сибири, задававших тон и направление событиям, вышли из тюрем и ссылки, и, значит, тоже не были сибиряками. Этим обстоятельством, конечно, и объяснялось их достаточно очевидное пренебрежение к чисто сибирским проблемам.

Из бесед и переговоров с представителями господствовавших партийных групп я вынес заключение, что социал-демократы [273] разных оттенков являются непреклонными противниками выдвижения сибирских проблем. Будучи ярыми центристами, они не могли переварить мысли о каких-то там автономиях для отдельных областей России. Идея автономной Сибири им сильно претила. В лице социал-демократов, и особенно большевиков, сибирские областники могли нажить себе наиболее ожесточенных противников. Не встречали областнические проблемы внимания и со стороны местных конституционалистов-демократов. Последние все время подозревали в сибирском областничестве скрытый сепаратизм, опасный для целостности Российского государства. Страхи эти, конечно, были напрасны и ровно ни на чем не основаны.

Оставалась одна партия социал-революционеров, в данный момент революции весьма влиятельная. В программе-минимум этой партии широкое внимание отводилось принципу федерации, и будущее устройство Русского государства мыслилось в форме федеративной республики.

Видные социал-революционеры, с которыми мне пришлось вести разговоры, выражали свою готовность поставить при удобном случае на обсуждение проблемы сибирского областничества. Это обстоятельство и послужило причиною того, что я решил вступить в ряды партии с.-р.

Вступление это произошло очень просто: встретив на улице одного знакомого социал-революционера, я заявил ему, что желаю работать в рядах партии с.-р. и прошу зачислить меня в число членов местной организации. Зачисление вскоре и состоялось. Если не ошибаюсь, этот мой политический шаг я сделал в начале лета. Должен сказать далее, что мое пребывание в партии длилось очень недолго, кажется, всего только один или два месяца, и за все это время продолжало быть преимущественно номинальным: я ни разу не участвовал ни в одном партийном заседании или совещании. Выполнил только одно поручение — председательствовать на Иркутском губернском кооперативном съезде.

Помню, съезд этот продолжался около недели, был довольно многолюден, и я благополучно провел его. Съезд продемонстрировал передо мною тогдашнее глубокое влияние партии с.-р. в среде местного крестьянства и вместе с тем весьма слабую сознательность и малую самостоятельность чисто крестьянских представителей кооперации. Уже [274] одно то обстоятельство, что на кооперативном съезде председательствовало лицо, не имеющее никакого отношения к кооперации, говорило о многом. Я думаю теперь, если бы при открытии съезда, когда представитель партии с.-р. предложил избрать меня председателем, какой-нибудь крестьянский делегат спросил: «Почему это так? Какое отношение имеет Серебренников к кооперации?» То получился бы немалый конфуз.

Кажется, по предложению партии с.-р. я принял далее на себя летом 1917 года обязанности члена Иркутской губернской продовольственной управы, где вступил в заведывание организационно-статистическим отделом, и где нам, новым продовольственным работникам, пришлось ломать свои головы над вопросами хлебной монополии.

Со вступлением в партию с.-р. я вскоре же убедился, что я нисколько не приблизился к достижению тех задач, которые я поставил тогда перед собою. Вопросов о будущем устроении Сибири социал-революционеры не поднимали, и, по-видимому, им было не до того: слишком уж были они перегружены всякого рода текущими делами, не терпевшими отлагательства. К тому же, думается мне, без директив из центра местная организация не решалась выявить своего отношения к сибирскому областничеству вообще, к вопросу об автономии Сибири в частности. Для центра же этот вопрос тоже не мог быть трафаретным. В то время, как программа партии с.-р. выдвигала принцип федеративного устроения русского государства и будущая Россия, согласно этому принципу, могла мыслиться близкою по своему государственному устройству, например, к Соединенным Штатам Северной Америки или Швейцарии, — сибиряки-областники, в том числе и я лично, выдвигали на передний план идею автономии. Не предрешая вопроса о том, может ли быть Европейская Россия разделена на федеративные штаты, областники полагали, что Сибирь должна была, во всяком случае, получить автономное устройство в целях преуспеяния и быстрого развития ее производительных сил. Может быть, и другие окраинные области России могли бы быть устроены также по принципу автономии. Таким образом, будущее государственное устройство России нами мыслилось близким к государственному строению Великобритании с ее системой широких автономий [275] для отдельных доминионов. В такой постановке сибирский областнический вопрос не мог, конечно, считаться для партии с.-р. с принципиальной стороны простым и трафаретным.

Так или иначе, я вскоре же оставил свои надежды на социал-революционеров и приступил к организации иркутской группы сибирских областников-автономистов, а затем и вышел из партии с.-р.

Мой уход оттуда, в частности, произошел при следующих обстоятельствах.

В середине лета в Иркутске состоялся губернский съезд партии с.-р. Этот съезд среди других дел должен был обсудить партийные кандидатуры в члены Учредительного собрания. Я не был на этом съезде, но был осведомлен, что в числе других была выдвинута и моя кандидатура, каковая встретила, однако, жестокие возражения со стороны влиятельной части съезда. Оппоненты мои указывали, что я — новичок, что я ненадежен в партийном отношении и т.п. Произошли дебаты, в результате все же моя кандидатура большинством голосов была принята, но мне было предоставлено последнее место по списку.

Не желая вносить своим присутствием смущение в ряды членов партии, я подал заявление о выходе из таковой и тем самым снял свою кандидатуру в члены Учредительного собрания.

Иркутская группа областников

Иркутская группа сибирских областников начала свое существование в середине лета 1917 года. Группа эта была весьма малочисленна. В нее входили пишущий эти строки, затем И. А. Якушев, впоследствии председатель Сибирской Областной думы, И. Г. Гольдберг, сибирский писатель-беллетрист, В. М. Попов и еще несколько человек. Средств в распоряжении группы не было никаких, как равно и связей с населением.

Мы были почти одиноки в своей деятельности. Знали только, что более или менее явственно начали проявляться областнические тенденции в Томске, где Народное собрание в заседании 10 мая 1917 года смогло уже принять областническую [276] резолюцию, в коей указывалось, что Сибирь, не нарушая органической связи с Российской республикой, должна была иметь свою Всесибирскую Областную думу. Весною 1917 года прокламационно заявили о себе «сибирские федералисты» в городе Верхнеудинске, в Забайкалье, но потом о них ничего не было слышно. Было вполне очевидно, что в первый момент бремя пропаганды идей сибирского областничества придется принять на себя только двум городам: Иркутску и Томску. Большие надежды возлагались на Томск, где проживал в то время «дедушка сибирского областничества», маститый Г. Н. Потанин.

Не скрою, перед сибирскими областниками открывалась большая и тяжелая работа с малыми шансами на успех. Трудно было преодолевать демагогию господствующих партийных течений, почти невозможно было конкурировать с эсерами или эсдеками, которые ревниво оберегали захваченные ими в среде населения позиции. Я лично не принадлежал к числу тех областников, которые слишком оптимистически смотрели на положение дел и готовы были думать, что сибирское население все заражено областническими тенденциями, что оно легко областнически самоопределится и т.д. Для меня было совершенно ясно, что всю работу надо начинать с азов: подготовить к печати популярную областническую литературу, создать свой периодический печатный орган, устраивать лекции и доклады, вести пропаганду и агитацию сначала хотя бы среди сибирской молодежи и сибирской интеллигенции, чтобы подготовить кадры работников, и затем уже двинуться в массы, главным образом в среду сибирского крестьянства. Работа эта могла растянуться на годы, но что же делать? Начинать ее все равно нужно было: этого требовал наш сибирский патриотизм. Сознаюсь, я даже думал тогда, что взбаламученное море российской революции с его бурями и шквалами мало подает надежд на благополучное областническое плавание и что настоящая областническая работа может быть налажена только в послереволюционное время, в рамках свободного правового строя.

К тому времени, которое я описываю, можно было констатировать одно: в среде местной чисто сибирской интеллигенции, поскольку она не находилась под тем или иным партийным влиянием, существовали известные симпатии [277] к идеям сибирского областничества. Было очевидно, что здесь-то мы и должны были искать опору для своей деятельности.

Иркутская беспартийная группа сибирских областников просуществовала в общем около шести месяцев и за это время кое-что успела сделать для пропаганды областнических идей. Мы устроили несколько публичных докладов на сибирские областные темы; выпустили из печати две составленные мною работы, а именно: «Об автономии Сибири» и «Инородческий вопрос в Сибири» и одну довольно обширную листовку, написанную мною же и представлявшую как бы политическую программу сибиряков-автономистов; вступили в сношения с томской группой областников и, наконец, самостоятельно участвовали в выборах во Всероссийское Учредительное собрание.

Оглядываясь назад, в прошлое, могу сказать одно: силы сибирских областников 1917 года были крайне малочисленны, они с большими затруднениями развертывали свою работу при значительной оппозиции революционных «пришлецов», но судьбы революции в Сибири в близком будущем сложились так, что сибирские областники смогли сыграть выдающуюся роль в антибольшевистской борьбе 1918 года, когда были созданы и действовали Сибирское правительство и Сибирская Областная дума.

Моя анкета

В июне я предпринял анкету среди известных политических деятелей России по вопросу об автономии Сибири. Эта анкета заключала в себе три вопроса:

1. Признаете ли вы необходимую автономию Сибири ввиду удаленности ее от метрополии и своеобразия местных условий?

2. Если признаете, то как широко представляете себе эту автономию?

3. Как вы относитесь к идее устройства России на федеративных началах и допускаете ли, в частности, возможность устройства Сибири как федерации ее областей?

К сожалению, я получил очень мало ответов на эту анкету. [278]

Известный русский историк, социал-демократ и товарищ министра почт и телеграфа в кабинете Керенского, Н. А. Рожков, ответил мне следующим образом:

«1. Признаю вредной автономию Сибири, как и других частей России. Своеобразие местных условий удовлетворяется широким местным самоуправлением. Расстояния, при телеграфе и железных дорогах, не важны.

2. Федерацию считаю вредной вообще, так как она дробит классовую борьбу демократии и тем усиливает буржуазию, ведет к двухпалатной системе, всегда вредной демократии, может повести к стихийному движению великорусского крестьянства против федеративного дробления России, т.е. и против революции, проводящей это дробление».

Этот ответ можно, пожалуй, считать типичным для социал-демократов левого толка, каким был Рожков.

Сподвижник Плеханова, социал-демократ группы «Единство», известный Лев Дейч ответил мне:

«В ответ на первый и второй вопросы могу сказать, что допускаю возможность известной значительной автономии Сибири, но как широко может она простираться, по-моему, пока трудно определить. Возможно, что, наподобие Канады, Сибирь должна будет располагать собственным парламентом, оставаясь все же тесно сплоченною как с Европейской Россией, так и с другими русско-азиатскими землями. Но, может быть, необходимо будет удовлетвориться лишь чисто административной, а не законодательной автономией, по крайней мере, на первых порах. Вышеизложенное, полагаю, служит уже ответом и на третий ваш вопрос, а именно о возможности, по моему убеждению, устройства Сибири, как федерации».

Член партии народной свободы, министр путей сообщения при Керенском, Н. В. Некрасов, дал такой ответ:

«1. Признаю.

2. Как первый шаг, считаю необходимым широкое развитие децентрализации, вплоть до учреждения особого органа по вопросам местного законодательства.

3. В дальнейшем мыслю себе Россию как федерацию, основанную частью на территориальном, частью — на национально-территориальном делении».

Кооперативный деятель, кажется, товарищ министра продовольствия в кабинете Керенского, В. Зельгейм, ответил: [279]

«1. Автономия Сибири в административном отношении желательна.

2. Автономия не должна распространяться на область экономических отношений (тарифы, таможня, социальное законодательство).

3. Боюсь, что слишком глубокое проведение начал федеративного строительства, при скудности культурно-общественных сил и навыков, нам, и в частности Сибири, еще не под силу».

Августовская конференция в Томске

Томские областники, возглавляемые Г. Н. Потаниным, проявляли, в общем, большую инициативу, чем мы, иркутяне. Томичам принадлежала инициатива созыва всесибирских областных съездов. Первый Сибирский областной съезд должен был собраться в Томске 2 августа 1917 года. Съезд этот был немноголюден, может быть, по причине спешности и малой подготовки к созыву его.

Я не имел возможности выехать на этот съезд, вернее, Сибирскую конференцию, как съезд позже был переименован. От Иркутской группы областников командирован был на конференцию деятельный областник, А. Б. Меерович, беспартийный. Ему я поручил огласить на съезде мой доклад «Об автономии Сибири».

Конференция продолжалась восемь дней, со 2 по 9 августа 1917 года. Она была знаменательна как первый всесибирский почин областников в деле пробуждения сибирского самосознания. На конференции был схематически разработан проект Положения об автономном устройстве Сибири и принято также Положение о Первом Сибирском областном съезде.

5 августа 1917 года член конференции А. П. Казанцев под дружные рукоплескания присутствовавших развернул сибирское бело-зеленое знамя, на котором четко выделялась надпись:

«Да здравствует автономная Сибирь!»

Августовская конференция в Томске положила начало работе областников во всесибирском масштабе. [280]

Отклики Корниловского выступления

В один из последних дней августа в Иркутске была получена телеграмма, извещавшая о выступлении Корнилова.

Телеграмма эта произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Волнение в революционно-демократических кругах Иркутска она вызвала необычайное. Революционный муравейник зашевелился, засуетился. Новость передавалась из уст в уста и усиленно дебатировалась.

В обширном помещении Общественного собрания был назначен экстренный митинг.

Я не был на этом митинге, но присутствовавшие на нем мои знакомые передавали мне, что митинг привлек очень много народу и прошел при крайне повышенном настроении собравшихся. Партийные ораторы разных цветов и мастей выходили один за другим на трибуну, били себя в грудь и призывали всех и вся встать на защиту революции.

Телеграмма из столицы, конечно, весьма односторонне освещала Корниловское выступление. Трудно было разобраться в том, что в действительности происходило там, где бьется сердце революционной России, но сознание мое подсказывало мне, что прав был Корнилов в его тяжбе с Керенским.

Вечером этого же дня один из лидеров иркутской организации эсеров спросил меня:

— Как вы относитесь к выступлению Корнилова?

Я ответил:

— Сочувственно. Желаю ему всяческого успеха.

Я хорошо заметил, как покоробил мой «контрреволюционный» ответ моего собеседника.

На Крестьянском съезде

Кажется, это было тоже в один из августовских дней, когда в Иркутске в помещении Общественного собрания открылся Губернский Крестьянский съезд, созванный по инициативе партии с.-р.

Я сам, будучи крестьянином, был не прочь участвовать в этом съезде. Судьба пошла навстречу моему желанию: совершенно неожиданно для себя я получил от крестьянского [281] союза в моей родной волости (из села Знаменского Верхоленского уезда Иркутской губернии) телеграфное извещение о том, что я избран на предстоящий съезд делегатом от волости.

Я отправился на съезд, участвовал в течение нескольких дней во всех его заседаниях и внимательно наблюдал за его работой. Съезд был очень многолюден, делегаты съехались чуть ли не со всех концов губернии. И уже с самого начала я мог констатировать, что он находился под влиянием партии с.-р. Президиум съезда был выбран исключительно из представителей этой партии, а председателем весьма единодушно был избран Е. М. Тимофеев, лидер иркутской организации с.-р.

Съезд дружно голосовал по указаниям эсеров.

— Кто «за», прошу встать, кто «против», прошу продолжать сидеть! — объявлял Тимофеев при голосовании какого-либо вопроса, вставал при этом сам, а за ним и все члены президиума и весь съезд.

Оппозиции эсеров не было ни видно, ни слышно.

Помню, я выступил с речью только один раз, когда обсуждался вопрос о содержании наказа будущим членам Учредительного собрания. В этой своей речи я в корректных выражениях подверг критике некоторые пункты наказа, в частности пункт об однопалатной системе народного представительства при наличии федеративного устройства республики. Я говорил при этом, что существующее государственное право не знает такой системы представительства в федеративных государствах, и что предложение эсеров является, таким образом, новостью в государственном праве, и что едва ли эта система будет целесообразна и по самому существу своему. Далее я указывал на то, что предлагаемый наказ неясно трактует вопрос об автономии областей вообще, об автономии Сибири в частности; при этом изложил вкратце основные черты сибирской областнической проблемы. Обсуждая эту проблему, я, между прочим, указал, что автономия Сибири вовсе не означает отделение ее от России, что за деятельностью органов автономного управления Сибирью может наблюдать особое лицо, назначенное центральной властью, например сибирский генерал-губернатор, наподобие того, как это практикует Англия в своих взаимоотношениях с такими ее колониями, как Канада или Австралия. [282]

«Ну, теперь зададут мне трепку!» — подумал я, усаживаясь после окончания речи на свое делегатское место.

И действительно, полились потоки слов. Эсеровская руководящая часть съезда точно ждала этого моего выступления, обрадовавшись появлению единственного оппонента, и яростно обрушилась на меня. Особенно жестоко разделывал меня эсер Чичинадзе, бывший тогда, кажется, городской головой Иркутска. Размахивая руками, он в большом возбуждении выкрикивал:

— Серебренников высказывается против однопалатной системы народного представительства и называет это новостью. Он забыл, что мы имеем великую российскую революцию — на то она и великая, чтобы творить новые ценности, а не идти проторенными путями! Серебренников говорит... — И далее опять шли указания на то, что российская революция — великая, и может творить все, что угодно.

В речи Чичинадзе были налицо элементы самой неприкрашенной демагогии; несколько раз он вызывал смех собрания в мой адрес.

Еще более демагогична была речь эсера Погребецкого, который стремился показать съезду мою революционную отсталость.

— Помилуйте, — так приблизительно говорил он: — Разве мы для того свергали всех этих губернаторов и генерал-губернаторов, чтобы потом воскрешать их снова? А вот делегат Серебренников, в тоске по прошлому, мечтает о восстановлении Сибирского генерал-губернаторства...

Речь Погребецкого тоже неоднократно сопровождалась ироническим смешком зала.

Одним словом, я был в достаточной степени посрамлен. Отвечать своим оппонентам я не стал, считая это совершенно бесполезным делом.

Съезд закончился. Делегаты начали разъезжаться.

Я счел все же себя обязанным сделать письменное сообщение о работах съезда и послать его своим избирателям в волость. Сообщение вышло достаточно подробным и заканчивалось некоторыми моими заключениями по поводу работ съезда. В этих своих заключениях я, между прочим, говорил о том, что крестьяне, к сожалению, еще не вполне разбираются в политических вопросах и идут за теми, кто умеет хорошо говорить и дает разные заманчивые обещания, [283] и что обещать — это одно, а исполнить — другое: не всякое хорошее обещание может быть исполнено... и так далее, приблизительно в этом же роде.

Я послал свой отчет в село Знаменское, знакомому мне сельскому врачу Малиновскому, с просьбой прочесть его от моего имени на ближайшем заседании Крестьянского союза.

Через некоторое время я получил от Малиновского письмо, в котором он сообщал мне, что отчет мой был им прочитан и был принят не особенно хорошо: по окончании чтения отчета взял слово какой-то местный социалист-революционер и начал, что называется, разносить меня. Вот, дескать, каков ваш делегат Серебренников: он считает крестьян невеждами, ничего не понимающими в политике; он думает, что во всем могут разбираться только они, городские буржуи... и так раскалил собрание, что стали раздаваться угрожающие выкрики: вон Серебренникова! долой его! Далее Малиновский добавлял, что он счел за благо для себя после этой речи эсера поскорее ретироваться домой.

Так сильна была демагогия, даже в устах эсеров, но она стала еще намного сильнее, когда начала исходить из уст большевиков.

Социалисты-революционеры и большевики

Главной темой, вокруг которой вращалась агитация социалистов разных толков и большевиков в их борьбе за влияние на массы, была мировая война и участие в ней России.

Те и другие отнюдь не считались с обязательствами, принятыми Россией перед союзниками, те и другие одинаково охаивали войну и отнимали у нее всякое идейное содержание, считая ее лишь порождением хищных интересов капиталистов и империалистов.

Говоря о войне, социалисты и коммунисты начинали свои митинговые речи приблизительно одинаково, по раз принятым трафаретам, твердо установленным демократией Петрограда. Провинция подражала столице. Но оканчивались эти речи уже по-разному. [284]

Социалисты-революционеры, наговорив множество бранных слов в адрес капиталистов, устроивших в своих интересах мировую бойню, все же потом говорили солдатам, главным посетителям публичных митингов, что фронт нужно держать, и разбегаться с фронта не следует.

И было непонятно после всего сказанного ранее, зачем же нужно держать фронт? Неужели только для того, чтобы солдаты проливали свою кровь, а помещики и капиталисты набивали себе карманы?

Большевики были гораздо логичнее и последовательнее. По их мнению, раз война служила лишь интересам капиталистов, так, значит, долой эту войну, втыкай штыки в землю и расходись по домам. Это было ясно, просто и весьма привлекательно для крестьян в серых шинелях, уже давно измученных тяжелой войной и страстно рвавшихся домой.

Вспомните другие знаменитые большевистские лозунги того времени, брошенные в массы, вроде: «Мир — хижинам, война — дворам!» или «Грабь награбленное!»

В развернувшейся борьбе за влияние в народных массах было видно, что победа верно и неуклонно склоняется в сторону большевиков и что фронт, постепенно разваливаясь, готовит для страны миллионные армии активных большевистских агитаторов в лице солдат-фронтовиков, угрожавших в скором времени разлиться по всем градам и весям Великой России...

Солдаты — хозяева положения

Солдаты тыловых гарнизонов в сибирских городах составляли предмет особого попечения и ухаживания за ними разных левых партий. Как никак, солдаты представляли реальную силу, которая могла держать революционный порядок, могла при случае и город разгромить. Ухаживание социалистов за ними не могло не внушать солдатам мысли, что они — главная действующая сила революции и хозяева положения.

Как-то раз в Иркутске, в конце весны или начале лета 1917 года, стали циркулировать тревожные слухи о том, что солдаты собираются произвести самочинные обыски у «буржуев» [285] и пошарить в их магазинах и складах — не скрывают ли, дескать, «буржуи» у себя продовольственные запасы. Говорили, что солдатки жалуются мужьям:

— Всего стало мало, и все дорого. Наверное, это буржуи прячут запасы, а вы чего смотрите? Разве вы не хозяева теперь?

Возможно, что в этой агитации за обыски принимали участие и разные «обделыватели» темных дел, намеревавшиеся поживиться за счет буржуев.

Городу определенно угрожал погром, особенно если бы в сферу самочинных обысков попали винные склады.

В Совете рабочих и солдатских депутатов были приняты экстренные меры: Совет решил, уступая давлению солдатских масс, немедленно же произвести осмотр магазинов и кладовых. «Товарищам» было внушено: все это верно, буржуи даже наверняка скрывают свои запасы, обыскать их следует, но чтобы провести обыски, надо образовать особую комиссию, разбить город на кварталы, куда и послать «осмотрщиков», надев им на рукава специальные повязки.

Все так и было сделано. Обследование произвели и, конечно, не обнаружили нигде сколько-нибудь значительных продовольственных запасов.

К чести революционной демократии, она сумела на этот раз предотвратить разгром города.

Вспоминаю еще следующий эпизод.

В один из дней революционной горячки в Иркутске исчезли со своих постов старые городовые, и был произведен новый набор «милицейских».

Непонятно, зачем же убрали опытных людей и на их место поставили неопытных? Оказалось, что это было сделано опять-таки под давлением солдатских масс.

— Как же это — мы кровь проливали на фронте, а они тут себе жирные морды нагуливали? Уволить их и отправить на фронт! Иначе мы их сами арестуем и отправим в поезда!

Такого рода угрозы то и дело слышались в Совете солдатских депутатов.

Начальник иркутской милиции, рассказывавший мне об этом, заключил свой рассказ словами:

— Вот тут и попробуй выступить против! Ничего не поделаешь... [286]

Не помню теперь, были ли на самом деле отправлены на фронт иркутские городовые или только уволены со своих должностей.

Одно время из Иркутска отправлялись на фронт маршевые роты, но они только вносили разложение в ряды фронтовиков. Говорили, что одна из этих маршевых рот устраивала по дороге революционные дебоши и снесла в Екатеринбурге памятники царям из Дома Романовых.

Безответственные элементы

В бытовом отношении небезынтересно отметить, что в течение первого периода русской революции повсюду шевелились также темные, никому не известные людишки, вносившие свою долю участия в работу по разложению порядка. Может быть, это были уголовные «дельцы», торопившиеся половить рыбку в мутных водах революции.

Укажу на один пример.

К началу осени 1917 года, примерно, в августе или сентябре, в Иркутске вдруг стали происходить митинги на Тихвинской площади, возле здания стоявшего здесь деревянного цирка. Митинги эти начали привлекать много публики, преимущественно солдат. Кто устраивал их, было неизвестно. Выступавшие на этих митингах ораторы также не были известны никому в городе.

Речи их неизменно направлялись против «буржуев» и сводились к тому, что пора уже «пощупать» этих буржуев и поделить их капиталы. При этом устроители митингов прибегали иногда к самым разнообразным трюкам.

Выходит, например, на лестницу цирка какая-то солдатка, с подозрительным ребенком на руках, и жалобным голосом рассказывает, что у нее убили мужа на фронте, что она осталась теперь без ничего, голодает; ходила к буржуям и в разные комитеты просить пособие, и ее отовсюду выгоняли и т.д.

Среди толпы — возгласы сочувствия к страдалице и враждебные выкрики в адрес буржуев.

Или выходит мальчишка лет 13–14, в солдатской шинелишке, с Георгием в петлице. [287]

Мальчишка рассказывает толпе, как он вместе с отцом пошел на фронт, там отличился, получил Георгия, и как потом отца его убили, и он выбрался теперь в Иркутск. Здесь он ходил всюду за пособием, но нигде ничего не мог получить, буржуи даже работы ему не дают...

— Я как-то, — рассказывал мне позже начальник городской милиции Рункевич, — приказал сыщикам проследить за этим мальчишкой на митинге и арестовать его, когда он будет возвращаться домой. Его задержали и привели ко мне. На мои расспросы мальчишка, со слезами на глазах, рассказал мне, что какой-то неизвестный ему «дяденька», живущий там-то, зазывал его несколько раз к себе в дом, давал ему солдатскую одежду, учил, как нужно говорить на митинге, и каждый раз дарил ему за это по рублю.

Не сомневаюсь, что и описанное мною выступление солдатки тоже было инсценировано подобным образом.

Поездка в Томск

Избранный на Томской августовской конференции Центральный Сибирский организационный комитет постановил созвать первый Сибирский областной съезд 8 октября. Иркутская группа областников делегировала на этот съезд меня и И. А. Якушева. Последний в то же время представлял собою, кажется, и некоторые другие общественные организации Иркутска.

Мы выехали вместе и своевременно прибыли в Томск.

Съезд открылся в назначенный день, в 1 час дня, в актовом зале гостеприимного Томского технологического института, при торжественной обстановке и достаточно большом числе делегатов: съехалось до 200 делегатов, представлявших все губернии и области Сибири и Степного края, за исключением, как мне помнится, только двух областей Дальнего Востока — Камчатской и Сахалинской. По болезни Г. Н. Потанина съезд открыл красноярский областник и крупный общественный деятель В. М. Крутовский.

Был заслушан ряд приветствий, после чего делегаты приступили к работе. В ходе обсуждений программы съезда в общем наметились три раздела работы, связанные с вопросами: 1) о разработке конституции автономной Сибири, 2) об ее [288] земельном устройстве и 3) об ее экономическом положении, в связи с хозяйственной разрухой, вызванной войной и революцией. Докладчиками по первому вопросу были Е. В. Захаров и М. Б. Шатилов, по второму — Н. Н. Козьмин, видный областник и сибиревед, по третьему — пишущий эти строки.

Работа делегатов протекала гладко, без осложнений. Она уже освещена подробно в современной эмигрантской печати, и я не буду приводить здесь многочисленных решений и постановлений съезда. Решения принимались довольно единодушно. В роли оппозиционеров сибирскому областничеству выступали весьма немногие ораторы, преимущественно из рядов с.-д. большевиков. В лице последних сибирские областники могли уже совершенно явно чувствовать своих главных политических противников и врагов.

Работа Первого Сибирского областного съезда продолжалась восемь дней (8–15 октября) и оказалась весьма плодотворной, свидетельствуя об успехах сибирского областничества. Но полностью радоваться этим успехам мешали получавшиеся тревожные сведения о грозном обороте революционных событий в Петрограде и на фронте, где разложение и развал шли самым ужасающим темпом.

В качестве своего исполнительного органа съезд избрал Исполнительный Комитет в составе следующих лиц: Г. Н. Потанина, В. М. Крутовского, Б. М. Гана, М. Б. Шатилова, Е. В. Захарова, НА. Алексеева, А. А. Ермекова и С. А. Новгородова.

В гостях у Г. Н. Потанина

Пользуясь своим пребыванием в Томске, я сделал визит к Г. Н. Потанину, тогда уже глубокому старцу, почти потерявшему зрение.

Григорий Николаевич принял меня весьма радушно. Он знал меня понаслышке, был осведомлен о моих сибиреведческих трудах и моем ближайшем участии в работе старейшего в Сибири научного учреждения — Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества, где я к этому времени занимал должность правителя дел.

Наша беседа продолжалась довольно долго и почти не касалась политических вопросов. Г. Н. подробно расспрашивал меня о деятельности Географического общества, [289] вспоминал о своем прежнем участии в работах этого Общества в Иркутске, много говорил о теперешнем положении исследовательского дела в Сибири вообще, с большой похвалой отозвался о работах путешественника по Тихоокеанскому Приморью капитана Арсеньева. Затем он рассказал о некоторых эпизодах из своих путешествий по Центральной Азии, обнаруживая при этом удивительную память, которая сохраняла ему точнейшие названия пройденных им речек, гор, местечек и пр. С удовольствием пускался он иногда в филологические экскурсы, когда, по ходу беседы, всплывал какой-нибудь вопрос сравнительной этнографии.

Признаюсь, я был поражен силой памяти этого замечательного старца и живостью его мысли. Глубочайшее впечатление произвела на меня эта встреча с великим сибирским патриотом.

В настоящее время в вышедшей из печати мемуарной литературе о Сибири времен 1917–1918 годов встречаются упоминания о потанинском кружке. Я не думаю, что этот кружок имел какое-либо официальное существование и вылился в какие-нибудь организационные формы. Можно предположить, что это был просто кружок преданных Потанину лиц, его единомышленников-областников. Среди них особенно близки были к Григорию Николаевичу редактор «Сибирской жизни» А. В. Адрианов, расстрелянный в 1919 году большевиками, и А. Н. Гаттенбергер.

Духовное влияние Г. Н. Потанина в Томске было весьма велико; в сферу этого влияния были втянуты, несомненно, и революционно-демократические круги города. Только тем обстоятельством, что в Томске жил в это время Г. Н., нужно объяснить то явление, что этот именно город, а не какой-либо другой, стал цитаделью сибирского областничества. Здесь, в Томске, прошли все сибирские областные съезды, здесь зародилось Сибирское правительство, и здесь же имела потом свое местопребывание Сибирская Областная дума.

Выборы в Учредительное собрание

Первый Сибирский областной съезд в Томске был в значительной степени обязан своими успехами социалистам-революционерам. Из рядов этой партии вышло много видных сибирских областников, например в Омске П. Я. Дербер, [290] выступления которого на Томском съезде сопровождались шумным успехом, И. А. Якушев в Иркутске и другие. Видимо, партия в целом не препятствовала участию ее отдельных членов в сибирском областническом движении и дала на это неофициально свое благословение.

Походило на то, что партия решила подчинить это движение своему контролю и тем самым поднять хотя бы в Сибири свой начинавший уже падать авторитет и быстро исчезающее влияние. Естественно, что у беспартийных областников стали возникать подозрения в том, что партия с.-р. пытается использовать областническое движение в своих интересах; отсюда возникла оппозиция притязаниям эсеров на гегемонию в областном движении и стремление областников стать на собственные ноги.

Это обстоятельство обусловливало собою в будущем раскол областников по двум направлениям: с одной стороны, должны были сконцентрироваться областники беспартийные или оторвавшиеся от партии, деятели умеренного направления политической мысли; с другой — областники партийные, почти исключительно эсеры.

К описываемому мною моменту я лично был уже горячим сторонником самостоятельного выступления областников на политическую арену. Это выступление иркутская группа областников решила испробовать на участии в выборах в Учредительное собрание.

Могу признать теперь, что это было весьма дерзким шагом с нашей стороны, ибо группа наша ко времени выборов не располагала ни рабочим аппаратом, ни средствами (в кассе областников имелось всего лишь, кажется, двести рублей, вырученных от продажи областнических брошюр). Всех наших наличных средств могло только хватить на напечатание избирательного воззвания и избирательного бюллетеня, рассылку таковых по волостям губернии и раздачу по городу.

Несмотря на большие затруднения, связанные с запрашиванием намеченных кандидатов, живших в других городах Сибири, с длительной перепиской с ними и т.п., нам все же удалось наконец выставить наш собственный список кандидатов в члены Учредительного собрания. Список этот возглавлял Г. Н. Потанин, затем следовали по списку пишущий эти строки, Г. В. Яхонтов, директор Коммерческого [291] училища в селе Черемхове Балаганского уезда, М. В. Воробьев, волостной писарь Тутурской волости Верхоленского уезда, весьма популярное в этом уезде лицо, и священник отец Константин Кокоулин, житель г. Киренска.

Все это были, за исключением Г. Н. Потанина, люди местные, коренные сибиряки, уроженцы Иркутской губернии.

Несмотря на сильное противодействие эсеров, иркутским областникам удалось создать предвыборный блок с бурятами, решившими тоже самостоятельно выступить на выборах. Это соглашение с бурятами означало для нас известный успех.

Всю предвыборную работу провел я лично, без чьей-либо помощи. Меня эти выборы интересовали как первый опыт такого рода, первая попытка обращения местных областников к широким массам крестьянского населения губернии. Какие-то результаты даст эта попытка? Как отнесется крестьянство к местным кандидатурам? На большие результаты рассчитывать нам ни в коем случае не приходилось.

Выборы состоялись.

Были подсчитаны голоса. Оказалось, областники получили 15 000 голосов, буряты — 40 000; итого, по областническо-бурятскому блоку — 55 000 голосов. Эсеры собрали в 4 раза больше. Все же по числу собранных голосов наш блок занял второе место, обогнав даже большевиков, которые получили около 50 000 голосов.

В результате избранными в члены Учредительного собрания оказались четверо эсеров, в том числе Е. М. Тимофеев, и один бурят-областник, Баэртон Вампилун, состоявший, кстати сказать, в то время кандидатом в члены Исполнительного комитета Первого Сибирского областного съезда.

Итак, мы собрали сравнительно немного голосов, но все же имели значительно больший вотум, чем партия к.-д. или с.-д. меньшевиков, обладавших налаженным рабочим аппаратом и денежными средствами, которые могли быть брошены в предвыборную борьбу, и поэтому мы до некоторой степени гордились достигнутым результатом.

Анализ распределения голосов по отдельным волостям обнаружил следующие любопытные явления. В волостях, на которые мы особенно рассчитывали, мы получили, против [292] ожидания, сравнительно мало голосов; так было, например, в Илгинской волости (моя родина) и в Тутурской волости Верхоленского уезда, где проживал кандидат М. В. Воробьев. Очевидно, там были на местах партийные деятели из числа эсеров или большевиков, которые выступали против наших кандидатур. Зато в такой удаленной волости, как Бирюльская, расположенная в верховьях реки Лены, мы получили больше голосов, чем все другие списки. Здесь нашлись, вероятно, активные местные деятели, симпатизирующие областникам и поддержавшие на выборах их список.

Кстати замечу, что в некоторых исторических и мемуарных трудах, изданных за границей, я почему-то фигурирую как член Учредительного собрания. Так, в первом сборнике Исторического архива, напечатанном в Праге, в опубликованном там акте об образовании на Уфимском государственном совещании Всероссийского правительства, значится моя подпись: член Всероссийского Учредительного собрания, товарищ председателя Государственного совещания и министр снабжения Сибирского Временного правительства И. И. Серебренников. Затем, в вышедшем недавно прекрасном труде С. Мельгунова «Трагедия адмирала Колчака», автор, характеризуя личный состав Административного совета Сибирского правительства, говорит о том, что «и сам председатель Совета И. И. Серебренников прошел в члены Учредительного собрания по списку эсеров».

Пользуясь случаем, я хочу указать, что это неверно, и я совершенно не понимаю, как могло случиться, что мне присвоили это звание. Сам я не склонен к самозванству и абсолютно не считаю себя повинным в возникновении этого недоразумения.

«Вся власть Советам!»

В конце октября большевики свергли в Петрограде Всероссийское Временное правительство и захватили власть в свои цепкие руки.

Лозунг «Вся власть Советам!» стал получать практическое осуществление. Под его прикрытием водворялась диктатура коммунистической партии. Приближение этой диктатуры начало явственно ощущаться и в Сибири. [293]

То, что многим казалось так невероятно, становилось реальностью. Советы рабочих и солдатских депутатов постепенно стали приобретать в городах Сибири все большее и большее значение. Отмирали, теряя свое влияние, такие органы революционной власти, как Комитет общественных организаций или Народные собрания, что стояли в прямой связи с успехом большевистской пропаганды и агитации и постепенным «обольшевичиванием» солдатских и рабочих масс. Цитаделью сибирского большевизма становился Красноярск, где сгруппировались крупнейшие большевистские деятели Сибири: Шумяцкий, Окулов и др. Этот сибирский Кронштадт оказал значительные услуги большевистской власти в Сибири.

Промышленность была дезорганизована: продовольственная разруха увеличивалась; деньги обесценивались, и росла дороговизна жизни. Странно сказать, но все это так же лило воду на мельницу большевиков: многие обыватели стали думать, что с водворением новой власти условия жизни изменятся к лучшему. Бездеятельность Всероссийского Временного правительства, его нерешительность, вытекавшая из его полной беспомощности, нервировала население; являлась тоска по сильной власти, безразлично, откуда бы она ни пришла, справа или слева.

Первые шаги советской власти в Петрограде показывали, что вновь образовавшееся правительство не задумывается над тем, чтобы начать выполнять коммунистические программные задания по водворению социализма в России. Революция выкидывала странные вещи. Невольно вспоминалось то далекое прошлое, когда русские революционеры-народники проповедовали, что Россия вовсе не нуждается в том, чтобы переживать буржуазно-капиталистическую фазу развития, что она может перейти от помещичье-дворянского строя прямо к социализму, а их горячие противники, русские марксисты, в том числе и многие нынешние лидеры коммунизма, с пеною у рта доказывали, что история не знает подобных прыжков, что Россия, промышленно малоразвитая, с полуграмотным населением, должна предварительно «вывариться в фабричном котле» и затем уже двигаться по дороге к блаженному царству социализма. И что же? Пришла революция — и как переменились роли! Старые народники оказываются теперь в рядах противников [294] коммунизма, стремящегося круто повернуть блуждающий корабль русской революции в бухту социализма, а русские марксисты-большевики, создавшие себе кумира из Карла Маркса и присных его, ведут Россию к этой самой социалистической пристани, минуя стадию «вываривания России в фабричном котле».

Думал ли когда-нибудь Карл Маркс, что мировая социалистическая революция может начаться с России, Китая или Монголии, а не с Великобритании, Германии или Соединенных Штатов!

Я много размышлял о противоречиях русской революции и ее причудливых извивах и думаю теперь, что описание этих противоречий могло бы составить целый солидный том.

Я посещал иногда в Иркутске публичные лекции большевиков, ожидая услышать от них хоть что-нибудь вразумительное. Припоминаю, как-то, в один из смутных осенних дней 1917 года, я был на лекции видного иркутского большевика Янсона, в прошлом члена ЦК партии с.-д. Лекция посвящалась вопросам текущей революции. Я со вниманием слушал и все ждал, не коснется ли оратор наконец вопроса о том, что история знает только постепенность, не ведая больших скачков. Я полагал, что лектор постарается избежать этого вопроса, обойдет его молчанием, но, к моему удивлению, он его поставил.

— Нас могут упрекнуть в том, — сказал он, — что мы собираемся вводить социалистический строй в России, когда она не пережила еще буржуазно-капиталистической ступени развития, когда буржуазия не была еще у власти. Но, товарищи, это не так! Мы пережили уже эту стадию развития, когда имели буржуазную республику Керенского...

Я чуть не ахнул от изумления, услышав такое толкование хода российской истории. Мастера демагогии, обмана и лжи, большевики не гнушались никакими средствами в околпачивании невзыскательной аудитории, для которой все могло сойти за хороший товар.

Время шло и в общем успешно работало на большевиков.

Конец октября и весь ноябрь в Иркутске представляли довольно смутную пору. В местном Совете рабочих и солдатских депутатов эсеры и эсдеки все еще имели некоторое большинство голосов, весьма, впрочем, неустойчивое. В воинских [295] частях города было неспокойно. Пехотные части гарнизона уже полностью обольшевичились. Артиллерия еще держалась, но колебалась. Власть в случае опасности могла быть поддержана здесь еще казачьей сотней и юнкерами военного училища и двух школ прапорщиков.

Помню, как-то в один из этих смутных дней по городу поползли тревожные слухи: восстали два пехотных полка. К вечеру послышалась короткая ружейная перестрелка, затем грохнули два или три пушечных выстрела, потом все смолкло.

Оказалось, что действительно взбунтовались два полка, отказавшись подчиняться приказам существующей в Иркутске власти. На усмирение восставших двинулся молодой командующий войсками округа, эсер Краковецкий, захвативший с собой отряд юнкеров и взвод артиллерии. Прибыв на место, Краковецкий бодро, по старой привычке, ринулся в казармы, чтобы попытаться уговорить бунтовщиков. Но последние окружили его и арестовали. На выручку командующего двинулись юнкера и сумели скоро освободить его. Тотчас же последовал приказ артиллерии стрелять по казармам. Были сделаны два-три выстрела, отбившие угол здания казармы, и бунтовщики сдались и сложили оружие.

Этот инцидент был весьма симптоматичен и не внушал радужных надежд на будущее.

В ноябре натиск большевиков на Иркутск крайне усилился. Сюда приехали некоторые видные большевики из Красноярска, в том числе упомянутые выше Шумяцкий и Окулов, оба весьма способные ораторы-демагоги. Кажется, местный Совет рабочих и солдатских депутатов был распущен, и произведены новые выборы, которые и дали в конце концов большинство голосов в Совете коммунистам.

Можно считать, что к концу ноября власть в Иркутске перешла фактически к совдепу. Старый Исполнительный комитет общественных организаций сошел на нет. Возникли новые боевые организации: большевики создали революционный комитет, «ревком», их противники, не ушедшие еще с политической арены, — Комитет защиты родины и революции (за точность этого названия поручиться не смогу). В распоряжении большевиков были пехота и артиллерия города, их противники могли опереться только на казаков и юнкеров. [296]

В начале декабря большевики начали вводить своих комиссаров в важнейшие правительственные учреждения, реквизировать типографии и т.п. Для окончательного торжества их власти им недоставало одного: подчинения юнкеров, в то время весьма значительной воинской силы города.

Юнкера не собирались признавать советской власти и сдавать свое оружие.

Готовилось неизбежное: это — насильственное разоружение юнкеров большевистскими воинскими силами.

Приближалась первая вспышка Гражданской войны.

Декабрьский бой

Было это 8 или 9 декабря, не помню точно.

Я тихо и мирно работал в канцелярии Заводского совещания, помещавшегося на набережной реки Ангары. Приближалась обеденная пора, и я должен был отправляться домой. Перед самым уходом я заметил, что по набережной довольно стройными рядами стали проходить солдаты в боевом снаряжении, с большими сумками, наполненными патронами. Солдаты не выглядели веселыми, шли мрачно, сосредоточенно, медленным шагом.

У меня мелькнуло тревожное предчувствие: куда и зачем они идут?

— Сегодня будут разоружать юнкеров, — спокойно заметил мой военный писарь, словно угадав мои мысли.

Я поспешил домой. Снимал я тогда комнаты в одном из домов по Большаковскому переулку, недалеко от Иркутского военного училища.

Проходя по Луговой улице, я на углу Харлампиевской увидел небольшой отряд юнкеров, с офицером во главе. Юнкера стояли в полном боевом снаряжении. На ногах у них были сибирские валенки, поверх шинелей надеты овчинные полушубки; винтовки за плечами и ручные гранаты, болтавшиеся у пояса, заканчивали собою их боевой наряд.

Походило и в самом деле на то, что скоро должно произойти вооруженное столкновение.

Придя домой, я поделился новостями с женою, наскоро пообедал и тотчас же после обеда вышел из дома «на разведку [297] «: хотелось узнать у кого-либо, что происходит в городе, нужно ли ожидать, действительно, сражения, или все может еще обойтись мирно, путем переговоров.

Я направился к тому отряду юнкеров, который я встретил недавно, возвращаясь со службы. Юнкера продолжали занимать ту же позицию. Они неохотно отвечали на мои вопросы и посоветовали мне не ходить далее. Я пренебрег этим советом и пошел вперед по Луговой улице, намереваясь зайти к одному моему приятелю, осведомленному в городских делах.

Едва я сделал десяток шагов, как началась перестрелка, сначала тихая, потом все более сильная. Несколько пуль просвистели совсем близко. Когда я свернул с Луговой улицы на Дегтевскую, перестрелка была в полном разгаре.

Я не нашел своего приятеля дома и пошел обратно. Было заметно, как улицы опустели: на них уже почти не было видно ни конного, ни пешего движения. Все попрятались по домам.

Я не решился уже теперь пойти домой, ибо пришлось бы проходить через линию боя, вышел на Тихвинскую площадь и зашел в дом коммерсанта К. Н. Глотова, моего приятеля и однокашника по Иркутской гимназии.

Здесь меня встретили радушно, обрадовавшись, видимо, лишнему человеку, и тоже хорошо не знали, какие происходят события. Было известно в общих чертах только то, что большевики разоружают юнкеров. Признаюсь, я думал тогда, что юнкера немного повоюют, а потом сдадутся, как это было, например, в Петрограде, и я завтра утром уже буду у себя дома.

Боевой огонь разгорался тем временем все сильнее и сильнее. К грохоту ружейных выстрелов прибавился треск пулеметов; все это гулко раздавалось в морозной тишине декабрьского дня.

Помню, как уже поздно вечером, когда зажглось электричество, многолюдная семья Глотова и я собрались в столовой, находившейся в верхнем этаже дома. Мы уселись за стол и начали ужинать. Вдруг — дзинь! Шальная пуля пробила окно с улицы и звякнула в противоположную стену, у потолка. Все мы сохранили при этом инциденте полное спокойствие. К концу ужина, где-то совсем вблизи дома, совершенно неожиданно грянул пушечный выстрел, потрясший [298] стены дома и стекла окон, затем последовал другой, третий, и началась настоящая канонада. Оказалось, большевики поставили по Амурской улице, около казначейства, пушку и начали шрапнельный обстрел центральной части города, занятой юнкерами.

Таким образом, я оказался в большевистском районе, а жена моя осталась в юнкерском: мы разобщены.

Поздно вечером потухло электричество на улицах и в домах: были порваны орудийным огнем провода. Перестал действовать телефон. В доме у нас зажгли свечи.

Наступила страшная ночь, не давшая никому спокой ного сна. Не спал до рассвета и я, прислушиваясь к грохоту перестрелки, которая по временам начинала стихать, даже прекращаться совсем, чтобы потом разгореться с удвоенной силой.

Итак, Иркутск дождался страшных дней, думалось мне: до сих пор ему удавалось избегать каких-либо кровавых революционных эксцессов, а сейчас на его улицах гремят первые выстрелы и льется первая кровь. Кто является виновниками этого? Не те ли, кто разжигал классовую ненависть и провозглашал: «Да здравствует Гражданская война!..»

Кто никогда не видел войны, мог теперь наблюдать ее, и притом в наихудшем ее выражении: в виде городского междоусобного уличного боя.

Следующий день не принес ничего утешительного. Бой продолжался. Стали поступать известия о случайных жертвах, убитых мирных гражданах. Улицы в центре города и вблизи его казались совершенно вымершими. Изредка из окон дома, где я находился, можно было увидеть проезжавшие мимо сани, с развевавшимся над ними флагом Красного Креста: нашлись смелые люди, которые ездили по улицам и подбирали раненых и убитых.

Стало известно точно, что юнкера занимают центральную часть города, приблизительно район военного училища, большевики же — всю остальную часть, оцепив кольцом юнкеров. В районе расположения юнкерских сил оказалась одна осажденная большевистская крепость — это генерал-губернаторский дом, где засело несколько сот вооруженных красноармейцев. Сколько было юнкеров-бойцов, никто не знал, в точности. Говорили, что всего несколько сотен, так как далеко не все юнкера решились на вооруженное [299] сопротивление. Большевиков было несколько тысяч. Юнкера были лучше вооружены и имели много пулеметов. У большевиков в пулеметах был крайний недостаток, но зато они имели в своем распоряжении артиллерию, чуть ли не три батареи.

Прошел и еще один день боя. Просвета не было видно. Было очевидно, что большевистские войска не могут одолеть юнкеров. Последние, как рассказывали нам проникавшие в наш район смельчаки, делали удачные вылазки, захватывали большие партии военнопленных и даже задержали несколько видных большевистских комиссаров.

На третий или четвертый день войны в городе появились большевистские подкрепления: пришли красноармейцы из Черемхова. Начались обыски и грабежи. В городе вспыхнули во многих местах пожары, которые никто не тушил. Мирное население начало испытывать муки смертельного ужаса. Исчезли всякие гарантии жизни и безопасности. Многие семьи, особенно в районах боевых линий, проводили дни и ночи в подпольях, при тусклом свете свечей.

До сих пор я не имел никаких сообщений со своей квартирой и ничего не знал о жене. Прорваться туда не было возможности. Приходившие изредка в дом Глотова «осведомители» рассказывали, что Большаковский переулок, где жила жена, был все время под жестоким обстрелом большевистских батарей, так как вблизи этого переулка находилось юнкерское училище и две школы прапорщиков — главная цель обстрела. Один раз мне даже сказали, что орудийным огнем большевиков снесены почти все дома Большаковского переулка и судьба обитателей их неизвестна. Можно представить, как подействовало на меня это сообщение! К чувству подавленности и ужаса, вызываемому во мне гражданской братоубийственной войною, присоединилась еще непрестанная тревога и страх за жену: где она, что с ней? Если даже часть того, что рассказывали мне, правда, то, может быть, она должна была оставить дом и бежать — но куда? Весь город в огне перестрелки — так легко при бегстве попасть под шальную пулю...

Итак, волей-неволей я должен был пока оставаться в доме Глотова.

Как-то в один из вечеров я зашел к художнику Копылову, живущему во дворе дома Глотовых, в отдельном флигеле. [300] Мы сидели с ним и беседовали о страшных событиях этих дней, делились разными предположениями и опасениями. Особенно тревожило нас прибытие черемховских красноармейцев, представлявшихся нам настоящими разбойниками-головорезами. Мы оба почему-то пришли к заключению, что они сегодня же ночью пожалуют на обыск к Глотову и к нему, Копылову; мы стали сговариваться, как быть, и решили: если придут, нужно впустить; все равно, иначе поступить нельзя, а там будь, что будет...

Беседа наша затянулась надолго; я не спешил уходить, да и хозяин рад был гостю, с которым можно было скоротать томительный вечер.

С улицы доносилась отчаянная перестрелка, порою сливавшаяся в сплошной гул.

Вдруг в дверь квартиры Копылова кто-то весьма грозно забарабанил кулаками.

Мы решили, молча посмотрев друг на друга: пришли! нужно открывать двери — и вышли в сени.

Оказалось, стучал дворовый сторож, пришедший предупредить нас, что в соседнем дворе начался большой пожар: от снаряда или от поджога загорелся двухэтажный дом по соседней Дегтевской улице. Мы вышли посмотреть: дом был уже весь объят пламенем, которое выбрасывалось во все его окна. Слышен был сильный треск, пахло гарью. Из усадьбы горевшего дома полился поток беженцев: бежали мужчины, женщины, дети с узлами наспех захваченных вещей в руках — несколько десятков человек. Я не могу забыть до сих пор, как один совсем крошечный мальчик тащил в ручонках, испуганно прижимая к себе, маленького серого котенка.

Бежавшие расположились на эту ночь, с радушного разрешения хозяев, в обширном помещении конторы Глотовых, прямо на полу. Среди бежавших я узнал знакомого еврея-коммерсанта и его жену. Мы разговорились.

— У нашего дома, — рассказал он, между прочим, мне, — стоял красноармейский пост, и потому дом был под сильным огнем. Мы жили почти все время в ванной комнате — с этой стороны было безопаснее. И вот вчера вечером произошло следующее. Слышу, звенят стекла в одном из уличных окон, выламывается рама, и в мою квартиру врываются через это окно пять или шесть красноармейцев и кричат: [301] Это ты стрелял в нас, мы тебя сейчас расстреляем! Становись к стенке!

— Расстреливайте, — говорю я, — если найдете у меня в доме оружие.

Начали производить обыск, и вдруг находят четверть денатурата. Обрадовались.

— Тащи, кричат, четверть сюда! — Я принес и поставил ее на стол. — Давай что-нибудь поесть!

Достал им консервов, дал кусок зажаренного мяса, которое мне с трудом удалось для себя раздобыть. Думаю, авось, беда пройдет мимо. Закусили, выпили, просят дать покурить. Я дал им по сигаре. Покурили, потом ушли — и про оружие забыли...

Рассказывал он все это довольно юмористически, но мне было жутко: от каких случайностей зависела в то время жизнь человеческая!

Тяжело было слушать рассказы и других беженцев, повествовавших о своих скорбях и бедах, которые принесла им нежданная война.

Эту ночь, которую я опять провел без сна, я запомнил надолго, если не навсегда: грозное зарево близкого пожара, треск и шум жадно бегущего по сухому дереву огня, неумолчные раскаты пушечной канонады над городом и непередаваемо тяжкие картины человеческого горя и страданий, так внезапно обрушившихся на головы ни в чем не повинных людей...

Прошел и еще один день. Бой продолжался. Город не переставал гореть. Казалось, он осужден на полную гибель и исчезновение, если война затянется надолго. Мне пришлось наблюдать пожар зданий Государственного банка, расположенного неподалеку от дома, где я находился. Жуткое зрелище представлял этот пожар: грели два больших каменных здания, взвивалось кверху огромнейшее пламя, и кругом не было видно и слышно ни единой души.

В то время стояли тихие, безветренные, морозные дни, какие всегда бывают в Иркутске в декабре, и это спасало город, иначе он выгорел бы весь дотла.

Появились слухи о том, что эсдеки и эсеры стараются побудить большевиков заключить мир с юнкерами. Стало известно, что мирный парламентер с.-д. Патлых, шедший к штабу большевистских войск с белым флагом, был убит по [302] дороге шальной или злонамеренной пулей. К большевикам стали прибывать воинские подкрепления из Красноярска.

На восьмой день боя, к вечеру, перестрелка вдруг затихла. Пошли слухи, что ведутся переговоры о мире, что в особняке бывшего командующего войсками состоялось совещание представителей враждующих сторон, с участием некоторых эсеров и эсдеков. Мы облегченно вздохнули, хотя, признаться, еще не верили в близость мира: казалось, конца не будет этому ужасу, только что пережитому нами.

Наконец, на девятый день, утром, окончательно стало известно: заключен мир. Действительно, стрельба прекратилась, по улицам началось движение; появились прохожие, даже извозчики. Выбрался из своего убежища и я, и полетел домой. Город, особенно в центре, представлял ужасное зрелище. Выгоревшие кварталы, поврежденные телефонные столбы, кучи смотанной в беспорядке проволоки; местами побитые снарядами дома, с кучами кирпичного мусора на тротуарах — все это живо свидетельствовало о недавних боях, здесь происходивших. Очень сильно пострадал Русско-Азиатский банк; позже жена моя рассказала мне, что из окон ее квартиры было видно, как в здание банка большевики выпустили, один за другим, более двенадцати снарядов.

Восемь дней я не был дома и рисовал себе самые мрачные картины того, что могло там произойти. Но, слава Богу, все оказалось благополучно: жена была жива и здорова и дом их не пострадал. Мы радостно встретились, вкратце сообщили друг другу о своем сидении в осаде, и затем я поспешил в Музей Географического общества, о котором мне еще дней пять назад сказали, что он сгорел. И это, к счастью, оказалось неправдой, вызванной, может быть, тем обстоятельством, что рядом с Музеем действительно сгорело большое деревянное здание — госпиталь Женского института. У дверей Музея я еще застал юнкера-часового с винтовкой в руках.

Музей не сгорел, но все же то, что я увидел там, привело меня в настоящий ужас. Почти все стекла в окнах и витринах внутри Музея, несколько сот штук, были выбиты и разбиты пулями; в стенах, в двух или трех местах, я нашел сквозные пробоины, и основательно была повреждена крыша, куда, видимо, попало значительное количество снарядов. [303] В обсерватории оказалась изрешечена пулями труба телескопа. К счастью, коллекции Музея пострадали лишь незначительно.

Я узнал вскоре, что во время боев Музей был занят небольшим отрядом юнкеров, которые обстреливали отсюда стоявший напротив генерал-губернаторский дом, где засели рабочие-красноармейцы. Оттуда, конечно, отвечали. Кроме того, по Музею был открыт одно время артиллерийский огонь с противоположного берега реки Ангары, из Глазковского предместья города. Этим обстоятельством и объяснялось то, что здание Музея так сильно пострадало.

Весьма сильно пострадало также и здание генерал-губернаторского дома, где после революции помещались Исполнительный комитет общественных организаций и Совет рабочих и солдатских депутатов. Я узнал впоследствии, что засевшим в доме красноармейцам тоже пришлось пережить жуткие дни. Они, не рассчитывая на долгие бои, не имели с собой больших припасов, и, когда бои затянулись, они стали испытывать жестокий голод. Не было у них также и воды для питья. Каждый смельчак, решавшийся выбежать с ведром в руках за водой к Ангаре или просто за снегом во двор, падал, сраженный меткими пулями юнкеров. Окна в здании оказались выбитыми чуть ли еще не в первый день боя, и в доме стоял страшный декабрьский холод. Красноармейцы топили печи, чем только могли: выламывали куски из паркетного пола, сожгли почти всю мебель дворца и даже картины.

Наконец, не выдержав всех этих испытаний, они сдались в плен юнкерам и были уведены, кажется, в помещение Военного училища.

Невольно вспомнил я о своей предусмотрительности. Приблизительно за месяц еще до разыгравшихся событий я написал от имени Географического общества письмо в Исполнительный Комитет с просьбой препроводить в Музей на хранение все имеющие историческую ценность предметы из числа тех, что находились в генерал-губернаторском доме. В ответ на это письмо в Музей прислали все портреты иркутских генерал-губернаторов, в том числе Сперанского и Муравьева-Амурского, некоторые фотографические группы, стенные гобелены, две большие и весьма ценные фарфоровые вазы и большой оригинальный портрет поэта Державина, [304] изображенного художником в собольей шубе и шапке, подаренных ему почитателем таланта поэта, иркутским купцом Сибиряковым, прежним владельцем генерал-губернаторского дома.

Предусмотрительность моя была, конечно, небольшая, так как все эти предметы, как и самый музей, могли погибнуть в только что закончившемся бою.

Но так или иначе предметы эти уцелели, оказавшись немыми свидетелями пережитых событий. Несколько пуль просверлили все-таки богатую шубу Державина, который, казалось, с удивлением посматривал на меня, когда я бродил по залам музея, пробираясь среди множества разбросанных по полу пустых патронных гильз.

Из рассказов сторожа музея я узнал, что юнкера, засевшие в музее, почти не имели потерь. Было только двое раненых, один тяжело, осколком снаряда в ногу.

Вернулся я домой, и здесь жена моя уже подробно рассказала мне, как она переживала события.

С самого начала боев дом, в котором находилась жена, попал в центр ожесточенного обстрела большевистской артиллерии. Снаряды почти непрерывно пролетали над домом и вблизи его; один раз осколком снаряда расщепило угол дома. В незапертое ставнем окно дома однажды влетело несколько шрапнельных пуль, едва не попав в хозяйку квартиры, стоявшую на подоконнике, чтобы наблюдать за полетом снарядов в Русско-Азиатский банк. Две ружейные пули, одна за другой, пробив ставень и стекла двойных рам в другом окне, влетели в комнату и, перелетев через нее, ударились в противоположную стену; по счастливой случайности обитательница этой комнаты только что из нее вышла.

Все жильцы дома ютились в обширном коридоре, разделявшем дом на две половины: так им казалось безопаснее. У хозяйки квартиры были ранее припасены продукты, мясо и дичь хранились во дворе под снегом, так что недостатка в пище не испытывали. Только прислуге приходилось доставать это мясо с опасностью для жизни, так как двор буквально засыпало шрапнелью. С водой обстояло хуже: доставали с того же двора снег, который шел для питья и для умывания, и держали эту воду очень экономно.

Когда вспыхнули первые пожары — это было ночью, — обитателям дома показалось, что горит где-то совсем близко. [305] Значит, нужно уходить. Но куда? Единственный путь был к Военному училищу, расположенному на весьма небольшом расстоянии; но пройти этот краткий путь можно было, только ежеминутно рискуя жизнью. Стали собираться. Кто брал с собой ручные саквояжи с ценными вещами, кто узелок с бельем и платьем, а соседка жены по комнате взяла только две большие иконы, благословение ее матери. Надели шубы и приготовились выходить. В это время один из жильцов дома, присмотревшись к пылавшему пожару, сказал, что, по его мнению, горит где-то далеко, приблизительно по Харлампиевской улице. Действительно, как оказалось потом, горел пассаж Второва, первоначально разграбленный дочиста прибывшими из Черемхова красноармейцами, а потом подожженный ими. Все понемногу успокоились и остались дома.

Жена моя рассказывала, что по мере усиления боевого огня она уже свыклась с мыслью о возможной смерти и не страшилась ее, но это постоянное ожидание смерти было непереносимо. Зловещее жужжание каждого приближавшегося снаряда несло в себе возможность гибели, а сколько их пролетело над ними! Мучило жену и то, что в такие страшными минуты нашей жизни мы с ней оказались не вместе. Она ничего не знала обо мне в течение семи дней, когда наконец пробравшаяся каким-то образом к ним приятельница ее сообщила ей, что я жив, здоров и нахожусь в доме Глотова.

Иногда днем жена выходила на крыльцо дома, во двор, чтобы подышать свежим воздухом. Незабываемые впечатления, по ее словам, испытывала она тогда: тихий, невозмутимо ясный морозный день; снег ярко блестит под солнцем; голубое, чистое небо мирно раскинулось высоко вверху; мертвая тишина, не слышно ни человеческого голоса, ни лая собак, только гулко хлещут, как удары бича по мерзлой земле, ружейные выстрелы, жужжат и грохают снаряды и между двумя попаданиями отчетливо слышно, как шуршит и осыпается камень и кирпич поврежденных зданий. По ночам же чьи-то осторожные шаги скрипели иногда по снегу двора — проходили ли это, перескочив через забор, юнкерские разведчики, или большевистский партизан искал укромного местечка для засады, неизвестно было, но жена всегда испытывала жуткое чувство какой-то обреченности, [306] потерянности, когда слышала эти таинственные ночные шаги.

Все дни и ночи, пока длился бой, жена моя не могла сомкнуть глаз. В минуты сильных нервных потрясений сон совершенно уходит от нее. Так было и в мае, когда нас держали в осаде выпущенные из тюрем грабители. Естественно, что все пережитое оставило в ней глубокий след. Долгое время после иркутских боев жена не могла спокойно видеть высоких каменных домов: они все представлялись ей не целыми, а лежащими в груде развалин и вызывали тяжелое чувство, заставлявшее ее отворачиваться от них.

Однажды, рассказывала жена, все они были очень напуганы: раздался сильный стук в ворота и крики: «Открывайте, не то бросим бомбу!» Посовещавшись минуту, решили открыть калитку. Вошли несколько юнкеров, вооруженных до зубов, — винтовки, револьверы, гранаты у пояса. У всех измученные, обветренные лица. Сердито они сказали: «Мы обыщем ваш двор, у вас тут где-то прячутся большевистские партизаны». Их провели во двор; обыск не дал никаких результатов. Позже стало известно, что большевистские добровольцы, прячась за поленницами дров или где-нибудь под воротами, часто выводили из строя юнкеров, стреляя в них из своих засад, и были почти неуловимы. Это страшно нервировало юнкеров. Ими все-таки захвачены были по соседству с нашим домом двое или трое таких стрелков; что с ними сделали, жена не знала.

Между прочим, она рассказала мне любопытный случай. Когда я в первый день боя ушел из дому на разведку, жена тоже пошла к приятельнице на Нижне-Амурскую улицу, но ее не пропустили туда солдатские посты. Возвращаясь, она попала под начавшуюся ружейную перестрелку и по опустевшим уже улицам почти прибежала домой. Было это в 4 часа дня, и в этот момент грохнул первый пушечный выстрел из-за реки. Входя в калитку своего дома, жена увидела, что за ней проскользнул в калитку огромный черный сенбернар. Собака дрожала всем телом, прижималась к ногам жены и неотступно следовала за ней по пятам, пока она не вошла в дом. Сенбернар пролез за ней и забился в угол передней, выражая всем своим видом самый глубокий ужас. Прислуге с большим [307] трудом удалось вытолкать его обратно во двор. Куда он делся потом, жена не знала. Маленькая собачка нашей квартирной хозяйки тоже во все время боев жалась к людям и ни разу не лаяла, живя в каком-то безмолвном ужасе. Один раз, когда затихла ненадолго пальба, горничная хотела вынести ее на воздух, но, только что она открыла уличную дверь, собачонка начала рваться у нее из рук, чуть не кусала ее и, вырвавшись, стремглав убежала обратно в комнаты, где и забилась в самый дальний угол.

Атмосфера ужаса, воцарившаяся в городе, заражала собой не только людей, но и животных. Никто за эти страшные дни действительно не слышал лая собак и ржания лошадей. Животные затаились вместе с людьми.

Что касается обысков и грабежей, — в районе, занятом юнкерами, их, конечно, не было, и в этом отношении осада для моей жены прошла спокойно. Никаких эксцессов со стороны юнкеров никто не боялся: все это были вежливые и воспитанные молодые люди. Как и везде в России, это были последние лояльные защитники Всероссийского Временного правительства.

Город понемногу начал приходить в себя после пережитых потрясений. Улицы оживали; начали убирать груды мусора и кучи спутанной телефонной проволоки; открылись мелочные лавки. Электричество не действовало — в первый раз оно загорелось в Рождественский сочельник, в виде праздничного подарка жителям.

В нашу квартиру началось оживленное паломничество друзей и знакомых, принесших с собою много новостей. Всем было чем поделиться друг с другом. Оказалось, дни Гражданской войны ознаменовались многими трагическими эпизодами среди мирного населения города.

В весьма опасном положении очутился, по рассказу одного из знакомых, бывший губернский комиссар И. А. Лавров, который был в то время арестован большевиками и находился на городской гауптвахте. Когда начались пожары, загорелось и здание гауптвахты. И. А. Лавров сидел под замком и выйти из горящего здания не мог, так что ему угрожала страшная гибель. Но в самый последний момент караульные солдаты, видя, что делать им тут больше нечего, бежали из гауптвахты, не позабыв, к счастью, отпереть [308] дверь арестованному, и И. А. Лавров благополучно вышел из пылавшего дома.

Ужасный случай произошел в семье моего товарища по гимназии, присяжного поверенного А. А. Молодых. В доме находился он с женою, малолетняя любимая их дочка и няня. Боясь оставаться в осажденном городе, они решили уехать в одну из пригородных деревень. Был уже нанят извозчик с лошадью и ждал их. Одевшись и одев девочку, они стали выходить из дома таким образом: впереди шла мать, в середине няня с ребенком, а отец замыкал шествие. Сделано это было с таким расчетом, чтобы, с какой стороны не прилетела бы пуля, от нее пострадали бы отец или мать, а дитя осталось невредимо. Когда они спускались по лестнице во двор, в окно влетел большой осколок снаряда, попал прямо в девочку и убил ее наповал. Няня была слегка ранена, родители не получили никаких повреждений.

Ужасный рок все-таки подстерег ребенка, несмотря на всю силу горячей родительской любви и заботливости... В дальнейшие дни войны их квартира абсолютно ничем больше не пострадала, не залетали ни пули, ни снаряды, не было пожаров, и, не вздумай они уезжать, быть может, ребенок остался бы жив.

В смятении и ужасе от неожиданно нагрянувшей беды люди, естественно, терялись и не знали, как поступить лучше, как вернее угадать, чтобы спасти жизнь свою и своих близких.

Были и менее трагические, но тоже жуткие эпизоды. Во время пожаров один старик-домохозяин, хорошо знакомый мне, вздумал, воспользовавшись минутным затишьем, влезть на крышу своего дома, чтобы посмотреть, где именно горит, — и упал, сраженный насмерть пулею. Таких случайных жертв войны оказалось немало. Общее впечатление было таково, что большевики стреляли намеренно прямо в тех, кто показывался у них на виду.

Рассказывали мне знакомые и о таких случаях.

Один из служащих почтово-телеграфной конторы решил, что наиболее ценные свои вещи он лучше сохранит, если перенесет их из квартиры в здание конторы. Так он и сделал. Квартира их счастливо избежала всяких опасностей: не было повреждений снарядами, не приходили с обыском, ничего не пропало. Вещи же, сданные на хранение в почтово-телеграфную контору, все были растащены. [309]

Семья директора страхового общества «Россия» П. и он сам бежали прямо из-за стола с ужином из своей квартиры, оставив тарелки с недоеденными кушаньями и не захватив с собой никаких вещей. Во все время боев они укрывались в большом каменном здании страхового общества. Вернувшись по окончании войны домой, они увидели квартиру абсолютно нетронутой, все было на своих местах, ничего не пропало, и на столе в столовой стояли тарелки с замерзшим супом.

В обоих последних случаях квартиры указанных лиц находились в районе, занятом юнкерами. Были, наоборот, квартиры в большевистском районе, покинутые их владельцами и начисто ограбленные большевиками.

Итак, война закончилась. Но победили ли в бою большевики? Нет. Они не смогли сломить упорного сопротивления юнкеров. Последние дрались храбро и ни пяди занятой ими территории не уступили большевикам. Война закончилась фактически победой юнкеров, и ее результаты необходимо было закрепить теперь в мирном соглашении.

Нужно констатировать тот факт, что вся гражданская война в Иркутске прошла без издевательств противников друг над другом: пленные были в том и другом лагере, но убийств пленных или их мучений не производилось ни той ни другой стороной.

Гражданское население города участия в войне не принимало, если не считать организованных большевиками из рабочих отрядов красноармейцев. Юнкера дрались одиноко, поддержанные лишь небольшим отрядом иркутских казаков. Добровольцы из горожан на их стороне насчитывались единицами.

Жертв декабрьского боя в Иркутске оказалось довольно значительное количество: было убито до 50 юнкеров, несколько офицеров, до 400 солдат-большевиков и несколько десятков человек мирных граждан города.

Мирное соглашение

Враждующие стороны договорились и пришли к мирному соглашению, которое и подписали. Большевики сдали свои позиции. Они согласились на учреждение в качестве органа власти Губернского комитета, который должен [310] был быть построен на коалиционных началах, и дали обещание убрать из правительственных учреждений своих комиссаров. Юнкера, со своей стороны, должны были разоружиться, что они, по политической своей доверчивости, сразу и сделали.

Я не знаю, действовало ли это мирное соглашение один день или два. Но, как только юнкера сложили оружие, большевики окончательно захватили власть в свои руки. Никакого Губернского комитета, конечно, не было учреждено.

Большевики подписали «мирный договор», но какое значение могли иметь их подписи и самый договор, если перед ними не было больше вооруженного противника, а сами они располагали уже к этому времени значительными воинскими подкреплениями, пришедшими из Красноярска и других городов Сибири к западу от Черемхова.

Чрезвычайный Сибирский областной съезд

В то время как на улицах Иркутска шла междоусобная война, гремели орудийные выстрелы и щелкали винтовки, в Томске собрался и заседал Чрезвычайный Всесибирский съезд. Открылся он 6 декабря, при наличии 155 делегатов из разных мест Сибири и продолжал свои работы в течение девяти дней. Съезд этот, созванный в такое тяжкое и бурное время, должен был выявить свое отношение к факту захвата большевиками государственной власти в России и приступить к организации сибирской краевой власти, которая должна была изыскать меры к спасению Сибири от надвигающегося разрушения ее хозяйственной и государственной жизни.

Обстановка в этому времени сложилась так, что многие организации края, в том числе даже революционно-демократические, стали искать в областничестве путей и средств к тому, чтобы избежать водворения в Сибири советской власти, и уже смотрели на создавшиеся тогда сибирские областные учреждения как на опорные пункты для борьбы с большевизмом. Росли областнические и даже сепаратистские симпатии в верхах сибирского общества, в низах же его накапливались запасы большевистской разрушительной [311] энергии. В это время как раз многие из ярых врагов сибирского сепаратизма становились неожиданно для себя своеобразными сепаратистами, готовыми даже на полное отделение Сибири от России, лишь бы можно было избавиться от ужасов наступавшего большевизма, быстро распространявшегося от центра к периферии.

Я не мог выехать на этот съезд, хотя, насколько помню, я был избран туда делегатом от Иркутского губернского союза потребительских кооперативов.

Желая декларировать свою связь с революционными кругами населения, съезд принял известную резолюцию «о создании во имя спасения Сибири общесибирской социалистической, от народных социалистов до большевиков включительно, власти, в лице Сибирской Областной думы и Областного совета, ответственного перед Областной думой»... и в дальнейшей формуле перехода косвенно пояснил, что могут считаться приемлемыми только те большевики, которые стоят за Всероссийское Учредительное собрание и областное народоправство Сибири. Согласно этой резолюции, так называемые цензовые круги, т.е. попросту все несоциалисты, отметались от участия в работе Сибирской Областной думы.

Томский съезд, состоявший, по своему партийному составу, на 90% из социалистов, и в частности из эсеров, вышеуказанной резолюцией отдал свою дань демагогии, надеясь в этой плоскости вышибить почву из-под ног большевиков и мало заботясь о принципах истинного народоправства.

Съезд прошел в тревожной атмосфере, под угрозой разгона его большевиками. Томские большевики уже грозились в это время в своих публичных выступлениях залить Сибирь кровью областников.

Во временный Сибирский Областной совет, избранный на съезде, вошли Г. Н. Потанин, П. Я. Дербер, А. Е. Новоселов, Г. Б. Патушинский, М. Б. Шатилов и А. А. Ермеков. Почти всем этим лицам пришлось так или иначе выдвинуться впоследствии, в эпоху Сибирского правительства. [312]