В центр Карачаевской области город Микояншахар мы с мужем и крошечной дочкой Таней приехали в 1940 году, незадолго, следовательно, до начала войны. Я по распределению окончивших ЛГУ получила направление в Карачаевский педагогический институт муж Илья Илларионович Галич, из — за меня оставил научную и музейную работу в Ленинграде и, получив направление министерства, устроился преподавателем в этом же институте.

Микояншахар — небольшой, зеленый городок в чаще между лесистыми горами на слиянии Кубани и Теберды. Всего 2–3 улицы и окраины рабочих поселков шахтеров. Городок нас пленил. Зимой — достаточно снежной и мягкой — он был окружен серебряными вершинами гор. Весна наполняла городок ароматом ярко — желтых рододендронов, цветущих по всем склонам. Летом — горячее солнце и прохладный ветерок, голубые бабочки над изумрудной Тебердой. Осенью — упавшие листья, красками напоминающие старинные персидские ковры. Сухой, здоровый воздух. Остались очень светлые и теплые воспоминания о преподавательском коллективе, продолжавшем работу и после освобождения области от немецких захватчиков, до 1944 года, когда наш институт был объединен с Пятигорским пединститутом.

Я хорошо помню своих студентов, это был целый интернационал: карачаевцы, черкесы, осетины, кабардинцы, русские и украинцы. Жили студенты в общежитии, питались в общей столовой, но все же в их отношениях были и сложности, связанные со многим... Наибольшими предрассудками отличались карачаевцы. С ними было достаточно трудно... С одной стороны, они жадно впитывали знания, с большим уважением относились к нам, учителям, старались всё, что им преподавали, запомнить, но в то же время все это ложилось на почву наивных представлений, смешанных с различными традициями, в том числе и мусульманскими, особой патриархальностью. Приведу один случай [...] После зимних каникул студенты 1-го курса вернулись в общежитие. Привезли, конечно, различные вкусные продукты из дома... В первый же день вспыхнула ссора. Студенты — карачаевцы оскорбились: станичники (из казаков) начали есть свиной шпик. Слово за слово — началась потасовка. Пришлось разбирать этот конфликт, вмешиваться преподавателям. Разобрались, конечно, развели по разным углам, поговорили об уважении к национальным традициям, а заодно и о пережитках. Помню, как один из студентов — карачаевцев Нубиев в ссоре укорял другого за лицемерие: «Ты, как боярин Шуйский, то одно, то другое говоришь, то, что тебе выгоднее!» Понятно, как преподаватель истории я была польщена — усвоил — таки историю и даже осовременил ее, иначе он и не мог воспринять прошлое.

Война скатилась на нас как снежная лавина. В воскресенье 22 июня мы возвращались с прогулки — были высоко в горах; у первых домов группами стояли люди, все слушали голос из репродуктора. Веселый смех, шутки, с которыми мы шли, прекратились разом. Все притихли — началась война. С этих пор всё переменилось.

На другой день провожали первых новобранцев: преподавателя Галиева (он не вернулся с войны); студентов Иванчука — участника наших археологических экспедиций (он тоже погиб), Мухтара Байчирова, Байрамирзаева и других.

Каждый день провожали. Институт примолк.

1941-й, сентябрь. Начались занятия, но в аудиториях были почти одни девушки. Появились новые студенты из числа эвакуированных с Украины, Молдавии, бежавшие от фашистов.

С трепетом мы все следили за событиями под Москвой, на Ленинградском фронте. Мамочка, сестра Наталия с Люсенькой остались в Ленинграде. Мама писала, что Николай — муж Наташи — ушел на фронт добровольцем. Потом письма перестали приходить.

Вокруг Ленинграда сжималось кольцо блокады и голода.

В начале февраля 1942 года по льду Ладожского озера Наташа с мамой и Люсенькой были вывезены из Ленинграда. Не доезжая до станции Бабаево, умерла мама... В конце марта мы с Илюшей в Черкесске встретили Наташу с дочкой.

Люсенька — крохотная и прозрачная, с огромными печальными глазищами на исхудавшем личике. Она ни разу не улыбнулась, не реагировала ни на что, только крепко держалась ручонками за свой детский горшочек — больше всего она боялась его лишиться. Она была застужена и поминутно просилась "на горшочек". Забыть этой встречи невозможно. Приехали в Микояншахар. Понемногу они стали приходить в себя, хотя Люсенька почти не разговаривала, сутулилась, ступала неуверенно тоненькими ножками и держалась все время за руку или за подол матери.

Илюша постоянно отсутствовал, был в командировках, читал лекции, а я, после ухода на фронт секретаря ОК ВЛКСМ Азарова, осталась за него.

Летом 1942 года немцы воспользовались отсутствием второго фронта, все свои резервы перебросили на советско-германский фронт, сосредоточив их на юго-западном направлении; вошли в районы Воронежа, Сталинграда, Новороссийска, Пятигорска. Группа войск генерала Клейста вышла к северным склонам Кавказского хребта, 1-я и 4-я горнострелковые дивизии "Эдельвейс" 49 корпуса генерала Конради двинулись к перевалам, стремясь овладеть ими и выйти к южным склонам Кавказских гор.

Август 1942 г., Микояншахар — центр Карачаево-Черкесии. Фронт совсем был уже близко. Ночью за темными силуэтами гор, как дальняя молния, взблескивал огонь орудий. На вершинах, во тьме горела сухая трава и длинные змеи пламени неожиданно превращались в знаки и буквы. Погруженный в сумрак затемнения, маленький город в горах освещался этими огромными огненными знаками. Белые дома, улицы выступали из тьмы. Здесь все еще был тыл. Тревога заползала временами в сердца людей [...] Кто жег траву, выписывая фантастические огненные фигуры и знаки?

В последних числах июля муж неожиданно уехал в командировку в станицу Преградную, чтобы прочитать несколько лекций, но немцы отрезали дороги, и Илья Илларионович остался в Преградненском партизанском отряде, действовавшем в горах Карачаево-Черкесии. Перед отъездом он на несколько минут забежал домой. У меня не было времени собрать ему вещи в дорогу — я торопилась закончить отчет об агитационно-пропагандистской работе ОК ВЛКСМ. Вещи собирала моя сестра Наташа. В эти короткие минуты муж успел сказать о положении на фронте. Я узнала о том, что возможно отступление в горы части армии, об идущей подготовке и организации партизанских отрядов. Муж ушел, напомнив еще раз о необходимости на всякий случай приготовить сухари на дорогу. Больше мы с ним уже не увиделись... Простились тогда мы в коридоре, я даже не вышла его проводить. Он сказал, что возвратится через несколько дней...

На минуту обожгла мысль: "Командировка в самый дальний район области... а фронт ближе и ближе. Скорее бы возвращался". Несколько дней промелькнули. Муж не вернулся. 4 августа собрали комсомольцев города. Должен был выступать с докладом "О международном положении" лектор ЦК. Ждали долго. Меня позвали к телефону. Из ОК ВКП (б) сообщили об отмене лекции, а 5 августа была объявлена эвакуация города. Ночью жгли документы архивов. Позвонили из ОК ВКП (б), напомнили о необходимости взять удостоверение об эвакуации. Я спросила о муже. Видимо, ему о нас уже сообщили, отвечал т. Коротченко.

В обкоме было необычно. В коридоре сидели люди с походными мешками. Я узнала тт. Забродского и Якубовича. Забродский ехал в Преградную, и я просила передать мужу маленькую записочку, в которой сообщала о себе и семье, просила не беспокоиться, мы тоже эвакуируемся из города. Разве могла я тогда предположить, что мне не удастся вывезти из города семью! (Тогда же я узнала, что муж уехал в командировку, имеющую целью нечто иное, нежели лекции.) Может быть, и он не знал об этом, уезжая? Я прибежала домой и подняла сестру с постели. Надо было собираться. Я выдвинула ящики письменного стола, сложила документы, фотографии. Все лишнее сожгла в плите. В 3 часа ночи вместе с сестрой побежали в обком для получения денег (жалованья мужа) и продуктов на дорогу. В госпиталях, которые размещались в помещении института и "Дома Советов", было темно, но никто не спал. Приходили какие-то люди. Улицы были совершенно темные, ни огонька. Зловещими казались этот мрак и тишина.

Что это была за ночь! Еще ужаснее утро. Свет не рассеял ноющей боли приближающейся беды. Чуть забрезжило, потянулись раненые из госпиталей. Несчастные, страдающие от боли люди, с перевязанными руками, головой, на костылях, они шли пешком по дороге к Марийскому ущелью, направляясь в Кисловодск. Холодное серое утро было тоскливым. Сердце больно сжималось от горя при виде этих людей, идущих длинной странной вереницей. Распахнутые двери и окна госпиталей с тоской смотрели им вслед.

Холодный туман окутывал горы. Солнце вставало медленно, и лучи его не грели.

Я шла по улицам притихшего города. Пахло гарью, в воздухе метался пепел, во многих домах были уже раскрыты пустые окна. У ворот стояли подводы с вещами. Люди куда — то уезжали. Да, враг приближался. Группами, с походными мешками, люди сидели у здания обкома, горсовета и военкомата.

Через несколько минут я узнала, что машина, в которой должна была уезжать и моя семья, ушла. Ушла раньше намеченного срока. Транспорта для эвакуации больше не было. Напряжение и волнение ночи вылилось в слезах. Перспектив для выезда из города было все меньше и меньше.

Мне говорили, что муж еще может приехать в город. Теплилась надежда. Если бы мне удалось отправить семью, я осталась бы в отряде. Говорила с секретарем ОК т. Эркеновым. Он не очень приветствовал мое решение, говоря, что, во — первых, необходимо отправить семью, во-вторых, в горах нужны сильные люди. (Эркенов вскоре погиб. Схваченный врагами, он был расстрелян.) Но как отправить сестру с детьми?

Как страшно ходить по пустому городу, недавно, неделю назад живому и веселому! Какая жуткая тишина вымерших улиц. Немногих знакомых можно было еще встретить. Я видела редактора городской газеты "Красный Карачай". Как странно, что он был здесь! Встретила студентку Карачаевского Педагогического института, она удивилась, увидев меня. "Почему вы не уехали? Вам нельзя оставаться, ни в коем случае. Приходите ко мне, я постараюсь вас спрятать в лесу за Кубанью", — говорила она. "И в самом деле, надо уйти за Кубань", — думала я [...]

В эти дни я виделась с Ниной Пономарчук, также студенткой исторического факультета. Она была озабочена надвигающимися событиями [...] Узнав от меня, что никакой эвакуации института не предполагается (да и поздно было, в сущности), она задумалась. Что делать? Идти в отряд? Я поддержала ее мысль. Через день я видела ее уже одетой в форму защитного цвета, вооруженной.

Кто знал, что через 2-3 недели она погибнет в бою. В моей памяти она стоит задумчивая, эта живая, всегда смеющаяся девушка. Ее забыли. Она не успела сделать многого и погибла одной из первых. Кто знает, где остался ее одинокий труп? Обстоятельства сложились так, что ее не искали.

Последние дни в Микояншахаре. Я видела партизан, они были еще в городе. 8 августа я встретила секретаря ОК ВКП (б) т. Романчука. Он похвалил меня, что я не поддалась панике, и заверил, что не оставит мою семью без помощи. В то же время посоветовал уйти из города в станицу или аул. Вечером того же дня к Романчуку в штаб пробралась моя сестра Наташа. Она беспокоилась за меня в момент приближения врага и просила помочь нам всем скрыться. Ей обещали не оставить нас в час действительной опасности.

До сих пор не понимаю, что заставляло Романчука подобным образом говорить? Неужели и ему не были известны размеры опасности и время ее приближения? Десятого августа я еще пыталась связаться по телефону со станицей Зеленчуковской, чтобы сообщили мужу, что мы остались в городе. Я уже поняла — никто помочь нам не может. В отчаянии написала Романчуку письмо и передала его. В письме я писала: "Меня оставили в городе. Если это вызвано особыми соображениями, то это не следовало от меня скрывать. Я поняла и приняла бы это, как необходимое. Мне ничего не сказали, не подготовили. Зачем нужно было жертвой делать всю семью. Детей? Почему их не увезли?»

Это было написано в минуту страшного отчаяния. Через несколько часов после того, как я передала письмо, никого уже не было в здании обкома. Висели оборванные провода телефонов, пустым и мертвым было помещение. Все это было так непонятно: город пустой, семьи ответственных работников отправлены, а меня хвалят за то, что не поддалась влиянию паники и остаюсь в городе! Там же оставалось еще несколько человек из отряда, который должен был уйти к Теберде. Везде царила полная анархия. Из госпиталей тащили остатки продуктов, карачаевцы вытаскивали койки, сцепляли их и тянули по асфальту улиц длинными поездами. Непонятная алчность изумляла. На траве и мостовой, как выпавший снег, белели дорожки рассыпанной муки. Валялись разбитые бочки с огурцами, сильно пахло старой капустой. Во дворе госпиталя кричала тонким голосом и причитала женщина. Слышались выстрелы, крики. Бродили очень странные, все высматривающие люди и огромные собаки — кавказские овчарки.

11 августа. Утро. Зловещие языки пламени взвились к небу, едкий дым пополз над городом. Горел хлебозавод — днем летал вражеский бомбардировщик. Около двух часов дня взрывы сотрясли воздух. Рвали шахты. Враг близко, совсем близко! Ушел в горы, к перевалам вместе с сыном директор института Леонов. Накануне где-то сумел добыть машину заведующий учебной частью Ткачев. Обещал до Курорта — Теберды взять и нас. Обманул. Я долго и горько плакала. Это была последняя мелькнувшая надежда на спасение. Вокруг все было чужим и враждебным. Без дум, надежд, я часами лежала, глядя в потолок. Теперь все кончено. Враг через несколько часов должен быть в городе.

Вечером попробовали выйти на дорогу. По дороге на Теберду шли и ехали в арбах люди, за ними сплошной массой шли стада красно-рыжего скота. Уже несколько часов пыль застилала притихшие и насторожившиеся улицы города. В арбах мешки, домашняя кладь, грязные, безразличные ко всему, испуганные дети, здесь же утки, куры. Эти уходящие от врага жители Армавира, Кавказской и других городов и станиц, усталые, запыленные, подавленные и плохо понимающие, что ждет их впереди, были равнодушны к нам, стоящим у дороги и ждущим помощи. Никто не взял нас на свою повозку. Тревожные отрывочные фразы долетали до нас из уст прохожих. Враг в 10-ти километрах от города. Идет бой. В лучшем случае ночь отделяла нас от врага. Вернулась домой молча.

Я вдруг приняла решение: завтра утром уйти пешком в Теберду. Стемнело. Пришли с нами проститься остающиеся сослуживцы. Мы должны были провести последнюю ночь в своем доме. Завтра двинемся в горы. Дети уснули. Разве могли мы спать? [...] Враг так близко, его можно ждать каждую минуту. Я приготовила все для того, чтобы уйти через окно при неожиданном появлении немцев. В минуты короткого сна вставали картины, заставлявшие обливаться холодным потом. В полночь погасло электричество, и стены дома сотрясались от взрывов. Электростанция взорвана. Мы подошли к окнам: в непроницаемую темноту погрузился город, и в этой темноте зловеще вспыхивало зарево догоравшего пожара. Ночь притаилась, затихла. Жизнь, казалось, ушла. Сколько еще тянулись эти часы последней ночи! Перед рассветом все забылись тяжелым сном.

12 августа. Все готово. Кучи отброшенных вещей лежат посреди комнат. Теперь только осталось прибрать все с пола, запереть квартиру и двинуться в путь. Дети тоже имеют на спинах маленькие узелки. Тюки очень тяжелы. Но что оставить из взятого? В них только сухари, сыр, масло. Без этого через 2–3 дня мы уже начнем голодать, а никому не известно, сколько придется сидеть в горах, когда придет освобождение?

Мысль о партизанском отряде меня не покидала. Я ничего не говорила, Наташу это напугает. Да и к чему говорить? Сумею ли отправить всех их в безопасное место? Думала, что можно будет подняться на кош к знакомым карачаевцам. Бросив последний взгляд на дом и провожающих нас людей (они прощались с нами как будто навсегда, словно провожали нас в могилу!), мы двинулись в путь. Бедные девочки (Люсе было 3, Тане — 4 года), они не знали, сколько дней им придется идти, спать на земле, мерзнуть и голодать!

У последнего городского дома мы остановились, чтобы отложить часть сухарей и хлеба. Мы сгибались под тяжестью ноши, а пройти нужно было многие километры. Из дверей дома вышли две женщины. Они пришли в ужас от того, что мы с маленькими детьми пустились в неизвестный и трудный путь. В знакомых людях мы не встречали поддержки: провожающие наше решение не одобряли. Значительно легче было бы принять решение и уйти из дома в неизвестность, когда видишь одобрение, если вокруг люди, которые делают то же, что и мы. Но к 12 августа город был почти пустым. Все, кто стремился уйти, ушли или окончательно остались и смирились с судьбой. Мы шли одни по пустой и знойной дороге, и все говорили: "Вы идете на гибель, оставайтесь, вам не уйти".

Мы, положим, были не совсем одни. С нами ушли две собаки: они сбежали со двора вслед за нами, будто тоже чуяли недоброе. Это была странная процессия: две женщины с тяжелыми ношами, две маленькие девочки и две собаки. От города мы отошли 10–12 километров. Солнце нестерпимо жгло, и мы выбились из сил. Дети натерли ноги. Несколько групп бойцов обогнали нас. В ответ на наши расспросы они говорили, что немец близко, мы не успеем уйти. Один из нагнавших нас бойцов сильно хромал. Кровь выступала из-под промокшей тряпки. Это был азербайджанец. Поравнявшись с нами, он вдруг остановился, молча протянул свою палку, на которую опирался, и знаками показал, чтобы я надела на эту палку груз, лежащий на моих плечах. Несколько десятков шагов мы несли мешок вместе. Какими грустными, добрыми и молчаливыми глазами он смотрел на детей, покорно идущих по каменистой дороге в этот знойный день. На одном из поворотов дороги мы остановились, потому что были не в силах идти дальше. Долго он смотрел на нас, оставшихся под тенью деревьев у дороги. Силы иссякли. Дети через несколько минут уснули, свернувшись под кустом. Я думала, что останемся в лесу, уйдем потом к партизанам. А может быть, немцы не пойдут в горы? Прошли часы. Сколько? Кто знает? Быстро прошли мимо еще 2–3 группы бойцов. Это из окружения. Я раздавала хлеб: все равно нести нет сил. Потом дорога совсем опустела. Ни одного звука не долетало со стороны города. Были ли уже там немцы? Чтобы стать незаметными со стороны дороги, мы забрались глубже в чащу кустов. Солнце стало скрываться за вершинами, и не так сильно томил зной. Приближался вечер. Мне послышался топот скачущей лошади. Почему — то я решила, что это не враг. Пожилой всадник карачаевец показался из-за поворота дороги, вынырнув из-за скалы. Я преградила ему путь. Карачаевец, не останавливаясь, махнул рукой и сказал: "Позади идет пустая линейка!»

Я осталась у дороги в ожидании линейки. Из-за уступа скалы показались лошади, а затем линейка. Это была последняя надежда. Запинаясь, прерывающимся голосом, я просила проезжающих взять детей. Один из сидящих посмотрел на меня, детей, спустившихся к дороге, увидел умоляющие глаза сестры и, улыбаясь, сказал: "Кладите вещи, садитесь". В одно мгновение все были на линейке: и дети, и вещи. Я и Наташа заявили, что мы пойдем пешком, чтобы не утомлять лошадей, но приветливый возница удивился: "Зачем пешком? Садитесь, места достаточно и для вас". Этот человек был нашим спасителем. Его имя Николай. Я мало о нем узнала. Лечился он в госпитале после ранения, должен был выписываться , — пришли немцы. Лошади и линейка были находкой. Во всяком случае, они спасли четверых взрослых и двоих детей.

Вечером, после захода солнца, мы уже въехали в аул Нижняя Теберда.

Здесь творилось что-то неописуемое. Перепутались, цеплялись друг за друга арбы, телеги. Смешались лошади, быки, овцы, коровы, остановившиеся обозы уходящих от врага людей преградили путь к реке. У реки Теберда, на дороге к мосту, лежали груды вещей, стояли брошенные линейки с поднятыми вверх оглоблями. Люди, лишенные крова, ушедшие из родных домов, стояли кучками у обрушившегося моста над бушующей рекой. Подорванный мост рухнул в самой середине, и под ним неслась ревущая, покрытая белой пеной река. По обломкам моста переводили на противоположный берег лошадей. Карачаевцы вышли всем аулом. Ребятишки бегали между усталыми людьми и кричали: "Рус! Рус!». Старики-карачаевцы деловито-спокойно курили свои трубки, мужчины рядились с пришельцами. Здесь же выпрашивали вещи, назначали огромные суммы за помощь в переправе на противоположный берег.

Без всякой посторонней помощи мы переправились через бурную реку на противоположный берег по обломкам рухнувшего моста. Совсем стемнело. Мы поднялись по отлогой каменистой дороге к бывшему мужскому монастырю (здесь помещался детский дом). Нас радушно встретили. На полу директорского кабинета все четверо погрузились в сон. Здесь же спали собаки Дик и Муська, убежавшие за нами. Спутники наши легли во дворе, укрывшись бурками на линейке. Ночь прошла спокойно. В 4 часа утра все готовы были двинуться дальше. Внизу, на другом берегу реки Теберды, спал аул.

Спал ли? Разве он был похож на мирно спящее в предутреннем тумане селение? Что это во дворах и закоулках улиц? Покрытые чехлами грузовые машины? Машин очень много, но их можно видеть только сверху. Они маскировались. Враг где-то очень близко. Мы двинулись в путь. Серые фигурки бойцов копошились у моста. Наши части оставались за взорванным мостом и спешили его восстановить.

Мы успели проехать немного, когда услышали звуки моторов. Колонна машин показалась из — за поворота и быстро нас обогнала. Надо было спешить. У аула Верхняя Теберда нас встретили вооруженные люди. Лайпанов (был нашим преподавателем, затем секретарем обкома по пропаганде), узнав меня, попросил зайти в штаб. В Курорте — Теберде паника ужасная! Женщины кричали и ссорились. На нас обрушились сейчас же с криком. Чем мы были виноваты? "Ребят побросали , — кричали женщины , — а собак позабрали!» Наши ребята были с нами здесь же, а собаки добровольно пустились в трудный путь. Ночь в Теберде мы провели у знакомой женщины, которая также решила идти с нами. Поскольку отряд увеличился и вещей стало больше, мы купили у карачаевцев осла.

При свете горящей печки мы стряпали и жарили пышки в дорогу. Дети легли на полу. Здесь же крепко спали несколько красноармейцев. Часов в 10–11 прибежала в страшном испуге карачаевка (бывшая студентка нашего института), чтобы предупредить нас. Ей показалось, что в гостинице уже немцы, — она сама видела нескольких.

Вместе с отступающей армией мы шли к Гуначхиру. Где-то высоко, над огромными соснами и вершинами гор, слышался гудящий, заставляющий чаще биться сердце звук мотора вражеского бомбардировщика. Нас не было видно, не было видно этой вереницы повозок и людей под кронами чинар и сосен. Не было видно и нам, что творилось вверху, но от этого не было спокойней на сердце.

Дети некоторое время ехали в повозках вместе с Наташей. Мне пришлось служить арьергардом, ибо осел шел медленно, останавливался где хотел, испытывал всячески мое терпение. Нас бойцы стали звать "ерусалимцами".

Первая остановка у Гуначхира. Здесь все почти было съедено и роздано бойцам. Один из офицеров, обратив внимание на нашу маленькую компанию, расспросив нас о нашем пути, дал адрес его родственника в Сухуми. Кое-кто из военных, удивляясь нашему намерению идти с детьми к перевалам, пытался внушить нам мысль о возвращении в Теберду. Никто из нас не мог об этом и подумать. Привал был коротким. Части Красной Армии, бросая повозки, машины (взорвав их), уходили вверх по дороге с вьючными лошадьми. Мы шли в этой гуще армии по горной дороге. Девочек брали на руки и поочередно несли наши спутники — отступающие, утомленные воины. Мы шли с 900-м транспортным полком неизвестной нам армии. После нашего ухода, после ухода армии, днем 14 августа у Гуначхира произошел бой немецких передовых частей, преследующих армию, с отрядом партизан, ополченцев Микояншахара. Мы не могли знать в то время об этом, и только вечером нам стало все известно. Поднялись до первой обширной площадки над Гуначхиром. Нас встретило молчание скота, согнанного сюда от немцев. Наступала ночь. Транспортный полк взял нас под свою опеку. Над обрывом расположились на ночь. Холодная туманная ночь опустилась над уставшими, уснувшими людьми. Внизу рокотала река Гуначхир. Дети уснули, согретые нашим теплом и плащ-палаткой, закрывшей всех. Я лежала крайняя. Рядом, спиной ко мне, улегся Дик. Тепло животного согревало меня. Но на сердце было тревожно.

Вечером я видела двух сослуживцев мужа, они ушли из Микояншахара раньше нас на двое суток. К перевалам идти не решались. С общей массой красноармейцев шли вперед, и вот теперь, когда надо было идти к перевалам, ими овладело сомнение. Идти или вернуться, спуститься к Гуначхиру, где оставались партизаны? Дорога казалась невыносимо трудной, она их пугала. Не знаю, почему, может быть, потому, что у Наташи появились признаки усталости, может быть, потому, что и себя я должна была ободрить, но им я сказала, что ранее была на перевале, что дорога не трудна. Женщины решили продолжать путь. Наташа и вторая наша спутница решили двигаться дальше на перевал [...] Возвращаться назад тогда уже было невозможно. Можно было двигаться только вперед, все выше и выше.

Прошла ночь. Утро тоже прошло спокойно. Горели костры. Варилась пища. Резали скот. Все равно немец захватит. Это ужасно неприятно отложилось в душе, но деваться было некуда. Ребята смотрели на эти сцены большими испуганными глазами, и я увела их в лес. В лесной чаще зрела малина. Мы нашли в лесу, сравнительно неглубоко, развалины каменных древних строений типа Архызских, которые удалось обследовать еще во время нашей археологической экспедиции от Ленинградского университета в 1940 году. Конечно, сейчас было не до строений, но я все же воспользовалась коротким отдыхом для осмотра. Их было много; лес закрывал развалины, столетние великаны пробились и обвили груды камней своими корнями. Весь путь от Гуначхира через Клухорский перевал был давно известен. В мирное время, думала я, может быть, их удастся обследовать лучше, а сейчас же со мною не было ни бумаги, ни карандаша, да и фиксировать все виденное в этот момент было некогда. Нас позвали. Лагерь поднялся. Армия собиралась уходить. Пища осталась недоваренной, котлы опрокинуты, костры залиты, затоптаны. Вьючили лошадей, строились. Видимо, немцы приближались. Завьючив нашего осла, мы спешили двинуться в путь, чтобы не остаться одним. И вот опять наш маленький отряд, состоящий из трех ребятишек и трех женщин, двинулся в дорогу. Но осел сыграл с нами отвратительную штуку. Он бросился на землю и замечательно симулировал предсмертные судороги. Мы решили, что он действительно издыхает. Освободили ремни. Животное продолжало биться, оскалив зубы, и все время стремилось перевернуться на спину вверх ногами. Дети плакали и целовали его в серую морду. Я вначале горевала, а затем не на шутку испугалась, увидев, что мы продолжаем возиться с ослом, а бойцы нас перегоняют и быстро уходят. Наконец кто-то сжалился над нами, совсем освободил осла от вещей, и, к нашему изумлению, он вскочил на ноги, как ни в чем не бывало. Продолжая отряхиваться, это отвратительное животное прошлось вдоль дороги, а затем улеглось в песок и начало барахтаться с величайшим удовольствием. Можно было смеяться, но было вовсе не до смеха. Пришлось ждать, пока "купание" осла в песке закончится. С помощью последних уходящих бойцов нам удалось завьючить ослика, и мы уже почти по пустынной дороге двинулись дальше. Опять мы были арьергардом. Двое красноармейцев предложили нам взять девочек на лошадь (они ехали верхом). Таня и Светлана (дочь нашей спутницы) были отправлены вперед. Люсеньку я взяла на руки. Она очень ослабла, ведь она с мамой и бабушкой пережила блокадную зиму. До этого красноармеец брал ее к себе на лошадь, но девочка все время засыпала, выскальзывала из рук, было трудно ее везти.

Кругом лесная дорога. На одном из поворотов перед нами открылась полянка. Как вдруг мы услышали несколько залпов. Стреляли из леса, со скалистых отрогов слева. Ехавший перед нами красноармеец, на лошади которого находилась Светлана, мгновенно упал вместе с конем на землю: нам показалось, что он убит. Мать девочки с криком бросилась к ним. Минуты страха быстро рассеялись, девочка только немного ушиблась. Красноармеец и лошадь были невредимы. Умное животное спасло хозяина и девочку: лошадь припала к земле по команде хозяина, после первого залпа. Кто стрелял? Так мы и не узнали. Видимо, это делали люди, очень хорошо знающие эту местность.

Теперь дорога шла лесной чащей. Лес этот северный, густой и непроходимый. Шли долго. Горы быстро скрыли солнечные лучи. Стало сумрачней. Уже несколько часов с нами не было Тани. Ее увезли на лошади вперед. Пора бы нам и нагнать красноармейца с девочкой. Я тревожилась. Дороги стали расходиться в лесу. Правильно ли мы идем? Совсем завечерело, когда мы вышли на большое безлесное пространство. Впереди, слева серебрилось озеро, а еще дальше опять лес на поднимающемся склоне вершины. Тани нигде не было. Темнело очень быстро. Неужели девочку оставили где-нибудь в лесу? Неужели мы пошли иной дорогой? Где ее искать ночью? В горах всегда много волков. Я представила весь ужас ребенка, оставленного ночью в лесу, да еще в горах, где нет ни одной живой человеческой души! За озером у леса нас встретили люди, несколько человек оказались знакомыми. Остальные, тоже уходящие от немцев, видимо, шли из Черкесска. Никто нам не мог ничего сказать. Мы не могли плакать от охватившего нас ужаса и горя. В лесу расположилась армия и гражданских не пускали. Я решила во что бы то ни стало пройти и разыскать красноармейца, но это было нелегко — масса войск, ночь; где искать? Никак не могла уговорить часового пропустить меня, но в этот момент подошел офицер. Я рассказала о случившемся. Он очень сочувственно отнесся к моему горю, и мы вместе пошли в штаб. Полковник (кажется, полковник) сейчас же послал несколько человек для поисков девочки. Все вернулись с отрицательными ответами. Было ясно, что Таня осталась где-то позади. Кто-то сказал, что видел девочку, сидящую на белом камне, у дороги рядом с озером. Может быть, она пошла к нам навстречу и мы прошли, ее не заметив, другим путем? Мне казалось, что жизнь кончена. Все во мне оборвалось.

"Вы ищете девочку?» — крикнул человек, поднимаясь к нам снизу. Я обернулась. Ко мне подошел улыбающийся старшина из 900-го транспортного полка. Через несколько минут я целовала Таньку, сидящую у костра. Вокруг были красноармейцы, каждый что-нибудь говорил, но я почти ничего не слышала. Девочка немножко поплакала, но внимания было так много, что она быстро успокоилась. Ее накормили, сделали мягкую постель из одежды. Никогда не забыть приветливых и веселых лиц, окружавших нас в те минуты. Скоро сюда же привели и Наташу с дочкой, наших спутников. Нам разрешено было устроиться на ночь здесь, среди бойцов. Дик искал вместе со мной Танюшку, но где-то потерялся. Так мы его больше и не видели. Утром от Северной палатки (местом привала армии являлась Северная палатка) стали подниматься к перевалу. Быстро светало.

Вереница людей и вьючных лошадей поднималась все выше и выше по узкой каменистой тропинке. Местами тропинка шла почти отвесно. Молчаливо, трудно дыша, карабкались мы шаг за шагом. Вверху кружил бомбардировщик, и от этого делалось еще тоскливее на душе: малейший неосторожный шаг — свой или твоего соседа — смерть. Самое ужасное — оступиться, уронить детей в эту каменную бездну. Особенно запечатлелась минута: впереди оступилась лошадь, попятилась назад, стеснила идущих сзади. Люди, сохраняя себя, оседали, давили на задних, вытесняли друг друга. Меня и Таню теснил крупом мул, и ноги уже скользили к краю обрыва. Я прижала Таню к себе и напрягла все мускулы, чтобы удержаться на тропинке. В этот момент что-то тяжелое сорвалось и полетело вниз, увлекая с грохотом каменные осыпи. Затем стало свободнее. Я посмотрела в бездну: переворачиваясь, обдирая о камни кожу, ломая кости, катилась вниз сорвавшаяся лошадь...

После полудня поднялись к озерам над перевалом. Светлые, гладкие, синие и холодные, они раскинулись, окруженные снегами. Последний отдых и подъем по снежному крову к перевалу. Люди выбились из сил со своими тяжелыми кладями на плечах. У озера на ночлег расположилось несколько групп. В том числе и дети из костно-туберкулезного санатория, которые, как это ни трудно, с костылями карабкались вверх, уходя от немцев. Как нам потом рассказали, в январе 1943 года в Теберде фашисты впервые на Западном Кавказе применили душегубки.

Машины подошли к одному из санаториев, где размещались дети из Евпатории, больные костным туберкулезом. Заходя в палату, немцы спрашивали у детей: "У кого отец командир Красной Армии?» — и дети, желая показать друг другу, что именно его отец герой, наперебой кричали, что именно у него такой родитель. Их-то и сажали первыми в душегубку. Машины шли в сторону города Микояншахар, по дороге от отработанного газа дети задохнулись. Остановились на берегу реки Теберды, и бездыханные тела сбросили в речку, некоторые тела были захоронены местными жителями на берегу в районе современного поселка Новая Теберда. На Нюрнбергском процессе в качестве обвинения эти факты звучали.

Некоторые из шедших рядом больных сумели уйти, но часть остались. Они были захвачены немцами и расстреляны. В числе больных, которые попали в руки к немцам по пути к перевалу, был какой-то крупный работник прокуратуры, москвич, лежавший без движения в костно-туберкулезном санатории в Теберде.

Нам предстояло от озера подняться к высшей точке перевала. Впереди — ослепительно белый снег и ледяная тропинка вдоль скал у самого обрыва к озеру. Наташа с Люсенькой и спутницей должны были пройти после меня. С трудом провели осла. Теперь самый опасный путь, скользкий и узкий. Осел прошел первым. Вещи перевешивали к обрыву, он с трудом сохранял равновесие. Я взяла Таню на руки, а Светлану пустила впереди себя, придерживая за платье. Так можно было пройти десять — пятнадцать шагов. Я решила перенести девочек по очереди. Светлану посадила на камень в углублении скалы, запретив двигаться. Что это за путь! Ноги ступают по льду, малейшая неловкость — гибель. В середине невольно глянула вниз: у самой воды, зацепившись за камень, лежит пристреленная лошадь, скатившаяся вниз передо мной за несколько минут. Синяя бездна озера так и тянула. Но вот конец пути. Таню посадила в безопасное место. Иду за Светланой. Прошла половину дороги. Навстречу двигается красноармеец. Нам не разойтись. Прошу взять девочку. И вот мы трое в безопасности. Наташи очень долго нет. За поворотом я ее не вижу, мне начинает казаться, что она погибла, Сохранит ли равновесие? Я ложусь в снег лицом. Мне страшно. Девочки молчат. Наконец маленькая группа появляется из — за скалы. Боже, как они идут? Лучше самой еще раз пройти над этой бездной, чем смотреть на них!

Мы все вместе. Идем вверх по хрупкой корке снега долго, долго. Перевал. Нас встретили бойцы. Здесь поставлены пулеметы. Наша оборона. Нашли несколько групп людей, которые тоже уходили от немцев, и среди них директор института Леонов и заведующий учебной частью Ткачев с сыновьями. Мы обрадовались, но прием оказался столь холодным, что лучше было остаться одним. Верно, побоялись лишиться продуктов. Дети действительно были голодны, не говоря о нас. Спуск с перевала уже начался, но до нас очередь не скоро дошла. Спускаться можно было только по одному, по двое. Спускали и лошадей, затягивая их веревками.

Я невольно залюбовалась открывшейся панорамой. Весь Кавказ южной стороны передо мной. Нет, скорее надо мной. Вот они, бесконечные цепи гор, снежные вершины в сиреневой дымке заходящего солнца. Там, внизу, темнеющий скалистый спуск, опять снег, огромный ревущий водопад справа. Наша очередь для спуска. Конечно, нет уже ни Леонова, ни Ткачева. Они и не подумали нам помочь. Сумерки быстро надвигаются. Надо успеть. Наташа где-то повисла на скале с Люсей. Я спускаюсь с ослом и Танюшей. Осел упрямится, его надо тянуть с уступа на уступ. Таню ставлю на маленькой ступеньке скалы. Вверху на нас кто-то кричит: "Спускайтесь скорей, а то лошадей нужно переводить". Мне помогает какой — то мальчик лет девяти. Он идет один, без родителей. Я не успела спросить, где они. Мы внизу. Наташа встречает нас бледная, говорит, что у нее не было надежды на наше спасение. Во всяком случае, все это уже позади.

Темнеет быстро. Не знаем, куда идти. Подходим к реке. Решили перебираться на другой берег. Конечно, это решение было вызвано необходимостью и каким-то другим, необъяснимым чувством, которое руководило нами и сохраняло нас. Глубина реки вовсе неизвестна. Течение головокружительное, к тому же плохо видно, почти темно. Вхожу в холодную воду, пустив впереди себя осла. Его несет в сторону, но он сильно сопротивляется. Меня бьет об острые камни. Переход совершен. Возвращаюсь за Таней, затем за Люсей, за Светланой, за Наташей (у нее кружится голова от быстрого течения), приходится вести и спутницу, мать Светланы. Мальчик тоже с нами. Ужасно замерзли ноги от снеговой воды. Уже полная темнота. Где-то близко ревет водопад. "Кто идет?» — окликает нас часовой. Я подхожу и объясняю ему, кто мы и почему здесь. Он говорит, что здесь быть нельзя. Дети плачут. На выстрел часового прибегает офицер. Что такое? Новые объяснения. Офицер возмущен, ругает часового: "Знаете ли вы, что вы на линии огня, что по сигналу этого дурака могли бы быть приведены в действие пулеметы?» Я прошу за часового. Офицер ведет нас куда-то, указывает нам место, где мы можем пробыть до утра. Здесь только холодные камни. Конечно, никакого крова. Ложимся на земле. Через полчаса началась гроза. Нет ничего более драматического в сравнении с грозой на большой горной высоте! Это бушующая, совершенно бешеная стихия! Молния пронизывает сумрак яркими вспышками совсем рядом с вами, вы в тучах, раскаты грома, как страшной силы взрывы, потоки воды. Конечно, на нас и при нас ничего не осталось сухого, да не только сухой одежды, но и места на земле. Мы были окружены холодной водой. К утру буря и гроза стихли. Мы дрожали от холода, совершенно мокрые. Двинулись в путь в ожидании первых лучей солнца. Утром мы действительно убедились в том, что попали после переправы через реку на линию пулеметов и минометов. Вот они в камнях прячутся вместе с мокрыми, серыми фигурками бойцов. Долгий и печальный путь. Днем нам удается раздобыть немного муки у какого-то тоже эвакуирующегося товарища, видимо, колхозника. У него лошадь завьючена мешками с мукой. Едим остатки сухарей, перемешанные с маслом. Все это необычайно вкусно. По дороге собираем ежевику — ее много. К вечеру подошли к Южной палатке. В лесу собрали сухие листья, устроили постели и легли спать. Где-то близко от нас оказались 2–3 человека, тоже из эвакуированных "при помощи собственных ног". Проснулись очень поздно. Солнце высоко. Осла нет, ушел. Я отправилась на розыски и нашла его мирно пощипывающим травку около болот у палатки с красным крестом. Почему-то до моего сознания ничего еще не дошло — не дошло, что здесь санитарная палатка, что близко стреляют, слышны разрывы снарядов. И только когда увидела раненого бойца, спускавшегося с той тропинки, кровь на его лице, на руке — поняла: это передний край, санитарная палатка полна ранеными. Подбежала к бойцу, он, тяжело ступая, оперся на мое плечо. В это время появился военный. "Что вы здесь делаете?» — крикнул мне пожилой врач. В растерянности я сказала первое, что пришло в голову: "Ищу осла". — "Какой осел! Здесь линия огня, слышите? Чтобы духу вашего здесь не было!» Как раз в это время появились девочки и Наташа. Конечно, мы бежали по дороге что есть духу, в мгновенье скрылись за кустами, за деревьями. Бежали все — осел тоже. Потом передохнули и двинулись дальше.

За полдень. Мы в Верхней Сванетии. Встречаются мужчины, и все они спрашивают: "Не видели там лошадей?» Их интересуют только лошади. Первое селение. Справляемся, где сельсовет? Удивляются. "Какой такой совет?» Идем дальше. Никакой власти нет. В селении Зима (откуда такое название?) нам встретилась красивая пожилая женщина, которая говорила по-русски. Позже мы узнали ее историю: еще в царское время, будучи в польской свите, она была похищена сваном, увезена высоко в горы. С тех пор ее жизнь прошла там. Она посочувствовала нам и взяла к себе в дом, чтобы мы отдохнули, поели. Нам дали каши из кукурузы и козьего молока. Это было блаженство. Постирали, выспались и тогда уж двинулись по дороге, которая должна была нас привести в Сухуми. Ночью был ливень — мы лежали в лужах воды. Впрочем, лужами их трудно назвать — сплошная вода, но хорошо еще, что теплая. Ливень теплый, земля горячая. В этих лужах спали не одни мы, но и другие усталые люди, пришедшие раньше нас. Они пытались остаться в сванских селениях, но боялись надвигающегося фронта. Дальше Южной палатки немцы не прошли.

Днем, в самый жаркий полдень, мы наслаждались сырыми грецкими орехами, сорванными по дороге, были перемазаны йодистым их соком и смеялись по этому поводу. Мимо нас проехали верховые — какие-то генералы со свитой. Ехали к перевалам. Увидев нас, один из всадников сказал: "Вот наши русские женщины — нигде не унывают". К 4–5 часам вечера этого дня мы подошли к месту, где собирали всех эвакуированных, прошедших перевалы. Нас посадили на грузовик и привезли в Сухуми. Ослика нашего мобилизовали. Он и не отдохнул — на него погрузили миномет или пулемет, и он вновь двинулся к перевалам. В Сухуми нам выдали немного картошки, хлеб, еще что-то. Стреляли зенитки. Мы с Таней попали под обстрел и прятались в сточной канаве. В эти часы от нас куда-то делся мальчик. До этого он говорил, что у него кто-то есть в Сухуми, но я не очень этому поверила. Все-таки он ушел, может быть, и было это правдой? К вечеру нас погрузили в забитый до отказа поезд и отправили в Тбилиси, где мы пробыли 1–2 дня, а позже уже, разгружая город, нас и других эвакуированных отправили в Ереван.

Из Еревана на Тбилиси, Баку, Кизляр, пересев на поезд — Минеральные Воды, а затем через Черкесск, мы возвращались в Микояншахар. Путь был голодный, но радостный: домой ведь ехали. Проверяли наши документы. Придрались, конечно, но выручили военные ребята: два офицера объявили нас с Наташей своими женами , "удочерив" девочек. Мы были благодарны им бесконечно за их ложь во спасение. В Невинномысской простились и пошли искать пристанище. Стоял март, и, как обычно в марте на Северном Кавказе, особенно в его степной части , — ветрище резкий, колючий, пронизывающий. Просились в избе переночевать, но перед нами двери захлопывались. Жители, которые оставались здесь все пять месяцев "под немцем", — очерствели. После долгих скитаний, уже почти без надежды, мы нашли добрых людей. Нас впустили, изба оказалась набитой разным людом: были и дети, и старики, а тут еще и мы. Потом принесли нашим детям кукурузного хлеба, кипяточку. Дальше, к Черкесску, добирались открытой грузовой машиной. Наташа и девочки сидели в кабине, а я бодро забралась в кузов и чуть не замерзла в своей легкой одежде. Попутчики увидели это, застучали в кабину. Потом оттирали меня снегом и спиртом в какой-то избе. Дальше ехали уже лучше, меня чем-то покрыли.

В Черкесске я узнала о гибели мужа. Шла по улице и вдруг: "Лидия Андреевна! Как жаль, как нам жаль Илью Илларионовича... А вы не знали?» Так обрушилось на меня мое горе. Шла, как слепая, вошла в дом, где мы остановились, и увидела испуганные глаза сестры, сказала как-то странно буднично: "Илюши нет, он погиб". В Микояншахаре сразу, по приезде пошла в обком партии. Там мне рассказали о гибели партизанского отряда в горах, о смерти Ильи. Попросила послать меня в ту станицу, откуда ушел муж. Некоторое время туда еще нельзя было ехать — орудовали бандиты. Потом у меня были командировки, собственно, пешие командировки — транспорта никакого не было. Мосты взорваны: переходили бурную Теберду по обломкам, оставшимся фермам. Немного позднее в Карачай прибыла группа с Урала помогать восстановлению области, налаживанию работы и жизни. С одной из прибывших — Верой Тарасовой — мы и ходили по ближним селам и аулам, а затем, в июне, небольшой группой двинулись в станицы: Зеленчук, Сторожевую и Преградную. Ходили, конечно, без оружия, с риском. На пути к Сторожевой прошагали 20 километров под непрерывным дождем по совершенно размокшей дороге, но потом свернули на целину — хотели сократить путь. Набрели на хуторок — два домика, сараи. Встретила нас хозяйка одного из домов, второй оказался на замке. Встреча нежданная, люди здесь появляются редко. Неохотно, но все же вынуждена была пустить меня и мою спутницу в дом. На узких железных кроватях мы увидели лежащих и покрытых бурками мужчин с перевязанными ранами. Поначалу не придали этому значения, главное — сухой кров и тепло. Попросили молочка и, конечно, предложили за него плату. Хозяйка повела нас во вторую комнату. Только мы разложили свои запасы хлеба, вошел один из наших мужчин и показал знаками, что нам надо уходить.

"Почему?» — "Потом скажу, поспешайте".

Хозяйка с молоком, а мы ей объясняем, что. мол, машина сейчас придет к дороге — поспеть надо. Никакой машины, конечно, не могло быть. Надо было уходить до темноты — раненые под буркой... Кто они? Фронт давно отступил от Ставрополья. Свежая кровь на тряпке, обмотанной вокруг головы. Не иначе, как бандиты, пострадавшие в перестрелке. Двинулись опять под дождем, только бы дойти до станицы, чтобы не застала ночь. Добрались и там уже заночевали.

В станице Преградной вывешено объявление: «Лекция "Международное положение". Читает лектор обкома партии — жена Галича Ильи Илларионовича».

Илья часто бывал в Преградной до войны. Его хорошо знали и актив района и жители, любили его слушать. У Ильи были прекрасные лекторские данные — он умел овладевать вниманием слушателей. Его лекции об археологической истории Северного Кавказа, истоках культуры, о международном положении всегда собирали огромное число людей. О нем помнили, отзывались с большим уважением и теплотой. Уходил он в партизаны отсюда, из Преградной, вместе со многими станичниками. Здесь, в районе Урупа у горы Загедан, он и погиб. Теперь прах погибших партизан покоится в братской могиле на площади станицы.

На мою лекцию собрались почти все жители и долго не отпускали после ее окончания.

Шел август 1943 года. Война откатилась на запад, но жизнь здесь все равно была очень неспокойной: из бывших дезертиров — полицаев, различных отщепенцев и просто запуганных жителей — действовали бандитские шайки, особенно в горных районах. Несколько таких было и в ауле Красный Октябрь.

По ночам бандиты спускались с гор, выходили из леса. Аул вел двойную, беспокойную жизнь. Днем встречались только одни женщины, старики, дети; ночью все менялось: появлялись "лесовики"— мужчины — мужья, братья, сыновья; горели костры, резали скот, пили, шумно гуляли, слышалась стрельба... Запасшись мясом и аракой (кукурузной водкой), ночные "гости" исчезали с рассветом, и утреннее солнце вновь заставало притихшее селение. В этих условиях мирная жизнь, труд, хозяйство, конечно, были невозможны: семьи разорялись, терроризировался и истреблялся сельский актив. Применялись и чрезвычайные меры с помощью гарнизона внутренних войск, но главное — была сделана попытка склонить главарей бандитов и тех, кто был с ними, к переговорам. Кое-кто из них уже начинал колебаться и искать случая возвратиться домой. Перелом наступил к концу августа 1943 года. Выхода бандитских групп ждали со дня на день, а вернее, каждую ночь. Как поведут себя эти "возвращенцы"? Многие из них вольный, разгульный образ жизни вели с августа 1942 года. В аулы, где положение было наиболее сложным, обком партии направил своих пропагандистов. Надеялись вывести скрывавшихся в горах и лесу, собрать их, рассказать о положении на фронтах; помочь избавиться от страха перед местью, расправой со стороны главарей.

Я получила задание выехать в аул Красный Октябрь.

К этому аулу, расположенному в предгорье, меня подбросил попутный грузовик под вечер. Аул своим внешним видом больше напоминал казачью станицу Ставрополья: белые мазанки и плетеные изгороди протянулись по обе стороны пыльной проселочной улицы. На калитках — остроконечные навершия, рога горных козлов — символ плодородия, дома из громадных бревен глухими стенами выходили на улицу. За плетнями — серые от уличной пыли акации и кукуруза. Что — то скрытное ощущалось в пустоте притихших дворов, безлюдных улиц, за оконными ставнями.

Сразу же по приезде представилась начальнику гарнизона, и мы условились об утренней встрече с жителями села.

На встречу с "лесовиками" вместе со мной пошел мой студент Карачаевского пединститута Эбзеев, он должен был переводить на карачаевский язык.

Когда мы прибыли , "аудитория" уже была в сборе: на пригорке сидели и полулежали около 40–45 карачаевцев, из тех, кто сегодня ночью вернулся из леса. Лица заросшие, глаза смотрели исподлобья не то с любопытством, не то с недоверием и опаской. Головы повернулись в мою сторону — видимо, Эбзеев уже успел меня отрекомендовать. Со вчерашнего дня я все думала: как начать, с каких слов? От этого зависело — будут ли они меня слушать и как слушать. Все эти мужчины — карачаевцы годами жили в традициях ислама и к женщине относились в лучшем случае снисходительно, хотя в последние годы уже приходилось считаться с тем, что женщина в семье, в колхозе занимала все больше места. А сегодня пришлось слушать им и женщину — лектора.

Не помню, с каких слов начала, но по мере того, как им рассказывала о положении на фронтах, выражение лица у некоторых заметно стало меняться: появилось больше внимания, явно усилилось желание понять, что происходит. И все же оставались напряженные позы и угрюмые взгляды. Главное же — полное безмолвие: ни одного звука, никакой внешней реакции. Беседа (если это можно назвать беседой!) длилась около трех часов. Я говорила — Эбзеев переводил. Потом все они молча разошлись. Некоторые карачаевцы все же вернулись в горы, но набеги почти прекратились. Остальные стали возвращаться к труду, к семьям. В эту же первую ночь после "беседы" никто в селе не спал, все ждали, что будет дальше. К утру все уснули, даже скот выгнали в поле позже обычного.

А с "лесовиками" пришлось мне еще раза два встретиться, но уже при других обстоятельствах.