22 июня

Накануне, в субботу, никто не думал о войне. Впрочем, люди думали о возможности войны, но о том, что она начнется именно завтра, мне кажется, не предполагал никто.

Завтра воскресенье, открытие искусственного озера, или, как его называли, Минского моря, а послезавтра мы выезжаем на озеро Нарочь, где киностудия «Беларусьфильм» начинает натурные съемки большого художественного фильма «Буря над Нарочью», в котором я получил роль. Автомашины стоят загруженные, готовые к выезду, а мы, актеры, участвующие в съемках, должны были собраться утром 23-го, в понедельник, на киностудию, располагающуюся по Могилевскому шоссе, чтобы отправиться со всеми вместе.

Погода стоит прекрасная, следовательно, съемки будут интересные, а в свободное время — купанье, катанье на лодках, рыбалка.

Завтра выходной. Надо побывать на открытии моря, а вечером уложить чемодан. Вещей почти не берем. Если что-либо экстренно понадобится, можно съездить в Минск, тем более что машины будут часто ходить туда и обратно.

Я живу на Пушкинском поселке. Тут тихо, как в деревне. И город, залитый электричеством, кажется отсюда далеким и тоже тихим.

Пора спать...

Утро началось по однажды заведенному порядку: физзарядка, обтирание холодной водой, бритье, стакан чаю после легкого завтрака.

В доме тихо. Очевидно, все разошлись: кто на базар, кто по другим делам.

Выхожу во двор, и первое, что мне бросается в глаза, — толпа людей, плачущие женщины.

— Что случилось?

— Вы что? Не слушали радио?

— Нет.

— Война!!!

Бросился домой, включил радио. Война...

Немцы! Я знал их по первой мировой. Но тогда солдаты шли на войну не под фашистским лозунгом. А сейчас? Сейчас бесноватый фюрер наобещал им райскую жизнь на покоренной земле.

Вспомнились наглые немецкие офицеры с закрученными усиками «а-ля Вильгельм», не признающие никого, кроме германской нации. Их лица выражали самовлюбленность и презрение ко всем неарийцам, к «низшей расе». Откуда они взялись в стране Гёте, Шиллера, Гейне, Вагнера, Маркса, Энгельса и других гениальных представителей мировой культуры? Очевидно, военная каста, воспитанная в духе прусского милитаризма, ничего не признает, кроме военной муштры и сумасшедших бредней своих повелителей.

Вспыхнули в памяти эпизоды первой мировой войны — окопы, ранение, контузия... Пленные, возвращающиеся из Германии, — еле движущиеся тени, распухшие от голода, с печальными глазами. Они рассказывали о страшных лишениях, перенесенных в лагерях.

И вот опять — немцы...

Сконцентрированные на нашей границе германские войска неожиданным ударом могли, конечно, прорвать нашу оборону и продвинуться вперед. Но ведь дальше где-то стоят наши войска, и они, конечно, вступили уже в бой и не допустят врага к столице Белоруссии...

Так думал я. Так думали другие, с которыми разговаривал. И потому мы считали, что для паники нет никаких оснований.

А как же «Буря над Нарочью»?

Иду через весь город в киностудию узнать, как быть дальше. По дороге думалось об уехавших с театром имени Янки Купалы на гастроли в Одессу товарищах, о брате, жена которого с одиннадцатимесячной дочуркой осталась в Минске.

На студии собрались почти все. Никто ничего не знал толком. Передавались всевозможные слухи. Каждый пришедший рассказывал что-либо новое, но настолько невероятное, что трудно было в это поверить. Разговаривать об обычном не хотелось.

Время от времени в небе появлялись самолеты, медленно кружили, иногда переходили в пике. Сначала при их появлении звонили в висевшую во дворе студии рельсу, а потом перестали.

Директора не было, он находился в Москве, и все ждали его приезда. Объявили, что сейчас будет просмотр какого-то фильма, и все пошли в просмотровый зал. Что смотрели, тут же забывали — внимание было приковано к другому.

К вечеру добрался домой.

Весь поселок гудел, как взбудораженный улей. Говорили, будто кто-то из беженцев заверял, что немцы быстро продвигаются и скоро будут в Минске.

В понедельник прилетел на самолете директор киностудии Ицков. Настроение у него было приподнятое:

— Без паники! Картина будет сниматься! Минск не отдадим! Всем приходить ежедневно на студию и ждать распоряжений.

А на другой день, во вторник, — страшная, жестокая бомбежка города.

Самолеты налетали группами и бросали бомбы в основном на центр города. Пылали целые кварталы. Немцы бомбили жилые дома и магазины, а на фабрики и заводы, как потом выяснилось, не упала ни одна бомба. Окраины с маленькими домиками тоже уцелели.

Немцы, конечно, действовали по заранее обдуманному плану. Фабрики и заводы им были нужны, а населению хотели показать свою силу, посеять панику и внушить мысль о непобедимости германской армии.

Город горел целый день и всю ночь.

Некоторые жители поселка, ушедшие с утра в город, не возвращались до позднего вечера. Родственники и соседи волновались. Постепенно все ушедшие собрались, но в каком виде! Обгоревшие волосы, прожженные от падающих искр платья и костюмы. Лица и руки выпачканы сажей. Каждый рассказывал об ужасах, которые пришлось испытать, попав на улицу с горящими с двух сторон домами.

Утро следующего дня не принесло ничего радостного. Сотни людей уходили из города. Шли по Московскому шоссе, на Могилев, Гомель. Очень многие возвращались наткнувшись на немецких парашютистов.

Я с утра побежал на студию. Улицы дышали жаром. Раскаленные, еще не остывшие дома дымились, а кое-где пробивался огонь. Дышать было трудно.

На студии никого. Сторож сказал, что вчера во время бомбежки все, кто был на студии, разгрузили машину и вместе с директором уехали в сторону Могилева.

И вот я один... Скорее домой — нужно решать, что делать!

С Могилевского шоссе на Пушкинский поселок пешком, да еще с больной ногой, ходьбы более двух часов. Добрался к вечеру. А на рассвете поселок заняли немецкие мотоциклисты. Они стояли возле своих машин и никому не разрешали выходить из домов.

Через два дня, 28 июня, весь город был занят немцами, торжествующими, радостными, уверенными в своей близкой победе. С грохотом и лязгом проходили танки, танкетки, проезжали мотоциклы, грузовые машины. Они, не задерживаясь, устремлялись на Московское шоссе, и казалось, что вышедшая из берегов железная река неудержимо несется вперед и остановить ее невозможно.

По другим дорогам входили в город обозы — пароконные повозки, кухни. Быстро ездили по улицам легковые машины. На домах, в которых были наши учреждения, появились флаги со свастикой и надписи на немецком языке, у входа стояли часовые.

Увидели мы и приказы, напечатанные на немецком и русском языках. В них объявлялся порядок хождения по городу, то есть до какого часа можно быть на улице, во дворе своего дома и так далее. За невыполнение приказов — расстрел.

По улицам расхаживали патрули с автоматами. Днем они будто не обращали никакого внимания на население, а ночью без всякого предупреждения стреляли в каждого попавшегося мужчину. В женщин не стреляли. Привилегия объяснялась просто: в открывавшиеся по всему городу кухни и столовые немцы набирали женщин, они должны были приходить на работу чуть свет, а уходить домой поздно вечером, когда уже наступал комендантский час.

В театре

Так началась жизнь в оккупации. Снова и снова появлялись приказы — жесткие, лаконичные. И в каждом: за невыполнение — расстрел! Все должны идти на работу по своей специальности, за это получат хлебные карточки, а ослушники будут расстреляны. Разъезжают машины с громкоговорителями, объявляют об этом на всех перекрестках.

Что делать? Явиться на регистрацию — значит, идти на работу к немцам. Не идти? Не сегодня, так через неделю обнаружат, что у тебя нет рабочей карточки, и застрелят прямо на улице.

Дома тоже нельзя долго прятаться — выследят. И долго раздумывать нельзя — валяющиеся на улицах трупы наглядно демонстрируют беспощадную жестокость фашистов.

Решил пойти на регистрацию. Это все-таки даст возможность бывать в городе. А потом станет ясно, что делать дальше.

В том, что буду бороться всеми способами, уверен. Но как именно, пока не знаю...

Единственное театральное здание, сохранившееся после бомбежки, — театр имени Янки Купалы. Туда и стали собираться все актеры, оказавшиеся в городе. Правда, уцелел и оперный, но немцы согнали туда военнопленных.

Еще в начале июня в Минск приехал Московский художественный театр. Да и во всех областных городах Белоруссии гастролировали приезжие театры. Война застала актеров на гастролях. Все бросились на восток, но не многим удалось уйти.

Когда я пришел в театр, тут были уже певцы, артисты балета, хористы и музыканты, актеры Минского ТЮЗа. Артисты Брянского театра Вознесенский и его жена Шаповалова бежали из Гродно и добрались до Минска, когда немцы были уже намного восточнее. Собрались тут также актеры оперетты, эстрады, филармонии, артисты цирка. Все бродили как потерянные, присматривались друг к другу, опасаясь откровенно высказывать свои мысли. Разговаривали исключительно на самые отвлеченные темы. Правда, старые друзья о чем-то шептались по углам, но стоило постороннему подойти к такой группе, как уже шел разговор о базарных ценах или о чем-то другом, незначительном.

После нескольких совещаний, на которых не спрашивали мнения присутствующих, а зачитывали приказы и сообщали план работы, весь коллектив театра разбили строго по специальностям: опера, драма, эстрада. Составили график репетиций: певцов, хора, оркестра, балета, драмы и эстрадных артистов. Помещение было очень маленькое, потому все рассчитали по минутам.

В первую очередь начала работать эстрада. Певцы, балет, цирковые номера — все это понятно каждому. На такие концерты приходили в основном немцы.

Следующим подключили в работу оперный коллектив. Репетировали уже известные оперы. Для первого выступления взяли, если не ошибаюсь, «Евгения Онегина». На оперу приходили и немцы. Публика была смешанная. Дальше ставили «Кармен», «Свадьбу Фигаро», «Цыганского барона».

Труднее всего было в драме. Что играть? Советские пьесы нельзя. Кроме того, коллектив собрался самый разношерстный — из десятка театров. Причем некоторые не знали белорусского языка. А играть приказано по-белорусски. Оккупантам нужно было создать видимость «свободного белорусского государства», со своим правительством, своей оперой, драмой, балетом и даже армией.

Хуже всего у немцев вышло с армией. Как ни старались оккупанты, как ни агитировали, но добровольцев не находилось. Даже открыли какое-то военное училище для подготовки сынков бывших белогвардейских офицеров. Несмотря на броскую рекламу в газетах, гитлеровцы ничего не добились. Мобилизованная на военную службу молодежь при первой возможности разбегалась.

Плохо было с белорусской оперой. Все спектакли шли на русском языке. Для немцев, не знавших ни русского, ни белорусского, это, конечно, не имело значения.

Артисты драмы не торопились. Ни у кого не появлялось желания скорее включиться в работу. Но начальство настаивало.

У тюзовцев оказалась в репертуаре пьеса белорусского классика Дунина-Марцинкевича «Пинская шляхта». Этим спектаклем дирекция и решила открыть сезон. Одновременно начали репетировать «Коварство и любовь» Шиллера. Нашлись актеры, игравшие в этой пьесе. Но опять стал вопрос о языке.

Не знающие белорусского учили роли с помощью репетитора. Остальные помогали им в произношении. Изучить язык в течение двух-трех недель, конечно, невозможно, и все свелось к тому, что не знающие языка зазубрили текст и произносили его с ужасающим акцентом. «Белорусское» начальство морщилось, но доложило ничего не понимающим немцам, что все в порядке, и драматический театр открыл свой сезон.

Самих артистов произношение не волновало. Все старались, чтобы только не придиралась дирекция, предупредившая нас с самого начала о том, что всякие, самые малейшие попытки саботажа будут беспощадно пресекаться. Что это значит, понимал каждый...

Все приходили на репетиции. Репетировали. Выпускали в срок спектакли. Играли. Но душу в эту работу не вкладывали.

Первое время я чувствовал себя особенно одиноко. Из артистов театра имени Янки Купалы никого не осталось. Приезжие актеры мне мало знакомы, и потому вначале трудно было с ними сблизиться.

Основной группой драмколлектива были тюзовцы. Они держались своей компанией, сдружившись в многолетней совместной работе. Мне было 48 лет, а тюзовцы чуть ли не вдвое меня моложе. Ко мне они относились хоть и с уважением, но в свое общество не принимали. Впрочем, это объяснимо. Молодежь, понимающая друг друга с полуслова, не могла сразу, особенно в такое тревожное время, поверить мне и подарить свою дружбу. Но сближение все же началось.

Однажды я нашел в кармане своего пальто листовку, отпечатанную на машинке. Прочел. Нужно передать другому. Листовка обрадовала меня. Я почувствовал, что где-то рядом бьется честное сердце. Нужно во что бы то ни стало найти его.

И я нашел. Это был актер ТЮЗа Сергей Адамович Потапович. Он связан с какими-то людьми, откуда и получал сводки. Я, конечно, не расспрашивал его ни о чем, полагая, что он все равно мне не скажет.

Больше всего обрадовала меня не листовка, а сам факт ее появления. Я всматривался в строки и за ними видел людей, которые не сдались, не примирились, а мужественно объявили борьбу стальной громаде, которая заливала кровью нашу землю.

Это было первое мое знакомство с подпольщиками.

Вскоре Потапович дал мне поручение распространять листовки, в которых на пишущей машинке были напечатаны сводки Совинформбюро и комментарии по этому поводу, — небольшие листки, вырванные из тетрадок в косую линейку.

Дирекция совместно с какими-то чиновниками из городской управы, ведавшими искусством, судорожно перебирала библиотеку театра имени Янки Купалы в поисках репертуара. Было им заботы!

Произведения советских писателей не подходили к фашистской идеологии. И белорусских писателей фашистского толка не было. Немцы привезли с собой провокаторов, шпионов, — всех, кроме белорусских писателей. Позже они разыскали в Вильнюсе одного драматурга — Францишека Алехновича, писавшего еще при буржуазно-помещичьей Польше белорусские пьесы. Бездарнейший драматург! Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба!

И вот появился винегрет из различных западноевропейских классических пьес, которые трудно было назвать репертуаром белорусского театра.

После пьесы «Коварство и любовь» Шиллера были намечены к постановке «Нора» Ибсена, «Потонувший колокол» Гауптмана, «Лекарь поневоле» Мольера и две комедии «На Антоколе» и «Пан министр» Алехновича.

«Пинскую шляхту» репетировал Михаил Абрамович Зорев, но вскоре ему запретили, как еврею, вход в театр, и коллектив остался без режиссера. Директор каждый день вызывал актеров и предлагал им взять на себя постановку спектакля. Вызвал и меня, но я категорически отказался, сославшись на плохое здоровье и на полное незнание режиссерского дела. Кто-то сказал, что актер Брянского драматического театра Петр Вознесенский — режиссер, но шовинистически настроенные чиновники из отдела искусств городской управы не соглашались доверить режиссерский пост «кацапу». Однако, когда других кандидатур не оказалось, его вызвали в кабинет директора и, несмотря на его заверения, что он никогда режиссером не был, приказали взять на себя эти обязанности, пригрозив в случае отказа отправить его с семьей в концлагерь.

Было у нас место в театре, которое мы в шутку называли «штаб». В конце коридора на втором этаже находилась маленькая комнатка, в которой работала секретарь-машинистка Зинаида Матвеевна Кречко — старый надежный друг, служившая в театре имени Янки Купалы чуть ли не со дня его основания. Тут в небольшой дружной компании, состоявшей из Зинаиды Матвеевны, бухгалтера Камиллы Осиповны Стефанович, их давней подруги Веры Николаевны Карпович, работавшей в костюмерном цехе оперного театра, и меня, вспоминали доброе старое время, разговаривали о нашем театре, о родственниках и друзьях, успевших эвакуироваться в советский тыл. Я читал им сводки, найденные будто бы случайно. Меня слушали с горящими глазами.

Эти дружеские разговоры вносили какую-то теплоту в душу. Откровенная беседа людей, знающих друг друга, была как бы отдушиной в атмосфере общей опасности и напряженного ожидания чего-то страшного, непоправимого.

Кто посещал театр, нас, артистов, совершенно не интересовало. Занятые в спектакле в публику не выходили, а свободные вообще в театре не появлялись. Были, впрочем, такие, которые вертелись там чуть ли не каждый день. Эти, как говорится, мозолили глаза начальству в надежде на получение благ.

А блага были такие: немцы часто устраивали концерты в офицерском казино и где-то еще и приглашали некоторых артистов. За эти концерты хорошо платили. В них обычно участвовали певцы, балерины, эстрадные и цирковые артисты. Было несколько человек из драмы. Меня не приглашали.

Первый директор театра пробыл недолго. Второго почему-то совершенно не помню. Может потому, что не имел с ним никаких дел и никогда не был у него в кабинете. После него директором назначили Петра Булгака, разговаривавшего со всеми исключительно по-белорусски и требовавшего того же от всех работников. Он беспрестанно вертелся по всему театру, будто что-то высматривал. Приходил на репетиции и заговаривал с каждым, стараясь, очевидно, прощупать, кто чем дышит.

Драматический коллектив он не любил. Очевидно, за жуткий акцент и потому, что никто ничего у него не требовал, ни о чем никогда не спорил, ничем не интересовался. Мы выполняли все приказы, но выполняли равнодушно. И в этом равнодушии чувствовался протест, к которому формально нельзя было придраться.

За работу нам выдавали зарплату, но за эти деньги ничего нельзя было купить. Мы получали карточки, по которым выдавался хлеб, съедобный только в условиях жесткой оккупации. Остальное добывай как хочешь. Приходилось изворачиваться. Многие продавали на рынке свои вещи и покупали на вырученные деньги съестное.

Я занялся другим. С детства меня считали мастером на все руки. И сейчас на квартиру приносили испорченные примусы, керосинки, обувь. В свободное от репетиций и спектаклей время чинил все это, а мне платили продуктами или деньгами. Среди принесенного хлама я прятал самодельный детекторный приемник и листовки, полученные для распространения.

В театре было занято, видимо, много артистов. Всех я не знал, тем более что с балетом, хористами, статистами не проводили общих репетиций. Создавалось впечатление, что театр заполнен все время сменяющимися людьми. Вероятно, среди них были и агенты СД, зачисленные директором на разные вспомогательные должности. У нас было такое чувство, что за каждым все время следят. Делалось это так грубо, что мало-мальски наблюдательный человек не мог этого не заметить. Куда бы ты ни пошел, везде пожарные, дежурные или какие-то непонятные субъекты, называвшие себя хористами или статистами. Очень разговорчивые, улыбчивые, они вертелись под ногами. У них в запасе всегда множество всевозможных слухов. Передавали их с таинственным видом, вполголоса, явно стараясь узнать твое мнение по этому поводу. Стоило только двоим-троим актерам затеять какой-либо разговор, сейчас же к ним приближалась молчаливая фигура пожарного или какого-то другого человека, с явным намерением подслушать, о чем речь.

Многие из этих незнакомых людей, может, были вполне безобидными, искренне желающими узнать что-то новое. Но в такое тяжелое время нельзя доверять незнакомому. В малознакомой компании очень легко просмотреть скрытого врага или, наоборот, пройти мимо своего человека, с нетерпением ожидающего поддержки.

А такие были. Несколько бодрых слов — и сразу у твоего собеседника загорались глаза. Брошенная тобой фраза куда-то летела, где-то жила, а потом возвращалась обратно от десятого человека, иногда приукрашенная, но всегда звучавшая как сведения, полученные из самого достоверного источника. Когда же сообщались очень тяжелые вести, а кругом происходили страшные события, трудно было поддерживать радостные надежды, быть доверчивым к незнакомым.

Фашистское начальство обычно решало все вопросы с директором театра, а уж тот отдавал приказы. На нас обращали мало внимания, считая, очевидно, что беспрерывное наблюдение — достаточная мера для того, чтобы знать о нас все. Чувствовалось, что немцы презрительно относятся к нашим актерам. Мы взамен им платили лютой ненавистью и искренне радовались всякой, даже самой маленькой, их неудаче.

Вначале гитлеровцы старались нас перевоспитать и устраивали беседы пропагандистского характера, показывали кинофильмы с бесконечно марширующими солдатами, с исступленно кричащим Гитлером. Но, чувствуя наше полное равнодушие, беседы и кино скоро прекратили.

Внешне все выглядело нормально, шло по заранее намеченному плану, и придраться было не к чему. Репетировали, играли в спектаклях, но постановки сделались какими-то бездушными, неинтересными, незапоминающимися. Теперь мне понятно, почему то время почти совершенно не запечатлелось в памяти. Даже роли, которые я играл, кажутся мне какими-то нереальными, будто во сне, будто не существовавшими в действительности. Я не помню и людей, встречавшихся мне каждый день, кроме тех, с которыми у меня были хорошие отношения.

Некоторые актеры, бывшие в оккупации, не хотят ворошить старое, рассказывать о былых переживаниях:

— Ведь все прошло. Старые раны, старые обиды почти забыты, и давайте не будем вспоминать о них!

Нет! Мы должны напоминать другим обо всем, что испытали. Кто не видел, не пережил, не испытал на себе фашистский режим, должен знать правду о нем. Узнать от людей, видевших все собственными глазами, испытавших на себе невыносимую тяжесть, чтобы избежать в своей жизни ошибок.

В городе

Вместе с немцами в Минске появились так называемые белорусы, которых назначили на ответственные административные должности, создавая таким образом видимость «свободной Белорусской республики». Главой «правительства» был назначен Родослав Островский — бывший слуцкий помещик, тайный агент польской дефензивы во времена Пилсудского, а сейчас член белорусской национал-социалистской партии, верный слуга гитлеровцев. Вместе с ним приехали такие же верные слуги — уполномоченный по пропаганде Фабиан Акинчиц, редактор фашистской газеты на белорусском языке Владислав Козловский, члены «белорусского правительства» Вацлав Ивановский, Адам Демидович-Демидецкий и другие, подготовленные германскими властями к занятию ответственных должностей в оккупированной столице Белоруссии.

По мере того как немецкие войска продвигались вперед, стали появляться, будто мыши вылазить из нор, темные людишки, враждебно настроенные против Советской власти. Правда, их было очень мало, но все же находились. Появились и так называемые «фольксдойчи», то есть восточные немцы. Это были советские граждане немецкого происхождения, теперь добровольно пожелавшие служить у оккупантов.

Говорить о моральном облике этих людей не стоит. Всем понятно, что представляет собой человек, отказавшийся от Родины и перешедший на сторону врага, да еще в такой тяжелый для нее момент. Это были злейшие враги Советской власти, скрывавшие много лет свои настоящие чувства и взгляды. А вот сейчас, когда у них появилась уверенность, что их действия будут безнаказанными, они предложили свои услуги гитлеровцам.

Немцы встречали их радушно, снабжали продуктами, карточками, определяли на работу. А они выдавали коммунистов, активистов Советской власти, следили за населением. Некоторые из них служили в полиции и участвовали в массовых убийствах ни в чем не повинных людей.

Встречаясь со своими каждый день на работе, мы невольно делились новостями, которые произошли в наших районах, и слухами, полученными из разных источников. Слушая все эти разговоры, я постепенно узнавал, кто чем дышит.

Много было болтунов, рассказывающих обо всем, что они узнали, совершенно не разобравшись, где ложь, а где правда. Некоторые откровенно ругали немцев. Их тоже боялись — не провокация ли. Были и такие, которые очень внимательно выслушивали каждого, но своего мнения не высказывали.

Город изменился, стал совершенно не таким, каким был до войны. Огромные развалины, пустые глазницы окон, груды кирпича на улицах, скрученные огнем железные балки.

Руины создавали гнетущее настроение. Появилось чувство безысходности. И все же тянуло в город. Хотелось своими глазами увидеть то, о чем говорили шепотом, с оглядкой.

Открылись базары-толкучки, на которых можно купить или обменять многое — от продуктов питания до одежды и обуви. Появились спекулянты, стремившиеся нажиться на чужом горе. Они скупали, перепродавали, подделывали, лишь бы заработать.

По базару ходили и немцы, продававшие сигареты цвета соломы, от которых драло в горле, сахарин, мыло, не дававшее пены. Продавали солдаты и коньяк, какие-то вина. Но все это было не настоящее, а подделка из подкрашенного эрзац-спирта.

Были здесь и те, кто продавал последнее, чтобы не умереть от голода. Эти испуганно оглядывались, шарахались от каждого незнакомого человека. Их товар — поношенная одежда, белье, салфетки, посуда.

Чувствовалась во всем настороженность, нервозность. Все будто ждали чего-то. Чего-то боялись.

Вдруг тревога! Люди шарахаются, бегут... Кто-то с бледным лицом старается затеряться в толпе.

Оглядываюсь. Эсэсовцы с полицейскими производят облаву. Ищут подозрительных и тех, кто не работает. Тут нельзя попасться даже с одной листовкой. Выбросить тоже трудно — могут заметить. Арестуют и отведут в тюрьму, а оттуда выход только на кладбище.

Рядом с рынками, производившими впечатление мнимого благополучия, страшные кварталы гетто с обреченными, полуживыми людьми, сотнями умирающими от истощения. И трупы, трупы, трупы...

Постепенно я включался в работу. Она была будто бы несложная, но каждую минуту приходилось рисковать. Сергей Потапович иногда давал мне листовки. В условиях жесточайшего террора, слежки и провокаций приходилось всячески изворачиваться, чтобы ни одна из них не пропала даром. В тесноте я совал их в карманы пальто, в женские хозяйственные сумки и корзинки, давал маленьким детям, чтобы они отнесли маме.

Сводки я иногда слушал сам и записывал, но печатать на машинке было негде. Приходилось переписывать в нескольких экземплярах на листках из тетрадок. Это кропотливая работа.

Сергей как-то сказал, что листовки и задания он получает от Жоржа, а кто такой Жорж, я узнал позже, после его гибели.

Из наших маленьких дел складывались крупные. Мы в меру своих возможностей вели антифашистскую пропаганду и агитацию. Она приносила какую-то пользу. А жили как на вулкане.

Кроме сводок Совинформбюро мы распространяли патриотические стихотворения, политическую сатиру, шаржи на Гитлера и германское командование.

Я познакомился с доктором Михаилом Михайловичем Владысиком, и он частенько передавал мне кое-что из медикаментов, которые удавалось ему сэкономить или где-то достать. Я относил их Сергею.

В то время все ходили с «авоськами», куда клали выменянные или купленные продукты. И все что-то несли. Поэтому сверток в сеточке не бросался никому в глаза. Главное было — не попасть в облаву.

Несколько раз и у меня проверяли документы, но, к счастью, тогда ничего недозволенного я не нес.

Жизнь в то время была напряженная. По малейшему подозрению арестовывали, сажали в лагеря или отправляли на каторжные работы в Германию.

Но работать не было никакого желания. Никогда я не испытывал такого чувства, чтобы хотелось любым способом увильнуть от работы. В довоенное время все актеры, как говорится, дрались за роли, а теперь, если удавалось как-то освободиться, чувствовали себя на верху блаженства.

Дорога домой была всегда длинной и утомительной. Трамваи не ходили. И хочешь не хочешь, от театра до Пушкинского поселка приходилось идти пешком. После репетиции, а еще хуже — после спектакля, да на пустой желудок эта прогулка не из легких. К тому же раненная в гражданскую войну нога крепко давала о себе знать.

Недалеко от Комаровского базара, на Деревообделочной улице, жил артист Вацлав Степанович Околов, которого все звали сокращенно «Вац». Жил с женой — актрисой Роттер, а попросту — Полей, и многочисленными родственниками. Я часто заходил к нему по дороге домой отдохнуть.

Узенькая Деревообделочная улица, застроенная одноэтажными деревянными домиками среди садов и огородов, была одной из самых тихих улиц города. Ходили по ней в основном люди, здесь живущие. Все соседи знали друг друга почти с детства. А потому, не таясь, делились последними новостями, рассказывали обо всем, что делалось в городе.

К Вацлаву приходили двоюродные братья, сестры, племянники и племянницы, друзья и знакомые, живущие в разных концах города, и сообщали все, что видели и слышали за день. У Вацлава можно было отвести душу, не боясь, что кто-нибудь подслушает и выдаст.

Рассказывали об убитых в городе немцах, об арестах и облавах, о взрывах на железной дороге.

Постепенно начали ходить слухи о смелых партизанах, нападающих на немецкие автомашины, на полицейские участки. Тут уж не было предела фантазии рассказчиков! Сообщались такие истории, которым трудно было поверить. Но всему рассказанному верили. Верили потому, что хотелось, чтобы так было!

Но вот прошли недели, месяцы, и эти фантастические истории стали действительностью. Мы своими глазами могли увидеть взорванные офицерскую столовую, солдатский кинотеатр. Наконец стали слышать по ночам сильные взрывы на железной дороге и с наслаждением любоваться огромными заревами, сопровождающимися взрывами снарядов. А на другой день мы узнавали все подробности ночного налета.

Вооруженное сопротивление оккупантам усиливалось. Особенно радостно было видеть, что наиболее активные участники борьбы с фашистами — молодые парни и девушки. Они выполняли самые рискованные задания. Многие гибли, но это не останавливало других, и с каждым днем борьба разрасталась.

Приходили знакомые из деревень и рассказывали о партизанских отрядах, которые создавали местные жители, а также бежавшие из плена «окруженцы», то есть бойцы и командиры, попавшие в окружение. Эти рассказы будоражили городскую молодежь, вызывали у нее желание действовать еще активнее, бороться с фашистами всеми доступными способами.

Мы жили надеждой на скорое освобождение. Эту надежду давали нам сводки, которые добывали кто как мог. Моя соседка по квартире, Аня, работала на немецкой кухне и, пользуясь тем, что немцы не знали русского языка, почти каждый день слушала Москву, включая в определенные часы приемник, стоящий на кухне. Чтобы это было не слишком заметно, Аня обычно устанавливала нужную волну заранее. Все радиостанции передавали музыку, передавала ее и Москва. И потому на это никто не обращал внимания. После музыки читали сводку. Аня в это время находилась далеко от приемника, но слушала и старалась все запомнить.

Повара — пожилые солдаты, сначала ничего не подозревали и не обращали внимания на передачи. Но после наших побед и когда научились немного говорить по-русски, сами стали просить Аню потихоньку послушать Москву и сообщить им нашу сводку. Москве они верили, после рассказа Ани долго о чем-то шептались, качая головами.

Однажды Аня забежала ко мне и спросила, нет ли у меня карты Советского Союза. К ней пришли два повара-немца и хотят посмотреть карту. В то время шла битва за Сталинград, и солдатам сказали, что стоит только взять его и перейти Волгу, как наступит конец войне. Я отыскал карту и пошел показывать ее немцам. Мне хотелось посмотреть, как они будут реагировать.

Разложил карту на столе и спросил, где Волга. Немцы нерешительно начали шарить по карте где-то возле Японии, вполголоса переговариваясь. Наконец они взглянули на меня и попросили показать Сталинград и Волгу. Когда я показал, они остолбенели. Аня оживленно заговорила, объясняя, что дальше, за Волгой, — Сибирь, это еще около десяти тысяч километров.

Немцы долго смотрели на карту, потом молча ушли.

Аня торжествовала.

— Они сказали мне, что им обещали скорую победу. А тут, оказывается, за Сталинградом огромная территория, гораздо больше той, которую немцы прошли. Конца войны не видно.

Я тоже торжествовал.

С фашистами так разговаривать было бы невозможно. Обманутые же гитлеровской пропагандой солдаты теперь долго будут шептаться между собой и, безусловно, расскажут своим друзьям и о карте, и о сводках. Расскажут по секрету, чтобы не попасться самим.

Если бы я не убедился сам, никогда бы не поверил, что немецкие солдаты так плохо знают географию.

Через несколько дней я нашел учебник, вырвал оттуда карту Советского Союза и через Аню передал поварам. Они очень ее благодарили за это.

На Деревообделочной улице в помещении 19-й школы немцы устроили склад бывшего в употреблении обмундирования. Тут находились шинели, гимнастерки, брюки, сапоги, ботинки и разная солдатская мелочь. В этом складе работало несколько гражданских, они чистили и чинили находившиеся здесь вещи, в основном огромные тулупы, подготовленные немцами для своих часовых.

Однажды один из знакомых парней привел к Вацлаву молодого человека, назвавшегося Мишей. Его попросили войти в доверие к рабочим склада. Тот быстро познакомился с ними и сказал, что можно организовать хищение тулупов.

Было это поздней осенью 1942 года. Уже выпал снег, ударили морозы. Рядом со школой стоял дом, в котором жил брат Вацлава — Стась. Его двор отделялся от территории школы забором.

Несколько вечеров Миша наблюдал через щели между досками за часовым, который медленно ходил вокруг здания. План быстро созрел. В заборе Стась оторвал доску, чтобы через образовавшееся отверстие можно было пролезть во двор школы. Работающих в складе Миша попросил откинуть крючки в одном из окон и возле него положить тулупы.

Вечером, как только рабочие ушли из склада, Миша снял сапоги и, дождавшись, когда часовой прошел мимо и скрылся за углом, в одних носках, чтобы не стучать каблуками, пролез в щель забора, перебежал двор, открыл окно, забрался в помещение и опять тихонько закрыл его. Когда часовой обошел здание и появился из-за угла, на дворе было тихо и спокойно. Как только немец опять скрылся за углом, Миша выскочил из окна с тулупом, перебежал через двор, перебросил взятое через забор и опять скрылся в складе, прикрыв за собой окно. Таким образом он довольно быстро перенес более десятка тулупов. Через несколько дней Вацлав сказал мне, что тулупы переправлены в лес.

Таких, как Миша, было много.

Где он сейчас, не знаю. Я несколько раз видел его на Деревообделочной, но после освобождения Минска не встречал.

Немцы зверствовали. Открыто убивали людей и убитых подолгу не разрешали убирать. В людных местах поставили виселицы и повешенных тоже не разрешали по нескольку дней снимать и хоронить. Как правило, на груди казненных висели дощечки с надписью на немецком и русском языках: «Мы партизаны, стреляли в немецких солдат».

Гитлеровцы рассчитывали запугать советских людей, заставить их покориться. Но из этого ничего не получилось. Наоборот, чем жестче становились их зверства, тем крепче были ответные удары патриотов. Скоро из торжествующих завоевателей оккупанты превратились в осажденных, попавших в окружение борющегося народа.

В гетто

В первые же дни после вступления в город немецкой армии начали открываться офицерские и солдатские столовые, различные предприятия по бытовому обслуживанию оккупантов. Туда набирали рабочих.

В столовые, к примеру, особенно официантками, подбирали, как правило, молодых женщин. Старым отказывали. Набор шел преимущественно так. Какой-либо старший повар останавливал на улице понравившуюся ему девушку, предлагал ей работу и просил привести с собой нескольких подруг. Среди таких девушек часто попадались и еврейки, внешность которых не выдавала их национальности.

Во время бомбежки и пожаров многие жители города потеряли все свое имущество и документы. Поступившим же на работу сразу выдавали удостоверения и пропуска. И они уже могли ходить по городу даже после захода солнца.

Вначале скрыть национальность было легче, но потом, с образованием городской управы, паспортного отдела и биржи труда, на службе остались лишь те евреи, которым удалось получить русские аусвайсы (вид на жительство). Основная же масса евреев попала в гетто.

В своих воспоминаниях я коснусь только основных этапов этой страшной истории, виденной мною лично или записанной со слов очевидцев, живших в гетто и испытавших на себе весь его ужас.

Приказ об образовании гетто был вывешен 20 июля 1941 года. Все евреи, говорилось в нем, должны явиться на регистрацию, захватив с собой кусок материала желтого цвета для отличительного знака, который будет нашит на груди и спине. Объявили названия улиц будущего гетто. Срок переселения туда назначили до 31 июля.

Всего в то время в городе было зарегистрировано около 80 тысяч евреев — мужчин и женщин.

Началось переселение.

В приказе о переселении объявили, что на душу населения полагается полтора квадратных метра жилой площади. Потому все переселяющиеся сразу же должны устраиваться на жительство, имея в виду эту норму.

Люди, у которых были знакомые в районе, отведенном под гетто, стремились обеспечить себе место в их квартирах. Другие занимали первый попавшийся пустой дом.

В то время все обменивалось или покупалось за продукты. Поэтому деньги не имели никакой цены. Продуктов же не хватало. Большинство перетаскивало вещи на самодельных двуколках, детских колясочках или на плечах.

С утра до вечера на улице толкались люди с узлами и мешками за спиной. С наступлением сумерек город замирал. Слышался лишь стук шагов немецких патрулей, обутых в сапоги с железными подковами. Только по центральным магистралям беспрерывным потоком мчались военные машины. Шум их моторов отдавался в соседних кварталах.

По мере заселения гетто увеличилась теснота в жилищах. В некоторых квартирах строили двух-и трехэтажные нары, в других, где не было мужчин, люди ютились как придется. Нередко поперек одной кровати спало по шесть человек. Ноги их лежали на приставленных табуретах и стульях. Двое устраивались на столе и один под столом.

Появился юденрат — некое подобие еврейского самоуправления. Его жилищный отдел постепенно стал брать на учет всю жилую площадь гетто. Начались уплотнения, переселения, выселения.

Чем руководствовались гитлеровцы, организуя юденрат, я не знаю. Известно только, что кандидатов в это учреждение привели в немецкую комендатуру для разговора. Там их для порядка сначала избили, а затем объявили, что они избраны в члены юденрата и должны приступить к исполнению своих обязанностей немедленно. После этого их снова отвели в гетто.

Как проходило «избрание», можно себе представить, если один из членов юденрата шестидесятивосьмилетний инженер Григорий Самуилович Сульский был доставлен в гетто в порванной одежде и весь в кровоподтеках.

Во главе юденрата оказался Илья Ефимович Мушкин, сыгравший в мрачной истории минского гетто светлую роль. Он окончил финансовый институт и работал до войны преподавателем в торговой школе. К обязанностям председателя отнесся серьезно. Он энергично принялся за дело, и вскоре были открыты две больницы, детский и инвалидный дом, две аптеки, хлебопекарня, столовая. Работали также дезинфекционная камера и санитарный отдел, строго следивший за санитарным состоянием жилья и всей территории.

В Минской городской управе существовал отдел по делам гетто, и еврейскому комитету отпускались определенные суммы денег и немного муки. Хлеба, выдаваемого по карточкам, не хватало даже на полуголодное существование. Столовая могла прокормить лишь самое минимальное количество голодающих. При таком положении население само должно было заботиться о своем пропитании. Началась меновая торговля.

Спекуляции научили немцы. Сразу после прихода регулярных войск на базарах появились всевозможные товары, выбрасываемые на рынок немцами-железнодорожниками, — сахарин, немецкие сигареты, мыло, похожее на кирпич, разные побрякушки. Сами же немцы искали натуральную кожу и особенно набрасывались на яйца и сало. Цены все время ползли вверх. На всех базарах образовывались «толкучки», где продавали и меняли все. Но вскоре немцам оккупационные власти вход на базары запретили. Тогда они стали действовать через знакомых спекулянтов.

В гетто образовался такой же «толчок». Тут комбинации были сложнее. Продукты евреи могли приобретать только через людей, которые находились вне лагеря, и через них же продавать и обменивать вещи. Пробовали торговать у проволоки, но это сразу же было запрещено, а неподчинявшихся убивали на месте.

Незначительная часть населения, сохранившая свои вещи, первое время могла кое-как питаться. Большинство же голодало.

Внутренний распорядок в гетто потребовал организации других отделов при комитете. Главным стал отдел труда. Заведующим назначили Рудицера, оставившего о себе, как и Мушкин, добрую память.

Сразу же в отдел труда начали поступать от разных немецких учреждений требования на рабочую силу. Регистрация и отправка людей создавали много хлопот.

В первые дни люди уходили на работу самостоятельно, имея удостоверение с указанием учреждения, куда он направляется. В это время с таким направлением приходил в театр и Михаил Абрамович Зорев, и мы от него узнавали, что творилось в гетто.

Но скоро все переменилось. Свободное хождение евреям по городу запретили. Вышел приказ формировать специальные рабочие колонны и отправлять их на работу с провожатым немцем. Провожатый получал евреев по списку, уводил и приводил их обратно в гетто и тоже сдавал по списку.

Все старались попасть на более или менее сносную работу. При Рудицере эти вопросы улаживались. Он устанавливал очередь и занятого сегодня на тяжелой работе завтра назначал на более легкую.

Но вскоре вместо Рудицера назначили Ришельевского. Положение резко изменилось. Нервный Ришельевский не мог спокойно разговаривать с надоедавшими просителями. Он выгонял их из кабинета.

Для поддержания порядка в гетто была создана еврейская полиция из 50 человек. Полиция делилась на оперативную, занимавшуюся обысками и арестами, комитетскую, охранявшую юденрат, и постовую, несшую охранную службу на улицах гетто.

Начальником полиции назначили Серебрянского, заместителем — Розенблата, бывшего варшавского вора, приехавшего в Минск вместе с немцами. Это был пьяница, развратник, беспринципный человек, доносчик, способный совершить любую подлость. Он пользовался полной безнаказанностью во всех своих грязных делах.

Попал в гетто и бывший директор Минского цирка Стукалин. Жена его, русская по национальности, не оставила мужа. С ними была и дочь Марта. Сын их, по паспорту русский, работал в балетной группе оперного театра, был хорошим танцором, требовательным балетмейстером и пользовался в коллективе заслуженным авторитетом. Он устроился на жительство в другом конце города и с родителями не встречался из-за боязни, что кто-либо из предателей может увидеть их вместе и выдать немцам. Отец, понимая это, не требовал встреч.

В гетто Стукалин устроился в тесной комнате, забрав с собой только самое необходимое, а более громоздкие вещи и мебель оставил на сохранность вновь вселившимся людям. Жена и дочь ходили на старую квартиру и при помощи друзей понемногу обменивали свое имущество на продукты.

Однажды только вышел Стукалин из дому, как из-за угла неожиданно навстречу показались двое полицейских и немецкий жандарм — все пьяные. Поравнявшись, жандарм неожиданно ударил его в лицо. Стукалин упал. Жандарм начал избивать лежащего ногами, с какой-то бешеной жестокостью топтать.

Жена, увидев это из окна, бросилась на улицу, подбежала к мужу. Жандарм страшным ударом сапога отбросил ее в сторону. Окровавленная, она снова потянулась к мужу. Наконец жандарму надоело, и он, оглядываясь, вместе с полицейскими ушел.

Через некоторое время сына неожиданно арестовали, а вслед за ним и всю семью, находившуюся в гетто. Из тюрьмы они не вернулись...

Это не единственный случай гибели людей. Тот, кто питал хоть какую-то веру в германскую культуру, постепенно потерял ее. Появление Гитлера у власти было концом германской культуры и началом величайшего обмана, провокаций, целого моря крови ни в чем не повинных женщин, детей, стариков, всех, кого фашисты считали необходимым уничтожить.

Вместе с немцами прибыл в Минск сын белоэмигранта, бывшего крупного помещика на Украине, Алексей Городецкий. Это был высокий, полный, краснощекий молодой человек с голубыми глазами, одетый в форму немецкого жандарма с унтер-офицерскими нашивками. Его оккупанты назначили начальником гетто и дали безграничную власть над беззащитными людьми. Он мог издеваться над ними, как хотел, избивать до потери сознания и даже убивать, не неся за это никакой ответственности.

В гетто вскоре начались облавы. Людей хватали на улице, в домах, вталкивали в машины и увозили. Назад обреченные уже не возвращались. Машины приходили пустыми, только в кузове лежала одежда тех, кого увезли. Люди поняли, что этим дело не кончится. Будут хватать и расстреливать еще и еще. И все начали устраивать укрытия, где в случае чего можно было бы спрятаться. Никто не думал, что эти мелкие облавы скоро превратятся в организованные погромы с заранее запланированным количеством людей, немеченных к уничтожению. Строили вторые стены в комнатах, выкапывали подвалы под подвалами с очень хитроумно придуманными лазами. Делали входы из шкафов, под железными листами возле печек и плит.

Вот одно из укрытий, которое не раз спасало жизнь жителям этой квартиры. В кухне в полу была обычная откидная дверца в подвал, для спуска — приставная лестница. Внизу, в небольшом погребке, досками отгорожено место для картошки. В дне этого ящика — рядом расположенные дверцы. Они вели в нижнюю комнату, выкопанную под подвалом. Одна из этих дверец открывалась вверх и в спокойные дни находилась в открытом состоянии, придерживая сбоку насыпанную в ящик картошку. В случае тревоги люди влезали в нижнюю комнату, и когда дверца закрывалась, картошка засыпала все дно ящика. Обратно из нижнего помещения выходили через вторую дверцу, которая открывалась вниз. Картошка при этом ссыпалась в нижнее помещение. Чтобы восстановить прежнее положение, приходилось вытаскивать картошку ведрами наверх и засыпать в ящик.

Печники, плотники, водопроводчики объединялись и помогали друг другу. Все боролись за жизнь.

Вскоре дело дошло до того, что гитлеровцам приходилось чуть ли не в каждой квартире разыскивать тайные убежища, иногда даже с помощью собак, и извлекать оттуда свои жертвы. При этом подымали полы, выстукивали и ломали стены, тщательно обследовали подвалы и чердаки. Были случаи, когда, не найдя жителей, гитлеровцы поджигали дом, чтобы таким образом уничтожить спрятавшихся.

В ночь с 6 на 7 ноября 1941 года гетто было окружено войсками СД и полицией. В оцепление попали улицы Замковая, Подзамковая, Шпалерная, Республиканская, часть Раковской, Завальная, часть Хлебной и другие. К 6 часам утра подъехали высшие офицерские чины. Последовала команда:

— Начинать!

Каратели бросились в квартиры и стали выгонять всех на улицу. Так методически они очищали дом за домом. Постепенно одна улица была заполнена людьми. Многие были полуодеты, так как облава застала их спящими. На дворе лежал снег. Люди замерзали.

Часа через четыре прибыли грузовые машины, крытые брезентом. Началась погрузка. Многие с трудом стояли на ногах.

Наконец загрузили машины и людей отвезли в Тучинку. Там всех загнали в сараи. Набивали так плотно, что люди не могли не только сесть, но и повернуться.

Трое суток продолжался расстрел. И все это время обреченные стояли без питья и пищи, с ужасом ожидая своей очереди.

Расстрел происходил по раз заведенному порядку. Из сарая выводили очередную группу, всех заставляли раздеваться донага, а затем загоняли в заранее вырытые огромные рвы и там расстреливали. Многие теряли сознание от ужаса, еще больше было раненых. На них падали мертвые. Груда человеческих тел все время шевелилась.

Когда рвы оказывались заполненными, сверху трупы обрызгивали свежей гашеной известью и слегка прикрывали землей.

Офицеры стреляли ради удовольствия, а основную «работу» выполняли рядовые. Были выделены каратели, которые выламывали золотые зубы, откусывали особыми щипцами пальцы с золотыми кольцами, вырывали из ушей серьги.

Оцепление гетто не снималось до 10 ноября. Тут «наводился порядок». Всех оставшихся в живых переселили. Часть улиц отошла от старого гетто, их окружили колючей проволокой и поместили сюда прибывших 13 ноября гамбургских, франкфуртских и чешских евреев. Этот район назвали зондергетто. Общение с ним было запрещено под страхом расстрела.

Страшный погром, напоминающий Варфоломеевскую ночь и другие средневековые зверства, произвел жуткое впечатление на весь город.

20 ноября после передышки, необходимой, очевидно, для устройства зондергетто, был произведен второй погром по образцу первого, но в меньших размерах. От Зорева, работавшего в юденрате в отделе опеки, мы узнали, что в первом погроме погибло около 20 тысяч человек, а во втором — около восьми.

Нескольким десяткам раненых удалось все же выбраться из-под лежащих на них трупов и разойтись по деревням. Оттуда они ушли к партизанам.

После войны попавшие на скамью подсудимых садисты категорически отрицали свою вину, ссылаясь на приказы, которые они должны были выполнять, какими бы они ни были. Но я собственными глазами видел повешенных людей и довольные физиономии немецких офицеров и солдат, фотографировавших казненных с разных сторон и даже самих себя рядом с ними. Приходилось не раз наблюдать, с каким наслаждением они избивали и расстреливали людей. Тот, кто видел это, никогда не поверит в невиновность исполнителей приказов.

Гитлера давно нет, нет и приказов. А неонацисты маршируют по улицам западноевропейских городов и проповедуют свою человеконенавистническую программу. Бывшие гитлеровские офицеры, выполнявшие его приказы, на суде доказывавшие свою невиновность, сейчас кричат о реванше и проповедуют те же идеи, от которых они сразу же после войны отрекались. Это настораживает.

Пленные в городе

На рассвете в один из январских дней 1942 года длинный состав, до отказа набитый еле живыми от голода, холода и невероятных лишений пленными, медленно подошел к станции Минск-Товарная. Морозы в том году достигали сорока градусов.

В предрассветном сумраке вагоны казались какими-то обледенелыми тенями, и над ними еле заметным легким облачком поднимался пар от дыхания находившихся там людей.

Поезд громыхнул на стыках рельсов в последний раз и замер. Долго ходили возле вагонов какие-то люди, долго слышалась немецкая и русская речь, наконец с шумом начали открываться двери. В вагонах показались черные, обтянутые сухой кожей лица с глубоко сидящими в резко выделяющихся впадинах глазами. Все они были похожи друг на друга. Полузамерзшие, до крайности истощенные, люди еле двигались.

Немцы, одетые в длинные, до пят, тулупы с закутанными лицами, с криком и руганью начали выгонять людей из вагонов. Сыпались удары прикладами, пинки ногами. Качаясь на ослабевших ногах, люди выползали из вагонов и выстраивались вдоль поезда. Немцы, надрываясь от крика, отдавали команды. Пленные, отгадывая их каким-то необъяснимым чутьем, перемещались направо, налево, перестраивались и наконец двинулись вперед к выходу на улицу.

Впереди шли немцы с винтовками на ремнях дулом книзу. Сзади и с боков — конвоиры. Слышался стук о мостовую кованых сапог. Между охраной длинная лента полуживых людей по четыре в ряд.

Я вышел от друзей, где ночевал ту ночь, как только стало можно ходить по городу, и невольно оказался свидетелем этого страшного шествия. Не забуду его до конца своей жизни. Я смотрел на пленных, не веря глазам своим. Не мог понять, как могли люди культурной нации, а немцев я считал именно такой нацией, так издеваться над другими людьми.

Вдруг один пленный упал, а за ним — второй. Конвоир тут же с тупым равнодушием поднял винтовку и, не целясь, в упор пристрелил упавших.

От неожиданности и жалости у меня сжалось сердце. А колонна продолжала медленно двигаться дальше.

Немцы с закутанными лицами не походили на людей, и вся процессия имела какой-то жуткий вид.

Скоро упал еще один. Снова выстрел — и труп остался лежать на мостовой.

Я шел позади колонны очень долго. Полуживые люди медленно двигались по разрушенному городу. И я не мог перегнать их, шел таким же медленным шагом, машинально считая падающих. На повороте оглянулся: пройденный путь ясно обозначался лежащими на мостовой трупами. Сколько я насчитал — не помню, впрочем, скоро перестал считать. Мне казалось, что, если бы упали все, конвоиры методически, с хладнокровной аккуратностью перестреляли бы их без всякого сожаления.

Мы шли по главным улицам города. Прошли мимо Дома правительства, пересекли улицы Комсомольскую, Энгельса и начали спускаться вниз. Тут я понял, что дойду с ними до самого дома. Я по-прежнему жил на Пушкинском поселке, там невдалеке был устроен лагерь для военнопленных. Так что с крыльца моего дома можно было видеть все, что в нем творилось.

А творились страшные дела. Летом на голой земле, окруженной с четырех сторон колючей проволокой, валялись сотни измученных, голодных людей. Почти все они были ранены, с трудом передвигались. К зиме сколотили бараки, но это не улучшило положения. Сильный мороз с холодным ветром проникал во все щели, и спрятаться от него было некуда.

Днем людям давали мутную похлебку, напоминавшую помои. Это считалось супом. Вечером делили грязную воду. Ее называли «кава», то есть кофе.

Люди чахли и умирали от истощения. Каждое утро из лагеря выезжала двуколка, наполненная трупами. Двуколку везли полуживые пленные, облепившие ее со всех сторон. Рядом был конвоир. Он покрикивал для порядка, а чаще всего бил плеткой или прикладом беззащитных людей. Но от этого двуколка не могла двигаться быстрее. Умирающие люди вкладывали в эту работу последние силы. Полумертвые вывозили мертвых, и по внешнему виду их трудно было отличить друг от друга. Возможно, что следующим рейсом поедет в свой последний путь один из везущих.

Двуколка подъезжала к огромной яме, останавливалась. Трупы сбрасывали, за ней подъезжала следующая, тоже наполненная трупами.

И так целый день. Это вывозили пленных, умерших за ночь.

Когда яма заполнялась, ее зарывали и выкапывали новую.

И вот в этот страшный лагерь, напоминающий один из уголков Дантова ада, двигалась теперь новая колонна людей.

Пожар на войлочной фабрике

Войлочная фабрика в Минске поставляла валенки и веревки для немецкой армии. Работала она круглые сутки в три смены.

Во время бомбежки города фабрика уцелела, а потому немцы постарались сразу же пустить ее в ход. Начали набирать людей, в первую очередь тех, кто работал здесь ранее. Таких оказалось мало. Тогда стали искать специалистов в других местах. Но нашли немного. Большинство ушло на восток.

Немцы обратились к пленным. Многие охотно объявили себя специалистами, лишь бы уйти из лагеря. На деле же оказались полными профанами, годными только на черную работу. Такие рабочие на фабрике тоже были нужны, потому назад в лагерь их не отправили. Получилось так, что на фабрике постоянно жили 60 военнопленных. Они рубили дрова, топили печи, таскали воду, убирали помещения и двор, в общем, делали все, что им приказывали.

В конце двора находился большой склад пеньки и шерсти. Работа по перетряске пеньки была очень тяжелая. Военнопленные с ней не справлялись. Тогда дирекция фабрики затребовала 100 человек из гетто. Евреев разбили на три группы и каждую приводили в назначенные для смены часы. С утра до темна они перетрясали пеньку прямо на складах. Ночью же из-за отсутствия освещения перетрясали во дворе фабрики, а склады запирали.

Скоро все работники сдружились и помогали друг другу как могли. В лучшем положении были местные, так как они жили дома и являлись на фабрику в положенные часы. Но живущим далеко приходить и уходить в 12 часов ночи было слишком рискованно, несмотря на ночной пропуск. Поэтому многие оставались ночевать после второй смены тут же, а к третьей приходили заранее, пока еще не наступал комендантский час.

Пленные чувствовали себя на фабрике гораздо лучше, чем в лагере. Через жителей они могли раздобыть себе немного пищи.

Все работавшие на фабрике старались кое-что унести с собой, чтобы потом обменять на съестное. Приносили часть продуктов и пленным. Это их поддерживало физически.

Среди специалистов был молодой парень, которого все звали Сашей. Кто он и откуда, как его фамилия, никто не знал. В те времена люди неохотно рассказывали о себе.

Саша был общительным, жизнерадостным человеком. Через него узнавали обо всем, что творилось в городе: о зверствах немцев, о взрывах в оккупационных учреждениях, столовых и кино. Он по секрету рассказывал о найденных среди развалин убитых немецких офицерах и солдатах. От него работники фабрики слышали и о положении на фронте.

Иногда на фабрике появлялись листовки с призывом устраивать диверсии и уходить к партизанам. Кто их приносил, можно было только догадываться.

Охранялась фабрика немцами во главе с комендантом Штрасселем. Он чувствовал себя полновластным хозяином не только фабрики со всем ее имуществом, но и хозяином над людьми, работавшими на ней. Однажды он приказал избить мыловара, взявшего себе кусочек отвратительного, похожего на кирпич мыла.

В апреле 1942 года группа пленных из пяти человек решила бежать с фабрики к партизанам и поделилась своим намерением с Сашей. Тот горячо поддержал это решение и пообещал помочь.

Началась подготовка. Саша поговорил с двумя евреями, которые тоже собирались уходить. Те согласились достать штатскую одежду для пленных.

На другой день колонна из гетто на ночную смену пришла в необычном одеянии. Некоторые женщины были в мужских пиджаках, другие — в мужских пальто. Мужчины обернули вокруг пояса брюки, засунули в карманы кепки.

Приближался день ухода. Саша сообщил маршрут, наметил место встречи с проводницей. Уходить должны были ночью во время третьей смены.

В конце смены Саша попрощался и сказал:

— Уходить надо красиво, чтобы кое-кто почувствовал это!

Он посмотрел на склад с пенькой и шерстью, пустил изо рта огромную струю дыма и с улыбкой подмигнул.

Его поняли.

Пока шла работа в складах, подготовили все для поджога. Когда стемнело, склады, как всегда, закрыли на замки.

Беглецы тем временем переоделись, положили в складах горящую березовую губку, пролезли под проволоку в заранее подготовленных местах и скрылись.

Склады горели всю ночь. Сгорели дотла, несмотря на все усилия пожарных. Рабочие и пленные помогали тушить. Но их помощь только вносила суматоху и мешала как следует тушить пожар.

На другой день было расследование. Прибывшие немцы обнаружили исчезновение пяти военнопленных, и вся вина, конечно, пала на них.

Этим дело и окончилось.

А Сашу через некоторое время по чьему-то доносу арестовали и расстреляли за связь с партизанами.

«Пахарь»

Весна 1942 года.

Немцы ходят хотя и не с таким победоносным видом, как летом 1941 года, но все же чувствуется, что они еще уверены в победе.

Через громкоговорители, развешенные по городу, пропагандисты из ведомства Геббельса изо всех сил стараются убедить, что победа не за горами. Скоро будет взята Москва — и тогда конец войне. Но для этого нужно напрячь силы, нанести последний, сокрушительный удар! Эти сообщения сопровождаются победными маршами.

А наши сводки? Послушать их — целая проблема! Это было доступно очень немногим. В первые же дни после занятия Минска немцы приказали сдать все радиоприемники. За невыполнение приказа — расстрел.

Как же быть? Но нашлись все же люди, которые в укромных уголках — в подвалах, в развалинах — устроили самодельные детекторные и другие самые примитивные аппараты.

Советское информбюро сообщало, что под Москвой стремительное наступление гитлеровских дивизий остановлено. Мало того, они разбиты. Остатки их отброшены местами чуть ли не к границам Белоруссии. Следовательно, молниеносный удар у немцев не получился. Но положение на фронтах продолжало оставаться тяжелым.

И все же мы слушали Совинформбюро. Знакомые голоса дикторов, что бы они ни передавали, были для нас приятными. Они звучали твердо, уверенно. И какие бы плохие вести они ни сообщали, думалось, что это временно, что скоро все переменится, скоро будет иначе. На войне разное бывает. Чтобы собраться с силами, нужно иногда и отступать. Так было и в 1812 году. Так поступал Кутузов и другие выдающиеся полководцы.

А немцы ходят веселые... Еще бы! Радио кричит о победах, которые непременно будут летом.

С детства я думал, что немцы сентиментальны, добры душой, очень любят детей и в семейной жизни мягки и честны. А их аккуратность вошла в поговорку.

Но все эти представления сразу резко менялись при виде фашистских зверств. Трудно было представить существо, мысли которого направлены лишь на то, как изощреннее убить человека, измучив его предварительно, доведя до такого состояния, когда смерть кажется единственным избавлением от невероятных мучений.

Как понять психологию такого изувера?

За несколько лет гитлеровской обработки молодежь превратилась в бездушных манекенов, слепо верящих в своего фюрера. «Майн кампф» была для них единственной книгой, которую они выучивали почти наизусть. Фашизм с его проповедью сверхчеловека является сам по себе формой психоза. И этому психозу поддались многие.

Славяне, по гитлеровской теории, были людьми второго сорта, полулюдьми, годными только на то, чтобы работать на чистокровных арийцев.

С такими мыслями шли немцы в Россию. Им обещали отдать завоеванную территорию и завоеванный народ в полное их распоряжение.

Человек привыкает ко многому. Постепенно привыкли и мы к выстрелам, чувству беспрерывной тревоги, хотя наша жизнь зависела от фантазии любого фашиста в военной форме, который мог без всякого повода толкнуть, избить и даже убить.

Время шло. И даже чувство опасности становилось не таким острым. Может быть, это являлось следствием большого перенапряжения нервной системы. Но все же нервы не выдерживали и сердце каждый раз опять больно сжималось, когда приходилось видеть совершенно невероятное, чего даже представить нормальному человеку невозможно.

Однажды я медленно брел по улице на работу. В тот день у меня репетиции не было. Нужно было явиться, «показаться на глаза» начальству и на этом конец.

Издали увидел небольшую толпу стоявших на тротуаре людей и что-то наблюдавших. Подошел и... оцепенел!

Огромный молодой немец вспахивал землю между домом и тротуаром. Железный плуг, вожжи, длинный кнут и упряжка из... четырех пленных с черными, исхудалыми лицами, с впалыми глазами, в изорванной одежде, из-под которой выглядывали обтянутые кожей кости.

Немец пахал деловито, наслаждаясь, видно, тем, что никто, кроме него, до этого еще не додумался. Его тупое, с квадратным подбородком лицо выражало торжество. Фуражка сдвинута на затылок, подтяжки поверх белой нижней рубашки. Солдатские сапоги с широкими голенищами начищены до блеска.

Вот он взмахнул кнутом и со всего размаха стеганул по пленным. Те рванулись, напрягли последние силы, и плуг, запущенный глубоко в землю, тронулся с места.

Что я чувствовал тогда — трудно описать. Помню, что стоял как вкопанный, не в силах сдвинуться с места.

Но вот острота первого момента прошла. Я оглянулся. Посмотрел на рядом стоящих. На всех лицах написано страдание. Все смотрят с ужасом, будто окаменелые...

Заметив группу людей, подошел патруль: два солдата и один унтер-офицер. Они молча остановились и вначале удивились. Затем дружно расхохотались.

Лицо «пахаря» расплылось в торжествующей улыбке. Он поднял глаза на патрульных и что-то сказал по-немецки. Те заговорили, быстро-быстро, пересыпая слова веселым смехом.

Вначале я подумал, что вся эта страшная история происходит только из-за умственной отсталости одного немца, не имевшего никаких человеческих чувств. Но когда подошел патруль, состоящий из здоровых молодых парней, и я услышал их неподдельный смех, шутки и советы подкормить «лошадей» овсом, понял, что дело не в одном немце, что все гораздо глубже. Понял, что все зверства и издевательства немцев над пленными и мирным населением происходят не потому, что их выполняют специально отобранные и обученные команды, а оттого, что фашистская идеология, вбивавшаяся годами в головы людей, исковеркала многим душу.

Третий и четвертый погромы

После второго погрома в гетто случались отдельные налеты, которые устраивали немцы для собственного развлечения. Но после предыдущих эти считались незначительными эпизодами.

В январе 1942 года вместо Городецкого начальником гетто назначили немца Рихтера, широкоплечего гестаповца. Его заместителем был назначен Гатенбах, высокий полный блондин.

Деятельность свою Рихтер начал с уверений, что никаких погромов больше не будет и он сам займется упорядочением жизни в гетто. «Упорядочение» началось с переселений. Расселили по специальностям и по месту работы. Во время этой неразберихи все что-то теряли. Одним приходилось бросать обжитую комнату, другие расставались с родственниками и друзьями. И почти все теряли хорошо оборудованные укрытия. Протестовавших избивали и переселяли насильно.

Но вот наступило 2 марта 1942 года. После выхода рабочих колонн из гетто весь район, за исключением улиц, на которых жили семьи еврейских полицейских и евреев, прибывших в Минск из-за границы, был окружен гитлеровцами. В окружение вошли часть улиц Хлебной, Республиканской, Раковской и других.

Начался погром. Он проходил по той же системе, как и первые. Людей выгоняли из домов, грузили на машины и увозили.

Жившие в районе Кальварии рассказывали, что там на железнодорожных путях стоял товарный эшелон без паровоза. Из закрытых вагонов раздавались крики и стоны. Очевидно, вагоны были набиты до отказа людьми. Вагоны простояли трое суток. Потом эшелон куда-то исчез.

Впоследствии удалось узнать, что этот эшелон был отправлен на станцию Койданово. Там в заранее подготовленных ямах зарыли всех захваченных в этот страшный день.

В апреле было проведено несколько ночных налетов. Особенно зверский был 23 апреля на улицах Слободской и Коллекторной.

В конце апреля были арестованы и отправлены в тюрьму председатель юденрата Илья Ефимович Мушкин, начальник полиции Серебрянский, начальник отдела труда Григорий Львович Рудицер и другие члены комитета. В начале мая они были казнены.

27 июля объявили, что все работающие должны явиться завтра на площадь для получения красных и зеленых знаков (специалисты и чернорабочие). Утром 28 июля в гетто появилось множество полицейских. Они начали сгонять всех на площадь.

В первую очередь согнали чернорабочих, и когда площадь заполнилась, их окружили плотным кольцом. В 12 часов подъехали «душегубки». В них загоняли людей и увозили.

В тот день погиб бывший режиссер театра имени Янки Купалы Михаил Абрамович Зорев.

«Душегубки» заезжали во двор обойной фабрики, разгружались там и быстро возвращались обратно. К трем часам дня район, где жили чернорабочие, был «очищен». Начали сгонять на площадь жителей других районов.

Погром продолжался четверо суток.

29 июля умертвили всех больных в больнице и всех евреев в чехословацком гетто, находившемся на Шпалерной улице.

31 июля в гетто приехал главный палач Белоруссии гауляйтер Вильгельм фон Кубе. Он заявил, что погромов больше не будет. Нужно было уничтожить всех неработающих, это они сделали.

После посещения Кубе в гетто возвратились рабочие колонны. Матери не находили своих детей, мужья — жен, жены — мужей, дети — родителей. Люди входили в пустые разгромленные квартиры и с ужасом убеждались, что родных нет и они их никогда не увидят.

После этого погрома уход в партизаны усилился. Но усилилась и охрана гетто.

Бежали ночью большими группами в 25–30 человек. Некоторые с оружием. Уходили в одиночку. Но многие, натыкаясь на засады, погибали.

Узники гетто сильно боялись начальника еврейской полиции Нохема Эпштейна. Он прибыл в Минск вместе с немцами из Варшавы. Эпштейн вначале был простым полицейским. Но постепенно, оказывая немцам всевозможные услуги, стал пользоваться у них некоторым доверием. Добившись такого положения, начал действовать более решительно. Чтобы очистить себе место, донес немцам, что новый начальник полиции Розенблат собирается уйти к партизанам. Розенблата немедленно арестовали и отправили в тюрьму. Там его истязали, выкололи глаза, отрезали уши, выломали зубы и в таком виде привезли в гетто, провели по улицам на еврейское кладбище и там расстреляли.

Тем же способом Эпштейн устранил и начальника отдела труда Ришельевского.

После расправы над Розенблатом в январе 1943 года начальником полиции и по совместительству начальником биржи труда назначили Эпштейна.

В истории минского гетто Эпштейн сыграл гнусную роль. Он организовал слежку за людьми и многих, собиравшихся уходить в партизаны, выдал.

Когда все гетто было ликвидировано, Эпштейна с семьей и еврейских полицейских, так рьяно служивших немцам, схватили и тоже расстреляли. Фашисты никого не щадили, даже своих верных слуг.

Жорж

Сергей Потапович жил вместе с женой Ниной у своей двоюродной сестры Оли (Олимпиады) в Связном переулке. К нему иногда забегали друзья поделиться новостями и поговорить о будущем. Но его квартира находилась на виду, и там нельзя было часто собираться. Появилась необходимость иметь такой угол, где можно было бы встречаться без особого риска.

Таким местом стала квартира работницы щеточной фабрики Софьи Игнатьевны Ярмолинской, проживавшей вместе с сыном Евгением Осиповичем — Женей и дочерью Еленой — Лелей. На улице Кирова, за высоким забором, в глубине двора, заросшего деревьями и кустами, стоял дом № 13, почти незаметный с улицы. А вечером, когда закрывались ставни, свет керосиновых ламп совершенно не пробивался наружу. Здесь можно было спокойно посидеть, побеседовать.

В разговорах выяснялось настроение товарищей, их способность бороться против оккупантов. Здесь делились новостями. По всему чувствовалось, что в городе действует широко разветвленная подпольная организация и, может быть, не одна.

Постоянными посетителями этой квартиры были Сергей Потапович, племянник Софьи Игнатьевны Петр Михайлович Новоторов, муж племянницы Сергея Георгий Арзанян, друг Жени Виктор Крищанович. Иногда заходил дядя Коля — бывший прокурор Николай Константинович Корженевский и другие.

Частым посетителем и душой всей компании был студент химического факультета Белорусского государственного университета Георгий Георгиевич Фалевич — Жорж, высокий худощавый блондин с голубыми глазами. Сюда приходили и девушки.

Этот маленький кружок постепенно расширялся. Некоторые приводили с собой знакомых, за надежность которых они ручались.

Приезжали женщины из ближайших деревень и рассказывали о партизанах, которые организовывают отряды для борьбы с немцами. Молодежь охотно уходит в отряды. Рассказывали о подорванных автомашинах, разрушенных мостах, сорванных телефонных проводах, спиленных телеграфных столбах.

Чтобы иметь возможность что-то делать, нужно было устроиться на работу. И не просто на любую работу, а на такую, которая была бы чем-то полезна для задуманного дела.

Жорж стал заведовать аптекой, размещавшейся в каменном здании напротив Дома правительства. Аптека — очень удобное место для встреч. Посещение ее не вызывало подозрений. Кассиром здесь работала невеста Жоржа — Нина Еременко. Сторожем был тоже свой человек — товарищ Жоржа студент Митя.

Арзанян пошел работать в городскую управу на биржу труда. Это дало ему возможность устраивать своих людей на нужную работу.

Дядя Коля получил назначение на должность начальника сторожевой охраны на плодоовощной базе. Туда же сторожем устроили и Женю Ярмолинского. Леля Ярмолинская получила рабочую карточку как актриса Белорусского театра. Спустя некоторое время ее направили на базу канцелярских принадлежностей. Отсюда по заказам дяди Коли канцелярские принадлежности понемногу переносились на плодоовощную базу и с машинами, отправляющимися за овощами, доставлялись на загородные подсобные хозяйства, а оттуда, как я узнал позже, партизанам Руденского района. Таким же способом через базу направлялись медикаменты и все, что можно было достать для партизан.

Связные, в большинстве своем женщины, приходили и приезжали в базарные дни в город, имея в корзиночках и платочках кусочки масла, сала или десяток яиц. В городе каждая связная шла по своему адресу.

Немцы поощряли частную торговлю и допускали на рынки всех желающих, но, опасаясь проникновения в город партизан, на дорогах устраивали заставы, на которых осматривали возы и проверяли документы у всех едущих и идущих. Часто арестовывали людей, показавшихся им почему-то подозрительными. Но, несмотря ни на что, связь города с деревней и деревни с партизанами с каждым днем укреплялась.

Вот тут и пригодилась работа Арзаняна на бирже труда, так как он имел доступ к рабочим карточкам и пропускам — аусвайсам. Благодаря ему много людей вышло из города в деревню, а оттуда — к партизанам. Многих он спас от вывоза в Германию, устраивая их на какую-либо работу.

Трудно было действовать Арзаняну. Рабочие карточки и пропуска без печати и подписи недействительны. Кроме того, и печати, и подписи часто менялись и о каждой перемене сообщалось всем дежурным на заставах. Образцы измененных печатей и подписей передавал своим людям Арзанян.

Уже после войны я узнал, что группой Жоржа руководил Володя Омельянюк, член подпольного горкома партии, редактор подпольной газеты. Связь с группой поддерживал через аптеку. Там в небольшой комнатушке — кабинете заведующего проходили встречи Володи с Жоржем и разрабатывались планы на будущее.

Часто заходили в аптеку две девушки, подруги Нины — темно-русая Женя и блондинка Оля. Они выполняли различные поручения. Приносили на временное хранение шрифты, пропуска, чистые бланки паспортов и прочее. Все это пряталось среди лекарств, а потом передавалось по назначению.

Софья Игнатьевна Ярмолинская тоже постепенно включилась в патриотическую деятельность. Начала с похода в деревню за продуктами. Первый раз все обошлось благополучно. Тогда решили попробовать вывести из города несколько пленных, которым удалось выбраться из лагеря. Пленных, переодетых в штатское, снабдили рабочими карточками и пропусками, и они по два-три человека отправились в путь. Вела Софья Игнатьевна хорошо известными ей тропками. Все прошло удачно. Так она вывела из города двенадцать пленных и около двадцати гражданских, не считая своих детей и родственников.

Когда в городе оставаться стало опасно, Софья Игнатьевна ушла в отряд. Но по поручению партизанского командования часто бывала здесь, выполняя различные задания. Эту тяжелую и опасную работу партизанской связной Ярмолинская выполняла до самого конца — до освобождения Красной Армией Минска.

Аптека, в которой работал Жорж, не могла, конечно, полностью снабдить партизанские отряды медикаментами. Их было слишком мало. Все они находились на строгом учете и отпускались только по рецептам. Но все же, благодаря связям с больницами и госпиталями, перевязочный материал и лекарства постепенно накапливались и, по мере возможности, переправлялись партизанам.

Тот, кто имел связь с врачами и медсестрами, добывал бинты, вату, йод и другие лекарства и отдавал их своим старшим, а те через Женю и Олю — в аптеку.

Молодежь боролась активно, не останавливаясь перед самыми рискованными операциями. Наравне с юношами действовали и девушки, а в смысле снабжения они отличались особым мастерством.

Были и мальчишки — чистильщики сапог, которые со своими ящиками и щетками проникали в такие места, куда взрослые не смогли бы пройти. Иногда, просачиваясь через оцепление, они были незаменимыми помощниками в рискованных делах.

Очень сложно было доставать типографский шрифт и другие материалы. Нужно было выпускать газету, печатать листовки. До получения из Москвы портативных типографий все партизанские отряды настойчиво требовали типографское оборудование и шрифты. Печатная пропаганда имела громадное значение.

Немцы прекрасно понимали это и все типографии поставили под особый надзор, тщательно охраняли.

Но везде были наши люди, и, несмотря на самую тщательную охрану, все, что было нужно, добывалось, выносилось и шло партизанам. Шрифты при помощи бывшего технического редактора в Доме печати Чипчина выносили рабочие, приходившие туда каждый день на уборку помещения, топку печей, мытье полов и т.п. Все приносили с собой мешки, в которые складывали щепки, кусочки дерева, бумажные обрезки.

Первое время немцы тщательно проверяли мешки, заставляя высыпать все содержимое на пол, а потом некоторые перестали делать проверку, в особенности во время отсутствия начальства. И в мешки, рискуя жизнью, рабочие складывали шрифты и всевозможные типографские принадлежности. Потом передавали их подпольщикам, имевшим связь с партизанами.

Но все же накапливание шрифта и всего необходимого для печатания газеты шло довольно медленно, и Чипчин начал работать в типографии по ночам. В марте 1942 года его застали за набором подпольной газеты и расстреляли.

На поиски подполья СД бросила все силы. Фашистам помогали уголовники, бежавшие из тюрем и лагерей, бывшие эмигранты, выехавшие после разгрома белых армий за границу, белорусские националисты, прибывшие вместе с немцами из Польши, где они сотрудничали с польской политической полицией. Немцы вербовали среди разложившихся элементов шпионов и провокаторов. Вербовали по-разному. Обещали золотые горы в будущем, после окончания войны, но сразу же выдавали продуктовые карточки и назначали зарплату. С белорусами заигрывали на национальных чувствах. А людей, не соглашавшихся работать с СД, подвергали пыткам. Многие во время пыток умирали, но были и такие, которые не выдерживали мучений и соглашались быть провокаторами.

За подозреваемыми немцы устанавливали слежку. Никого пока не арестовывали, надеясь таким образом выявить возможно большее количество подпольщиков.

В мае 1942 года были проведены многочисленные аресты и публичная казнь захваченных подпольщиков. Но арестовали опять не всех, за некоторыми продолжали слежку.

26 мая 1942 года Володя Омельянюк пришел на очередную встречу с Жоржем. Он вошел в аптеку, подошел к кассе и спросил у Нины, есть ли Жорж. Та ответила, что Жорж куда-то вышел. Выйдя на улицу, Володя заметил, что за ним следят. Он быстро зашагал по улице и свернул в Связной переулок, собираясь, вероятно, скрыться в развалинах или пробежать через проходной двор на другую улицу и таким образом избавиться от неожиданного преследователя.

В Связном переулке двор возле дома, в котором жил Сергей Потапович, был проходной. Володя вошел туда. Преследовавший его, боясь потерять Володю из вида, вбежал за ним во двор и два раза выстрелил ему в спину. Володя упал, а стрелявший сразу же исчез, вероятно, для того, чтобы сообщить немцам об аптеке.

Момент убийства видел возвращавшийся домой Сергей. Он повернул в аптеку, чтобы рассказать о случившемся. По дороге встретил Жоржа и сообщил ему обо всем. О том, что Володя заходил в аптеку, не знали ни тот, ни другой. Жорж посоветовал Сергею сбегать к Ярмолинским и попросить Лелю сходить на квартиру к Сергею и, на всякий случай, уничтожить там все имеющиеся фотокарточки, по которым немцы в случае обыска могли бы разыскивать его товарищей. Жорж был уверен, что немцы обязательно осмотрят все квартиры дома, возле которого лежит труп Володи, предполагая, что тот мог идти в одну из них. Сергей немедленно поспешил к Ярмолинским, а Жорж отправился в аптеку.

Леля взяла какую-то перепечатанную на машинке роль и быстро пошла на квартиру Сергея. Там она нашла и сожгла все фотокарточки.

От Ярмолинских Сережа пошел в аптеку, но войти в нее, к счастью, не успел. Когда он подходил, оттуда гестаповцы выводили Жоржа, Нину, Женю, Ольгу и еще каких-то молодых людей.

Домой Сергей, конечно, не пошел, а отправился в театр, где целый день был народ и кто-то что-то репетировал.

Труп Володи лежал во дворе, и к нему никто не подходил, зная повадки немцев. Гестаповцы в таких случаях незаметно вели наблюдение и всех, подходивших к убитому, арестовывали.

Через некоторое время немцы произвели осмотр квартир дома, находящегося в этом дворе. Осмотр был простой формальностью. Убийцу они знали, убитого тоже, а потому ограничились в основном проверкой документов и беглым осмотром каждой квартиры.

Проверили документы и у Лели, спросили, что она тут делает. Леля сказала, что пришла к актеру Потаповичу прорепетировать с ним роль и ждет его.

Я шел на вечерний спектакль, ничего не зная о случившемся. В театре все было внешне спокойно. Сергей сидел за столом и молча гримировался. Я опустился в свое кресло. В этот вечер шла комедия Мольера «Лекарь поневоле». Когда я загримировался, оделся и направился посмотреть сцену, Сергей пошел рядом со мной и потихоньку рассказал обо всем.

Рассказ Сергея потряс меня. Я не знал лично ни Володи, ни Жоржа, никогда с ними не встречался, но чувствовал, что Сергей связан с коммунистами-подпольщиками, от них получает все печатные материалы. Я понял, что мы потеряли честных бойцов, каждую минуту рисковавших жизнью в борьбе с фашистскими захватчиками.

Жоржа отвезли в тюрьму. Почти четыре месяца его зверски пытали, старались узнать фамилии сообщников, но не могли ничего добиться. 15 сентября 1942 года Жоржа расстреляли.

Конец гетто

В феврале 1943 года вместо уехавшего в отпуск прежнего начальства главным в гетто назначили Рибэ. Это был низкий, толстый, невозмутимо спокойный немец с крючковатым носом и мутными, с темными кругами вокруг, глазами. На его лице застыла постоянная улыбка. Он никогда не кричал, говорил ровным голосом и постоянно уверял, что гетто — самое лучшее место для евреев. Ни о чем не нужно беспокоиться — обо всем подумает начальство. Но этот с виду флегматичный немец был самым жестоким начальником гетто.

Заместителем его был Бунге. Очень высокий, худой, с некрасивым, отталкивающим лицом.

Вместе с ними появился переводчик — прибалтийский немец Михельсон, хорошо разговаривавший по-русски. Небольшого роста, с лицом землистого цвета, стеклянными глазами и отвислой челюстью.

1 февраля в 4 часа дня к юденрату подъехали грузовики о немцами. Солдаты начали хватать первых попавшихся людей и сажать их в машины. Офицер объяснил, что где-то в городе партизаны убили офицера и за это будут повешены сто евреев. Схватили и увезли гораздо больше, не считая убитых на месте.

И с этого времени не было ни одного спокойного дня.

Во время сбора рабочих колонн отделяли несколько человек из каждой будто бы для организации новой. Эти люди бесследно исчезали. Исчезали и целые колонны, они не возвращались с места работы. Собирали неработающих будто бы с целью дать им какое-нибудь занятие, сажали в машины и увозили. Больше никто их не видел. Выискивали стариков, стаскивали с постели больных и убивали. Расстреливали попадавшихся на глаза детей.

Явившись однажды для очередной ревизии в поликлинику и больницу, Рибэ заявил вскользь, что врачей слишком много. 10 апреля всем врачам было приказано прибыть в юденрат. Собравшихся встретил Рибэ и повел их в СД. Там он обнаружил, что многие не явились. Назначил повторный сбор. В 4 часа дня во дворе юденрата собрались все. Эпштейн проверил присутствующих по спискам, и двор тут же был оцеплен полицией.

В первую очередь вызывали в помещение всех врачей, приехавших из Германии. Через некоторое время, когда они выходили обратно, ждавшие своей очереди заметили, что вышли не все. Это усилило тревогу.

Вызвали санитарных врачей, за ними зубных, строго по специальности.

В канцелярии за столом сидели Рибэ, Михельсон и Эпштейн. Рибэ спрашивал:

— Ты кто?

— Хирург поликлиники.

Рибэ пальцем указывал направо или налево.

Всем, кто стоял направо, было приказано уйти, а стоящим налево — остаться.

На другой день стало известно, что все задержанные медработники расстреляны. В тот же день арестовали семьи расстрелянных. Их отвезли в тюрьму, где они и погибли.

В один из июньских дней в больницу явился Рибэ. Он никогда не приходил без какого-то заранее обдуманного плана. Вот и сейчас пришел и объявил:

— Чтобы не было тяжелых переживаний, всему медицинскому персоналу следует уйти из больницы на полчаса.

Началась паника. Больные выбрасывали из окон второго этажа матрацы и прыгали на них. Некоторые ломали руки и ноги, а кому удавалось спрыгнуть удачно, разбегались в разные стороны.

В гетто быстро узнали, что в больнице опять появился Рибэ.

Мать, дочь которой лежала там, побежала в больницу и увидела в окне второго этажа стоящую девочку. Крикнула ей:

— Прыгай!

Девочка прыгнула. Мать подхватила ее на руки и унесла.

Главврач больницы Жуковский предупредил одну женщину:

— Скорей в больницу, пока не поздно!

Та побежала, схватила из кровати больную девочку и выскочила во двор. В это время к зданию подходили немцы. Не зная, куда деваться, обезумевшая мать бросилась в сторону улицы Опанского, отгороженной проволокой. В это время по улице проходил пожилой мужчина. Увидев прижавшуюся к проволоке бледную от испуга женщину с ребенком на руках, он раздвинул проволоку и помог ей и ребенку спастись от верной смерти.

Когда больница была окружена, начался «обход».

Впереди шел улыбающийся Рибэ. За ним Михельсон с солдатами. Они и расстреливали больных, пока не уничтожили всех.

На другой день Рибэ собрал медперсонал и приказал всем вернуться в больницу, произвести там генеральную уборку, а затем обойти дома, собрать всех лежачих больных и приступить к работе.

Уход в партизаны из гетто усилился.

Доктор Рахиль Самойловна Рапопорт несколько раз пыталась уйти, но всегда что-то мешало. Однажды она договорилась с одним из врачей уйти вместе, но заболела, и тот ушел без нее. Второй раз она пошла с подругой, но наткнулись на полицейских. С большим трудом удалось убедить их, что хотели пройти в город, чтобы обменять вещи на еду. В третий раз договорились бежать с другой подругой, но та ушла, даже не попрощавшись. Очевидно, представился неожиданный случай.

22 сентября 1943 года погода была пасмурная и вскоре начал моросить дождь. Небо заложило тучами. Рахиль Самойловна решила выспаться хорошенько, а завтра утром уйти. Было тихо. Одна знакомая предложила переночевать у нее.

Легла на кушетку и начала засыпать. Вдруг прибежала соседка и сказала, что убит Кубе и нужно быть готовыми ко всему.

Утром лил дождь. Взяла у хозяйки зонтик, накинула на плечи старенький платок и пошла к месту, где в проволочном заборе заметила вчера дыру. Дыра оказалась заделанной, а все гетто окруженным. Пошла в другое место. На Республиканской улице, где вместо проволоки стоял деревянный забор, одна доска была оторвана снизу и, откинув ее, можно было вылезть на улицу. Посмотрела в щель и увидела троих немцев, прохаживавшихся вдоль забора. Что делать? Решила подождать, ведь другого лаза нет, может быть, что-то изменится. Стояла и следила за гитлеровцами сквозь щели между досками.

Вдруг дождь усилился и начал лить как из ведра. Немцы что-то сказали друг другу, быстро перешли улицу и остановились под крытыми воротами спиной к гетто, стали прикуривать. Воспользовавшись этим, Рахиль Самойловна мигом отодвинула доску, пролезла через лаз, перебежала улицу и скрылась за углом дома.

Побежала вдоль улицы. В дождь бежать можно. В дождь все бегут. Встретила немца с винтовкой, но он не обратил на нее внимания.

Шла долго. Наконец добралась к кирпичному заводу. Оглянулась — ее нагоняют две грузовые машины. Спряталась за дерево. Машины проехали мимо. Пошла дальше. Вошла в небольшой лесок. Услышав голоса, бросилась в кусты и просидела там до вечера.

Когда стемнело, пошла в деревню. Долго ходила по улице, не решаясь постучать в дом. Наконец решилась. Вышел старик.

— Кто тут?

— Я бежала из города и не знаю, куда дальше идти.

— Тут опасно, часто бывают немцы. Иди в старосельский лес, — и он рассказал ей, как надо идти.

Вышла в поле. От волнения и усталости ноги подкашивались. Отошла, сколько могла, от города, села под кустом и задремала. Очнулась перед рассветом и пошла дальше.

Наконец старосельский лес. На опушке встретила группу разведчиков, они и проводили Рахиль Самойловну в партизанский отряд имени Калинина.

После огромного нервного напряжения наступила депрессия. Несколько дней она спала как убитая, просыпаясь только тогда, когда ее будили и заставляли что-нибудь съесть.

В отряде были знакомые врачи, ушедшие из Минска раньше, и она, постепенно придя в себя, включилась в общую работу. Опять стала врачом и полноправным человеком.

О последних днях гетто мне рассказала Берта Абрамовна Каждан, которая 15 дней просидела в укрытии, а затем ушла в партизаны.

— Двадцать первого октября сорок третьего года в восемь часов утра, — рассказывала она, — гетто было окружено сплошной цепью жандармов. Начали выгонять из домов всех жителей и сажать в «душегубки».

В доме номер 27 по Республиканской улице был погреб, в котором сделаны скамьи для сиденья. Под одной из скамей доска подымалась на завесах. А под ней находился узкий ящик, который по рельсам двигался. Человек ложился в ящик, откатывался в сторону и оказывался в другом погребе, вырытом рядом с первым. Ящик задвигался на прежнее место, и туда ложился следующий. Таким образом все перебирались во второй погреб, задвигали ящик на место и закрепляли, чтобы он не двигался.

Во втором погребе был запас еды и питьевой воды.

Первый погреб немцы нашли сразу, и сидящие в укрытии слышали шаги, разговор карателей, слышали, как открывали доску под скамейкой, но, увидев пустой ящик, уходили.

Спрятавшиеся просидели в укрытии 18 дней. На пятнадцатый, когда прекратились крики и выстрелы, Берта Абрамовна в 2 часа ночи рискнула подняться наверх и просидела в пустом доме до пяти часов утра. Началось нормальное движение. Она пошла к своей знакомой на Тортовую улицу. Та обещала временно приютить ее с мужем, а потом устроить ей и еще десяти человекам уход в партизаны. Эта знакомая рассказала, что погром продолжался 12 дней.

Берте Абрамовне пришлось опять пробраться в дом и сообщить сидящим в укрытии о положении в городе.

В первую очередь ушли в отряд имени Пономаренко двое мужчин и две женщины. На следующий день в отряд имени Чкалова были переправлены один мужчина, четыре женщины и один ребенок. Последними ушли Берта Абрамовна с мужем. Она попала в отряд имени Калинина.

В театре

На фронтах шли тяжелые бои, и гитлеровцы уже не кричали о своих победах. Сейчас им приходилось прибегать к всевозможным уловкам, чтобы как-то объяснить свои неудачи.

А зверства фашистских палачей все возрастали. Однако и действия подпольщиков и партизан с каждым днем усиливались.

Связные, приходившие из партизанских отрядов, рассказывали, что установлена постоянная связь с Москвой, в тыл регулярно прилетают самолеты, что партизанское движение растет вширь и вглубь.

В городе народные мстители казнили предателей — белорусских националистов, изо всех сил помогавших немцам заливать кровью нашу землю. Были убиты активный пропагандист фашистских идей Фабиан Акинчиц, редактор немецкой газеты на белорусском языке, ярый противник Советской власти Владислав Козловский, бургомистр города Вацлав Ивановский, драматург Францишек Алехнович и многие другие.

После провалов подпольных организаций в Минске оставшиеся на свободе патриоты продолжали борьбу. Ряды их росли.

Партизанские связные часто приходили в город. У каждого из них были здесь люди, у которых они могли переночевать, получить нужные сведения и помощь.

Партизан интересовали железнодорожные перевозки, передвижения войск и техники. При помощи работавших на железной дороге патриотов подкладывали под цистерны с горючим магнитные мины. Они взрывались в пути. Это причиняло большие потери противнику.

Сведения о передвижении воинских эшелонов быстро передавались в Москву, и в нужный момент, когда станция была особенно забита ими, появлялись наши бомбардировщики. Они разносили в щепки эшелоны. Немцы старались разгрузить железнодорожную станцию, но наши самолеты бомбили именно те места, куда обычно убирались цистерны с горючим, эшелоны с боеприпасами, техникой, живой силой.

Наш самолет сбросил бомбу на оперный театр, где находилось общежитие летчиков. Падали бомбы и на другие важные объекты.

Рассказывали о световых сигналах, подаваемых самолетам с земли.

В сорок первом и сорок втором годах автомашины ходили ночью по городу с включенными фарами, а в сорок третьем по тревоге гасилось все. Город утопал в полной темноте, и военные патрули следили за тщательным соблюдением светомаскировки.

Все это говорило о переменах на фронтах. Уже и рядовые немцы начали понимать настоящее положение дел.

Чем больше случалось неудач у немцев на фронте, тем больше чувствовалась их растерянность в тылу. В Минске появились дряхлые старики в военной форме, еле переставлявшие ноги. Уже не встречались торжествующие немцы, как в начале войны. Военные марши, громыхавшие по всему городу из надрывавшихся репродукторов, не подходили теперь по настроению к хмурым лицам и звучали, как веселый смех в квартире покойника.

Население чувствовало по всему приближение освобождения. Правда, фронт находился еще далеко и неизвестно было, когда он дойдет до нас, но каждый успех наших войск вызывал необыкновенную радость и бесконечное торжество.

Подходил к концу второй год тяжелейшей войны, и все ждали, что к этому дню наши преподнесут немцам какой-нибудь сюрприз. И точно. 21 июня вечером и ночью наши самолеты бомбили железнодорожную станцию. Взрывы были слышны по всему городу.

Я сидел на крыльце своего дома и прислушивался к тяжелому урчанью наших бомбардировщиков, пролетавших высоко в небе. А в городе хрипло лаяли зенитки и частыми, длинными очередями стучали зенитные пулеметы, выпуская в воздух бесконечное количество трассирующих пуль. Наши самолеты, появившись иногда в луче прожекторов, исчезали и сыпали бомбы на мечущихся в панике немцев.

А 22 июня в театре имени Янки Купалы во время спектакля произошел взрыв.

Утром 23-го, ничего не подозревая, как обычно, я пошел в театр. В садике возле него толпились актеры, а участники вечернего спектакля рассказывали им о происшествии.

Театр был открыт, и все, кто хотел, заходили туда. Зашел и я, чтобы посмотреть разрушения, произведенные взрывом.

Очевидцы рассказывали, что в 6 часов вечера начался спектакль «Пан министр» и вскоре после начала раздался взрыв.

Взрывчатка, вероятно, была заложена где-то под полом, потому что взрывом сорвало первые ряды партера с правой стороны зала и повредило оркестровую яму. Пострадала правая передняя ложа и частично сцена. Взрывной волной выбило часть стены в канцелярии на втором этаже, но Зинаиды Матвеевны там не было. Выдав ночные пропуска всем участникам спектакля, она ушла домой раньше.

На сцене во время взрыва был артист Борис Владомирский. Взрывной волной его швырнуло через всю сцену, и он ударился о полотняную декорацию. Полотно смягчило удар, и он остался невредим.

День был очень жаркий, и артист Околов с другими участниками спектакля в ожидании своего выхода на сцену стояли в раскрытых дверях, выходящих в сквер. Взрывной волной их выбросило наружу.

Кто и как произвел взрыв, никто ничего конкретно не знал. Назавтра немцы объявили, что диверсию совершили партизаны. Провели следствие, но никого не арестовали.

С 23-го театр официально закрыли на ремонт. Но вели его вяло, такими темпами, будто никто не был в этом заинтересован.

Гастроли

После взрыва прошло два с половиной месяца. Пока ремонтировалась сцена, все время шел разговор о том, что драматический коллектив нужно вывезти на гастроли.

Но вот сцену привели в порядок и начался капитальный ремонт зала. Однако надежды на скорое его окончание было мало.

«Драматурги», как нас называл директор, аккуратно являлись по утрам, прочитывали приказы, расписывались и, обменявшись кое-какими новостями, быстро исчезали. У каждого были свои дела.

Наконец появился приказ о репетициях новой пьесы. Я прочел список действующих лиц и очень обрадовался, не увидев себя в числе исполнителей.

Но следующий приказ касался и меня. Объявлялось, что лица, не занятые в репетициях новой пьесы (указывались фамилии), выезжают на гастроли по Белоруссии. Но когда и куда мы едем, не говорилось.

Начались сборы. Объявили, что во время гастролей будем ставить «Коварство и любовь» Шиллера и еще одну пьесу, о которой сообщат особо.

Выезд драматического коллектива был сопряжен с большими трудностями. Все шоссейные дороги оседлали партизаны, и по ним немцы ездили только днем в сопровождении бронетранспортеров, танкеток и даже танков. Поэтому нас отправили поездом.

Ставить спектакли мы должны были в мягком оформлении, а потому сукна, костюмы и все наше имущество приказали везти с собой в вагоне.

Положение было тревожное. Пробиравшиеся в город связные рассказывали о блокаде Налибокской пущи, расположенной в Барановичской области между Минском, Барановичами и Новогрудком. В пуще были сосредоточены крупные партизанские силы, все их базы. Сейчас там шли бои.

Пока начальство решало, куда и когда ехать, мы расписывались в журнале прихода на работу и исчезали.

Наконец назначили день выезда. Всем приказали собраться в театре, а оттуда обещали повезти на вокзал и посадить в поезд.

Перед посадкой в вагоны нам прочли целую лекцию, как вести себя в поезде. Говорили о военном времени, о дисциплине и о том, что в окна смотреть не рекомендуется, если не хочешь получить пулю в лоб.

Поезд имел необычный вид. Впереди себя паровоз толкал три платформы, груженные камнем. Это чтобы не пострадал локомотив, если поезд наедет на мину.

Несмотря на запрещение, мы все же в окна смотрели. Как же было не смотреть! С тех пор как началась война, мы первый раз ехали поездом.

Как все изменилось! Разрушенные вокзалы, страшное безлюдье на них. Несколько военных да один-два железнодорожника. Штатских почти не видно. Вдоль всей железной дороги на 150–200 метров с обеих сторон вырублены все деревья и кусты. От этого путь приобрел какой-то пустынный, незнакомый вид. Сделано это для того, чтобы партизаны не подходили к железной дороге незаметно.

До войны вдоль нее, где расступались леса, простирались до самого горизонта огромные участки ржи, пшеницы, картофеля и других культур, а сейчас виднелись необработанные поля, заросшие сорной травой. Попадались пепелища сожженных деревень. Черные печные трубы напоминали кладбищенские памятники.

Через определенные промежутки вдоль всего железнодорожного полотна построены земляные сооружения с амбразурами, из которых выглядывали пулеметы. Вокруг них — глубокие окопы, опоясанные проволочным заграждением в несколько рядов. На обочине часто видели уступающих нам дорогу вооруженных до зубов патрулей с собаками. Они охраняли путь от партизан.

В каждом вагоне на площадках стояло по два пулемета, смотрящих в разные стороны. Очевидно, на случай нападения на поезд.

До нас все время доходили слухи о спущенных под откос поездах, но то, что я увидел, было для меня неожиданным. Главная железнодорожная магистраль Минск — Берлин так тщательно охранялась. Сколько же нужно людей и техники на охрану всех коммуникаций?!

Мы смотрели из окна вагона и собственными глазами видели и убеждались в том, насколько немцы боялись партизан. В душе мы радовались этому. Но открыто выражать свои чувства было нельзя. С нами в вагоне ехали какие-то люди в штатском, очевидно, гестаповцы, прикомандированные к нашей группе. Поэтому мы ни о чем не спрашивали и вслух ничему не удивлялись.

Потом мы узнали, что на этом участке, между Минском и Барановичами, слетел под откос скорый поезд, в котором ехало в Берлин много офицеров, будто бы за получением железных крестов за боевые заслуги.

Наконец мы приехали в Барановичи. Приказали выгружаться. Нас встретили и разместили по квартирам. Выступать предстояло на маленькой сцене без всякого оборудования, в помещении кинотеатра. Зрительный зал тоже маленький — всего на 250 мест. Но это никого не волновало. Чувствовалось, что наши гастроли кому-то нужны лишь для отчетности.

Тюзовцев (артистов Театра юного зрителя) война застала в Барановичах, и они сейчас же нашли хозяев, у которых жили тогда на квартирах. Таким образом, в городе у нас сразу же оказались знакомые. От них узнали все, что здесь творилось.

Недалеко от города есть местечко Колдычево. Возле него был устроен лагерь, куда отправляли людей, обреченных на смерть.

Все жители находились под страхом неминуемой гибели. Немцы подозревали каждого в связях с партизанами. Устраивали обыски, многих арестовывали и отправляли в Колдычево.

В такой обстановке населению было не до театра. Мы ставили пьесы наспех. Начальство тоже торопилось поскорее закончить эту хлопотливую обязанность. Оно выполняло приказ из Минска, давало нам машины и охрану для поездок в Слоним и Несвиж, но чувствовалось, что всем хочется поскорее от нас избавиться.

Гастроли наши окончились так же неожиданно, как и начались. 22 сентября утром нас срочно посадили в поезд и отправили обратно в Минск.

Перед отправкой, еще в Барановичах, мы узнали, что в ночь с 21 на 22 сентября в Минске в своей квартире убит гауляйтер Вильгельм фон Кубе — главный палач белорусского народа. В Минске мы узнали подробности.

От вокзала шли по городу, заполненному военными патрулями и жандармерией. На каждом шагу проверяли документы.

Убийство Кубе произвело потрясающее впечатление на немцев. Они почувствовали себя на оккупированной территории еще более неуверенно. У каждого, кого мы встречали, был страх в глазах.

На пост гауляйтера вместо Кубе назначили фон Готтберга. По его приказу начались расстрелы ни в чем не повинных жителей города. Немцы с методической точностью и аккуратностью ночью окружали отдельные районы и увозили всех захваченных там жителей.

На три дня после поездки нам дали отдых, и мы не показывались на улицах, чтобы случайно не попасть в облаву, где не смотрели ни на какие документы.

Через три дня мы опять начали ходить в театр. Там что-то объявлялось, что-то готовилось, но что именно, совершенно не помню. Мои мысли были о другом. Сергей Потапович сказал, что на днях мы уходим к партизанам. Это сообщение внесло бодрость, и последние несколько дней я ходил в каком-то особенно радостном настроении.

Но выйти из города стало исключительно трудно. По всем улицам патрулировали усиленные отряды жандармерии.

Нам предстояло уходить в Руденский район, с которым мы поддерживали связь. Но в это время началась карательная экспедиция против находившихся там партизанских отрядов. Проход, таким образом, был отрезан. Тогда нас направили в Барановичское соединение, в бригаду имени Фрунзе. Блокада Руденского района требовала большого количества немцев, а поэтому несколько ослабла охрана города.

1 октября Сергей сказал мне, что завтра выходим. Я должен явиться к 8-ми часам утра в условленное место и там встретиться с Софьей Игнатьевной, которая поведет нашу группу из трех человек. С собой взять корзинку или сумку с бельем будто бы для обмена на продукты. Ничего, кроме белья, не должно быть в сумке. Обязательно иметь при себе паспорт и рабочую карточку. В случае встречи с немцами нужно обещать им принести на обратном пути из деревни яиц или сала. Такое обещание действовало на простых солдат как пропуск.

Хуже всего было встретить жандармов или полицейских. Тут уж считай себя погибшим. Одно было хорошо, что из боязни партизан жандармы и полицейские не уходили из города по одному, на проселочных дорогах их можно было встретить только большой группой, а поэтому всегда успеешь заметить издали.

Труднее всего, конечно, выйти из города, а там — как повезет!

Проводница знала многие улочки, переулки, проходные дворы, по которым можно пройти без боязни неожиданной встречи.

Можно было нарваться и на засаду. Во избежание этого мы решили уходить утром, когда, спеша на работу, по городу и за городом во всех направлениях ходят люди. Чтобы не обращать на себя особого внимания, договорились идти по одному, но на виду друг у друга.

С оружием люди уходили большими группами, ночью. Иногда натыкались на засады. Завязывалась перестрелка, и некоторые погибали. Потому, особенно после убийства Кубе, связные предпочитали выводить людей из города по 2–3 человека, днем, когда засады снимались.

В театре о нашем уходе никто не знал. Узнали лишь через несколько дней, так как спектаклей не было, а по утрам за нас расписывался в журнале Околов. Наше исчезновение явилось для всех большой неожиданностью.

Последние дни в Минске

Прежде чем уйти, надо было позаботиться о том, чтобы мое исчезновение не причинило никому из родных и знакомых никаких неприятностей. Моя мать и жена брата с маленькой дочкой жили в том же доме, но в другом подъезде. Дом до войны был заселен артистами театра имени Янки Купалы. Они уехали в июне 1941 года на гастроли. После оккупации в их квартиры поселились чужие люди, мало знавшие моих родных. За два года жизни по соседству они привыкли к тому, что я очень редко бывал дома. Это облегчило мою задачу.

Уход кроме личного риска грозил оставшимся родственникам, если о них узнают, смертью. Немцы хватали семьи партизан и убивали без суда и следствия, по одному подозрению или доносу. Такие расстрелы широко рекламировались, об этом писали в газете, сообщали в объявлениях, расклеенных по городу, передавали по радио. Очевидно, немцы хотели таким способом задержать людей, уходивших из города в партизанские отряды.

Помог случай. Перед моим уходом немцы объявили, что все жители Пушкинского поселка должны срочно освободить весь район, а кто этого не сделает, тех будут выселять из занимаемых квартир прямо на улицу. Указан был срок.

Поселок пришел в движение. Все начали искать себе комнаты на соседних улицах. Никому в голову не приходило интересоваться, кто куда переезжает. Тем более что каждый, нашедший себе новое место жительства, старался держать это в секрете, опасаясь, что кто-либо из соседей раньше захватит его квартиру.

Жене брата удалось найти квартиру на Беломорской улице. Чтобы соседи поверили, что и я переезжаю на новую квартиру, перевез туда свои вещи днем, когда все видели. Соседям очень охотно рассказывал, что переезжаю, но называл совершенно другой район. В суматохе общего переселения все растеряли друг друга. С целью еще более застраховаться говорил, что на днях должен выехать опять на гастроли и что мне не хочется ехать. Некоторые сочувствовали, так как понимали, что в такое время разъезжать небезопасно. Другие жалели, что собираюсь уезжать, а потому не беру ничего в починку.

К жизни в лесу я совершенно не был подготовлен. В самом скверном состоянии была обувь. Ходил в легких полуботинках и калошах. Являться в калошах в лес так же глупо, как в валенках на бал. И я решил раздобыть себе в первую очередь крепкие сапоги или, в крайнем случае, ботинки. У меня сохранился хороший, почти новый костюм, и я решил пожертвовать им для такого дела.

Желающих купить костюм на рынке оказалось много, но я интересовался сапогами, а не деньгами. Продавались там и сапоги, но все они оказались мне тесными. Пришлось продать костюм и купить себе солдатские ботинки с подковами. Это все же лучше калош, которые я немедленно потерял бы в глубоком снегу или в вязком болоте вместе с полуботинками.

Зимнее пальто на ватине с котиковым шалевым воротником тоже мало подходило для жизни в лесу. Взял его с собой в надежде обменять где-нибудь в деревне на полушубок.

Нашим уходом руководил Сергей Потапович. Вторая группа была составлена тоже заранее. Сергей сказал им о выходе так же, как и мне, накануне, назначив иное место встречи. Они уходили другой дорогой. Кто и с кем идет, никто из нас не знал. Тоже на всякий случай. Хотя мы верили друг другу, но все могло случиться.

После убийства Кубе город кишел военными патрулями. Среди них попадались и такие, на которых нельзя было смотреть без смеха. Однажды мне встретились три седовласых старика с винтовками. Один из них, шедший посередине, был настолько худ, что шинель на нем болталась, как на вешалке. Он еле переставлял ноги. Лицо его, очень похожее на мумию, ничего не выражало. Из глаз текли слезы. Винтовка висела на ремне, перекинутом через левое плечо. Вдруг он уронил свое оружие, которое с грохотом упало на тротуар. Двое других немцев подняли винтовку и повесили на плечо «грозного вояки». После этого все трое медленно двинулись дальше.

Вероятно, для усиления патрулирования по городу их прислали из какой-то канцелярии, куда они попали по тотальной мобилизации, проведенной Гитлером. Иначе нельзя объяснить появление на улицах города таких немецких старикашек, будто вытащенных из музея.

До сих пор я видел много стариков в черной форме строительной организации ТОДТ, со свастикой на рукаве, которые работали в канцеляриях. Но в военной форме, да еще с винтовкой встретил впервые.

Зверства немцев в эти дни не имели границ.

Какие районы намечены для уничтожения, никто не знал, а потому в городе царила паника. Все куда-то прятались, уходили ночевать к знакомым, будто у знакомых безопаснее. Многие вообще не приходили домой, а ночевали по месту своей работы.

В намеченных к уничтожению районах убивали всех без исключения: мужчин и женщин, дряхлых стариков и маленьких детей.

Вырвавшиеся чудом из этого ада люди рассказывали невероятные истории. Трудно поверить и в то, что человек может дойти до такого состояния, чтобы со смехом вырывать из рук матерей маленьких детей и убивать их на глазах самым зверским образом.

За что?!

Этот вопрос, видимо, не приходил никому из гитлеровцев в голову, и вряд ли кто из них смог бы на него ответить. Такие вопросы им не задавались, а если кто-нибудь попробовал бы их задать — это грозило смертью.

Последние дни в Минске прошли как в тумане. Думалось только об уходе, волновался, чтобы ни у кого не вызвать подозрений. Иначе — конец.

Зашел в «штаб», рассказал там очередные новости, а в душе жалел, что нельзя взять друзей с собой. Но идти в лес с маленькими детьми вряд ли кто решился бы. Тогда мы не знали, что во всех партизанских отрядах было много молодых девушек и женщин, которые воевали не хуже мужчин, а в разведке иногда справлялись гораздо лучше, так как вызывали меньше подозрений.

2 октября 1943 года — памятный для меня день.

Утром я встал очень рано. Сколько спал — не знаю. Все время просыпался и смотрел на часы, боясь опоздать, хотя будильник был поставлен на нужное время.

Встал тихо, чтобы не тревожить соседей. Встречаться с ними не входило в мои планы — не хотел лишних расспросов.

Все было уложено с вечера в небольшую плетеную корзиночку с двумя ручками. Там лежали две пары белья, полотенце, два куска мыла, бритва, кисточка, маленькое зеркальце, столовая ложка, большой складной нож, пять тетрадей, бутылочка с чернилами для авторучки и несколько карандашей. По совету Софьи Игнатьевны взял две пачки соли, тоже будто на обмен.

Нужно было умыться, побриться последний раз в домашних условиях, съесть что-либо перед большой дорогой, и можно отправляться в путь.

Последние приготовления прошли очень быстро. Уходить из дому было еще рано. Я уселся на стул возле круглого стола и огляделся, как бы прощаясь со своей комнатой. Невольно задумался.

Жизнь в лесу, в окопах мне была хорошо знакома с первой мировой войны. Но тогда мне было 20 лет. А 50-летний человек с больной ногой — плохая находка для партизанского отряда. Но я знал, что у меня достаточно твердый характер, чтобы перенести все трудности партизанской жизни.

Какие бы мрачные картины я ни рисовал себе, настроение оставалось радостным. С таким настроением, вероятно, убегают из тюрем и ждут сигнала, по которому нужно отправляться в путь. Что будет дальше — не мог знать, но сегодня я начинал новую жизнь!

Из города выходить трудно. Риск. Но вся война держится на этом. Тут одна надежда на проводника, который знает дорогу как свои пять пальцев.

Пора уходить. Скоро начнут просыпаться соседи, и тогда не избежать расспросов: куда, зачем? Сейчас идут уже на работу те, кому до нее предстоит дальняя дорога. Каждый несет либо сумку, либо мешочек, куда кладут инструменты и еду. А иногда — предназначенное на продажу или обмен.

Тихонько вышел. Идти далеко. Нужно пройти всю Пушкинскую, Советскую, мимо Дома правительства на Московскую улицу, а там свернуть направо в переулок, подойти к железнодорожному переезду и встретиться с Софьей Игнатьевной.

Дорога, по которой ходил несколько раз в день, была знакома во всех подробностях. В некоторых местах пешеходы пробирались для сокращения пути через развалины, сворачивали в стороны, чтобы избежать встречи с патрулем, проверяющим документы.

Обычно я ходил по этим улицам, почти не обращая внимания на то, что происходит вокруг, думая о чем-либо своем. Теперь же ничего не ускальзывало от моего внимания: немецкий патруль, идущий навстречу, жандармы, стоящие на перекрестке, готовые проверить документы у любого, показавшегося им подозрительным.

Чтобы не вызвать подозрений, нужно идти прямо, не ускоряя шага, не обращая на них никакого внимания. Смелость — лучший способ избежать проверки, а если все же проверят — театральное удостоверение никогда еще не подводило.

Когда подходил к месту встречи, выглянуло солнце. Погода обещала быть отличной. Я пришел точно в назначенное время, но меня уже ждали.

Софья Игнатьевна была в простом темненьком платье, на плече — повешенный на тоненькую палочку небольшой белый узелок. Этот узелок стал для меня как бы путеводной звездой.

Условия нашего движения были такие: Софья Игнатьевна не торопясь идет впереди, не оглядываясь и не обращая на нас никакого внимания. Мы — я, медсестра Александра Николаевна и Виктор Крищанович — следуем за ней каждый сам по себе, будто незнакомые. Иногда Софья Игнатьевна будет в определенных местах, по своему выбору, останавливаться для отдыха, и тогда мы тоже должны садиться где-либо у дороги, ни в коем случае не подходить ни к ней, ни друг к другу. В случае провала — все ведь может быть — каждый должен выходить из создавшегося положения сам, не впутывая других.

Мы следили за Софьей Игнатьевной. Когда она двинулась вдоль полотна железной дороги, мы по одному пошли вслед. Вдоль железнодорожного полотна ходило много людей. Рабочие и служащие всегда торопились, а потому ходили по тропкам, сокращающим путь. Одни шли перед нами и за нами, другие — навстречу, некоторые пересекали путь. Поэтому нужно было очень внимательно следить за узелочком.

Дороги этой я не знал. Мне никогда не приходилось бывать в том районе. Потому изо всех сил старался не отстать. Проходили переезды, их на нашем пути встречалось несколько.

Но вот постепенно начали приближаться к окраине города. Софья Игнатьевна свернула в какой-то переулок, прошла между маленькими домиками через проходные дворы. Чувствовалось, что этот путь был ей настолько знаком, что она могла здесь пройти с завязанными глазами.

Наконец домиков становилось все меньше, а расстояние между ними все больше. Вот мы прошли мимо последнего, причем не по улице, а какой-то тропинкой позади огородов. Перед нами раскинулось картофельное поле, разбитое на участки.

Проводница наша прибавила ходу, и я с трудом поспевая за ней. Очевидно, тут был опасный участок дороги и его нужно проскочить поскорей.

Теперь нигде не было видно жилья. Вдруг вдали показалось какое-то здание, окруженное высоким забором. Путь наш лежал как раз мимо его. По тому, как проводница уверенно шла, никуда не сворачивая, можно было понять, что она не опасается встречи с людьми, охранявшими его.

Постепенно мы приближались. Уже можно было разглядеть двоих немцев с винтовками, сидящих возле ворот на скамейке. Софью Игнатьевну не остановили, а увидев меня, один немец поднял руку и пошел мне навстречу. Подойдя, спросил документы, а затем осмотрел мою корзиночку. Поинтересовался, куда и зачем иду. Я объяснил, что иду в деревню обменять кое-что на еду, и обещал ему на обратном пути дать парочку яиц. Немец закивал головой и махнул рукой, чтобы я проходил.

Это были пожилые солдаты, очевидно призванные в армию по тотальной мобилизации, а потому с ними можно было договориться. Вероятно, они охраняли какие-то не очень важные склады и получали от проходивших яйца и сало, что их вполне устраивало. Если бы мы наткнулись на эсэсовцев или полицейских, нас арестовали бы и дело могло окончиться расстрелом.

Через некоторое время, когда отошли далеко от города и наша тропинка опустилась вниз между двумя заросшими кустарниками возвышенностями, я увидел, что Софья Игнатьевна остановилась и, взмахнув белым узелком, сняла его с плеча, сев на пригорочек возле тропинки. Я с удовольствием упал на траву и вытянул ноги. Посмотрел на часы — прошло более часа после нашего выхода из города. Сколько мы прошагали и много ли еще осталось — неизвестно, но настроение было радостное. Кругом тишина, и нервное напряжение потихоньку спадало. Лежал на земле и с наслаждением прислушивался к тишине, какой никогда не бывает в городе.

Голову положил на корзинку, чтобы видеть чуть ссутулившуюся Софью Игнатьевну. Вот она поднялась, размашистым движением вскинула узелок на плечо и пошла дальше. Я вскочил на ноги и двинулся за ней.

Сколько времени мы еще шли и сколько километров преодолели — теперь выветрилось из памяти. Двигались тропинками, глухими местами. К счастью, никого не встретили.

Наконец издали увидели речку и мост, на котором стояли партизаны. Это были люди разного возраста, по-разному одетые, с винтовками в руках и красными полосками на фуражках. Среди них находились артисты ТЮЗа Сергей Потапович, Володя Палтевский и Люся Тимофеева, вышедшие из города другой дорогой и уже ожидавшие нас. Встреча получилась радостной, будто мы не виделись несколько лет. Партизаны приняли нас, как давно знакомых, и вся группа отправилась в деревню, где находился штаб отряда.

Тут уж никто не стеснялся. Все разговаривали одновременно, громко, рассказывая друг другу о своем путешествии из города. Партизаны слушали нас, снисходительно улыбаясь.

На свободной земле

Первые, с кем я познакомился, были Илья Федорович Крук и два его брата — Степан и Иван. Они оказались старше всех, вышедших нам навстречу. Братья до войны работали преподавателями в школах. Мы не спеша пошли вместе. Бывшие учителя с большим интересом расспрашивали меня о Минске, об убийстве Кубе. Рассказал, что знал, а они сообщили мне, что идем в деревню Малашки, где формируется 4-й отряд имени Котовского бригады имени Фрунзе.

В отряды приходит в основном молодежь, но есть и пожилые люди, даже старики. Есть девушки. Они занимаются хозяйством — работают на кухне, пекут хлеб, стирают белье, а некоторые ходят в разведку и выполняют другие ответственные поручения командования.

Мы пошли в Малашки и сразу почувствовали, что из оккупированной местности попали будто в довоенную деревню. Разница только в том, что по улицам ходили вооруженные люди да разъезжали всадники с карабинами или автоматами за плечами. Подошли к дому, отличавшемуся от других тем, что возле него толпились партизаны да иногда подъезжали и отъезжали всадники.

В комнате, куда нас ввели, находились все встречавшие нас на мосту и еще какие-то люди, пришедшие, очевидно, посмотреть на новеньких. Вошли в комнату командир отряда Андрей Васильевич Жердев и комиссар Павел Ильич Григоренко (Спиридонов).

Каждый из нас поведал свою биографию, после чего Григоренко сказал, что мы приняты в отряд и с сегодняшнего дня считаемся партизанами. Но командир Жердев отнесся к нам скептически.

— Артисты? Ну что ж, артисты тоже нужны. Но знайте, что тут не комедия, а потому, где хотите, доставайте, и чтобы оружие было!

У нас забрали паспорта и другие документы, разместили по квартирам на временное жительство.

На другой день ранним утром в поле у дороги, возле огромного развесистого дерева, мы нашли старый колодец без сруба, заросший по сторонам травой и мелким кустарником. По уверениям четырнадцатилетней девочки Дуни, когда-то проходившие раненые красноармейцы, попавшие в окружение, набросали сюда много всякого оружия.

Через колодец мы положили две толстые корявые жерди и с веревками и ведрами вот уже два часа подряд копошимся здесь. Вокруг полно зрителей — орава мальчишек и девчонок, готовых в любой момент бежать куда угодно и принести все, что нужно.

А мы лежим на животах и смотрим в темную глубь колодца. Мы — это я, Сергей Потапович, Володя Палтевский и Крищанович. Кроме нас четверых среди ребят есть помощники, которые делают основную работу. А работа заключается в том, что нужно вычерпать из колодца воду настолько, чтобы можно было пошарить по дну руками и забрать оружие, если оно там окажется.

И вот мы беспрерывно двумя ведрами на веревках вытаскиваем по очереди воду из колодца и выливаем в придорожную канаву. Уставшего заменяет следующий, а свободные лежат на животах и смотрят вниз.

Ребята сидят, как воробьи, на сучьях дерева и стоят вокруг колодца, стараясь тоже заглянуть вниз.

Сейчас представляю, как смешно все это выглядело со стороны, а тогда нам было не до смеха. Добыть оружие — вот цель, которая стояла перед нами, и мы верили, что ее добьемся. Другого способа у нас не было.

Вот из колодца начинает доноситься скребущий звук, и ведра поднимаются неполные. Ура! Вода уменьшилась настолько, что уже ведра скрежещут по камням, набросанным за много лет мальчишками.

Нужно кому-то лезть вниз и шарить руками по дну. Вызывается Юра — невысокого роста шустрый белобрысый парнишка-непоседа.

Отвязали ведра, сделали петли, в которые Юра вставил ноги, схватился руками за веревку, и мы начали медленно опускать его вниз. Вот веревки ослабли — это Юра достиг дна и стал на камни. Мы все моментально улеглись вокруг колодца на животы и начали давать советы:

— Шарь руками по дну! — кричал я.

— А ты сам попробуй пошарь, когда тут глубоко, — возразил Юра.

— Ну, окунись разок или боишься утонуть? — подтрунивал Сергей.

— Пустили недотепу, — равнодушно пробурчал Иван, высокий молчаливый парень.

— Вот кого надо спустить! У него руки сразу до дна достанут, не надо и воду вычерпывать, — посоветовал кто-то.

— Не танцуй там внизу, а действуй! — возмутился я.

— Тащите его обратно! — закричал Сергей и вскочил на ноги. — Мы тут будем сидеть, а он там захлебнется. Вода-то прибывает!

— Вода холодная, как лед, — печально сообщил Юра, и мы почувствовали, что он дрожит и стучит от холода зубами.

— Не можешь, так вылезай! — закричали ему все наперебой.

— Как лед, вода холодная... — мрачно пробурчал Юра снизу.

— Слышали уже, что вода холодная. Нового ничего не придумал? — возмутился кто-то.

Но вот в глубине раздался всплеск. Минута тишины, которая нам кажется часом. Вдруг радостный, взволнованный крик Юры:

— Тащите!

Все вскочили, схватили веревки и, мешая друг другу, потянули что-то тяжелое. Из колодца высунулась муфта ручного пулемета. Много рук потянулось к нему, и вот он наверху. Мы внимательно его осмотрели, будто достали что-то невиданное.

— Мамка! Пушку вытянули! — заорал вдруг пятилетний мальчишка, солидно наблюдавший за нами, и бросился со всех ног к дому, чтобы сообщить матери такую радостную весть.

Нам тоже хотелось прыгать от радости, как этому белоголовому мальчишке. Даже не обратили внимания на вопли из колодца.

— Давайте веревки скорее! — По тону Юры чувствовалось, что улов у него солидный.

Веревки послушно упали в колодец, а через некоторое время мы уже рассматривали четыре винтовки. Из колодца опять донеслось:

— Эй, вы! Спускайте ведра!

Никто даже не спросил, зачем понадобились они, — сейчас героем был Юра, и его распоряжения выполнялись беспрекословно.

— Осторожно тащите, — командовал мальчишка.

Ведра тяжелющие. В них оказались два запаянных цинковых ящика с патронами и несколько винтовочных обойм.

— Давайте еще ведра!

Мы вытащили пулеметные диски. Радости нашей не было границ! Говорили, а вернее, кричали все сразу, и каждый был уверен, что говорит он один. Поэтому мы опять забыли о Юре и не сразу услышали его истошный крик. Оказалось, что больше ничего нет, что вода через меру холодная, что замерз окончательно и нужно его скорее вытаскивать наверх.

После непродолжительных споров решили одну из жердей, на которой много сучков, опустить в колодец, и по ней с помощью веревок Юра вылезет. Так и сделали.

И вот из колодца появляется взлохмаченная голова Юры с зеленым от холода лицом и щелкающими зубами. Но вид у него гордый! За обвязанной вокруг пояса веревкой торчали два нагана и штык.

Мы выхватили его из колодца и заставили бегать, так как весь он колотился будто в лихорадке, но несмотря на это чувствовал себя героем. Даже пытался что-то рассказать, но дрожь не давала ему произнести ни одного членораздельного слова.

Мало бывает настоящих радостных минут, когда человек забывает почти все на свете. И вот такую радость испытывали мы возле этого старого колодца!

Прошло много лет. Многое забылось. Но скупая запись в моем дневнике воскресила всю историю поисков оружия.

В отряд мы шагали триумфаторами!

Впереди бежали самые нетерпеливые мальчишки, желавшие первыми сообщить о нашем успехе. Дальше выступали мы, окруженные толпой ребятишек, неся на плечах добытое оружие.

Начальство осмотрело наши трофеи, и мнение об актерах как о никчемных в практической жизни людях сразу было опровергнуто.

Из штаба отряда я шел домой с винтовкой и несколькими обоймами патронов. Хозяин дома, где меня временно поселили, нашел красивый белорусский тканый поясок и приспособил его к винтовке вместо ремня.

В этот день я был по-настоящему счастлив.

Прошло несколько дней, и формирование нашего отряда закончилось. Все были вооружены. Можно выступать на соединение с бригадой.

Утром все построились возле штаба. Нам объявили, что через полчаса выступаем на новое место дислокации, где начнем настоящую боевую жизнь.

Партизаны отправились попрощаться с гостеприимными хозяевами, взяли свое имущество и пошли строиться.

У нас было несколько подвод. На них установили пулеметы, положили боеприпасы, еду и кое-что из вещей. На одну из подвод меня назначили возчиком. Уселся и по приказу командира тряхнул вожжами. Поехали.

В тот день отряд перебрался в деревню Перхурово, находившуюся в зоне действия нашей бригады.

Командиром ее был С.С.Ключко, комиссаром — В.И.Коробкин, а начальником штаба — К.И.Бутримович. Командир и комиссар выступили перед новичками, разъяснили нам наши обязанности. Затем отряд разбили на взводы и назначили командиров.

В группу подрывников предложили записываться желающим. Желающих оказалось много, но никто не умел обращаться с минами. Тогда отобрали нужное количество человек и отправили на учебу, как тут шутя говорили, в «партизанскую академию», когда-то организованную отличным подрывником майором Василием Васильевичем Щербиной, подорвавшимся на мине в сентябре 1943 года. Занятия в «академии» продолжали лучшие его ученики — Володя Курзанов и другие.

Сергей Потапович попал в подрывники и ушел учиться подрывному делу.

В группу разведчиков тоже предложили записываться желающим. Так как желающими оказались почти все, то набор предоставили командиру.

Началась военная жизнь. Раньше, в Малашках, мы чистили оружие, ходили разыскивать новое, а в основном отдыхали. Сейчас же все активно включились в караульную службу. Молодежь, не умеющая обращаться с оружием, изучала винтовку, автомат и пулеметы разных образцов. Проводились занятия по стрельбе. Стрелять, впрочем, из-за нехватки патронов, самостоятельно запретили. Ни разу не стрелявшим разрешали сделать один выстрел в цель. И к этому выстрелу тщательно готовились. Молодежь занималась старательно и схватывала все на лету.

Много работы оказалось у хозяйственников. Нужно было заготовить все, что требуется для жизни отряда.

Все торопились, чтобы не затягивать подготовку и поскорее включиться в вооруженную борьбу против немцев.

Страна «Партизания»

Через несколько дней, когда наш отряд окончательно укомплектовался, объявили, что переходим в Налибокскую пущу. Там оборудуем для себя базу. Предстояло пройти более ста километров.

Пока готовились к переходу, узнали кое-что о бригаде. Первым отрядом — имени Фрунзе, от которого получила название бригада, командовал Константин Завало. Отряд постепенно разрастался. Наплыв желающих был так велик, что вскоре появилась необходимость организовать еще один отряд, затем еще. И так выросла целая бригада.

В ее составе уже три отряда, заканчивалось формирование нашего, четвертого. Вторым отрядом — имени Суворова командовал Иосиф Кушнер. Комиссаром был Михаил Вавчак.

В третьем отряде — имени Дзержинского командиром был Семен Семенович Казимирчук, комиссаром — Михаил Прохорович Зубчонок.

Хозяйственники обзаводились всем необходимым. Вот привезли на подводе огромный котел для варки пищи и большой черпак. Каждый боец должен иметь свою ложку, нож и котелок. Кто-то принес на кухню большую мясорубку. Все это добывалось в разбитых немецких гарнизонах и хозяйствах, заготовлявших продовольствие для Германии. Кое-что из брошенных военных кухонь было припрятано населением.

После напряженной городской жизни, где каждую минуту приходилось сталкиваться с немцами и почти каждый день происходили облавы и аресты, а на улицах валялись трупы и стояли виселицы с повешенными, спокойная жизнь в деревне казалась совершенно чем-то невероятным, будто попали в другую страну. Мы пока еще не знали, как завоевана такая временная передышка и какие бои разгорались в этих и других на первый взгляд тихих районах.

Немцы боролись с партизанами изо всех сил. Организовывали экспедиции, устраивали засады, засылали в партизанские районы и даже в отряды своих людей с целью шпионажа, диверсий и провокаций.

Все это было опасно, особенно, когда каждый отряд действовал самостоятельно, на свой страх и риск. Но после объединения в бригаду общими силами отбиваться стало легче, да и громить гарнизоны сподручнее.

Налибокская пуща — это дремучие леса, непроходимые болота и трясины. С первых дней оккупации здесь появились партизанские группы, образовавшиеся из числа военных, попавших в окружение. В пущу стекались небольшие отряды, действовавшие в Столбцовском, Радошковичском, Дзержинском, Ивенецком, Заславском и других районах.

Одним из первых сюда пришел отряд под командованием бывшего политработника Красной Армии Сергея Александровича Рыжака. Небольшой по численности вначале, отряд быстро пополнялся. Приходили бойцы и командиры, попавшие в окружение, и военнообязанные, не успевшие явиться в военкомат. В январе 1942 года отряд превратился в крепкую боевую единицу и сразу же начал вооруженные нападения на оккупантов. Уничтожал телеграфную и телефонную связь, разбирал и сжигал мосты на дорогах, громил фашистские заготовительные пункты.

Вскоре немцы поняли, что по дорогам ездить без усиленной охраны опасно. Одиночные машины партизаны часто обстреливали и сжигали.

Весной 1942 года отряд Рыжака уничтожил немецкие гарнизоны в деревнях Новоселье, Путчино Дзержинского района, на спиртзаводе «Хатава» Ивенецкого района.

Все эти операции можно было проводить только благодаря поддержке населения. Оно снабжало партизан пищей, одеждой, а самое главное — сведениями о каждом шаге немцев.

Из близлежащих к пуще деревень шло пополнение. Молодые парни и девушки охотно вливались в отряды, и количество партизан беспрерывно росло.

В июне 1942 года был разгромлен вражеский гарнизон в Налибоках. После неожиданного удара местечко было захвачено. Но эта победа едва не обернулась для отряда поражением. В то время как часть партизан преследовала гитлеровцев, а другая собирала трофеи, в местечко неожиданно въехало пять грузовых машин с немцами, возвращавшимися, как потом выяснилось, из Рубежевичей.

Группа Константина Шашкина первая заметила гитлеровцев и открыла по ним огонь. Каратели, в большинстве своем офицеры, были уничтожены, а машины сожжены. Только через два дня под охраной танка немцы прибыли на машинах, чтобы забрать трупы убитых.

Авторитет партизан среди местного населения после этого еще больше возрос, и приток людей в отряды усилился. А в воображении немцев небольшие группы партизан вырастали в крупные отряды.

Совершили партизаны нападение и на блокпост «Комолово», охранявший шоссе Столбцы — Дзержинск и железную дорогу. Этот блокпост, обнесенный двухметровым забором, имел на вооружении танк, превращенный в огневую точку, пушку и несколько станковых и ручных пулеметов.

В бою погибли командир отряда Сергей Рыжак, начальник штаба Николай Ярославцев и боец Василий Артемов.

На следующей неделе партизаны разгромили крупный вражеский гарнизон в местечке Рубежевичи. После этого опорный пункт здесь немцами больше не восстанавливался.

На базе этого отряда возникла позже одна из самых боевых бригад — имени Сталина, в которой сражались соратники Рыжака Константин Шашкин, Евстафий Ляхов, Афанасий Гавриш, Михаил Бученков, Василий Бляшев, Егор Рубанченко, Федор Сурков, Павел Заслонов и другие.

Появились в пуще группы Ивана Кузнецова, Ивана Казака, Давида Зухбы, объединившиеся потом в бригаду имени Чкалова. Командиром ее стал Михаил Грибанов, комиссаром — Иван Казак.

В 1942 году Дмитрий Денисенко организовал конный отряд, выросший впоследствии в кавалерийскую бригаду. Она стала грозой для немцев, а население с восторгом называло Денисенко «наш Митька». Все удачные операции относили на его счет.

В начале 1943 года для укрепления руководства партизанским движением в Барановичскую область из Москвы был направлен подпольный обком КП(б)Б во главе с секретарем Василием Ефимовичем Чернышевым (псевдоним Платон). Эта группа была переброшена на планере, который на буксире самолета перелетел линию фронта и приземлился на аэродроме в районе Бегомля Минской области. Вместе с Чернышевым прибыли члены обкома Григорий Александрович Сидорок (Дубов), Ефим Данилович Гапеев (Степан Данилович Соколов), Степан Петрович Шупеня и другие ответственные работники — Дмитрий Михайлович Армянинов (Донской), Владимир Зенонович Царюк. Прибыли также редактор подпольной газеты Григорий Афанасьевич Старовойтенко, начальник типографии Борис Яковлевич Перельман, наборщики и радистки.

В самолете и планере находился и необходимый багаж. Кроме оружия и боеприпасов привезли рации, портативный печатный станок и специальные наборные кассы в виде чемодана-пенала, в котором было и отделение для небольшого количества заголовочного шрифта. В комплект портативной партизанской типографии (ППТ) входили краски, инструмент, бумага.

Путь от Бегомля до пущи был большой и трудный. Местами приходилось пробиваться с оружием в руках. Каждая остановка в пути использовалась для связи с Москвой. Полученные по рации сведения сейчас же печатались и распространялись среди населения через партизанских связных.

Сразу же по прибытии на место подпольный обком партии, или так называемый облцентр, начал работу по объединению всех уже созданных отрядов, расположенных в Барановичской области. Организовывались новые отряды. Таким образом было оформлено Барановичское соединение.

Выполняя поставленную ЦК КП(б)Б задачу, подпольный обком партии принял решение разделить Барановичскую область на четыре зоны во главе с межрайпартцентрами, которые возглавлялись уполномоченными ЦК КП(б)Б и Белорусского штаба партизанского движения. Лидский межрайпартцентр возглавил Ефим Данилович Гапеев. В межрайпартцентр входили город Лида, Лидский, Вороновский, Радунский, Новогрудский, Любчанский, Юратишковский и Ивьевский районы. Когда Г.А.Старовойтенко по болезни отправили на Большую землю, редактором с марта 1944 года назначили журналиста Геннадия Васильевича Будая.

Работать приходилось много, иногда по 15–18 часов в сутки. Кроме областной газеты печатали листовки. Выпускали газеты обкома комсомола «Молодой мститель», Барановичского горкома партии «За Родину» и шесть районных.

Наконец оборудовали свой аэродром. С Большой земли начали прилетать самолеты с грузом, среди которого были и портативные типографии. Это дало возможность за короткий срок создать подпольные типографии в области.

Все газеты и листовки передавались из рук в руки и зачитывались до дыр. В газетах сообщалось об успехах Красной Армии, рассказывалось о жизни в советском тылу, описывались подвиги партизан. Особое внимание уделялось разоблачению лживой пропаганды гитлеровцев на примерах их зверств. В газетах часто появлялись стихотворения и песни, сочиненные партизанами, фельетоны, юмористические рассказы и карикатуры. Корреспондентами газет были партизаны, работники штаба отрядов, а также жители Барановичей, Слонима, Лиды, Новогрудка и других населенных пунктов.

Появление в Налибокской пуще подпольного обкома партии во главе с В.Е.Чернышевым не прошло для врага незамеченным. Вскоре немцы сообщили, что для руководства партизанским движением в пущу прибыл крупный партийный работник — «ставленник Кремля».

Беспокойство фашистов было не напрасным. В середине 1943 года партизанское движение в западных районах Белоруссии разрослось до таких размеров, что немцы с трудом удерживали крупные гарнизоны вблизи железных дорог. Затем развернулась «рельсовая война».

В июле 1943 года немцы, собрав крупные силы, в том числе армейские подразделения, бросили на партизан более 50 тысяч карателей. Эта операция под условным названием «Герман» тщательно готовилась. Возглавлял ее бригаденфюрер СС Готтберг. Фашисты надеялись одним коротким ударом покончить с партизанами, базировавшимися в Налибокской пуще.

Но разведка народных мстителей действовала активно. Ей стали известны планы врага. Потому неожиданного удара не получилось. Командование успело принять меры и для спасения семейного лагеря. Людей распределили по группам, проводники вывели их из окружения, но среди женщин, детей и стариков все же были погибшие.

Немцы не учли того обстоятельства, что они шли в незнакомую местность, а партизаны были как у себя дома. Каратели не могли в заболоченной части пущи использовать ни танки, ни автомашины, ни даже мотоциклы. Не могли применить и артиллерию. В сильно заболоченные места, где люди проваливались в трясину, вражеская пехота соваться боялась.

Партизаны же имели специальных проводников из местных жителей, которые знали проходы в самых гиблых местах и выводили целые отряды через непролазные топи. Народные мстители делали засады, минировали дороги и брошенные землянки, заходили в тыл немцам и совершали неожиданные налеты. Часто, почти не видя партизан, немцы несли большие потери.

Подрывники выходили из пущи и пускали под откос эшелоны, минировали шоссейные и грунтовые дороги, по которым двигались немцы. Взрывы на коммуникациях врага не прекращались.

Немцы усиленно бомбили пущу с самолетов. Но от этих бомб почти никто не пострадал. Они чаще всего падали или в болото, где не взрывались, или в таких местах, где партизан не было.

Фашисты сожгли дотла все деревни и хутора, расположенные вокруг пущи. Не щадили и людей. Их расстреливали на месте, бросали в огонь живыми. Этими мерами враги надеялись лишить партизан, находящихся в пуще, продовольствия, обречь их на голод.

Всех карателей обеспечили непромокаемыми плащами и резиновыми сапогами. Предполагалось, что они пройдут через пущу сплошной цепью. Но болота явились для них непреодолимым препятствием. Пришлось обходить топи. Эти места они тщательно обстреливали из автоматов и пулеметов.

А партизаны и население при помощи проводников пробирались в тыл к карателям.

Происходили беспрерывные стычки и крупные бои, я, несмотря на огромные трудности, нехватку боеприпасов и продовольствия, все же партизаны выходили победителями. Враги шли вслепую, ожидая нападения из-за каждого куста. И эта неуверенность была их гибелью.

После блокады количество партизан в пуще возросло во много раз, так как жители сожженных деревень, в большинстве своем парни и молодые мужчины, пришли в отряды. Многие с семьями. Началось новое строительство землянок, и вскоре каждый отряд имел свою базу.

Всенарастающие удары Красной Армии требовали от врага все больше и больше солдат и офицеров на фронте. Поэтому на крупные действия против партизан у немцев просто не хватало сил.

В это время мы и двинулись в Налибокскую пущу.

На базе

Наконец пришел день выступления нашего отряда. Встали рано утром. Погода выдалась солнечная и по-осеннему теплая. Я распрощался со своим хозяином Петром Сазоновым. На дорогу он дал кусок сала, большую булку хлеба да пожелал всего хорошего. Вся семья пошла нас провожать.

На месте сбора было все население деревни. Стояли подводы, нагруженные имуществом и снаряжением.

Когда отряд был выстроен, нам сказали, что выступаем на соединение с остальными отрядами нашей бригады, стоящими в разных деревнях, а оттуда все вместе отправимся на базу. Раздалась команда, и мы тронулись. Я опять сидел на подводе и правил лошадью.

Впереди ехали конные разведчики, за ними — подводы с пулеметами. Рядом шли автоматчики, готовые в любой момент дать отпор, ежели враг неожиданно обстреляет. Дальше шагали пешие с винтовками, висевшими на ремнях, веревках, электрических проводах, на белорусских тканых поясах.

Одеты все были в штатское, военного обмундирования ни у кого не было, потому наше войско производило странное и вместе с тем солидное впечатление.

На место сбора наш отряд прибыл, когда там собрались почти все. Получасовой перекур, общее построение. Несколько слов командира бригады о порядке движения. Раздается команда, и вся бригада трогается в путь. Сотни людей, идущих не в ногу, но с оружием, висящим у каждого по-разному, напоминали времена народных ополчений, когда все население подымалось на борьбу.

Мы проходили через деревни, останавливались там на отдых, и везде нас встречали радушно, гостеприимно. Готовили обед, угощали молоком.

На ночевку останавливались по возможности в местах, заросших густым лесом. В лесу всегда теплее и нет ветра. Большие костры раскладывать не разрешалось, но маленькие, в которые бросали сырые ветки для дыма, зажигать можно. Яркий костер ночью виден далеко и мог привлечь внимание немецких летчиков, которые все время выискивали партизанские базы. Небольшие костры, да еще с дымом, не видны. Но, на всякий случай, возле каждого лежали лопаты, чтобы по тревоге моментально засыпать землей.

Все наше продвижение проходило спокойно, без лишнего шума. Ночью выставляли часовых, на опасных направлениях — расчеты с пулеметами, назначался дежурный отряд.

Пуща встретила нас приветливо. В той части густого леса, которая была выбрана для стоянки нашей бригады, место сухое, заросшее высокими соснами.

Спросите любого партизана, и он вам скажет, что отряд, в котором он находился, — самый боевой и вообще самый лучший. Это не пустое бахвальство. Каждый отряд делал свое дело, у каждого были свои боевые удачи и неудачи. Люди сживались, дружба скреплялась кровью, и каждому казалось, что лучше боевых друзей, чем в его отряде, вообще не может быть. А потому, мне кажется, правы все партизаны, которые хвалят свой отряд.

Я тоже считаю, что лучше отряда, в котором находился, не было. Наши разведчики в непроглядную тьму свободно ориентировались в лесу. В снежную вьюгу, когда кажется, на землю спущен снежный занавес, через который ничего нельзя рассмотреть, они точно, без дорог выводили партизан к вражеским гарнизонам. Немецкие часовые, не видевшие кончика собственного носа, оказывались вдруг обезоруженными.

А наши подрывники? Нет, что ни говори, отряд был боевой.

Я среди партизан оказался самым старшим по возрасту. Кроме того, покалечен на прошлых войнах. Но, как и молодежь, сразу же включился в общую жизнь отряда. В боевую группу уже не годился, как говорится, по всем статьям, но и для меня нашлось дело. Состоял в редколлегии, выпускавшей стенную газету. Был агитатором. В деревнях, куда выезжали, меня слушали охотно. Может быть, мой возраст играл главную роль. Кроме того, меня часто посылали по всевозможным заданиям в качестве возчика.

На другой день после прибытия на новое место началось строительство. Утром распределяли на работу. Сначала вызывали желающих. Если таких не оказывалось, командир отряда отсчитывал нужное количество человек, назначал старшего и приказывал приступать к работе. Когда встал вопрос о печниках и специалистов не оказалось, командир Жердев отсчитал четверых человек и меня назначили старшим. Ко мне в бригаду попали братья Крук, те самые, что до войны преподавали в десятилетке и, так же как и я, никогда печным делом не занимались. Отказываться и протестовать не приходилось. И мы начали думать, как решить эту сложную задачу.

Строить землянки гораздо легче. Тут все понятно. Одни копали, другие пилили, третьи связывали срубы. Нашлись специалисты, которые командовали, и все подвигалось довольно быстро. Нам же не с кем даже посоветоваться.

Решили первым делом заняться подготовкой материала. За кирпичом и глиной, оказывается, уже поехали.

— А вы пока делайте инструмент, — посоветовал нам Жердев.

А что именно делать, какой инструмент, из чего, очевидно, не знал и сам командир отряда.

— Распоряжайтесь, вы — старший, — подтрунивали мои подчиненные, или, как они назвали себя, «мастера второй руки».

Я решил, что пока привезут глину, нужно подготовить место, где мы будем ее месить. Раздобыли пару лопат, и я распорядился копать неглубокую яму. «Мастера второй руки» охотно принялись за работу. Физический труд для них, видно, не в диковинку.

Я тем временем получил подводу и поехал в ближайшую деревушку, сожженную дотла немцами, надеясь там найти что-либо для нас подходящее. Парень, приехавший вместе со мной, очень энергично выламывал из обгорелых печей металлические части и клал на подводу. Я подбирал на пожарищах все, что казалось пригодным для печного дела. Скоро мы нагрузили воз и тронулись.

Когда въехали в лагерь, все сбежались смотреть, что мы привезли. Вскоре доставили глину, а затем и кирпич. Основными моими трофеями были два молотка без ручек, топор с обгоревшим топорищем и маленькая саперная лопатка, которую я бережно нес в руках.

Решили делать плиты. Дров у нас было сколько угодно. Плита как-то укладывалась в нашем воображении, а печки с замысловатыми ходами и переходами были для нас темным лесом. И вот работа закипела.

Землянки делали все по одному образцу. Выкапывали прямоугольный котлован, заготавливали определенной длины бревна, из которых вязали сруб, немного выступавший над поверхностью. Затем клали двойной накат из бревен, служивший потолком и одновременно крышей, и все засыпали землей, сверху обкладывали дерном. На крыше для маскировки сажали мелкие кустики.

Работали изо всех сил, понимали, что есть более нужные дела, но и устройство лагеря нельзя откладывать.

Когда строительство одной из землянок заканчивалось, мы приступили к кладке плиты. Работа пошла быстро, так как возчики, доставлявшие кирпич и глину, в свободное время помогали нам.

Кладка плиты пошла без задержки, но с трубой пришлось повозиться. Она почему-то все время стремилась упасть. Наконец мы ее вывели наружу через оставленную в крыше дырку и вздохнули с облегчением.

Попробовали бросить горящих веток и щепок.

— Тяга такая, что все вытянет через трубу, — пошутил кто-то.

Мы остались довольны и пошли заготавливать материал для плиты в следующей землянке. А в это время плотники, делавшие нары, столы и табуреты, свалили в плиту все опилки и обрезки и подожгли. Пламя гудело, огонь вырывался наружу.

Сначала все было хорошо. В землянке стало жарко, как в бане. Но вот над крышей появился густой дым, затем огонь. Дежурный по лагерю поднял тревогу. Оказалось, что от слишком ретивой топки глина в трубе между кирпичами выпала и соприкасавшиеся с трубой балки загорелись.

Пожар ликвидировали быстро, вылив в трубу несколько ведер воды. Но нам пришлось выслушать от товарищей множество насмешек, а начальство даже поругало за плохое качество работы, будто мы были настоящими специалистами.

Этот случай заставил нас приложить все силы и сообразительность, чтобы больше такой оплошности не повторилось. И каждая следующая плита получалась лучше предыдущей. Вскоре мы научились делать печи, и нас начали даже хвалить. Позднее из штаба бригады явился связной и сказал, чтобы прислали специалистов сложить печь. Это было верхом нашего торжества.

Связь с населением

Со всеми, кто приходил в партизаны, беседовали командир отряда и комиссар. Тех, кого не знали ранее, тщательно проверяли через подпольщиков, проживающих в городах и деревнях.

Наши люди находились везде: в немецких гарнизонах, где работали в различных учреждениях, даже в полиции. Это была самая трудная и сложная работа. Полиция занималась обысками, арестами, облавами, расстрелами и грабежом населения, преимущественно стариков, женщин, детей. Нашим людям, служившим в полиции, приходилось тщательно лавировать, чтобы, не возбуждая подозрения, не участвовать в карательных операциях.

Но советские патриоты, несмотря на все трудности, доставляли нам неоценимые сведения о предполагаемых налетах на деревни, о запланированных облавах и арестах, о шпионах и провокаторах. А ведь немцы, чувствуя свое бессилие в открытой борьбе с партизанами, изобретали всевозможные способы, чтобы подорвать партизанское движение изнутри или скомпрометировать его в глазах населения. С этой целью даже организовывали целые «партизанские отряды», занимавшиеся грабежом и насилием.

Сколько сил приходилось затрачивать на вылавливание этих бандитов, сколько молодых жизней погибло в этой борьбе!

Но, к счастью, жители деревень точно отличали настоящих партизан от ложных.

Связь с деревнями была тем крепче, чем больше пришло оттуда молодежи. Если в отряде находились хоть десяток человек из деревни, все жители считали данный отряд своим.

После сформирования отряда люди сближались. Звали друг друга большей частью по именам, редко по фамилиям. Меня обычно все звали «старик» или «папаша», так как по возрасту я мог быть отцом почти всем товарищам по отряду.

Все жили дружно. Имущество наше лежало на виду. Никаких запасов никто не делал. У меня была с собой бритва, и мне посоветовали положить ее в землянке возле осколочка зеркала, чтобы все могли ею пользоваться. Бритва всегда аккуратно лежала на месте, и побрившийся после себя поправлял ее на ремне.

Мы часто выезжали на хозяйственные операции, за продовольствием. Картофель заготавливали осенью. После блокады возле сожженных деревень остались картофельные поля. Мы убирали нашу белорусскую бульбу и ссыпали ее на зиму в ямы. Рожь, крупу и другие продукты брали, в большинстве случаев, из немецких складов во время налетов на гарнизоны. Хлеб пекли в деревнях, куда доставляли муку, смолотую на партизанской, отбитой у немцев мельнице. В некоторых отрядах имелись свои хлебопекарни. Было у нас и стадо коров, пополняемое опять-таки за счет немецких гарнизонов.

С населением мы жили дружно, и оно охотно выручало нас в трудную минуту. Помогали нуждающимся крестьянам и мы. Давали им коров во временное пользование, а погорельцам — продукты питания.

Стоило приехать в деревню и остановиться в какой-нибудь хате, как сразу же туда начинали собираться жители. Прежде всего они предлагали партизанам переодеться. Давали чистое белье, а грязное оставляли у себя. Потом его стирали, чистили и отдавали в обмен следующему приехавшему к ним партизану.

Это правило никто из нас не устанавливал. Его установили деревенские женщины, заботившиеся о партизанах, как о своих братьях, мужьях и сыновьях. Затем нас кормили чем могли. Тем временем хата до отказа наполнялась людьми, желающими побеседовать с партизанами.

Все очень охотно разговаривали со мной, как со старшим, и верили каждому моему слову. Зная это, я тщательно готовился к таким беседам. В нашем отряде радио не было, но я, как член редколлегии, получал сводки Совинформбюро из штаба бригады.

Самый главный для слушателей и самый трудный для ответа везде один и тот же вопрос: «Когда окончится война?» Люди измучились в неволе. Жить под вечным страхом смерти было невыносимо. Но все понимали, что нужно помогать партизанам, а они помогут нашей армии скорее изгнать ненавистных оккупантов.

В деревнях, находившихся в партизанской зоне, почти не было провокаторов. Они, как только из района выгоняли немцев, сразу же исчезали. Если же кто и оставался, то держал себя так, чтобы его не могли ни в чем уличить.

Пришедшие из Минска не могли забыть, что они — актеры. Надо сказать, что белорусский народ любит искусство, понимает его. Потому наши выступления находили живой отклик среди населения.

Идет война, но стоит запеть песню, как все беды на минуту забываются. Люди слушают, подтягивают, поют с таким чувством, с такой выразительностью, что иной профессиональный артист мог бы позавидовать.

Мы читали стихи и прозу, что приходило на память. Тут были Маяковский, Демьян Бедный, Янка Купала и другие наши поэты и писатели. Нас слушали с большим вниманием и просили почитать еще.

Одно наше выступление особенно запомнилось. Мы поели печеную картошку без соли, а затем, когда в хате стало совсем темно, зажгли лучину и при мигающем свете начали выступление. Оно носило как бы семейный характер. Все слушали как зачарованные. Никто не аплодировал и никак другим способом не выражал своего одобрения. Но по блеску глаз, по легкому румянцу на щеках, выдававшему волнение, можно было определить, какое впечатление производят эти наши выступления на слушателей.

Количество партизан во всех отрядах все время возрастало. Многие приводили своих старших или младших братьев, друзей, знакомых, родственников, за которых можно было поручиться. Шли оказавшиеся в 1941 году в окружении и временно проживавшие в деревнях бойцы и командиры.

Были в отрядах и иностранцы, перешедшие добровольно из немецкой армии.

В отряде имени Суворова нашей бригады находились два чеха и один немецкий коммунист, по профессии врач. Звали его Вилли. Он пришел к партизанам и заявил, что хочет сражаться против фашизма. Его направили сначала в хозяйственный взвод, а затем перевели в боевую группу. До конца войны он честно боролся с ненавистным ему гитлеровским режимом.

Однажды Софья Игнатьевна Ярмолинская, возвратившись с задания, сообщила, что связная Вера Пекарская ведет в отряд немца. Действительно, через некоторое время показался молодой солдат в полной немецкой форме, а за ним Пекарская с его винтовкой. Солдат вел себя спокойно. За ними следовали наши разведчики. Они и рассказали, что произошло.

Сидели в засаде возле шоссе и наблюдали за движением автомашин. Вдруг увидели немца, который шел прямо к лесу. С интересом следили, что будет дальше. Немец вошел в лес, остановился, приставил винтовку к дереву, поднял руки вверх и крикнул:

— Партизанен! Плен!

Все это выглядело настолько комично, что разведчики еле сдержались, чтобы не рассмеяться и не выдать себя.

Постояв немного, немец опять взял винтовку, прошел несколько метров в глубь леса, остановился, приставил винтовку к дереву, поднял руки и снова крикнул:

— Партизанен! Плен!

Делал он это так серьезно, будто был уверен, что весь лес заполнен партизанами.

— Интересно, сколько он простоял бы перед лесом, если бы нас тут не было? — тихо спросил кто-то.

Разведчики, находившиеся в стороне от него, позвали:

— Эй, фриц! Иди сюда!

Немец удовлетворенно кивнул головой, взял винтовку и, подняв ее вверх, подошел к партизанам. Разговор у них, конечно, не получился. Но тут появилась Вера, забрала у немца винтовку и повела его в лагерь. И вот они здесь.

Вызвали людей, хотя бы немного понимавших по-немецки, и общими усилиями начали его допрашивать. Оказалось, что немец — коммунист, давно решил перейти на сторону русских, чтобы сражаться против Гитлера. Но на фронт его не послали, а приказали тут, в тылу, охранять железную дорогу. Тогда он решил перейти к партизанам. Показал зашитый под подкладку партийный билет. Его оставили в отряде.

Сначала он чистил картошку вместе с женщинами на кухне, ходил за водой, выполнял другие хозяйственные поручения. Женщины кричали ему:

— Эй, фриц!

И он с улыбкой откликался, старательно выполнял все, что ему поручали.

С ним разговаривали на ужасном жаргоне. Как понимали друг друга, уму непостижимо. Но однажды он заявил, что его зовут не Фриц, а Юзеф. С тех пор его так и звали.

Через некоторое время Юзефа решили сводить в отряд имени Суворова и познакомить с Вилли. Присутствовать при этой встрече пожелали чуть ли не все, находившиеся в это время на базе. Договорились с суворовцами и повели Юзефа, ничего не сказав ему о предстоящем свидании. Оба немца не знали друг друга, и неожиданная встреча получилась очень интересной.

Сначала они были удивлены, даже растеряны. Потом, после нескольких слов, вдруг бросились один к другому и заговорили вместе, похлопывая друг друга по плечам и во весь рот улыбаясь.

После этого свидания им разрешили встречаться.

Юзеф очень старательно заучивал русские слова и быстро делал успехи в разговорной речи. Но вскоре его перевели в другой отряд, в котором он и окончил войну, получив партизанскую медаль.

Подрывники

В 1941 и в начале 1942 года партизанские отряды были плохо вооружены и не имели иногда связи между собой. Очень часто такие отряды действовали самостоятельно. Но вот в Налибокской пуще появился разведывательно-диверсионный отряд майора Щербины. Это сразу внесло оживление в деятельность партизан. Щербина быстро объединил существующие отряды. Но самое главное было то, что Василий Васильевич, отличный специалист по подрывному делу, организовал обучение молодых партизан этой очень нужной в тылу врага специальности. Рискуя собственной жизнью, Щербина лично показывал, как нужно выплавлять тол из неразорвавшихся снарядов и авиабомб, учил изготовлению разных образцов мин. Открытая им школа для массового обучения подрывников сыграла колоссальную роль. В ней было обучено более двухсот минеров.

Многие из них продолжили инициативу своего учителя и обучили подрывному делу других партизан. Таким образом, благодаря майору Щербине, положившему начало обучению подрывному делу, в Налибокской пуще через год уже не было ни одного партизанского отряда без группы подрывников. Они наносили противнику ощутимые удары.

Один из старейших партизан подполковник Давид Зухба, лично знавший майора Щербину, рассказывал, что под руководством Василия Васильевича выросли и возмужали такие замечательные минеры, как Владимир Курзанов, Алексей Шигин, Василий Коротких, Александр Мындровский, Силих Хасанов, Юрий Лысков, Иван Слыш и многие другие.

Чтобы ликвидировать партизан, в августе 1942 года немцы бросили на Налибокскую пущу более двадцати тысяч карателей. Партизан было в то время около трех тысяч. Но и в эти тяжелые дни В.В.Щербина продолжал свою работу по подготовке и засылке подрывников в тыл наступающего на партизан врага. Обученные и снаряженные им диверсионные группы уходили ежедневно на подрыв воинских эшелонов и минирование шоссейных дорог и мостов.

Карательная экспедиция окончилась провалом. Партизанские отряды, закалившись в тяжелых боях, еще больше усилили борьбу с фашистами. И в этой борьбе очень чувствительные удары наносили подрывники.

4 сентября 1942 года во время учебных занятий с командирами подрывных групп жизнь Щербины трагически оборвалась.

Василий Васильевич прожил всего 28 лет. Смерть его была тяжелой утратой для партизан. Он посмертно удостоен высокого звания Героя Советского Союза.

Майор Щербина не только обучал партизан подрывному делу. Он лично спустил под откос 13 вражеских эшелонов, взорвал 5 мостов и 3 склада с боеприпасами.

Лучший ученик и боевой соратник В.В.Щербины Владимир Курзанов стал хорошим минером-инструктором диверсионных групп, а потом и начальником подрывной службы в бригаде имени Чкалова. Он открыл в пуще, по примеру своего учителя, школу — «партизанскую академию», как ее называли в отрядах. В ней бойцы обучались подрывному делу — наиболее эффективному средству дезорганизации вражеского тыла.

Эту «академию» прошли и наши подрывники, посланные в школу сразу же по прибытии отряда в Налибокскую пущу. Оттуда они принеси с собой несколько неразорвавшихся снарядов и какие-то необходимые им принадлежности. С подрывниками пришел и Сергей Потапович.

Для них уже была построена отдельная землянка, в стороне от лагеря. Партизанам отряда категорически запретили подходить к ней. Работа по изготовлению мин чрезвычайно сложная и очень опасная, каждую минуту могли взорваться снаряд или бомба, из которых добывали тол. Но минеры делали свою работу спокойно, и из их землянки часто долетали до нас веселый смех или дружное пение. Иногда Сергей и другие товарищи приходили к нам и рассказывали о своем деле.

В первую очередь, объясняли они, отвинчивается головка. Это нужно делать очень осторожно, чтобы не произошел взрыв. Дальше из снаряда выплавляется тол, который тоже может взорваться. В «академии» они проделывали все это столько раз, что стали выполнять эту операцию совершенно точно.

Однажды сообщили, что готовят несколько мин какой-то особой конструкции и скоро должны отправиться на железную дорогу. Там день и ночь находились наши разведчики, изучая движение поездов и патрулей охраны.

Через недели полторы отправилась на свое первое задание одна из групп, с ней — Сергей Потапович. Затем ушли и другие. А спустя некоторое время они появились радостные, возбужденные. Подорвали сразу два эшелона!

Подойти к полотну железной дороги было очень трудно. Беспрерывно сновали патрули с собаками, и несколько попыток заложить мину не удались. Но однажды ночью, когда одновременно проходили два встречных поезда, подрывникам удалось заминировать обе колеи перед самым подходом поездов. Зрелище было потрясающим. Оба поезда пошли под откос.

Позже возвратилась разведка с точными данными о количестве разбитых вагонов и платформ, убитых и раненых немцев, характере грузов в эшелонах. Среди железнодорожников было много подпольщиков, и они передали нам точную информацию.

Потом приходили другие группы, рассказывали о своих делах. Снова уходили. Возвращались следующие. Тут же принимались мастерить мины, а когда они были готовы, отправлялись на железную или шоссейную дороги.

У остальных партизан тоже своя работа. Громили немецкие гарнизоны, нападали на полицейские участки, уничтожали связь. Каждый день и каждую ночь люди были заняты.

Появились и пленные. Иногда даже в офицерской форме. Их отправляли в облцентр.

Однажды группа, в которой был Сергей, не вернулась к сроку. Разведчики сообщили, что участок очень трудный, а подрывникам обязательно хочется подложить мину. Три дня они выжидали, ловя удобный момент, чтобы подобраться к рельсам, но никак не получалось.

С обеих сторон железнодорожной насыпи лес и кустарник на протяжении 150–200 метров вырублены, приходилось минерам ползти по-пластунски. Требовалось не только соблюдать тишину, но и не выдавать себя ничем другим. Присутствие сторожевых собак вынуждало подрывников ждать, когда ветер начнет дуть со стороны насыпи. По ночам количество охраны с собаками увеличивалось. Часто местность освещалась ракетами, подозрительные участки обстреливались из пулеметов и автоматов. Иногда приходилось по нескольку часов лежать без движения, а потом осторожно отползать назад, когда становилось ясно, что подобраться к рельсам невозможно.

Основное достоинство хорошего минера — это хладнокровие и выдержка. И вот одного из этих качеств, очевидно, не хватило группе, в которой был Сергей.

Они выбрали момент перед самым подходом поезда, когда охрана на минуту прекращает патрулирование на насыпи, подползли к рельсам и начали закладывать мину. Что произошло дальше, никто точно не может сказать. Налетел поезд. Произошел взрыв, во время которого погибли наш дорогой друг и товарищ Сергей Адамович Потапович и семнадцатилетний минчанин Володя Ковалев.

Бригада уходит из пущи

В конце декабря 1943 года бригаде имени Фрунзе приказали перебазироваться из Налибокской пущи на Полесье. Куда именно и когда должна была отправиться бригада, знало только начальство, но сборы начались сразу.

Дорога предстояла дальняя и очень трудная. Надо с боем перейти в двух местах железную дорогу. Линия Минск — Барановичи была самая трудная. Она охранялась немцами особенно сильно. Там настроено много всевозможных укреплений с пулеметами, минометами и прочей военной техникой. Мы видели все это, когда ехали на гастроли в Барановичи, и теперь подробно рассказывали о том, что нам удалось заметить и запомнить.

Группы разведчиков отправились изучать места, выбранные для возможного перехода.

Преодолеть железную дорогу целой бригадой незаметно, конечно, невозможно, и потому требовалось выработать такой вариант, который можно было бы осуществить с наименьшим риском. Все понимали, что боя не избежать, но, если движение колонны и место перехода сохранить в тайне, потери будут минимальные. Об этом заботилось руководство бригады.

Главное в походе — это подвижность и легкость. Ничего лишнего, ничего такого, что тормозило бы быстроту маневра.

Вся разведка, передовой отряд, боковое охранение и арьергард садились на верховых лошадей, остальные — на сани. С собой брали самые необходимые вещи и продовольствие.

Нам объяснили, что едущие на санях должны нести пулеметы и боеприпасы, если лошади выйдут из строя. Всем стало ясно, что в поход пойдут только молодые, физически крепкие люди, а пожилые и больные останутся в пуще. Кроме того, в каждом отряде были тяжело и легко раненные, выздоравливающие, которых невозможно взять в поход.

Начался отбор людей.

Первым делом организовали обоз с ранеными. Их надо доставить на аэродром, вернее — на посадочную площадку, на которую могли сесть самолеты с Большой земли. Аэродром находился недалеко от облцентра, то есть штаба соединения. Меня назначили в обоз.

Раненых собралось много. Были тяжелые, которых надо срочно отправить в Москву для госпитального лечения или сложных операций. Среди них находился наш комиссар Павел Ильич Григоренко. У него был перебит нерв, и, конечно, в партизанских условиях никакие доктора ничем не могли ему помочь.

В последних числах декабря обоз был готов. Он состоял из нескольких саней, на которых лежали те, кто не мог сам передвигаться. Легко раненные и выздоравливающие подсаживались к ним, а в основном шли пешком. Охрану обоза поручили возчикам и легко раненным. Впереди ехали разведчики. Они же были и проводниками, так как хорошо знали пущу.

31 декабря 1943 года, распрощавшись с отрядом, мы тронулись в путь. Ехали без дорог по лесу, засыпанному снегом. Сани трясло и подкидывало, если полоз неожиданно наезжал на пень, скрытый под снегом. Раненые стонали, но мы ничего не могли сделать, чтобы облегчить их страдания. Медикаменты взял с собой медперсонал отъезжающей бригады. Вместо лекарств нам дали канистру спирта. Он притуплял боль. Особенно страдал Григоренко, и ему часто приходилось пользоваться спиртом, чтобы немного забыться.

Вечером добрались до реки. Мост был разрушен. Мороз небольшой, и поверхность реки оказалась покрытой тонким льдом, прозрачным как стекло. Переезжать по такому льду на другой берег рискованно. Решили перевозить только тяжело раненных, кого необходимо безотлагательно отправлять самолетом для лечения на Большую землю, остальных оставить пока на месте до особого распоряжения.

Возле бывшего моста стоял домик, вернее — три стены с частично сохранившейся крышей. В домике каким-то чудом остались целыми русская печь с плитой, на ней большая медная кружка с двумя ручками. Это все, что сохранилось после блокады.

Все продрогли, а потому обрадовались этому разрушенному домику, где можно укрыться от пронизывающего ветра. Остающиеся на этом берегу начали растапливать печку и плиту, кипятить воду. Горячая вода называлась чаем.

Тем временем подготовлялась переправа. Разведчики на лошадях искали место для нее.

Лесные реки, питающиеся водой из болот и ключей, глубоки, и берега их болотисты, трясутся от каждого шага, так как под ними тоже вода. Нужно было найти такое место, где лошади могли бы перейти по дну, а сани переплыть. Пока разведчики проламывали лед и искали подходящий брод, возчики грелись возле печки. До облцентра, если мы благополучно переправимся через речку, останется, по уверениям разведчиков, километров 4–5, а там нас, вероятно, накормят, и, может быть, мы проведем ночь в тепле.

Место, выбранное для переправы, было недалеко от моста.

Разведчики переехали туда и обратно на лошадях. Лошади погружались в воду почти полностью, но переходили по твердому дну. Пока искали брод, разведчики вымокли до пояса, но обращать на это внимание было некогда.

Всем переправляющимся выдали по полстакана спирта. Мы выпили. Для того чтобы сани не погрузились сразу же на дно, с обеих сторон к ним прикрепили по одному тонкому бревнышку. Этим увеличили их плавучесть.

Когда все было готово, переправа началась. Первыми в воду въехали разведчики. За ними лошадь, привыкшая ко всем превратностям партизанской жизни, тащила сани. За первыми санями тронулись остальные. Лошади входили в холодную воду неохотно. На них кричали, толкали сани, даже стреляли из револьвера. Понукаемые ездовыми, лошади быстро переходили реку. Сани не тонули, но когда спускались с берега, сразу черпали воду, а когда поднимались на противоположный, намокала задняя их часть. Предвидя это, на каждые накладывали высокую кучу еловых лапок. Но все же они подмокли. Мы, возчики, переезжали стоя, но от толчков некоторые падали. Промок и я.

Когда все переправились, мы начали нахлестывать лошадей, чтобы немного разогреть их. Сильный ветер превращал мокрую одежду в лед, а нас — в сплошные ледяшки. Чтобы окончательно не замерзнуть, приходилось бежать, а потом подсаживаться на ходу в сани, чтобы перевести дух. Затем опять вскакивать и бежать, бежать. Казалось, дороге не будет конца...

Неожиданно остановились. Кто-то с кем-то разговаривал, потом куда-то нас повели. Вошли в жарко натопленное помещение, и сразу всех потянуло ко сну. Заставили раздеться, чтобы обсушиться. Дали выпить горячей воды со спиртом и что-то съесть. Раненых куда-то унесли и сказали, что скоро прилетит самолет. Разговаривал с нами Дубов — заместитель Платона.

Сколько мы там пробыли — не помню. Надели высохшую одежду, еще горячую, и нам приказали возвращаться назад.

На дворе дул сильнейший ветер, и мороз, вероятно, усилился, так как сразу захватило дыхание. Сели на свои сани и помчались. Подъехали к реке. На той стороне нас ждали. Там печка и плита пылали. Кроме того, снаружи горел большой костер, и нам казалось, что весь домик стоит в огне.

Не раздумывая, бросились в воду, уже затянутую тонким льдом. Несколько рук вытащили нас на берег, быстро раздели, дали выпить горячего «чаю» со спиртом, уложили на приготовленную постель, накрыли кожухами, и мы сразу заснули.

Утро оказалось морозным, солнечным и, что удивительно, без ветра. Костер пылал, а на плите в солдатских котелках булькал «чай». В облцентре нам дали на дорогу по кольцу колбасы на брата, имея в виду и тех, кто остался возле речки. Теперь с удовольствием ели колбасу с хлебом и запивали горячим «чаем». Было очень вкусно, потому что куски колбасы насаживали на прутик и поджаривали на костре.

Чтобы лучше согреться, выпили спирта. Это был какой-то немецкий технический спирт, непригодный для питья. По в партизанских условиях, особенно после ледяной купели, он спас нас от воспаления легких и других простудных болезней.

Всех больных и раненых, которым была необходима медицинская помощь, медсестру и меня направили в отряд имени Калинина, а остальных распределили по другим отрядам.

Когда я одевался, чтобы ехать в свой отряд, обнаружил, что мои записи об отряде имени Котовского и о бригаде имени Фрунзе пришли в негодность. Писал их химическим карандашом, и во время переправы через реку они промокли, карандаш расплылся, и прочесть что-либо стало невозможно. Я все же взял записки с собой в надежде, что в отряде имени Калинина попытаюсь восстановить все, что удастся. Восстановить не удалось. И я бросил размытые водой записки в огонь. Начал снова писать все, что помнил.

Партизанский быткомбинат

Отряд имени Калинина, куда мы прибыли небольшой группой вместе с нуждающимися в лечении больными и ранеными, был крупным еврейским семейным лагерем. Для охраны людей, находящихся в нем, была выделена вооруженная группа до 100 человек, которая и называлась отрядом имени Калинина. Под этим же названием был и весь семейный лагерь. И отряд и лагерь подчинялись Лидскому межрайпартцентру.

В отряд шли, спасаясь от преследования, мужчины и женщины. Здесь оказалось много всяких специалистов, в том числе врачей, младшего медперсонала. В 1943 году лагерь имени Калинина разросся до таких размеров, что стал похож на городок. В нем уже находилось более 700 человек, а позднее — около 1000. К нашему приходу отряд стал как бы базой, обслуживающей многие бригады Барановичского соединения.

Здесь были открыты два госпиталя с врачами, фельдшерами и медсестрами, бежавшими из Минска и других городов, амбулатория с постоянным приемом больных. Работали зубные врачи, имевшие бормашины, набор нужных инструментов и лекарств. Вот тут я на деле увидел, куда шли медикаменты и все то, что мы добывали в городе по заказам партизанских связных.

При амбулатории оборудовали дезинфекционную камеру и баню, в которой мылись не только проживающие в лагере, но и партизаны, приезжающие в отряд по каким-либо делам. Каждому моющемуся выдавался небольшой кусочек мыла.

В то время когда мы сюда приехали, тут было около восьмисот рабочих разных специальностей и вооруженный отряд, а остальные — старики, дети, больные и раненые.

Представьте себе дорожку в лесу, по бокам которой расположены землянки, замаскированные мхом и зеленью. Землянки построены по определенному плану. Каждая имела свой порядковый номер. По левую сторону нечетные номера, по правую — четные, будто на городской улице. Были землянки, где жило по 40 человек, в некоторых поменьше, а в «переулках» строили даже отдельные семейные.

Немного в стороне находилось несколько кухонь. Там работали постоянные повара. Обслуживали кухни тоже постоянные рабочие. Рядом — хлебопекарня. Здесь же и мельница, жернова которой в случае надобности крутили вручную. Недалеко от нее оборудовали мыловарню.

Тут работали день и ночь. Ведь нужно было накормить большое количество людей.

Отдельно располагались всевозможные мастерские. Основной была оружейная. В ней ремонтировали разное оружие и даже выпускали самодельные минометы.

Кузнецы подковывали лошадей, делали гвозди, ножи, топоры, молотки, нарезали пилы. Жестянщики изготовляли кружки, ведра, железные печки и прочее, столярная мастерская — приклады для винтовок и деревянные части седел, ну и, конечно, двери для землянок, нары, табуреты, столы и всякие другие вещи. На каждый заказ выдавалось письменное разрешение начальства, и только в том случае, если в изготовлении данной вещи действительно была необходимость. Специалисты выделывали кожи, из которых сапожники шили сапоги, а шорники обшивали хомуты, седла, вырезали ремни, чересседельники и другую упряжь.

Был тут и портняжный цех. Где брали материал, точно не знаю. Но видел там наше шинельное сукно, немецкое офицерское, солдатское, крестьянский домотканый материал. Думаю, что все это добывалось при разгроме немецких гарнизонов и баз. Портные перешивали тонкие немецкие шинели на куртки, брюки, гимнастерки. Шапочники делали шапки и кепки.

Работали часовые мастера. Женщины вязали свитера и шарфы. Парикмахеры стригли и брили.

Работа начиналась с рассветом и продолжалась дотемна.

В штаб и в мастерские, выполнявшие какой-либо срочный заказ, выдавался жир для коптилок или керосин, добытый боевыми группами. Землянки же зимой освещались лучиной. Ее заготовляли старики, не имевшие другой работы.

Для ночевки приезжающих была построена землянка, носившая шутливое название «отель».

Купание в ледяной воде не прошло для меня даром. На второй день после приезда в отряд и сдачи больных и раненых в госпиталь у меня распухло лицо и начали болеть зубы. Врачи определили, что это острый гайморит. Лекарств от гайморита не было, и мне приказали греть лицо над железной печкой. Поместили меня в отдельную землянку с надписью «Изолятор», наносили мелких дров, дали шерстяной шарф, которым посоветовали закутать лицо, и я целый день «висел» над железной печкой. От сильного жара голова кружилась и мысли путались. Так я грелся две недели. Постепенно опухоль спала, зубная боль прекратилась. С лицом, завязанным шерстяным шарфом, начал понемножку в солнечные дни выходить из своего «Изолятора».

Мне приносили воду и еду, а чай кипятил сам в чайнике. Санитарки спрашивали, не нужно ли еще чего-нибудь, и охотно выполняли мелкие просьбы. Я попросил, если можно, прислать бумаги и чернил: решил опять начать вести дневник. Ко мне пришел начальник штаба Мальбин и дал несколько школьных тетрадей, бутылочку чернил и карандаш. Принес также пачку настоящего чая и несколько кусков сахару, пообещав прислать еще, когда запас кончится.

Мы разговорились. И я узнал много интересного из жизни отряда.

Здесь были люди из разных городов и местечек: из Варшавы, Лодзи, Кракова, Белостока, но большинство из Барановичской области. Все они потеряли кого-либо из родных, а многие — всех. Здесь были жены, мужей которых замучили немцы, матери, оплакивающие убитых на их глазах детей, мужчины, видевшие, как расстреливали жену и детей.

Меня поразила какая-то особенная, напряженная тишина во всех цехах. Люди иногда тихо переговаривались, но больше молчали. Потом я понял, что они трудились изо всех сил, стараясь работой заглушить воспоминания, такие страшные, не дающие покоя ни днем ни ночью.

А о чем можно было говорить друг с другом? У каждого свое горе. И его уже знают все. Рассказывать — бередить незажившую рану. Лучше молчать...

Но стоило только новому человеку задать какой-либо вопрос, как сразу же начинали тебе рассказывать свою историю. Присутствующие при этом слушали с каким-то болезненным видом. Чувствовалось, что им давно все это известно, что все это они сами испытали.

Историй было так много, что для описания их потребовались бы целые тома. Но все они похожи одна на другую. Немцы не были оригинальны и издевались над людьми однообразно, что говорит не об индивидуальной жестокости, а о существовании заранее обдуманного плана, который они с пунктуальной аккуратностью выполняли.

Лагерь имени Калинина располагался недалеко от облцентра, а потому все, едущие туда и обратно, обязательно заглядывали к нам. От них мы и узнавали все новости боевой жизни.

Зимний день короток. Поэтому все старались сделать как можно больше при дневном свете. Когда же становилось темно, а освещение было не у всех, наступал утомительный вечер и за ним длинная зимняя ночь. В отряде было много молодых женщин и девушек. По вечерам, когда из-за темноты уже никто не работал, из разных мест доносились тихие грустные песни.

Кое-где недалеко от землянок горели небольшие костры, возле них на бревнах сидели девушки и пели. Идти в темную, душную землянку с чадным дымком от горящей лучины не хотелось. Лучше перед сном посидеть на свежем воздухе. Ведь до сна еще так далеко! А тихая песня несколько отвлекала, успокаивала издерганные нервы.

Я ходил от одной группы поющих к другой и предлагал объединиться в общий хор. Постепенно возле моей землянки начали собираться по вечерам люди: и те, кто не прочь петь, и те, кто хотел послушать. Пели русские, украинские, белорусские, польские, еврейские песни. Исполнялись они с большим чувством.

Я предложил организовать литературный кружок, — и сразу же появились поэты. Стихи были, правда, слабые, музыка всем давно знакомая. Но и стихи и музыка имели успех, потому что они были злободневными, затрагивали самые больные, волновавшие всех темы. В стихах воспевали победы нашей армии на фронте и партизан в тылу врага. Пели о подрывниках, о погибших боевых товарищах, о разведчиках, связных, партизанах, пробирающихся в города и устраивающих там взрывы и пожары.

В штабе стоял радиоприемник, и специальные дежурные записывали сводки Совинформбюро, а потом вывешивали их на особой доске. Эти же дежурные, а ими были преимущественно девушки, записывали все песни, передававшиеся из Москвы, и одновременно запоминали мотив. Новые песни сейчас же входили в репертуар партизан.

В отряде еще до меня создали труппу, которая выступала в праздничные дни с небольшими самодеятельными концертами на специально построенной эстраде. В труппе было несколько танцоров, хор. Он постепенно увеличивался, репертуар становился обширнее.

Я начал писать небольшие скетчи и монтажи, стал репетировать со всеми желающими участвовать в самодеятельности. Наши выступления производили хорошее впечатление. Нашлись солисты, музыканты. И каждое новое выступление становилось лучше предыдущего.

По отрядам разнесся слух о наших выступлениях. Приезжающие к нам первым делом спрашивали: «А концерт сегодня будет?»

Днем я часто заходил к часовым мастерам — там можно было узнать все, что происходило вокруг. Цех был оборудован следующим образом. Под длинным навесом сколочены столы, возле них — скамейки. Стены — колья, переплетенные еловыми ветками. Они не доходили до крыши. Эти просветы заменяли окна, через которые падал в помещение свет. По бокам стояли большие железные печки, от которых вдоль столов шли железные трубы. Люди, приходившие чинить часы, подбрасывали мелкие полешки дров в железные печки, накалявшиеся докрасна и подававшие тепло по трубам.

Сюда часто заглядывали разведчики из разных отрядов, приезжавшие с докладом в облцентр. Большое оживление вносили возвращавшиеся с удачно проведенной диверсии на железной дороге подрывники. Радостные, оживленные, они охотно рассказывали о прошедшей боевой операции. Некоторые отличались необычайной образностью языка. Их слушали с удовольствием. Мы живо представляли, как, напирая друг на друга, становились на попа тяжелые вагоны, а затем валились под откос, как срывались с платформ танки, орудия и прочая техника и летели в кювет, как уцелевшие, но перепуганные немцы разбегались кто куда. Разведчики же рассказывали о нападениях на гарнизоны, о смелых налетах на полицейские участки, об организованных с помощью местных жителей взрывах в солдатских казармах и офицерских казино, в залах, где для немцев демонстрировались кинокартины.

Туннель

Часовой мастер Лейба Натанович Пинчук сидел крайним за длинным столом, возле печки. Он был из Новогрудка Барановичской области. Как-то, разговорившись, он рассказал мне всю историю гетто, в котором было убито немцами более четырех тысяч человек новогрудских евреев и столько же привезенных из других местечек. Таким образом я узнал печальную историю новогрудского гетто.

Описывать ее не стану. Все происходило так, как везде. Это были издевательства и зверские убийства. Расскажу лишь о том, как готовился и осуществлялся массовый побег из этого гетто.

Предлагались разные варианты бегства, но все они отвергались из-за их нереальности. Наконец один был принят всеми. Столяр Исаак Дворецкий предложил выкопать туннель под проволокой и забором, чтобы ночью могли выйти из гетто все заключенные.

Образовали туннельный комитет из пяти человек, в который вошел и Лейба Натанович Пинчук. Руководить работами поручили Борису — фамилию, к сожалению, забыл.

В мастерских сделали специальные лопатки с острым носом и короткой ручкой. Сделали и ведра, которыми должны были вытягивать из туннеля землю.

Туннель начали копать во втором флигеле. Дворецкий выпилил пол под нарами, и сразу же приступили к работе. Выпиленная часть пола закрывалась так плотно, что трудно было ее обнаружить. Под полом выкопали яму глубиной в два метра, чтобы туннель прошел под фундаментом дома и земля не провалилась. Размер его установили следующий: высота — 90 сантиметров, ширина — вверху 65, а внизу 75 сантиметров.

Для работы в туннеле выбрали самых низких людей. Земля была трудная — белая глина. Но это предохраняло туннель от обвалов. Землю вытаскивали ведрами на веревках, а выносили в карманах, кепках, котелках и т.д. Сначала рассыпали по двору, потом начали загружать чердак. Когда же и там ее стало слишком много, по ночам сооружали двойные стены и заполняли промежутки между ними.

Скоро возникли первые трудности. Поднимать землю в ведрах было хорошо, пока туннель только начинался, а когда рабочие удалились от отверстия в полу, ведра с землей приходилось подносить к выходному отверстию, и это, при низком потолке, очень задерживало работу. Кроме того, несмотря на твердость почвы, от постоянных толчков головой и плечами глина осыпалась, иногда даже большими пластами. Тогда решили делать крепления из досок по образцу шахт.

Прекрасный специалист, Дворецкий руководил всеми столярными работами. Досок в распоряжении мастерской было много, и по чертежам Дворецкого там кроме крепления сделали две деревянные вагонетки для подвоза земли к выходному отверстию.

Вагонетка — деревянный ящик, скрепленный жестью, 100 сантиметров длиной, 50 шириной и 60 высотой. Ее поставили на две металлические оси. На них надели четыре небольших деревянных колеса, обитых железом, по форме напоминавших железнодорожные.

Чтобы вагонетка могла легко катиться, на землю положили поперечные доски, как шпалы, а к ним прибили тонкие рейки, как рельсы, обитые сверху железом. Все металлические части сделали в кузнице.

Вагонетку опустили вниз, и работа пошла быстрее. На всякий случай сделали вторую вагонетку, опустили в туннель и поместили в специально вырытую в боковой стене нишу.

Сначала копали при свете коптилки, но чем больше удлинялся туннель, тем меньше становилось воздуха, дышать было труднее, даже коптилки начали гаснуть. Как быть? В полной темноте работать нельзя. И тут пришли на помощь электрики. В туннель провели электричество. Лампочки повесили редко, однако было светло.

Работать стало лучше. Но люди задыхались. Больше часа никто не выдерживал. Приходилось часто сменяться. Работали от 6 часов утра до 7 часов вечера.

Вниз опускались двое. Один копал и наполнял вагонетку, второй ставил крепления, надтачивал рельсы и оба увозили вагонетку с землей. Разгружали ее тоже двое. Когда туннель стал длиннее, сделали разъезд, а потом второй и начали работать две вагонетки, чтобы во время разгрузки не было простоя.

Твердая почва дала возможность расширить туннель, сделать в боковых стенах ниши без боязни оползня или обвала. Работали все желающие. Но в основном группа состояла из постоянных рабочих, так как люди, непривычные к физическому труду, да еще в таких сложных условиях, более двух-трех дней не выдерживали.

Копать приходилось сидя на корточках или стоя на коленях. Работали быстро, стараясь изо всех сил поскорее загрузить вагонетку. А сердце от недостатка воздуха начинало биться учащенно. В висках стучало, голова кружилась. Липкий пот каплями падал с лица, струйками растекался по всему телу.

Вот вагонетка наполнена, и ее толкают к выходу. Пока разгружают, можно немного посидеть и отдышаться. Затем пустую катят назад. Когда люди падают от усталости, на смену им спускаются в туннель новые. Для того чтобы спуститься второй раз, нужно хорошо отдохнуть.

Как оборудовать вентиляцию? Вопрос этот не раз обсуждался, никто не мог предложить ничего приемлемого. Пробитые дыры в потолке могли заметить. Кроме того, через эти отверстия доносился бы шум от вагонеток, проникал бы свет от электролампочек.

Когда же люди не смогли больше работать из-за нехватки воздуха, кто-то предложил пропустить в потолке наружу водопроводные трубы. Пропустили. Воздух понемногу стал поступать в туннель. Трубы были такой длины, что они не возвышались над поверхностью и не вызывали ни у кого подозрений.

Для того чтобы туннель шел по намеченной линии, время от времени в потолок через трубы просовывали железные прутья. Они были видны над поверхностью из окон второго этажа, где сидел человек, корректирующий направление. Если отклонений нет, прут выдергивался и работа продолжалась.

Прокладку туннеля начали в середине мая 1943 года, а в первых числах июня, по подсчетам, он должен был пройти под оба проволочных заграждения и деревянную стену. Надо же копать дальше, через поле, до небольшой рощи, чтобы выйти за пределы освещаемой прожекторами территории.

В конце мая столяра Дворецкого, наладившего дело по подземным работам, и одного портного, тоже члена туннельного комитета, неожиданно вызвали в гебитскомиссариат для какой-то срочной работы. Оттуда они не вернулись. Как потом выяснилось, их отправили в лагерь смерти Колдычево, где они и погибли.

Одновременно с прокладкой туннеля внимательно следили за поведением полицейских, охранявших гетто. С этой целью назначили специальных дежурных, которые наблюдали за ними, но все было тихо. Постовые аккуратно ходили вокруг всей стены.

Вдруг 12 июня рано утром председатель юденрата разбудил всех и приказал никуда не выходить из помещений. Все перепугались. Решили, что немцы узнали о туннеле и многим грозит смерть.

Вскоре пришел начальник полиции и объявил, что ночью вся охрана ушла в партизаны и с вечера гетто никто не сторожил. После ухода начальника полиции дежуривших в эту ночь чуть не избили. Ночь была темная, шел проливной дождь и дежурные посчитали, что в такую погоду никто не отправится в дальний путь. Преспокойно улеглись спать и прозевали возможность без всякого риска всем выйти на свободу. Теперь единственной надеждой на спасение стал туннель.

Минул еще один месяц. Работа в туннеле шла полным ходом, и длина его достигла уже 110 метров. Можно было думать о выходе.

1 июля собрались все и тянули порядковые номера для прохода через туннель, чтобы не было суматохи. В первую очередь решили пропустить рабочих, которые пророют выход на поверхность. За ними — вооруженную охрану, которая станет у выхода, пока из туннеля не выйдут все. Дальше пойдут остальные по порядку номеров. У каждого должна быть булка хлеба и сумочка с самыми необходимыми вещами. У входа в туннель тоже станут вооруженные люди, готовые к любым неожиданностям.

Без номеров оказалось 10 человек вооруженной охраны, 10 рабочих, прокапывающих выход, и 6 человек комитета, следящих за общим порядком.

Когда все вопросы обсудили и билеты — 234 номера — роздали, выход назначили на следующую ночь.

На следующий день время тянулось как никогда медленно. Все нервничали, хотя внешне все выглядело спокойно. Подошла ночь. Было светло как днем и так тихо, что отчетливо слышались шаги часовых, прохаживавшихся у деревянной стены. Пришлось отложить выход еще на день. А назавтра узнали, что началась блокада Налибокской пущи и все дороги перекрыты. Решили переждать блокаду.

Работа в туннеле продолжалась с целью удлинить его насколько возможно и этим облегчить выход. Вдруг пошли дожди, где-то образовалась течь, и в туннеле появилась вода. Работы прекратились. Настроение у всех упало.

Переизбрали туннельный комитет. Из старых членов в него вошли Борис и Пинчук, остальные были новые, очень энергичные люди. Работы возобновились.

В начале августа узнали, что из Вильнюса, где не было полтора года погромов, вывезено несколько тысяч евреев, а 17 числа угнаны все евреи из Лиды. Становилось ясно, что начинается ликвидация всех гетто.

23 сентября прошел слух об убийстве в Минске гауляйтера Кубе. Это послужило последним толчком к выходу. Туннель к этому времени достиг длины 170 метров.

Выход назначили в ночь на 26 сентября. Поздним вечером собрались все во втором флигеле, где был вход в туннель. Все получили порядковые номера, а боевая группа — оружие. По приблизительным расчетам, для выхода всех из туннеля понадобится не менее 48 минут, а потому приказали соблюдать абсолютную тишину, чтобы шумом не привлечь внимания охраны. Погода на этот раз благоприятствовала: было очень темно, шел проливной дождь.

Первыми в туннель отправились 10 рабочих. Им предстояло прокопать в потолке наклонный выход и поставить приготовленную лестницу. За ними пошли 5 вооруженных винтовками человек из охраны и 2 из комитета. У входа тоже стояли 5 человек с винтовками и остальные члены комитета.

По сигналу из туннеля начался выход. Перед спуском всех выстроили по номерам, по очереди пропускали в туннель. Те быстро продвигались к выходу. Чтобы в туннеле не возникло пробки, впускали по одному с промежутками.

Выбравшиеся из туннеля в полной темноте теряли друг друга, а когда вышли все, неожиданно со стороны гетто раздались выстрелы. Вырвавшиеся на волю бросились бежать.

Несколько дней жандармы на мотоциклах и танкетках преследовали бежавших. 140 человек пришли в отряд имени Калинина, многие разошлись по другим отрядам, а некоторые, прятавшиеся по хуторам и деревням, погибли.

В «душегубке»

Однажды мне сказали, что в землянке № 20 живет молодая девушка, которая спаслась из «душегубки». Зовут ее Соня. Я отправился к ней, зная, что разговор будет тяжелый.

Соня Гринберг не смогла бежать из Барановичей. Город был занят так быстро, что никто не успел опомниться. Объявили об организации гетто. Начались грабежи, насилия, избиения, убийства. Потом погромы. В Барановичах, как и везде, с такой же точностью и аккуратностью, по заранее намеченному плану, с такой же бесчеловечностью.

Молодые люди, воспитанные в ненависти ко всему неарийскому, послушные исполнители любых приказов, без малейших признаков жалости и сочувствия творили эти страшные дела. В отведенном для расстрелов месте они заставляли людей раздеться, а костюмы и платья привозили в специально оборудованные склады.

Соню вместе с несколькими девушками отправили работать на эти склады. Им приказали чистить и сортировать одежду. Страшно было разбирать вещи только что убитых людей, многие из которых были близко знакомы самим девушкам.

Однажды на станцию Барановичи пришел поезд, в котором находились чехословацкие евреи — мужчины, женщины, дети. Когда прибывшие выгрузились пз вагонов, им объявили, что вещи останутся на вокзале под охраной, а люди отправятся на обед. Первая партия ушла, но никто назад не вернулся. В особом помещении, куда их отправили, всех заставили раздеться догола, загнали в «душегубки» и увезли за город, где трупы вытащили баграми и сбросили в заранее выкопанные ямы.

«Душегубки» работали с методической точностью. И вот для Сони начались еще более мучительные и страшные дни — ее назначили уборщицей этих машин.

«Душегубками» называли грузовые машины с большой будкой без окон, обитые изнутри жестью. Швы запаяны, дверь обита резиной и герметически закрывается. Внутри этой машины смерти проделаны отверстия, через которые из выхлопных труб подается отработанный газ.

В «душегубку» сажали до 40 человек. Машина трогалась, шофер поворачивал рычаг, и газ, поступая внутрь, постепенно убивал находящихся там людей. Они в страшных муках умирали.

Когда Соню привели к «душегубке» в первый раз, она не могла войти туда от ужаса и отвращения. Внутри все было испачкано кровью, рвотой. Но фашисты избили ее и швырнули внутрь. Она чуть не лишилась чувств от удушающего смрада.

В таких условиях ей пришлось работать после каждого очередного выезда «душегубок». Она знала, что с последней партией вывезут и ее. Об этом ей все время напоминали, как бы утешая, что эта грязная работа скоро окончится.

Обмывая «душегубки», она тщательно изучала их. Они были абсолютно похожи одна на другую, и отличить их можно было только по шоферу да по номеру на машине.

Двери... Только через них можно выбраться из «душегубки». Но они закрывались герметически, и ручек внутри не было. Значит, открыть дверь изнутри нельзя. Она захлопывалась, бородки замка со щелчком вскакивали в пазы, и узники наглухо изолировались от внешнего мира. Единственный способ выбраться из машины — сделать так, чтобы дверь закрылась, а замок не защелкнулся.

«Я должна что-то придумать» — эта мысль не давала ей покоя, и она целые дни думала только об этом. Подготовить какую-нибудь дверь заранее — не имеет смысла. Ведь неизвестно, в какую машину попадешь. Сделать так, чтобы все двери не закрывались, тоже нельзя — при осмотре машин сразу обнаружат. Что делать?

Надо уйти в партизаны. Но как? Днем с работы нельзя — заметят, а ночью гетто усиленно охраняется. А уйти нужно обязательно до того, как увезут последнюю партию.

Однажды она в чем-то провинилась. Ее схватили и били так, что несколько раз теряла сознание. В тот день был очередной погром, и ее, окровавленную, швырнули в последнюю машину. «Конец», — подумала она, когда за ней захлопнулась дверь.

Соня лежала возле самой двери. Много раз во время уборки она захлопывала и открывала ее. Теперь же ухо уловило какой-то другой, непривычный звук, будто замок не щелкнул, как обычно. «Неужели бородки не вошли в пазы?» — мелькнула мысль. От двери потянуло свежим воздухом... »Значит, она закрылась неплотно. Нужно действовать, пока не пустили газ. Газ пустят, когда выедут за город».

Соня стала подыматься на ноги. Кто-то попытался помочь. В полной темноте не поймешь, кто стоит рядом. Но стать на ноги она не могла — что-то не пускало. Пошарила вокруг рукой... Подол юбки прищемило дверью. «Вот поэтому она и не закрылась плотно, — догадалась Соня. — Теперь надо попытаться открыть дверь. Но это можно сделать только тогда, когда машины выедут за город». Чтобы стать на ноги, пришлось расстегнуть юбку и вылезти из нее.

Если бы ее раздели донага, как остальных, дверь, конечно, защелкнулась бы плотно. Помогло то, что немцы впопыхах швырнули ее в «душегубку» одетую.

В набитой до отказа машине с каждой минутой дышать становилось все труднее и труднее. Голова начинала кружиться, в висках стучало, сердце билось неровно. Кто-то застонал — длинно, протяжно... »Как только пустят газ, значит, выехали из города. Не прозевать бы, а то копец».

Вот машину начало бросать из стороны в сторону, кверху. Вероятно, окончилась мостовая. Пора! Нужно действовать!

Их машина — последняя. Это она знала. Все остальное — дело случая.

Соня схватила кого-то, стоявшего рядом, за руку и прокричала:

— Давайте нажмем плечом на дверь изо всех сил, кажется, она неплотно закрыта!

Уговаривать не пришлось. Стоявший рядом отшатнулся вместе с ней назад, а затем они и кто-то еще толкнули изо всех сил плечами в дверь. Солнечный свет заставил зажмуриться. Затем ощутила сильный удар, от которого едва не потеряла сознание. Почувствовала, что лежит на земле, но очень твердой. Открыла глаза. Пошевелилась. Все тело ныло от боли. С трудом подняла голову, оглянулась.

Рядом с ней сидел какой-то голый мужчина, а дальше, по ходу машины, еще несколько человек. Кто сидел, а кто лежал. Вдалеке виднелась машина, но дверь уже была закрыта. Очевидно, несколько человек успели вывалиться, а затем машину тряхнуло на ухабе и дверь мгновенно захлопнулась.

Первые секунды оцепенения от неожиданной свободы прошли, и все сидевшие и лежавшие на дороге вскочили и бросились бежать в разные стороны. Наверно, у каждого мелькнул какой-то свой план спасения, а может, они побежали не думая, лишь бы подальше от этого страшного места?

Соня недалеко от дороги увидела домики. «Хутора», — подумала она. И тут заметила, что в руке держит юбку. Вероятно, снимая ее, инстинктивно зажала между пальцами край.

Вскочила. Невольно вскрикнула от резкой боли. «Скорее уходить! Спрятаться!» — было первой мыслью.

Пошла торопливым шагом к домикам. Завернула во двор первого, стоявшего невдалеке от дороги. На дворе никого. Быстро подошла к сараю. Он закрыт. Возле него большой ящик. Заглянула — до половины заполнен овсом. Быстро легла в ящик и прикрылась крышкой.

Мысль работала лихорадочно: «Только бы до вечера перебыть здесь, а потом быстрее в лес». Хлопнула дверь. Послышались шаги. Кто-то открыл крышку. Перед ней стояла женщина, глаза испуганные.

— Я все видела. Уходи! Скорее! Приедут немцы за овсом. Это их овес. Если тебя тут найдут, убьют всех — и тебя и нас!

— Куда же уходить? — прошептала Соня.

— Куда хочешь. Только скорее!

— В какую сторону лес?

— Иди туда, вон по той дорожке. Там маленькие деревушки и немцев нет. А дальше не знаю. Только скорее, скорее! Тут все время ходят машины. Вот тебе кусок хлеба. Сейчас на дороге никого нет. Скорее!

Соня схватила хлеб, поблагодарила женщину, быстро перебежала дорогу и юркнула в кусты, которые росли вдоль отходившей в сторону канавы. Только скрылась в них, как из-за поворота показались два немецких солдата с автоматами. Не заметили.

Шла Соня как в тумане. Шла и не верила, что свободна. Ей казалось, что вот-вот догонит пуля в спину. Но все обошлось благополучно. Встретила партизан, и те привели ее в отряд.

«Сколько ей лет?» — старался угадать я, сидя в землянке и слушая ее рассказ. Лицо молодое. Волосы острижены коротко. Это еще больше молодило ее. А гимнастерка, брюки-галифе и сапоги делали ее похожей на мальчика. Присмотрелся внимательно: голова наполовину седая, а во взгляде такое выражение, какое бывает только у пожилых, много видевших и переживших людей...

Партизанские тропы

Однажды меня вызвали в штаб отряда и сообщили, что надо явиться в межрайпартцентр Лидской зоны. За мной уже приехал специальный посыльный. Завтра утром дадут сани, провожатого, знающего дорогу, и отправят. Собираться мне просто, так как, кроме сумки с записями, ложки, ножа, бритвы и плащ-палатки, у меня ничего не было.

Утром дали хлеба, колбасы, и я поехал. По зимнему лесу катить на санях неплохо. Ехали напрямик, без всяких дорог, как говорится, по партизанским тропам, известным только вознице да лошади. Предстояло проехать километров шестнадцать. Потихоньку, не спеша к двенадцати часам дня добрались до места. Меня провели в штаб и познакомили с руководителем Лидского межрайпартцентра, командиром партизанского соединения Лидской зоны, секретарем Лидского подпольного горкома партии Ефимом Даниловичем Гапеевым, вызвавшим к себе для интересного, как он сказал, разговора. О том, что его настоящая фамилия Гапеев, я узнал позднее. Тогда он отрекомендовался Степаном Даниловичем Соколовым.

Штаб размещался в большой землянке с железной печкой посередине. Там находилась радистка Нина Юдинцева — Нина Большая (была еще одна радистка — Нина Пахомова — Нина Малая).

Прежде всего меня накормили горячим обедом, а затем начался разговор. Ефим Данилович решил создать крепкую, постоянно действующую агитгруппу с художественной самодеятельностью. Цель — массово-политическая работа не только среди партизан, но и среди населения деревень, находившихся в зоне Лидского межрайпартцентра. К тому времени небольшая группа художественной самодеятельности уже существовала. Ее основным организатором была работница межрайпартцентра коммунист Анна Степановна Ананьева. Ее вызвали в штаб. Оказалось, что Ананьева и Нина Большая давно готовят программу к 1 Мая. Уже отрепетированы частушки на злобу дня и монтаж, высмеивающий Гитлера и его союзников. Нужна еще героическая тема и острая политическая сатира. Участники самодеятельности надеются, что это напишу я.

— Ну что же, попробую, — согласился я, и мы начали обсуждать технические вопросы, связанные с будущей постановкой.

Нужны костюмы для пьес, танцев, надо найти руководителя танцевального коллектива, музыкантов, инструменты и т.д. Сейчас же был отдан приказ раздобыть все необходимое. Решили, что я отправлюсь обратно в отряд имени Калинина, где создадут все условия для работы.

После ужина двое бойцов начали крутить динамо-машину для рации и Нина Большая принялась за очередной сеанс радиопередач и приема. Потом включили громкоговоритель и слушали Москву. В глубоком тылу противника это событие особенно радостное. В торжественной тишине прослушали гимн.

На следующий день я вернулся к калининцам и приступил к работе.

Условия мне создали, действительно, хорошие. Поместили в землянку с грозной надписью над входом «Изолятор», постоянно пустовавшую, так как в отряде пока случаев инфекционных заболеваний не было. Мне приносили обед и ужин, снабжали дровами для железной печурки, на которой постоянно стоял большой чайник с кипятком и маленький — с заваркой. Сейчас, когда получил определенное задание, я с удовольствием принялся за дело.

Работать было хорошо и спокойно. Трудился целый день, а к вечеру собирались местные самодеятельные артисты и начинались репетиции.

К указанному сроку моя литературная работа была закончена. Особенно мне удалась комедия-шарж под названием «Рогулевская армия», высмеивающая попытки немцев создать белорусское национальное воинское формирование, которое, несмотря на все старания, так и не было создано.

В начале апреля резко потеплело. А мне необходимо было ехать в межрайпартцентр. Напрямик, конечно, уже нельзя. Предстоял более чем тридцатикилометровый путь по жутким лесным дорогам, через разлившиеся реки, конечно же, без мостов.

На дорогу выдали новые, сшитые специально для меня сапоги, кожаную сумку на ремне, в которую бережно уложил завернутые в бумагу свои литературные труды. Если бы не эта сумка, устроенная так, что вода в нее почти не проникала, мои дневники погибли бы еще раз и, может быть, окончательно. Меня снабдили хлебом и колбасой.

Выехали рано утром. Телега сразу же запрыгала по корням деревьев, ныряя в глубокие выбоины, заполненные жидкой грязью. За нами загромыхала вторая телега с тремя партизанами, которые везли в межрайпартцентр продовольствие.

День был солнечный, но холодный. Я сидел на соломе, подпрыгивая и переваливаясь в такт всем движениям телеги. Возница шел рядом. Он садился на повозку только в особенно грязных местах.

Тянулись медленно. Кругом бесконечный лес, болота, трясина. Навстречу попадались верховые на облепленных грязью лошадях, мокрые с головы до пят. Останавливались, начинались расспросы о дороге:

— В Поташне никакого проезда нет. У Черного озера пришлось плыть рядом с лошадью.

После многократных и долгих расспросов решили ехать на хутор, что напротив базы отряда «Искра», и попробовать перебраться на лодках. Поехали. Дорога все ухудшалась. Проезжали через небольшие мостики, все бревна которых двигались под колесами, как живые. В некоторых местах ехали по настилу из жердей, сделанному недавно. Иногда телегу так качало, что нужно было держаться обеими руками, чтобы не вывалиться.

Но вот дорога пошла в гору. Окрестность стала изменяться: небольшие холмы, желтый песочек среди вереска, мелкие кустики и сосны — густые, мохнатые, а не длинные и редкие, какие были раньше. Но такие оазисы среди бесконечных болот Налибокской пущи попадались не часто.

Проехали еще два-три бугорка и начали опять спускаться вниз к болоту. Вправо от нас показался большой луг, покрытый кочками, заросшими прошлогодней травой. Здесь паслось большое стадо коров. Его охраняли трое партизан с винтовками. Партизаны стояли под деревом и смотрели на проезжающие мимо телеги.

— Скоро будет хутор, — говорит возница.

И в это время телега ныряет в глубокую яму. Наткнувшись на какой-то подводный пень или камень, переворачивается. Возница окунается с головой, а я успеваю уцепиться за край телеги, но все-таки ноги выше колен промочил. Оружие, сумка с бельем, хлеб — все погрузилось в воду и намокло. С трудом выбираемся, поднимаем телегу, снимаем сапоги и выливаем из них воду.

Едем дальше. Становится холодно ногам, а возница, весь мокрый, танцует рядом с телегой, чтобы хоть немного согреться.

Километра через три увидели обставленную срубленными деревьями хату, а за ней — вторую, на плоской крыше которой, в целях маскировки, была насыпана земля и сделаны грядки. Это от немецких самолетов, которые бомбили и обстреливали отдельные хутора, уцелевшие или восстановленные после блокады пущи.

Подъезжаем ко второй хате. Во дворе горит маленький костер. Мы начинаем сушить свою промокшую одежду. Тут стоят трое партизан: одна женщина и двое мужчин. Они только что переправились с того берега на лодке. Начинаются расспросы и споры. Партизаны уверяют, что подводы и лошадей переправить не удастся.

Подходит хозяин хутора и лодки — молодой парень по имени Юзик. Он молча прислушивается к разговору, затем объясняет, что телегу можно разобрать и перевезти по частям, груз тоже. А вот перейдет ли лошадь? В глубоких местах она переплывет. Но на той стороне реки топкое болото, в котором лошадь может завязнуть, и вытащить ее будет невозможно.

Мы с возницей прислушиваемся к спору, сушимся возле костра и едим промокший хлеб и колбасу, обжаривая их предварительно на прутках в огне.

Наконец принимаем решение двигаться дальше. Мой возница возвращается назад, а я отправляюсь вперед со второй подводой.

Подъезжаем к реке. Маленькая болотная речонка разлилась сейчас чуть ли не на полкилометра. На воде возле берегов тонкая, как стекло, корочка льда, и по течению плывут, будто хрустальные, льдинки.

Начинаем разбирать телегу. Один партизан переезжает на противоположный берег, все время тщательно прощупывая дно длинным шестом. Двое остаются на этом берегу. Я лежу возле костра на плащ-палатке и наблюдаю за переправой. Лодка со стоящим в ней Юзиком медленно курсирует туда и обратно.

Возле меня играют ребятишки: две девочки и один мальчик, вооруженные до зубов самодельным оружием из щепок и прутиков. Лошадь медленно бродит, кое-где пощипывает прошлогоднюю сухую траву.

Вот телега, весь груз и партизаны уже на том берегу. Осталось переправиться мне и переплыть лошади. Дают длинный прут, и я сажусь на нос лодки, чтобы погонять лошадь в воде. Затем ее загоняют в реку, и мы трогаемся. Лошадь плывет к островку. Это самая легкая часть пути. За островком начинается вязкое дно — самое опасное место. Пока все идет благополучно. Лошадь выходит на островок, встряхивается и начинает искать сухую траву. Меня тоже высаживают. Беру лошадь за уздечку и веду на противоположную сторону островка к воде.

На той стороне реки кроме троих партизан, ехавших со мной, стоят еще трое, и каждый принимает самое живое участие в переправе. Все наперебой дают советы, но до меня доносится неразборчивый хор голосов.

Юзик в это время молча огибает островок. Я тоже ничего не отвечаю. Да и никто не требует ответа. И так ясно, что все зависит от лошади. Она, старая, партизанская, привыкшая ко всему, постарается выйти и из этого испытания. Нужно только предоставить ей самой выбирать дорогу через топкую грязь.

Наконец лодка обогнула островок, и я погнал лошадь в воду. Умное животное, осторожно ступая и обнюхивая воду, начало медленно двигаться вперед. Я махал хворостиной. Юзик покрикивал. А с противоположного берега слышались причмокивания, ласковые слова и возгласы одобрения.

Лошадь шла зигзагами, выбирая более безопасный путь. Иногда проваливалась глубоко в воду. Но тут же делала судорожные усилия, вырывалась из грязи и продолжала пробираться дальше. Наконец показались из воды ноги. Измученное животное подошло к берегу. Все руки тут же потянулись к уздечке и вытащили дрожащую от усталости лошадь на сушу.

Вся переправа заняла у нас около трех часов. Собрали телегу, поблагодарили Юзика, пообещав угостить его при возвращении назад московскими папиросами, затем, погрузили багаж и поехали, а вернее — пошли вслед за подводой.

Я думал, что на этой переправе все наши мучения окончатся и оставшиеся километры мы пройдем спокойно. Но оказалось, что впереди, пожалуй, самое трудное. Дорога постепенно исчезла и превратилась в такую топкую грязь, что лошадь без нашей помощи не могла тянуть подводу. Ноги проваливались в топкое месиво почти до колен, и вытаскивать их приходилось с усилием. Это было так тяжело, что часто останавливались, чтобы отдышаться и не упасть от усталости.

Наконец дошли до такого места, что передвижение на телеге стало немыслимым. Двое партизан отправились в межрайпартцентр за помощью, а я с третьим уселись на воз и стали ждать их возвращения. От усталости задремали, а потому появление большой группы людей было для нас неожиданностью.

Прибыли несколько верховых и пеших, которые весело и энергично взялись разгружать телегу. Груз положили на верховых лошадей и тронулись в путь. Остальные партизаны с лошадьми остались разбирать телегу.

Я шел, держась за хвост лошади — идти самостоятельно не хватало сил. Где и как мы шли, трудно сказать. В это время стало так темно, что вокруг ничего не было видно.

Пришли к большой землянке, где помещался комендантский взвод. Тут мне дали воды умыться и обмыть сапоги, после чего я отправился в штаб доложить о прибытии. Ефим Данилович Гапеев расспросил меня о здоровье, распорядился покормить горячим ужином и отправил отдыхать в землянку комендантского взвода. Заснул я моментально и первую ночь спал как убитый.

В межрайпартцентре

Лагерь межрайпартцентра размещался на песчаном островке, густо заросшем сосновым лесом и окруженном болотом. В центре находился штаб соединения — землянка Ефима Даниловича, замаскированная снаружи кустами.

На этом песчаном островке вода подходила очень близко к поверхности, а потому срубы землянок нельзя было глубоко опускать в землю. Помню низкое помещение штабной землянки с покатой крышей, обложенное сверху дерном и мхом. Возле входа — скамеечка, и напротив, под деревом, — колодец. На скамейке ведро с водой и кружка.

Просторная землянка внутри обтянута белым парашютным шелком. Он придавал ей опрятный и даже красивый вид. Кровати тоже задернуты белыми шторками, и их совершенно не видно. По обе стороны входных дверей — два небольших окошка.

В землянке стоял большой стол, за которым писали, рассматривали карты, а иногда обедали. Было несколько табуретов и скамья. Слева возле двери находилась железная печка со стоящим на ней большим чайником, а возле нее — маленькая скамеечка с ведром и кружкой. Под скамеечкой — мелко наколотые дрова. Зимой печка ставилась посреди землянки, а на лето ее отодвигали к выходу и использовали только для кипячения чая.

С правой стороны находились рация для связи с Москвой и радиоприемник. В землянку собирались слушать последние известия.

Недалеко от штаба были оборудованы землянки разведки, военно-оперативного отдела, медсанслужбы, редакция газеты. В одной из них, большей, размещалась типография с наборными кассами и ручным станком, в другой, меньшей, жил редактор Ю.Б.Драгун. Наборщики, они же и печатники, спали на рабочих местах. Целые дни, а иногда и ночи, они набирали и печатали газету, листовки. Самую большую землянку отвели комендантскому взводу. В ней, как в казарме, устроили деревянные нары с сенниками и домоткаными одеялами.

Рядом находилась столовая — длинный стол со скамейками по обеим сторонам. Тут же, за елочками, — кухня, где все получали еду в котелки и миски. Во время обеда партизаны смотрели представление, или, как его называли, «цирк».

Боец комендантского взвода Юзик Филиппов, весельчак и шутник, каким-то образом выдрессировал двух лошадей, и они, как только раздавался сигнал на обед, моментально приходили в столовую, становились в конце стола и начинали дружно отвешивать поклоны. Партизаны смеялись и давали лошадям корочки хлеба, картошку, пучки травы или сена. Это было очень веселое зрелище.

Одну из землянок называли больницей. В ней работали доктор Тайц и медсестры. Больных вообще было мало. Больше всего лечили партизан с натертыми ногами, простудными нарывами. После боев появлялись раненые, которым делали перевязки и операции. Таких укладывали в землянке на нары. Бойцов с тяжелыми ранениями отвозили на аэродром, а оттуда самолетами переправляли на Большую землю.

Чистота в больнице поддерживалась идеальная. Все стены обтянуты парашютным шелком, простыни также шелковые. Но лечь в больницу без серьезной причины или тяжелого ранения считалось позором. Поэтому все старались остаться в своих подразделениях, просили лишь позволить им приходить на перевязки.

В ведении доктора Тайца была баня с дезинфекционной камерой. После каждой поездки все отдавали на дезинфекцию верхнюю одежду и белье. Этого требовали и от временно приезжающих в лагерь.

После болота и липкой грязи я обрадовался песочку и густому, чистому сосновому лесу.

К моему приезду Ефим Данилович вызвал «артистов». Приехали девушки — Ледя Карпович, Лида Коваленко, Люба Презецкая, две сестры Иванины — Валя и Маша. Прибыл баянист Вася Богуш.

Часть партизан, обслуживающих межрайпартцентр, тоже изъявила желание участвовать в самодеятельности. Это бойцы комендантского взвода Костя Карнович, Юзик Филиппов и Юра Мусаткин, работники типографии — Рязанов и Кизнер. В коллектив были зачислены Анна Степановна Ананьева, радистки Нина Большая и Нина Малая, жена начальника медсанслужбы Тайца Анна Марковна с сыном Маркушей, две санитарки Вали.

Всего в коллективе оказалось кроме баяниста 18 человек — 9 мужчин и 9 женщин. Из них никто никогда не участвовал в самодеятельности, но все умели и любили петь и танцевать.

Утром собрались все у Ефима Даниловича. Анна Степановна прочла свои произведения, я прочел свои. Программа понравилась. Решили немедленно приступать к репетициям. Анна Степановна взяла пьески, чтобы перепечатать роли, я приступил к распределению их и составлению программы.

Всех участников самодеятельности я видел впервые и роли распределял по их внешнему виду, голосовым данным и занятости в программе.

Решено было ставить «Лявониху» в белорусских костюмах, «Яблочко» — в матросских. Люба исполняла соло «Цыганочку».

Сейчас же была написана записка и послана в отряд имени Александра Невского для вызова портных со швейными машинами для шитья костюмов.

В тесной землянке под звуки баяна приступили к репетициям.

А над лагерем в это время кружил немецкий бомбардировщик, выискивая партизан. Но наши землянки были так хорошо замаскированы под молодой сосновый лесок, что за все время на лагерь не упала ни одна бомба.

В танцах участвовали почти все женщины, за исключением Нины Большой и Анны Степановны. Они вели программу.

Чем дольше я общался с людьми, тем больше открывал новые таланты. У Кизнера, например, оказался очень приятный тенор, и он с успехом пел соло. Потом выяснилось, что он еще и скрипач. Ему быстро раздобыли инструмент, и Кизнер стал готовиться к выступлению.

Мне отвели отдельную землянку, и я приступил к репетициям с артистами. Составил строгий график, напоминающий занятия в школе: участники самодеятельности как бы переходили от одного предмета к другому.

Погода установилась теплая, и вскоре мы перенесли репетиции на поляну, на свежий воздух. Репетировали целый день, с перерывами на обед и ужин, а когда темнело, собирались у Ефима Даниловича и при свете коптилки продолжали до «последних известий». Учились петь хором новый Гимн Советского Союза.

Работа продвигалась довольно быстро, несмотря на то что все были совершенно неопытные. Добиться того, что я от них требовал, помогали огромное желание, непосредственность, искренность и великолепная память. На третий день все участники знали наизусть не только свои роли, но и весь текст и искренне возмущались, если кто-либо ошибался.

Одновременно в одной из землянок портные занимались шитьем костюмов. Мне принесли настоящий новенький мундир немецкого офицера с наградами. Остальным исполнителям пришлось шить из чего придется. Кроме парашютов и коричневых мешков, в которых сбрасывался с самолетов груз, у нас ничего не было. Поэтому Муссолини щеголял в брезентовом мундире с немецкими погонами и орденами, в которых у нас недостатка не было. Для танца «Яблочко» сшили белые матроски из парашютного шелка, а для других костюмов девушки ухитрялись красить белый материал луковой шелухой и еще чем-то в разные цвета.

Самой трудной была драматическая часть. Каждый исполнитель имел по нескольку ролей, причем в различных жанрах. Тут были рассказы об успехах наших отрядов и отдельных партизан, пересыпанные цифровыми данными о спущенных под откос эшелонах, количестве убитых немцев, о налетах на вражеские гарнизоны. Анна Степановна вместе с Ниной Большой написали очень удачную пьеску в форме шаржа под названием «Германский блок».

К сожалению, у меня не осталось текста этого шаржа. Роли, розданные исполнителям, как только их выучивали наизусть, шли на завертку «козьих ножек». Тогда все знали текст настолько хорошо, что казалось, будто он не забудется никогда.

Чтобы отучить исполнителей смеяться на сцене, я решил проводить репетиции при публике. Ее у нас было предостаточно. В межрайпартцентр каждый день приезжали партизаны с донесениями, прибывали по вызову командиры и комиссары бригад и отрядов, появлялись боевые группы, возвратившиеся с заданий. Все они с удовольствием смотрели репетиции. Я не запрещал им выражать вслух свое мнение и смеяться во все горло. Так исполнители постепенно начали привыкать к «зрительному залу», и публика, живо реагирующая на все происходящее на сцене, их больше не смущала.

В пьесе «Рогулевская армия», написанной мною тоже в форме шаржа, участвовали «президент» Белоруссии Островский, «главнокомандующий» Рогуля и «армия» в составе 5–6 человек — один из них на костылях. Островского играл Карнович. Он выходил на сцену в черном костюме, в шляпе и больших очках. Роль Рогули исполнял Филиппов. Он был одет в домотканый костюм, обут в лапти со шпорами, на плечах большие генеральские эполеты царского времени. «Армия» состояла из босых оборванцев. Они отбивали грязными пятками такт во время прохождения церемониальным маршем перед Островским под звуки песни «Последний нонешний денечек». Вдруг вбегает человек с криком «Партизаны!», и вся «армия» вместе с «главнокомандующим» Рогулей и «президентом» Островским одним прыжком исчезает за кулисами. Когда же в полной тишине появлялась маленькая девочка — Надя Иванина — с прутиком и спокойно проходила через сцену, а со всех сторон высовывались испуганные лица «победоносной армии», публика гремела от восторга. Потом «армия» вылезала из кустов и выстраивалась вместе со своим «главнокомандующим». За бой без потерь Островский награждает Рогулю «орденом Лявонихи» 1-й степени, и вся «армия» уходит под звуки баяна с песней:

А Лявониху Адольф полюбил,
За Лявониху Германию сгубил.
Мы готовы вместе с немцем удирать,
До Берлина будем вместе фронт равнять.

Постепенно работа приближалась к концу. Портные исполнили заказы, и мы репетировали уже в новеньких костюмах.

Первую постановку, которая будет и генеральной репетицией, решили устроить 30 апреля для своих и приезжих, а основное представление назначили на 2 мая. 1 Мая торжественные собрания прошли в каждом отряде, а самое главное, что в ночь перед этим были подготовлены «концерты» для немцев на железной дороге и в других местах.

Пока шли наши репетиции, начали постройку театра. На горке в густом лесу выстроили крытый павильон со сценой. На высоких столбах закрепили легкую крышу, замаскировали сверху зеленью.

Сцену обтянули с боков парашютами, а в зрительном зале сделали длинные столы со скамейками по обе стороны. С боков между столбами оборудовали балюстрадки. Изнутри потолок обтянули белыми парашютами, свисавшими по бокам в виде портьер. Противоположную стену затянули тоже парашютом. На ней посередине нарисовали герб СССР, по бокам — портреты вождей. Украсили их зеленью, флажками, звездами. Под портретами написали лозунг «Да здравствует 1-е Мая!». Всю эту работу выполнила неизвестная мне художница из отряда имени Калинина.

Типография отпечатала красной краской пригласительные билеты. Их разослали по бригадам.

Все участники концерта получили пригласительные билеты на память.

Спектакль

Наконец наступил день генеральной репетиции. С самого утра началось волнение. Гладили костюмы, заканчивали всякие мелочи туалета.

Когда все было готово, собрались в театре и уселись за столы, украшенные свежими лесными цветами и зеленью. Ефим Данилович Гапеев произнес краткую речь. Посвятил ее текущему моменту. Затем позавтракали, и актеры отправились одеваться.

А над нашим лагерем кружил немецкий бомбардировщик, и слышались отдаленные взрывы бомб. Перед 1 Мая немцы особенно были настороже, знали, что партизаны отметят праздник боевыми делами.

Театр был полон. Присутствовали все оставшиеся в лагере бойцы комендантского взвода, партизаны из других отрядов, связные, прибывшие по делам в межрайпартцентр, работники разных служб.

Открылся занавес. Так впервые среди лесов и болот Налибокской пущи начался спектакль партизанского театра.

Самодеятельность, впрочем, была и в других отрядах, но там она предназначалась преимущественно для себя. Нашей же бригаде, как это было предусмотрено постановлением подпольного горкома партии, предстояло объехать много деревень и партизанских отрядов, дать там концерты. Предполагалось, что их просмотрят тысячи зрителей. История партизанского движения не знала еще такого.

Обстановка в это время в нашей зоне была сложная. В Новогрудке, Кореличах, Ивье, Юратишках, Лиде, Любче и многих других населенных пунктах гарнизоны усиливались. Прибывали немецкие воинские подразделения, отряды РОА, жандармерии и полиции. Активизировали свои действия легионы польских буржуазных националистов, не дававшие покоя населению уцелевших деревень. Легионеры нападали на партизан, особенно на небольшие группы.

Можно было ожидать еще одной блокады пущи.

Но актеры и зрители привыкли к боям, и программа наша прошла с успехом. Партизаны, давно не видевшие театральных представлений, под влиянием праздничного настроения и необычности обстановки всю программу сопровождали шумными возгласами одобрения и награждали исполнителей бурными аплодисментами.

После окончания спектакля все участники собрались в землянке Ефима Даниловича. Началось обсуждение. Было, конечно, отмечено много недостатков: некоторые от волнения забыли свои слова, перепутали фразы, но в общем все прошло довольно гладко.

2 мая с самого утра в лагере началось необычное движение. Собрались командно-политический состав бригад и отрядов и лучшие бойцы Лидского соединения, среди которых находились подрывники, спустившие под откос более двадцати вражеских эшелонов.

Помещение нашего театра рассчитывалось на 150 мест, но прибыло 300 человек. Усаживались кто как мог. Многие примостились в проходах, сидели и стояли на балюстрадах, держась за столбы.

Ожидали приезда Василия Ефимовича Чернышева вместе с работниками подпольного обкома партии, но они задержались из-за непролазной грязи и прибыли только ночью после окончания спектакля. Были здесь Александр Кузьмич Рыбаков — секретарь подпольного обкома комсомола, очень энергичный молодой человек, которого знали все партизаны, заведующий оргинструкторским отделом обкома партии Виктор Лукич Герасимович. Они с несколькими бойцами пробрались по бездорожью и успели на спектакль. Принесли с собой пачку первомайского номера подпольной комсомольской газеты «Молодой мститель» и раздали партизанам.

После официальной части начался спектакль. Прошел он с еще большим подъемом, чем первый. Настроение у всех присутствующих было праздничное. Все с интересом смотрели злободневную программу, рассказывавшую о боевых делах партизанских отрядов. Фамилии лучших бойцов и командиров, называвшиеся со сцены, встречали громом аплодисментов. Танцевальные номера по просьбе зрителей повторяли. Повторяли и частушки.

В антрактах публика весело разговаривала, обменивалась впечатлениями.

По окончании нашей программы начались сольные выступления всех желающих из публики. Партизаны выходили на сцену, объявлялся номер, и зрители смотрели лезгинку или русского, слушали народные песни.

Наш музыкант Вася выбился из сил, проведя трехчасовую программу. Но среди зрителей нашлась ему замена, и вскоре на лужайке под звуки баяна начались общие танцы. Необычайный успех выпал на долю наших артистов, с ними хотели танцевать все. Веселье продолжалось до поздней ночи.

На следующий день мы повторили нашу программу для работников подпольного обкома партии, всех своих, находившихся на дежурстве по охране лагеря, возвратившихся с заданий, вновь прибывших. В.Е.Чернышев поблагодарил участников концерта.

Назавтра в землянке Е.Д.Гапеева мы долго обсуждали возможность наших гастролей по партизанским районам. Ефим Данилович, выезжая по боевым и партийно-политическим делам в бригады и отряды, как правило, брал агитбригаду с собой. Предстояло выехать и в деревни, не занятые партизанами. Это было бы лучшим доказательством местному населению силы партизан. Руководство гастролями взял на себя Ефим Данилович. Несмотря на постоянную занятость партийно-политическими делами, связанными с руководством партизанским движением зоны, он придавал большое значение и агитбригаде. Тут же наметили маршрут и обязанности партизанских отрядов по приему нашей труппы, подготовке сцены, широкому оповещению местных жителей о концерте и охране нас в пути и во время выступлений. Затем Ефим Данилович объявил всем участникам, что поедем мы с постановкой по отрядам и деревням в районы Лидской и других партизанских зон области.

Так возникла постоянная труппа, которую партизаны назвали «Наш театр».

Программу нужно было обновить, чтобы она подходила для выступлений не только перед партизанами, но и перед населением.

Через несколько дней это было сделано, и мы опять приступили к репетициям.

Репетировали недолго, так как мы уже имели кое-какой опыт, да и старых номеров оставалось довольно много.

К нам пришло несколько новых исполнителей из комендантского взвода. Они были заняты в массовых сценах. Это позволило разгрузить основных актеров и сосредоточить внимание на ведущих ролях.

Первый выезд

Накануне вечером каждый собрал и увязал свои костюмы. Мы должны были идти пешком до Поташни, так как подводы не могли переправить через реку.

Перед тем как отправиться в путь, Гапеев собрал нас всех и сказал, что обстановка в районе, куда мы отправляемся, очень сложная, а потому все должны как следует вооружиться, получить дополнительные патроны и быть готовыми ко всяким случайностям. Ефим Данилович выдал девушкам карабины, Анне Степановне — наган, мне — маузер в деревянной кобуре и три обоймы патронов.

Утром 12 мая мы вышли. Впереди — комендантский взвод. Бойцы несли рацию, ручной движок, баян, литературу для раздачи населению, боеприпасы.

Ефим Данилович сообщил всем командирам бригад и отрядов подробный наш маршрут с тем, чтобы работа межрайпартцентра ни на минуту не прерывалась. Все боевые и оперативные донесения должны поступать туда, где мы будем в то или иное время. И радиосвязь с Москвой не должна прекращаться.

До отряда имени Невского мы шли по остаткам бывшей военной дороги 1914 года, от которой сохранились полусгнившие бревна с торчащими суками и гвоздями.

Одним из членов нашей группы был Юзик Филиппов, небольшого роста паренек с добродушной улыбкой, неистощимый шутник. Если слышался где-то заразительный смех, все знали, что там Юзик. Он хорошо пел, обладал мягким тенором. С удовольствием, без всякой просьбы, оказывал каждому всевозможную помощь. На задания всегда вызывался первым, а к нашему театру относился с восторженной влюбленностью. Его друг Костя Карнович был высокого роста, с серьезным выражением лица. Но за этой серьезностью скрывался мягкий, добродушный характер и врожденный юмор. Крепкой дружбе их можно было позавидовать.

Военную дорогу, а вернее — ее остатки, местные жители называли «царской», видимо, потому, что она была построена царским правительством. Это название давало повод для неистощимых шуток Юзика и Кости.

Вскоре мы перешли на проселок, ведущий к Поташне. И эта дорога была разъезжена партизанскими обозами, вся залита жидкой грязью. Попадались на каждом шагу глубокие ямы, заполненные водой, которые нужно обходить по бревнам.

От лагеря до Поташни считалось всего четыре километра. Но какие они трудные!

Раньше здесь прохода не было, так как через Черное озеро можно пробраться только верхом на лошади, по пояс в воде. Теперь же там проложили переходной мост — длинные тонкие бревна, скрепленные толстой проволокой. Переходили балансируя, и если нога соскальзывала с бревна, окунались с головой в воду.

От Черного озера дорога стала лучше, и мы быстро дошли до Поташни.

Река разлилась. На противоположном берегу стояло три домика с сараями — это все, что осталось от деревни.

Сын одного из хозяев работал перевозчиком. С утра до позднего вечера перевозил на долбленом челноке партизан, двигавшихся туда и обратно. Одни звали его Ароном, другие — Бароном, и я догадался, что кто-то, читавший «Божественную комедию», назвал его Хароном — именем человека, перевозившего души умерших в ад. Перевозчик, впрочем, отзывался на все клички, не обижаясь и, видимо, тоже не стараясь узнать, почему его так называют.

Переправа отнимала много времени, так как в утлый челнок можно было посадить не более двух человек. Груз же и телеги перевозились по частям.

Постепенно все переправились на ту сторону и возле одной из хат расположились на отдых. Баянист начал играть. Пели хором, танцевали.

Хозяева уселись со старшими, и завязался разговор на постоянную в то время тему: что передает Совинформбюро, когда начнется наступление на нашем Белорусском фронте, когда кончится война.

Дочери хозяина, две красивые, веселые девушки, притащили к соломорезке солому и начали измельчать ее для корма лошадям. Ефим Данилович босиком, без пояса подошел к ним и стал крутить ручку. Когда мы обсушились и почистили одежду, было приказано грузиться. К этому времени подъехали подводы из бригады имени Кирова.

К вечеру вместе прибыли в деревню Барово — место стоянки бригады «Вперед». Нам отвели помещение в штабе. Сейчас же Костя и Юзик поставили возле хаты длинный шест с прикрепленной к верхушке антенной, и начала работать рация. После окончания сеанса установили громкоговоритель и местные жители слушали Москву.

Все мы были усталыми, но веселыми. Приготовили для нас ужин. Подали картошку «в мундирах», молоко, творог, масло. Места за столом было мало. Некоторым пришлось стоять, а кое-кто ел на кухне. В 21 час послышались отдаленные взрывы. Это немецкие самолеты бомбили переправу через Неман — партизанский мост, устроенный на понтонах. Он находился в расположении бригады имени Дзержинского и тщательно охранялся. Немцы ни разу не могли использовать его для перехода через реку.

Назавтра мы поехали через этот мост в бригаду имени Кирова. Там был один из самых опасных районов. За Неманом у наших бригад почти каждый день происходили стычки с гитлеровцами.

Подъехали к Неману. Мост охранялся с двух сторон. Часовые проверяли всех проходящих и проезжающих. За рекой кончалась пуща, и вместо труднопроходимых дорог через болота начинались сыпучие пески. Лошади из одной беды попали в другую. Тащились медленно. День был жаркий. Но настроение у всех прекрасное. Приятно подышать сухим, здоровым воздухом.

В Барове мы встретились с другим отрядом имени Калинина, недавно пришедшим из-за линии фронта. Боевые ребята. Одеты в разнообразные костюмы, вооружены автоматами, пулеметами, самозарядными винтовками. Простых винтовок совсем мало.

Партизаны шли бодрым шагом, отпуская по нашему адресу всевозможные шутки. Сидящие на наших подводах девушки в мужских соломенных шляпах, лежащий на возу цилиндр Муссолини — все это было необычно в условиях партизанской жизни. Особенно досталось высокому бойцу, шагавшему в черной фетровой шляпе с огромным петушиным пером. Мы тоже отшучивались. В полдень добрались до деревни Кривичи, где размещался штаб бригады имени Кирова. Тут нас уже ждали. Сейчас же всех отвели в штаб, дали умыться с дороги, а затем пригласили обедать.

В большой избе были расставлены столы, покрытые скатертями, а на столах — еда. Все шумно и весело расселись. В центре — Ефим Данилович, рядом с ним — комбриг С.Ф.Васильев, комиссар бригады С.М.Кандаков и командир отряда имени Калинина. Угощали нас на славу и даже в конце обеда подали сигареты — особый шик в партизанских условиях. Их привезли из склада разгромленного немецкого гарнизона.

Потом возле дома, где обедали, собрались партизаны и почти все местные жители, и под звуки баяна начались танцы.

Среди почетных гостей присутствовали и подрывники Иван и Виктор Волчецкие, спустившие под откос не один десяток вражеских эшелонов. Иван Волчецкий, очень скромный молодой парень, рассказывал о своей работе как о самом простом и обычном деле.

Люди веселились, а в это время к штабу то и дело подъезжали конные разведчики с донесениями. Вокруг деревушки были расположены посты, охранявшие штаб бригады от внезапного нападения гитлеровцев.

— Сегодня утром, — рассказывал комиссар бригады, — до вашего приезда у нас тут было довольно жарко. На нас наступало около пятисот гитлеровцев. Несколько часов длилась перестрелка. Враг вынужден был отступить. Такие истории у нас часты. Спим не раздеваясь и даже сапоги не снимаем.

А тем временем баянист, изогнувшись в дугу, будто прислушиваясь к тому, что делается внутри баяна, с азартом и замысловатыми переборами играл фокстрот.

На ночь нас разместили в трех хатах: мужчинам отвели столовую, женщинам — домик рядом, а Ефиму Даниловичу с адъютантом, связными и радистами — штаб. Приказали не раздеваться и оружие держать под рукой.

Ночь прошла относительно спокойно, только рано утром объявили боевую тревогу — немцы обстреляли наших патрулей. В короткой перестрелке погиб один партизан. Нас не будили. Я, правда, слышал выстрелы, но не обратил внимания, — к ним все привыкли. После завтрака все пошли на сцену, чтобы прорепетировать всю программу. Погода была отличная, и настроение у всех приподнятое.

Сцена оборудована на поляне в лесу. Вокруг стояли густые сосны, рос кустарник. По бокам висели домотканые разноцветные одеяла. Их обставили невысокими мохнатыми елочками. Перед сценой на низких колодках лежало несколько рядов досок. Это — сидячие места.

Начали репетицию, а вернее — повторение текста и всех новых вставок. Из каждого отряда нам сообщили фамилии особо отличившихся бойцов и командиров. Их мы называли в живой газете.

Солнце жгло немилосердно, и мы со сцены прошли под деревья, в тень. Во время репетиции увидели выходящую из деревни похоронную процессию: впереди шла рота партизан с винтовками на плечах, за ними несли гроб, а за гробом — огромная толпа местных жителей. Это хоронили убитого сегодня утром партизана. Мы прервали репетицию и молча стояли, провожая глазами гроб. Через некоторое время раздались три залпа — прощальный салют партизан своему погибшему товарищу.

Мы закончили репетицию и вернулись в штаб готовить костюмы и реквизит к спектаклю.

После обеда снова отправились на сцену. Принесли большое зеркало и укрепили его на сосне позади сцены, раздобыли уголь — единственный грим, которым подрисовывали усы, бородки, чернили брови. Девушки где-то нашли красную бумагу, свеклу и румянили себе щеки и губы.

Спектакль был назначен на 17.00, но уже за два часа до начала собралась вся деревня, потом пришли строем партизаны. Было воскресенье. Все жители оделись по-праздничному. Вокруг сцены, подняв одеяла, расположились женщины с самыми маленькими детьми. Сначала они держали их на руках, а потом, осмелев, посадили на край сцены, и во время спектакля вокруг нас ползали, пищали, плакали и ходили ребятишки, подтягиваемые иногда за рубашонку мамами.

Прямо на земле уселись партизаны вперемешку с населением. За ними еще стояла толпа зрителей. А дальше возвышались партизаны верхом на лошадях, еще выше, как на галерке, — мальчишки на деревьях.

Куда ни глянь — море голов с направленными на сцену блестящими глазами.

После краткого вступительного слова комиссара бригады начался спектакль.

Трудно передать то впечатление, какое произвел он на зрителей. При буржуазно-помещичьей Польше жители деревни не видели вообще ничего, а при Советах, как они говорили, у них не успели многого сделать, и театральное зрелище являлось новинкой.

Вначале местные жители сидели затаив дыхание и, когда было смешно, закрывали рты платками, чтобы смехом не помешать спектаклю. Аплодировать тоже не умели и не знали, когда это нужно делать. Присматривались к партизанам и постепенно осваивались с новой для них обстановкой. Скованность понемногу проходила, и уже к концу первого отделения держались так же, как и видавшие виды партизаны. Все громко смеялись и шумно аплодировали.

Программу вела Анна Степановна. Она объявляла очередные номера и подсказывала исполнителям нужные слова, если они что-либо путали.

На сцене показывали номер за номером. Вот я — дед Тарас — и Нина Большая рассказываем в стихотворной форме о том, почему Гитлер терпит поражения и какая жизнь началась с приходом немцев. Публика слушает внимательно, одобрительно кивая головами. Затем Анна Марковна читает стихотворение «Письма из плена», вызывающее слезы у тех, чьи родные увезены на каторжные работы в Германию. Нина Большая прочитала еще стихотворение «Письмо летчика», вызвавшее бурные аплодисменты. Дальше идет танец «Лявониха». Исполнители — в национальных белорусских костюмах. Танец приходится повторять на бис. Валя и Нина спели частушки. Исполнил песню Кизнер, маленькая Лида — ритмический вальс, и в заключение весь женский ансамбль в матросских костюмах — танец «Яблочко». Аплодисментам не было конца, и танец пришлось повторить.

Анна Степановна объявляет десятиминутный перерыв. Первое отделение окончилось.

Во время перерыва публика не расходится, боясь потерять свои места. Все курят и громко делятся впечатлениями.

Начинается второе отделение — лубок, высмеивающий германский блок.

На сцену выходит Гитлер, которого играл я, и заявляет, что благодаря эластичному выравниванию фронта победа обеспечена. Ведущий — Нина Большая, сидящая в костюме клоуна на авансцене, подтрунивает над ним, но Гитлер не сдается и уверяет, что он победит, так как у него есть верные союзники.

Начинается выход союзников. Вот появляется Кизнер в роли Муссолини и поет песню «То не ветер ветку клонит», жалуясь на свою горькую судьбу. За ним — Люба, представляя Японию, Валя Серебрякова — Финляндию и Ледя Карпович — Румынию. Они исполняют куплеты на мотив «Водовоза». После острой полемики выясняется полная безнадежность положения фашистской Германии, и Гитлер поет заключительные куплеты на мотив «Давай пожмем друг другу руки», после чего все союзники удаляются со сцены под дружный хохот и аплодисменты публики. Нина Большая затем выгоняет метлой Гитлера и подметает после него сцену. Заключительные куплеты Гитлера приходится повторить.

Опять объявляется антракт на 15 минут. В публике веселый смех. Все обсуждают виденное и от души рады позорному изгнанию Гитлера со сцены.

Третье отделение посвящается партизанской борьбе. На сцене появляются гитлеровцы, ведущие крестьянина в оборванной одежде в «белорусскую армию». Они встревожены, боятся партизан и дрожат за свою шкуру. Крестьянин потихоньку исчезает. Появляются партизаны. Гитлеровцы падают на колени и просят пощады. Командир перечисляет все их преступления, о которых присутствующие на спектакле хорошо знают, и задает вопрос:

— Что будем с ними делать?

Не дождавшись ответа партизан со сцены, зрители грозно кричат:

— Расстрелять! — и громко аплодируют, когда гитлеровцев уводят.

Дальше артисты рассказывают о делах партизан: взорванных мостах, спущенных под откос эшелонах, разгромленных гарнизонах.

В заключение ставится комедия-шарж «Рогулевская армия», которую по требованию публики повторяем всю сначала. Затем выходит весь коллектив с красными флагами, портретами руководителей партии и правительства, и спектакль заканчивается.

Публика нехотя расходится. Исполнители усталые, но довольные. Владельцы берут свои одеяла, реквизит, зеркало, табуреты и направляются в деревню, на ходу вспоминая лучшие места программы и весело обсуждая все виденное.

Интереснее всего то, что зрители под впечатлением концерта рассказывают нам все, что происходило на сцене, забывая, что мы были действующими лицами этих номеров.

Когда все умылись, нас пригласили на ужин. Он состоял из картошки «в мундирах», которую мы чистили и макали в растопленное на сковородке сало. Предлагали нам и чай, вернее, горячую воду, настоенную на каких-то листьях, без сахара. Большинство предпочитало пить сырую воду из ведра.

После ужина молодежь танцевала на улице до позднего вечера.

Ефим Данилович был душой всей компании. За столом я сидел недалеко и все время наблюдал за ним. Участвуя в шумном разговоре, он одновременно выслушивал донесения и отдавал распоряжения, и никто из гостей этого не замечал. Как опытный руководитель, Гапеев понимал серьезность обстановки, ни на минуту не забывал об этом, но внешне был спокоен, как бы говоря своим видом, что все в порядке и можно продолжать веселиться. Глядя на его улыбающееся лицо, все были уверены, что никакая опасность нам пока не угрожает. Так он давал возможность людям немного отдохнуть.

А опасность была вокруг нас. Разведчики установили, что в немецкие гарнизоны проник слух, будто в партизанских районах гастролирует Московский ансамбль песни и пляски, сброшенный в пущу на парашютах. Ансамбль сопровождает в гастролях самое высокое партизанское начальство. Появилась угроза выхода из гарнизонов воинских подразделений с заданием окружить нас, уничтожить или взять в плен. Ефим Данилович между прочим, как бы вскользь напомнил, что никто не должен расставаться с оружием, но это не вносило напряженности в общее веселье. Умелое руководство, спокойствие и хладнокровие Ефима Даниловича делали нашу поездку, несмотря на грозящую нам серьезную опасность, приятной и радостной.

Местное население нисколько не сомневалось в нашей силе и поэтому верило в собственную безопасность. За три года народные мстители сдружились с населением деревень, находившихся в партизанских районах, тем более что почти вся молодежь была в отрядах или выполняла задания партизанского командования. За эти годы местные жители уже очень хорошо поняли, кто их друг, а кто враг.

Население делилось с партизанами всем, чем могло. Оно знало, что народные мстители в долгу не останутся и в нужный момент окажут посильную помощь.

В деревнях знали по имени всех командиров и большинство партизан. Ефим Данилович пользовался всеобщим уважением и спокойно решал все возникшие вопросы. Слово его было законом.

Прослушав после танцев сводку, все улеглись спать. Никто, конечно, не раздевался. Спали в сапогах, положив рядом с собой оружие.

На другой день, 15 мая, обстановка сложилась так, что утром выезжать было нельзя. Выехали только после обеда. По сыпучему песку направились в деревню Ляховичи, где находился отряд «Искра». Сопровождала нас конная группа с командиром и комиссаром бригады во главе. Вокруг работала разведка, и мы проехали благополучно.

В Ляховичах нас уже ждала готовая сцена. Ее сделали из больших дверей сарая, положенных на опрокинутую прохудившуюся лодку и старые улья. Сзади укрепили два листа фанеры, за которые мы скрывались, уходя со сцены. Потом шли в расположенный рядом сарай, где переодевались.

На толстых бревнах было положено несколько досок — сидячие места для публики. Сцену густо обставили с боков елочками.

Задолго до нашего приезда все места на досках были заняты местными жителями, боявшимися прозевать концерт.

Пока мы умывались с дороги, командование отряда разослало верховых в соседние деревни и хутора, и оттуда начали прибывать зрители. Строем, под звуки баяна, пришли партизаны отряда «Искра». Вскоре вокруг сцены образовалась густая толпа. Знакомая картина. Так же сидят на деревьях мальчишки, так же празднично одеты местные жители, так же возвышаются над толпой верховые.

Через час после нашего приезда начался спектакль. Программа шла без ошибок, публика дружно аплодировала и требовала повторения многих номеров. На спектакле присутствовало более шестисот человек. Домой шли вместе с публикой.

— Вот если бы почаще такие спектакли! — слышались возбужденные голоса.

В небольшом домике, где помещался штаб отряда, все самодеятельные артисты собрались на общий ужин. Столы покрыты скатертями. Вместо цветов — ветки только что распустившейся березы.

Приезд нашего коллектива расценивался как радостное событие. Нас принимали везде как дорогих гостей, и это создавало праздничную обстановку. В тяжелые будни партизанской жизни вдруг как бы врывался светлый луч. Люди на время забывали о тяготах. Всем хотелось петь, танцевать. Поэтому нашему коллективу было строго приказано — как бы ты ни устал, видом не нарушай общего веселья. Вот почему каждый наш спектакль кончался общими танцами.

16 мая после обеда мы выехали в обратный путь.

Ночлег в Большой Чапуни, переправа через реку на пароме, опять болота, опять пуща.

По приезде вечером все собрались к Ефиму Даниловичу. Он сказал, что опыт первой нашей поездки в районы, занятые партизанами, показывает, какое важное значение имеют наши спектакли. Поэтому надо продолжить начатое и постараться еще лучше подготовиться к следующему выезду. Агитационная работа среди населения и партизан приравнивается к боевой. Все участники нашей агитбригады должны помнить, что живое слово иногда бьет крепче пули. Бодрое настроение, которое мы создаем своими спектаклями, способствует успеху боевых действий.

Все с радостью согласились продолжать работу.

Прибывшие утром из бригады имени Кирова связные рассказали, что на следующее утро после нашего отъезда отряд немцев совершил нападение на Кривичи. Бой продолжался несколько часов. Партизаны отбили нападение.

Второй выезд

20 мая наша агитбригада опять выехала на гастроли. Слух о первой поездке быстро разнесся среди населения и партизан. Все бригады просили, чтобы мы приехали.

До деревни Большая Чапунь шли пешком. Там нас должны ждать подводы. Куда мы едем, знали только руководители. Такая конспирация требовалась для того, чтобы враг заранее не узнал наш маршрут.

Решено было идти кратчайшим путем. Помня опыт первого выезда, все вооружились длинными палками, а чтобы оставить свободными руки, каждый подвязал за спину узелок с театральным имуществом, и мы тронулись в путь.

Комендантский взвод и группа партизан с рацией ушли раньше. Ефим Данилович был, как всегда, с нами.

Шли опять по бывшей военной дороге, переправлялись через Чертов мост, а потом больше километра — через сплошное болото, по кладкам, положенным через топи.

Наконец мы добрались до Чапуни. В разбитом здании школы без окон и дверей и даже без пола не было стен, разделяющих помещение на классы. В нем, убранном и вычищенном к нашему приезду, и была приготовлена сцена.

Работники типографии Б.В.Рязанов и Н.Ш.Кизнер остались в лагере заканчивать выпуск очередного номера газеты, и все с минуты на минуту ждали их прихода. Газету мы должны были сразу же раздать партизанам и населению.

Узнав о нашем приезде, возле школы собрался народ. Жители боялись бомбежки, так как Чапунь недавно была сожжена немецкими бомбардировщиками. Но спектакль хотелось посмотреть всем.

Кизнер и Рязанов с пачками газет пришли очень поздно, когда стало темно. Спектакль отложили до утра. В ожидании наших товарищей мы не теряли времени даром: провели беседу с населением, ответили на многочисленные вопросы, пели, танцевали.

Утром 21 мая собрались все жители Чапуни, партизаны. Школа была заполнена до отказа. Многие стояли во дворе, заглядывая в окна и проемы дверей. Публики собралось более шестисот человек. Спектакль прошел с большим успехом.

Через час двинулись дальше. Ехали на приготовленных для нас восьми подводах. К четырем часам дня добрались до деревни Барово, где стоял отряд имени Чкалова бригады «Вперед».

После двухчасового отдыха вечером состоялся второй в этот день спектакль. Сцену построили сразу же за деревней, в лесу. Публики собралось более пятисот человек. Принимали спектакль с восторгом, шумно аплодировали и требовали повторения номеров. Усталые, но довольные, мы обсуждали удачи и неудачи спектакля по пути в отведенную нам хату.

22 мая утром переправились через Неман по знаменитому партизанскому мосту и прибыли в деревню Зеневичи, где стоял отряд имени Дзержинского бригады имени Дзержинского. И здесь нас встретили с воодушевлением. Командир отряда Николай Мельников сообщил, что сцена уже готова и мы можем начинать спектакль хоть сейчас.

Отряд, как и вся бригада, стоял в очень опасном месте, недалеко от местечка Вселюб и других деревень, занятых немецкими войсками, поэтому почти ежедневно тут происходили бои, превращающиеся иногда в очень упорные и затяжные.

Перед нашим приездом около полтысячи гитлеровцев напали на соседнюю деревню Низовцы. Деревню подожгли и начали грабеж. Заметив пожар, командование отряда послало в сторону деревни разведку. Она наткнулась на кавалерийский разъезд, который ее обстрелял. Под одним из разведчиков убили лошадь. Партизаны открыли огонь из автоматов. Стрельбу услышали в отряде. Из Зеневичей послали на помощь подразделение из пятидесяти человек. Партизаны въехали в Низовцы с другой стороны. Разгорелся бой. Через два часа гитлеровцы отошли. Половина деревни была спасена.

Когда населению грозила беда, оно всеми способами старалось сообщить об этом в соседние отряды. И партизаны приходили на помощь. Поэтому на наших спектаклях охотно присутствовали все жители деревень, в которых мы выступали.

И на этот раз спектакль прошел с большим успехом. Присутствовали более шестисот человек местных жителей и партизан, не считая детей. Многие номера повторялись на бис. Неожиданно помешал дождь, из-за которого пришлось сократить третью часть.

Все расходились довольные, громко обсуждая всю просмотренную программу. Мы шли с разведчиками, которые расспрашивали о наших делах и весело, наперебой рассказывали о своих.

С нами шагал комиссар отряда Дмитрий Макаров. Щеки его были распухшими. Несмотря на сильную зубную боль, он не пропустил спектакль. Даже уверял, что представление хорошо на него подействовало, и зубная боль совершенно прошла...

Утром следующего дня переехали на хутор Вторая Плиса, что в двух километрах от Зеневичей. Встретили нас командир отряда имени Котовского бригады имени Дзержинского Александр Никитич Леошко и комиссар Николай Иванович Ченцов. Тут же были командир бригады Константин Федорович Шашкин, комиссар Евстафий Петрович Ляхов, начальник штаба Василий Хасанович Бляшев и другие.

Сцену устроили возле гумна, обвесили кругом цветными домоткаными одеялами, и выглядела она очень нарядно. Помост сделали из досок, положенных на бревна. Из-за отсутствия гвоздей доски не были прибиты, и нас предупредили, что на край сцены становиться нельзя. Поэтому мы ходили осторожно.

Но в конце спектакля все же об этом забыли. И когда «рогулевская армия» маршировала и пела «А Лявониху Адольф полюбил...», сцена неожиданно рухнула вместе с «армией» и «главнокомандующим».

Это было так потешно, что вся публика ложилась от смеха. Когда же из-под досок начали появляться испуганные лица «рогулевцев», публика прямо-таки стонала. Лучший финал трудно было придумать. Когда артисты пришли в себя от неожиданности и поняли, что произошло, они тоже начали смеяться вместе со зрителями.

На этом спектакль и закончился. На финал предполагалось показать живую картину с соответствующим текстом, но никто из-за смеха не мог бы ее ни исполнить, ни смотреть.

В тот же день после обеда в сопровождении работников штаба бригады мы переехали в деревню Черешля. Здесь стоял отряд имени Ворошилова. Приехали в 18.30, а уже в 19 часов начался второй в этот день спектакль.

Сцена — возле сарая на школьных партах, на которые положили доски. В штабе, куда мы зашли, чтобы привести себя в порядок, я увидел рулон обоев. Попросил командира отряда Афанасия Ивановича Гавриша отдать его мне на починку цилиндра для «Германского блока». Афанасий Иванович согласился, и работа закипела. Там же лежала пакля, и я сделал из нее подвязную бороду с усами для деда Тараса, а часть ее подшил к шапке. Дед Тарас стал выглядеть дедом. Так у нас появился парик.

С песнями строем прибыли партизаны отряда имени Ворошилова. Пришли стоявшие в той же деревне партизаны отряда имени Жданова. Собрались местные жители. Подошли мужчины и женщины из соседних хуторов. Разместились где кому пришлось. Одни сидели на бревнах, другие — просто на земле, а большинство стояло сзади и по бокам сидений. Женщины, как и везде, пришли с детьми, которых посадили прямо на край сцены.

И вот начался спектакль. Все участники самодеятельности, не занятые в тот или иной момент на сцене, выглядывают из-за кулис и с интересом наблюдают за ходом действия, реагируя мимикой или жестом на все удачные и неудачные действия своих товарищей. Если кто-то из наблюдающих заговорит или громко засмеется, на него набрасываются рядом стоящие и заставляют замолчать. Каждая неудача на сцене — ненужная пауза или перевранная фраза — приводит всех за кулисами в полное отчаяние, будто случилась непоправимая беда. Зато каждый успех вызывает одобрительные улыбки. Все многозначительно переглядываются, подмигивают друг другу, подталкивают, будто это их собственная удача. Я смотрел со стороны и искренне радовался дружеской атмосфере в нашем коллективе.

Погода была холодная, а когда показали половину программы, пошел мелкий затяжной дождь, но никто даже не сдвинулся с места, и спектакль досмотрели до конца. Ночью нам пришлось сушить и гладить свои костюмы.

По окончании программы все, веселые и радостные, отправились в штаб отряда имени Ворошилова, где уже были накрыты столы, уставленные тарелками и мисками с мясом, вареными яйцами, кислым молоком и другими закусками. В кувшинах стоял квас собственного приготовления. Все уселись и принялись за еду.

После ужина при свете лучины танцевали под баян. Интересно было смотреть на радостные лица в такой необычной обстановке. Танцуют с автоматами и винтовками, лучина коптит и то разгорается, то притухает, а от этого получается какое-то фантастическое освещение.

Когда приглашают Анну Степановну, которая танцует не очень уверенно, она неизменно восклицает:

— А, будь что будет!

Сначала она, раскрасневшаяся, сбивается с такта и путает ноги, а затем входит в темп и танцует с увлечением.

Вбегают забрызганные грязью разведчики с донесениями, получают приказ и тотчас же исчезают, но на это никто не обращает внимания. Привыкли. Многим просто хочется на время забыть об ужасах войны, о возможной каждую минуту смерти. Члены нашей бригады радуются своему успеху, а бойцы, к которым мы приехали, получили удовольствие.

Ночевали мы в отряде имени Жданова. Утром гостеприимные хозяева угостили нас пирожками с творогом. Когда все наелись, вдруг является командир отряда имени Ворошилова Афанасий Иванович Гавриш и объявляет, что завтрак готов. Оказалось, что в обоих отрядах приготовили для нас завтрак. Чтобы не обидеть, пришлось идти. Посидели за столом, посмеялись, поблагодарили радушных хозяев и встали. Когда все расселись по подводам, нам принесли большие пакеты с едой на дорогу, и мы отправились дальше.

Маршрут наш составлялся с таким расчетом, чтобы спектакли ни в коем случае не мешали нормальной деятельности отрядов, то есть из-за нашего приезда не отменялись бы боевые операции, выходы подрывных групп и другие мероприятия. Кроме того, приходилось, появившись в каком-либо месте, в целях конспирации после спектакля быстро перебираться в другое место. Это было утомительно для нас, но если бы мы начали обслуживать подряд все деревни данного района, немцы моментально узнали бы и нашу работу тем или другим способом могли сорвать.

Вспоминаешь сейчас наши походы и просто не верится, как мы это выдерживали. Представьте себе переход в 20–25 километров по труднейшим партизанским тропам, через болота, короткий отдых, а вернее — подготовку к спектаклю, продолжавшемуся затем от двух с половиной до трех часов, обед, потом опять переход, иногда переезд и второй спектакль в тот же день. После спектакля все танцевали, не ради собственного удовольствия, а чтобы люди, к которым мы приехали, отдохнули в полную меру.

Молодежь переносила все тяготы походной жизни весело и без жалоб. А в свободные от выезда дни наши артисты принимали непосредственное участие в боевых операциях. Но все же такие физические перегрузки сказывались на участниках нашей бригады, и за время гастролей все настолько похудели, что некоторых трудно было узнать.

28 мая мы прибыли в отряд имени Калинина. Я и Анна Марковна Тайц ехали на подводе с багажом и до лагеря добрались только к восьми часам вечера. Все остальные, шедшие пешком, давно уже были на месте и к спектаклю все подготовили.

На митинге присутствовали и работники облцентра. Зрителей собралось очень много. Спектакль затянулся, так как мы включили в программу отдельные номера отрядной самодеятельности, с которой я работал до отъезда в Лидский межрайпартцентр.

Утром нам дали подводы и мы опять тронулись в путь. Отъехав три километра, встретили верховых из отряда имени Кутузова, которые попросили выступить у них. Партизаны объяснили, что вчера вечером вернулись люди с боевых операций и сейчас в лагере собралось более двухсот человек. Мы согласились и повернули к ним.

Пока подготавливалась сцена, отдыхали на лужайке под соснами и делились впечатлениями по поводу вчерашнего выступления. Но вот сцена готова. Расселись партизаны. Сидели кто как мог — кто на колодке, кто на бревне, а кто и прямо на земле. Все с нетерпением ждали начала.

Спектакль прошел с таким же успехом, как и предыдущие, и аплодисментам не было конца.

По окончании мы не остались на танцах и сразу же поехали дальше. Предстояла длинная и трудная дорога — в деревню Крупля, в отряд имени Александра Невского.

Этой поездкой заканчивался второй этап наших гастролей. К партизанам отряда имени Александра Невского нас сопровождал капитан Серебряков, а Ефим Данилович поехал по делам в облцентр.

Погода была дождливая, холодная, но зрители, как и везде, оделись по-праздничному. Во время исполнения веселых частушек девушки, сидевшие на заборе, от смеха дружно откинулись назад, забор затрещал. На пронзительный визг девушек зрители обернулись и увидели на месте забора ряд голых ног, мелькавших из канавы. Этот эпизод вызвал общий смех.

Когда же на сцене появился я в форме немецкого офицера, мальчишки с воплем бросились врассыпную. Это тоже вызвало дружный смех присутствующих. В условиях партизанского театра актер должен быть готов ко всяким неожиданностям. Сколько я выслушивал злобных ругательств, произносимых с такой искренней ненавистью, что сердце радовалось, так как они адресовались Гитлеру, которого я изображал.

По окончании спектакля нам приказали собираться в дорогу. В деревне ночевать небезопасно, тут почти каждый день происходили бои с гитлеровцами. Нам дали четыре подводы, и мы тронулись в путь. Доехали до Поташни, распрощались с возницами и охраной, перебрались на лодке через Березу и дальше пошли пешком. Светила луна, но идти было тяжело — ноги скользили в грязи.

Вернулись домой в два часа ночи. Наскоро умылись, поужинали, добрались до постелей и сразу же крепко уснули.

Передышка и третий выезд

Утром нас разбудили окриком:

— Эй вы, артисты, вставайте! Баня готова!

После утомительного хождения по болотам это нас очень обрадовало. Мы вскочили и быстро отправились мыться.

Утро было по-настоящему летнее. На небе ни одного облачка. Солнце припекало так, будто старалось вознаградить нас за холодные, дождливые дни. Это поднимало настроение.

Кто строил баню, не знаю, но возведена она была в стиле времен Ивана Грозного, а может быть, и более раннего периода. Баня курная, то есть без трубы, и дым, пока она топилась, выходил через открытую дверь.

Это была простая землянка с полом из тесаных бревен, без окон, с одной дверью, в которую вставлено небольшое стекло. Оно было всегда запотевшим и баню по освещало. Но по этому светлому пятнышку в сплошной темноте и пару можно было днем найти дверь. Внутри бани все двигались только ощупью.

В углу сделан очаг, заваленный сверху камнями. Дым проходил между камней и валил в открытую дверь. Когда камни раскалялись и вода в баке, вмурованном в очаг, закипала, топку гасили, выливали на камни 2–3 ковша воды, и весь дым и угар вместе с паром выходили наружу. После этого дверь плотно закрывалась и баня была готова.

Возле входа стояли длинные скамейки, на которых и зимой и летом раздевались и одевались все, пришедшие мыться.

В первую очередь мылись мужчины — любители попариться, так как сразу температура была такая, что выдержать ее мог не всякий. Да и выдерживали только сидя или лежа на полу, все время поливая голову холодной водой. Когда становилось немного прохладнее, мылись остальные, а уж в последнюю очередь — женщины.

Парились и мылись мы не спеша — день был у нас свободный, торопиться некуда и можно получить наслаждение, которое по достоинству способен оценить лишь человек, проведший несколько дней в такой изнурительной дороге, преодолевавший не раз топкие болота.

После каждой поездки Анна Степановна и я приходили к Ефиму Даниловичу, вспоминали все, что произошло за это время, и обсуждали удачные и неудачные части программы. Тут же намечали, что можно сделать для ее улучшения, а заодно прикидывали, в какие отряды следует поехать. И мы сейчас же приступали к репетициям.

Для каждого отряда готовили злободневные частушки и монтажи с рассказами о боевых делах и отличившихся партизанах. Сведения нам передавали из штаба соединения. Эти монтажи неизменно имели успех.

На этот раз Ефим Данилович сказал нам под большим секретом, что в очередную поездку выезжаем через три дня и проберемся в такие места, где вряд ли обойдется без боя. Деревни, правда, не назвал. Значит, нам предстояло сочинять злободневные монтажи экспромтом, только на месте. Впрочем, в этом деле большими специалистами слыли Ананьева и Нина Большая, и мы всегда и везде, как говорится, попадали в цель.

В конце беседы Ефим Данилович сказал, что мы можем отдыхать, но, ничего не рассказывая ребятам, надо проследить, чтобы все подтянулись и были в полной боевой готовности.

По утрам мы обычно репетировали, повторяли и отшлифовывали старое, заучивали новое. После обеда занимались чисткой оружия, мелкой починкой одежды и обуви. Каждый наш выезд мог сопровождаться боевыми действиями, а потому никого не удивило, когда в эти свободные дни особенно тщательно проверялось оружие, выдавались добавочные патроны и гранаты, менялись винтовки на автоматы, сброшенные нам недавно с самолетов.

Погода установилась хорошая, и в отпущенные нам три дня мы отдохнули в полную меру. Сознание того, что торопиться нам некуда, создавало спокойное, радостное настроение.

Я просматривал и приводил в порядок свои дневники, в которых записывал все, что произошло за время наших гастролей.

Тихо стало в пуще, ни стрельбы, ни взрывов. Она целиком наша. Теперь можно спокойно ходить и разъезжать по ней днем и ночью, никого не опасаясь. Роли переменились! Партизанское движение разрослось настолько, что немцы засели в районных центрах и каждую ночь ждали нападения. В местечках, где расположились немецкие гарнизоны, на окраинах, в защищенных колючей проволокой окопах расставлены пулеметы, ходят патрули с собаками, да и весь гарнизон готов каждую минуту подняться по тревоге.

Ночью пуща молчит. И кажется, что там никого нет. Но немцы хорошо знают, что партизаны не снят. Эта мнимая тишина наводит ужас и на гитлеровских холуев, чувствующих приближение неминуемой расплаты.

Во всех гарнизонах, а также вдоль железных дорог ночь напролет строчат пулеметы и автоматы. Немцы стреляют в воздух. Беспрерывно взлетают осветительные ракеты. Страшновато в гарнизонах и на постах. Телефоны не работают — партизаны беспрерывно обрывают провода. Иногда слышны взрывы — тоже партизанская работа!

А утром приходят в штаб связные, разведчики, подрывники с донесениями о проведенных операциях. О результатах диверсий сообщают и работающие на станциях.

Молодежь рвется в бой. Не хныкает, не жалуется. Хотя у каждого свое горе. Многие потеряли родных и близких.

Анна Степановна Ананьева, например, не знала ничего о судьбе трех дочерей и мужа, но никто никогда не видел ее угрюмой. Она вместе с Ниной Большой сочиняла частушки и монтажи для нашей программы и принимала в ней самое деятельное участие. Во всех походах, даже в самых труднопроходимых местах, она была неутомимым пешеходом и садилась на подводу только тогда, когда ехали все.

9 июня мы отправились в длительную поездку по партизанской зоне. Перед выездом Ефим Данилович рассказал нам, что район, в который мы сейчас направляемся, чрезвычайно опасен и нужно быть готовыми ко всевозможным случайностям, вплоть до боевых действий.

Дорога нам знакомая и такая же трудная, как и во время предыдущих поездок. Подводы приходилось то разгружать, то снова загружать. Почти через все препятствия вещи и декорации переносили на руках. В одном месте моя лошадь сорвалась с моста и, увлекая телегу, полетела в воду. В речке оказался и я. С трудом партизаны вытащили и меня, и лошадь. Наконец добрались до базы отряда имени Дзержинского.

Большой лагерь, много землянок, но все они пустые. В лагере всего несколько человек — остальные на боевых операциях.

Поместились в штабе. Поужинали. Разведчики повалились на свежесорванные ветки, разостланные на полу. Ефим Данилович лег на кровать, вторую предоставили мне, а на третьей поместились Нина и Ледя. Остальных дежурные по лагерю развели по разным землянкам.

На другой день подъем назначили на 6 часов, так как нужно проехать сорок километров — самую длинную и опасную часть пути. Чтобы двигаться быстрее, нам дали пятую подводу.

Позавтракали, смазали телеги дегтем, уселись на подводы и поехали. Впереди верховые — Ефим Данилович и разведчик. День солнечный, жаркий. Небольшой ветерок. Болото постепенно кончилось, и дорога стала твердой. Проехали мимо партизанского кладбища, через мост.

За Неманом кончились леса и начались луга. Вдали показались Кореличи — крупный немецкий гарнизон. Отлично видны здания. Немцы, конечно, тоже видят нас, но... хоть видит око, да зуб неймет!

Наша задача — дать концерты в деревнях, не занятых партизанами, расположенных в Кореличском и Новогрудском районах. Во многие эти деревни приезжают и партизаны и немцы.

Для сопровождения нас выделили отряд «Бесстрашный». Предосторожность не лишняя.

Осталось ехать 20 километров. Делаем остановку, даем отдых лошадям. Сидим на плащ-палатке. Анна Степановна режет сало, я режу хлеб. Детишки из маленькой деревушки стоят полукругом и стараются помочь чем могут: приносят нож, воду, кружки. В другой группе с Ефимом Даниловичем лежит на траве командир отряда «Бесстрашный», рассматривают карты и о чем-то совещаются. Наши оседланные лошади пасутся на лугу. Кругом холмистые поля, засеянные рожью. Нигде ни деревца, ни кустика.

Наконец подается команда к отъезду. Проезжаем через Слободу — деревню, сожженную немцами. Возле уцелевших домов огромные кусты сирени. Поднимаемся на бугор, с которого опять видим Кореличи. Это — направо. А налево — Турец, где тоже разместился немецкий гарнизон.

Пересекаем большак Турец — Кореличи. Тут возможны встречи с автомашинами немцев. Крутые спуски и подъемы. Проезжаем через деревушку, утопающую в зелени садов. Кругом сирень всех цветов и оттенков. Конники любезно преподносят букеты нашим женщинам.

Спускаемся к речке, узкой, но довольно глубокой. Вещи с подвод снимаем. Верховые перевозят их на тот берег, а затем переводят лошадей с подводами. Верхом переезжают и все остальные партизаны.

Восемь часов вечера. Проезжаем деревню Барановичи. Добираемся в следующую. Тут стоит отряд и штаб 1-й Барановичской бригады. Оказывается, дальше ехать нельзя. Из Новогрудка вышел большой отряд гитлеровцев с танкетками, орудиями, пулеметами и минометами и направился к деревне, где мы должны выступать. Нас повернули обратно и повезли в другую, находящуюся в трех-четырех километрах от деревни Барановичи. Положение серьезное.

Заехали в большой двор. Тут уже приготовлен ужин. Повозки приказали не распрягать. Привезли только что накошенного клевера, и лошади набросились на него. Мы умылись, привели себя в порядок.

Все время подъезжали конные разведчики с донесениями. Главной целью их было разведать намерение гитлеровцев.

Вокруг выставлены дозоры, наблюдавшие также и за тем, чтобы из деревни никто не вышел, так как мог найтись предатель и сообщить немцам о месте нашего пребывания.

Жителя понимали обстановку, держались возле своих хат, на улицу не выходили.

Наконец сели за ужин. Ефим Данилович, как всегда, шутил и улыбался своей мягкой, немножко лукавой улыбкой. Я, Юзик и Костя поддерживали его, но настоящего веселья не было. После ужина вышли во двор. Ефим Данилович попросил баяниста что-нибудь сыграть. Тот заиграл вальс, но танцевали две-три пары.

Когда стемнело, разведчики привели двух перебежчиков из Новогрудка в немецкой форме. Оба служили в РОА. Их увели в соседнюю хату на допрос.

В полночь мы тихо, без шума выехали в деревню Добринево, где и расположились на отдых. Лошадей распрягли, но люди легли не раздеваясь, с оружием.

В пять часов утра 12 июня встали по тревоге, быстро собрались и поехали. Оказывается, утром разъезды гитлеровцев прибыли в деревню, где мы ужинали и танцевали. Наконец мы добрались в деревню Райцы. Здесь выяснилось, что дорога Кореличи — Турец, которую мы вчера переезжали, блокирована гитлеровцами и путь в пущу отрезан.

Расположились по хатам. Начал моросить дождь, но к вечеру выглянуло солнце. Беспрерывно подъезжали разведчики с донесениями. Они пытались узнать, куда и с какой целью выехал из Новогрудка большой отряд гитлеровцев. Постепенно выяснилось, что мы находимся в полном окружении. Гитлеровцы заняли деревню, расположенную в нескольких километрах от нас, и мы, таким образом, оказались в замкнутом треугольнике.

Ефим Данилович собрал командиров на совещание. Говорили мало — всем было ясно, что нужно пробиваться в сторону Немана, другого пути нет. Весь вопрос — как осуществить это решение. Изучали карту, вносили предложения. Внимательно выслушали всех, тщательно проверяя по карте предложенный маршрут.

Наконец остановились на таком варианте: ночью тихо подберемся к Кореличам в расчете на то, что немцы меньше всего будут ожидать нас возле такого крупного гарнизона, быстро проедем деревушку, находящуюся в полутора-двух километрах от райцентра и занятую только «самооховцами», переедем через шоссе и оторвемся от противника.

В целях конспирации отдали приказ чистить картошку на завтрак. Кавалеристы разъезжают туда и обратно, в разных направлениях, так что трудно со стороны понять, собираемся мы уходить или нет. Когда стемнело, наши подводы по одной вывели за деревню. Построились так, чтобы можно было быстро принять боевой порядок и отразить нападение с любого направления.

Настроение у всех бодрое.

— Это уже не первый раз, — говорят бойцы отряда. — Такое у нас случается минимум раз в неделю.

Ночь не слишком темная. На небе луна, ехать не трудно. Двигаемся быстро, но без шума.

Вот и Кореличи. Въезжаем в деревню, расположенную рядом. Переваливаем через шоссе и уходим все дальше и дальше.

Как и предполагали, возле самих Кореличей никакого крупного заслона нет. Если и были мелкие посты, то они либо не поняли, кто это едет, либо попросту побоялись трогать большую группу партизан.

Ехали до рассвета, пока не миновали самые опасные места. Вышли из окружения без потерь.

Проехали через две сожженные деревни и прибыли в Слободу. Деревня оказалась пустой. Но вскоре начали появляться жители с узлами. Оказывается, здесь есть наблюдательные посты, которые, если появляются немцы, дают сигнал тревоги, и все бегут и прячутся в лес. Нас приняли за власовцев. Когда же все выяснилось, жители вернулись.

Во время блокады летом 1943 года эту деревню почти полностью уничтожили, часть жителей убили, а часть закрыли в здании школы и сожгли живыми. Посреди деревни сегодня возвышается братская могила жертв фашизма.

В Слободе решили поставить спектакль. Жители об этом очень просили, когда узнали, с какой целью мы приехали в их район. Для сцены выбрали разрушенный дом, от которого остались только пол на фундаменте и часть печки. Получилась естественная сцена. На двух жердях повесили одеяла, за которыми можно нам переодеться. Начали собираться партизаны. Жители давно были на месте.

Деревня расположена в нескольких километрах от шоссе Кореличи — Турец, и если бы немцы узнали о нашем спектакле, они обязательно попытались бы помешать нам. Разведчики зорко следили за всем вокруг деревни. В местах удобных подходов расставили пулеметы. Лошадей не распрягали. Все было готово к любым неожиданностям.

Пока мы гримировались, жители читали газеты и листовки, которые им раздали. Перед каждым нашим выездом типография отпечатывала увеличенный тираж подпольной газеты и большое количество листовок. Кроме того, у нас было немного экземпляров «Правды», которую сбрасывали вместе с боевым грузом на парашютах.

Во всех деревнях, в которых мы побывали и собирались выступать с концертами, жителям раздавали газеты и листовки. Население своими глазами видело веселых, жизнерадостных партизан, которые уверенно говорили о скором окончании войны и неминуемом разгроме гитлеровской Германии. Люди внимательно слушали наши беседы, задавали много вопросов и рассказывали нам о зверствах фашистов.

Спектакль шел хорошо и принимался публикой с восторгом. Танцы, частушки и шарж «Рогулевская армия» по настойчивому требованию публики повторялись.

Вскоре после окончания спектакля объявили тревогу...

Я рассказываю только о тех выступлениях, которые запомнились особенно ярко благодаря необычности обстановки или сопровождались какими-нибудь происшествиями. Таким было наше выступление и в кавалерийской бригаде, которой командовал Дмитрий Анисимович Денисенко.

На правом берегу Немана начинается Налибокская пуща. Небольшие кусты и сосенки переходят в густой лес. Тут пуща сухая, на песке. Вот большая поляна, окруженная с трех сторон лесом. На Савковой горе расположен большой лагерь бригады. Тут и землянки, и навесы для лошадей, и кузницы, и всевозможные мастерские. А дальше — семейный лагерь, в котором живут родные партизан и жители сожженных немцами деревень.

Своеобразно выглядит этот лагерь. Под деревьями женщины прядут пряжу и занимаются другими домашними делами. Дети пасут коров. Мужчины строят шалаши. На протянутых веревках сушится белье. Вся обстановка имеет вид тихой и мирной жизни. Но это впечатление обманчивое. Кругом война. Идут бои. Правда, партизаны здесь держатся крепко. И это создает уверенность в том, что немцы сюда не придут.

Все жители верили в боевую силу бригады и считали ее своей верной защитницей. О подвигах партизан бригады рассказывали легенды. Большинство партизан — здешние жители. Они знали местность как свои пять пальцев. В каждой деревушке у них родственники и знакомые. Им известны все хаты, огороды, сараи, тропинки и перелазы. Любой боец прекрасно ориентируется в полной темноте. Это давало возможность подкрадываться незаметно к намеченной цели, четко наносить задуманный удар и быстро отходить.

Партизаны всегда старались нападать там, где меньше всего их ждали. Взрывали мосты, устраивали засады, уничтожали телефонную и телеграфную связь. Для ее восстановления немцы посылали крупные отряды с пулеметами и танкетками. Часто их отряды попадали в засаду.

Дмитрий Анисимович Денисенко — волевой, смелый и расчетливый командир. Он производил на всех приятное впечатление. Шатен, среднего роста, лет около двадцати пяти. В Красной Армии имел звание старшины. Обладал отличной способностью разрабатывать и выполнять сложные операции. Партизаны любили его. А немцы не могли представить себе, чтобы человек без специального военного образования мог так дерзко и умело наносить удары по гарнизонам и карательным отрядам, где командирами были опытные офицеры, окончившие специальные школы. В их представлении это был кадровый офицер в звании полковника.

— Ну что ж, пусть называют полковником, — говорили партизаны. — Наверно, им приятнее, если их бьет полковник, а не простой старшина.

Среди партизан бригады глубоко было развито чувство дружбы.

— Сам погибай, а товарища выручай! — говорили они.

Зимой 1944 года был такой случай. Во время боя на шоссе Турец — Кореличи партизаны потеряли убитым одного товарища, которого немцы при отступлении захватили с собой. На другой день разведка донесла, что товарищ жив, но тяжело ранен и немцы положили его в госпиталь. Цель — вылечить, а потом допросить. Ясно, что не обойдется без зверских пыток, чередующихся с лечением и новыми истязаниями.

Решили спасти товарища. Разведчики установили, в какой палате лежит раненый. Командование бригады разработало план. И вот темной ночью 9 марта группа партизан, оставив лошадей и повозку на окраине Кореличей, бесшумно подобралась к госпиталю. Двери были закрыты. Нажали плечами, и внутренний замок соскочил. Ребята вбежали в палату, где лежал раненый. Брат его сказал:

— Витя, собирайся!

Не ожидавший возможности освободиться, Витя не знал, что делать от радости. Тогда схватили его вместе с матрацем и быстро по задворкам принесли к саням. Положили и уехали.

Вся операция была проведена настолько быстро, что немцы опомнились и открыли стрельбу, когда партизаны находились далеко.

Эту историю мне рассказал сам Витя перед нашим спектаклем, пока готовили сцену.

А сцену строили основательно. На поляне вогнали в землю столбы, на них положили бревна, а к ним прибили доски. За неимением гвоздей временно сорвали пол в караульном помещении. С боков сцену обставили густыми елочками, а позади на натянутой веревке повесили цветные домотканые одеяла. Желающих строить сцену было много, так что всю работу закончили очень быстро.

Как только стали загонять первый столб, начала собираться публика. Она тоже включилась в строительство. Все, кто мог, приносили бревна, доски, скамейки, табуреты. Одновременно со сценой вырастал «зрительный зал». Тут работали и бородатые старики из семейного лагеря, и мальчишки, с упоением помогавшие старшим.

Перед самым началом спектакля принесли несколько стульев. Появился Денисенко. Забинтованная рука на перевязи. Заметно было, что он не вполне оправился после ранения. Лицо бледное, исхудалое, покрыто морщинами. Его сопровождала медсестра.

На спектакле присутствовало много зрителей. Прошел он с большим подъемом. Никогда раньше в профессиональных театрах я не видел такого искреннего восторга публики, как на наших примитивных выступлениях, без декораций, без грима, с подвязанной бородой из пакли. Исполнители настолько входили в образы, что весь зал заражался их неподдельными переживаниями и жил общей с ними жизнью.

Артисты, изображавшие партизан, с таким азартом хватали «немцев» и «полицейских», что те получали порядочное количество тумаков и синяков. А публика негодовала, видя на сцене изменников Родины. В их адрес сыпались из зала проклятия и угрозы.

Большую роль, конечно, в этом играла злободневность тематики. Но основой успеха была искренность исполнителей, покорявшая зал и заставлявшая верить в то, что происходит на сцене.

Как и везде, особым успехом пользовались «Блок» и «Рогулевская армия». В «Блоке» все с удовольствием наблюдали за злоключениями Гитлера и довольны были его печальным концом, а с «рогулевцами» им приходилось встречаться в жизни чуть ли не каждый день, и шарж на эту тему был особенно понятен.

В этой пьеске выделялся своим исполнением Юзик, игравший «главнокомандующего» Рогулю. Его веселый характер был как бы создан для исполнения комических ролей. В роли Рогули он был неподражаем. Достойным партнером ему стал Костя Карнович. Они так сыгрались, что публика ликовала от восторга. Я всегда с наслаждением смотрел на этот дуэт. По требованию зрителей «Рогулевскую армию» приходилось показывать вторично, всю сначала.

Закончив выступление, поехали в отряд имени Фрунзе, чтобы оттуда назавтра после спектакля отправиться домой, но по дороге нас задержали верховые из Первомайской бригады и попросили остаться у них. Ефим Данилович говорил, что уже поздно, а ночевать здесь нельзя по оперативным соображениям, но партизаны так просили, что пришлось согласиться. Я предложил дать спектакль ночью при свете костров. Так и сделали. Один из верховых остался, чтобы проводить нас к лагерю, а остальные поехали вперед готовить сцену.

Спектакль был незабываем! Колеблющееся пламя костров создавало фантастическую обстановку. Яркий огонь, то вспыхивающий, то затухающий, слепил глаза, и все вокруг казалось чем-то неправдоподобным. Публики мы не видели. Партнеры на сцене казались какими-то неестественными, чужими. Однако спектакль прошел в приподнятом настроении, и по окончании нас очень горячо и долго благодарили.

Глубокой ночью мы отправились дальше.

После выступления в отряде имени Фрунзе мы дали еще два-три спектакля, затем Ефим Данилович приказал нам ехать в межрайпартцентр, а сам с радисткой и двумя связными отправился по вызову в облцентр.

Мы двигались не спеша, с остановками и добрались 17 июня вечером. Здесь сразу же объявили, что мы должны показать свой спектакль корреспонденту газеты «Правда» Александру Земцову, прилетевшему к нам из Москвы. Усталые, мы добрались до сцены и улеглись вповалку, чтобы хоть немного отдохнуть.

Программу показали полностью, а после спектакля устроили обсуждение ее. Земцов хвалил нашу работу и сказал, что несмотря на ряд недостатков, которые можно простить в партизанских условиях, наша самодеятельность чрезвычайно важна. Нигде ничего подобного нет. Своими выступлениями мы воодушевляем партизан на боевые дела и ведем массовую агитацию среди населения. Этим оказываем огромную помощь Красной Армии.

После разбора спектакля мы долго расспрашивали Земцова о Москве, о положении на фронте. Он уже несколько дней жил здесь и за это время объехал много партизанских отрядов и познакомился на месте с нашей жизнью. То, что Земцов увидел, превзошло все самые смелые его предположения, и на Большой земле, по его словам, многие не представляли себе, что тут происходило.

Мы не знали тогда, что этот спектакль был последним в пуще.

«Рельсовая война»

Весной 1944 года наши войска уже стояли на территории Белоруссии. Мы чувствовали приближающееся и для нас освобождение.

В первую очередь это было заметно по поведению немцев. Усилились зверства в городах и местечках, занятых гитлеровцами, возросли переброски на восток живой силы и техники. Разведчики сообщали, что немцы по-настоящему нервничают. Среди полицейских и других фашистских холуев началась паника.

Немцы, правда, старались внешне не показывать своей тревоги, но это им плохо удавалось. Еще расклеивались бодрые приказы, печатались сводки военных действий, в которых сообщалось, что для окончательного разгрома большевиков германская армия временно отошла, выполняя стратегический маневр, чтобы затем перейти в решительное наступление, разбить советские войска, занять Москву и победоносно закончить кампанию. Громкоговорители, расставленные по улицам, восхваляли фюрера и его стратегию, восторженно кричали о будущих победах. И все эти сообщения сопровождались бравурными маршами.

Однако приказам этим и сводкам уже никто не верил. Не верили и сами немцы, но тщательно скрывали свое неверие. Все боялись друг друга и потихоньку старались каким-либо способом узнать сводку из Москвы. Москве верили больше, чем своим.

Мы чувствовали приближение фронта и по тому, что партизанские отряды снабжались теперь оружием, взрывчаткой, патронами и литературой гораздо лучше, чем раньше. Времена, когда приходилось вычерпывать колодец, чтобы достать винтовку, прошли. Большинство партизан были вооружены автоматами. Выплавлять тол из неразорвавшихся снарядов, рискуя жизнью, чтобы приготовить самодельную мину, тоже теперь не надо. Взрывчатку сбрасывали нам с самолетов. Имея настоящие мины, работавшие безотказно, партизаны пускали под откос военные эшелоны с каждым днем все чаще и чаще. Молодежь рвалась в подрывники, но туда подбирали самых решительных, терпеливых, хладнокровных. С ними проводили специальные занятия.

Налибокская пуща была окружена очень важными железнодорожными линиями. С одной стороны — Москва — Берлин через Минск, Столбцы и Барановичи, с другой — Барановичи — Лида, а с третьей — Лида — Молодечно — Минск. Самый трудный был для нас участок Минск — Барановичи, усиленно охранявшийся. Но несмотря на бетонные бункеры, окруженные окопами и проволочными заграждениями, расставленными по всей линии, взрывы на железной дороге не затихали. С 19 на 20 июня 1944 года проводилась крупная операция «рельсовой войны». Ей предшествовала длительная и тщательная подготовка. Это боевое мероприятие готовилось в строго секретном порядке в узком кругу командно-политического состава. О его проведении становилось известно исполнителям лишь в момент выступления. Рядовые партизаны знали только о той задаче, которая ставилась непосредственно перед ними. Главная цель заключалась в том, чтобы в один день вывести из строя железнодорожные пути и затруднить боевые действия противника, тем самым помочь успешному наступлению нашей армии.

Во время наших гастролей Ефим Данилович несколько раз ездил в облцентр, где разрабатывалась общая программа действий нашего соединения и намечались задачи для каждой бригады и каждого отряда. День и час массового подрыва рельсов не был известен. Все ждали сигнала.

Но подготовка шла полным ходом. Немцы ничего не знали. Да и рядовые партизаны не подозревали, какая огромная и важная операция поручена нам Москвой, хотя по заданию командования разведали все подходы к намеченным участкам железной дороги.

Время шло, и ничто не предвещало грозных событий. Только самолеты с боевым грузом стали прилетать гораздо чаще. Сбрасывали взрывчатку, капсюли и бикфордов шнур. Ну и, конечно, автоматы, патроны, литературу.

И вот пришел приказ — выйти на железную дорогу в ночь с 19 на 20 июня.

Партизаны нашей Лидской зоны должны были уничтожить большой отрезок пути на линии Лида — Молодечно.

18-го утром приказали готовиться всем к боевой операции, получили добавочные патроны, меняли винтовки на автоматы, запасались гранатами. Сборы были не долги. Отдан приказ выступать.

Операция удалась на славу на всех участках!

Железнодорожная линия Лида — Молодечно — Минск не работала в течение нескольких суток, а это значит, что немцы на своем центральном фронте не получили с этого направления нужных подкреплений.

Была выведена из строя также железнодорожная линия Барановичи — Столбцы, а участок Барановичи — Лида так и не восстанавливался.

Через несколько дней я с доктором Тайцем был проездом в облцентре, видел пленных, взятых во время операции. Их всегда пугали тем, что партизаны пленных немцев убивают, а потому от страха они плохо соображали. На все вопросы, даже заданные на немецком языке, осипшими голосами кричали: «Гитлер капут!»

Но партизаны, в отличие от фашистов, гуманно относились к пленным, не истязали и не расстреливали. Вскоре всех немцев передали в лагеря военнопленных.

Прощай, пуща!

После операции на железной дороге все ждали наступления наших войск, ходили радостные и возбужденные. Три года мы мечтали об этом моменте, а теперь, когда он наступал, как-то не верилось, что освобождение так близко.

Сведения от наших разведчиков поступали самые радостные. Железная дорога на линии Лида — Молодечно не ремонтируется, а это значит, что партизаны нанесли ей очень крепкий удар. Немцы все силы бросили на ремонт основных путей — Барановичи — Минск и Вильнюс — Минск, а на другие у них не хватало ни рабочих рук, ни материалов, ни времени.

Разведчики сообщили, что в Лиде, Барановичах и других гарнизонах царит плохо скрываемое паническое настроение.

Каждому отряду приказали не давать немцам покоя ни днем ни ночью и беспрерывно наносить удары по всем коммуникациям, ведущим к Минску.

А 23 июня началось!

После прорыва обороны противника советские войска двинулись вперед, окружая и обходя его.

В то время, находясь во вражеском тылу, в Налибокской пуще, мы, конечно, не могли даже представить себе масштабов происходящего и нашей роли в полном разгроме немецко-фашистских захватчиков в боях за Белоруссию. И только потом, когда у нас появилась возможность читать официальные сообщения и воспоминания участников этих грандиозных битв, мы узнали, что Белорусская операция по своим масштабам является одной из крупнейших в Великой Отечественной войне.

С 23 июня странички моего дневника пестрят сообщениями о занятии нашими войсками городов и других населенных пунктов.

Мы живем как во сне! Последнее время регулярно с очередной партией груза нам сбрасывают с самолетов питание для радиоприемников и потому можно слушать Москву не только в часы передач официальной сводки, но я в любое другое время.

Издалека постоянно доносится глухой гул. Иногда очень ясно слышны звуки зениток, отдельные взрывы, а где-то далеко-далеко все время что-то гудит, гремит... Наши войска еще на таком расстоянии, что невозможно слышать звуки боя. Но нам хочется слышать. И потому кажется, что это идет фронт, приближается и звуки его врываются в тишину нашего леса.

Только что приехали разведчики и сообщили, что сегодня в местечке Вселюб повесились двое полицейских. Не выдержали нервы. Чувствуют, что им приходит конец.

Сидим возле штабной землянки. В половине девятого вечера вышел Ефим Данилович и сказал, что через десять минут будут передавать важное сообщение. Бросились в землянку. Разложили на столе карту и начали ждать. Дверь землянки открыта, и там, за ней, толпятся люди.

Наконец объявляют: взята Орша! Радостное оживление. Ефим Данилович спрашивает:

— Кто из Орши?

Оказывается, из Орши командир отряда Рощинский, сидящий у нас в землянке. Его поздравляют.

Диктор перечисляет уничтоженные немецкие дивизии, отличившиеся в боях за Оршу наши соединения и командиров, которые проводили эту операцию. Мы следим по карте за движением Красной Армии и потихоньку, чтобы не заглушить репродуктора, обсуждаем события.

На дворе возле землянки тоже внимательно слушают передачи, и знающие эти места громко выражают свое восхищение.

Музыка играет марш. Партизаны, радостные и возбужденные, расходятся по своим землянкам.

Сегодня у нас напряженная ночь — получено из Москвы сообщение, что к нам должен прилететь самолет с грузом, а потому никто не ложится спать. Назначены дежурные к сигнальным кострам, а все остальные должны будут следить за падающим грузом, собирать мешки и парашюты и приносить их к штабной землянке. У нас находятся люди из нескольких отрядов, присланные по распоряжению Ефима Даниловича за оружием.

Входит редактор Драгун с последней сводкой: бои на улицах Могилева, окружен Бобруйск, 5 вражеских дивизий попали в «котел», занято более шестисот населенных пунктов. Кричим «ура!».

Начинают летать самолеты. Чьи — разобрать невозможно, так много различных звуков. Гудят непрерывно, летят по разным направлениям. Но вот слышим шум мотора низко летящего самолета.

— Наш! — решают все, и мы быстро высыпаем из землянки.

Вспыхнули костры — виден пролетающий в направлении их самолет. Весь лагерь следит за ним. Развернется или пролетит?

Слева замелькали парашюты с грузом. Один... два... три...

Шум самолета затихает, а потом снова нарастает — это он развернулся и летит опять к кострам, чтобы сбросить очередную партию груза. В каждый разворот сбрасывает три мешка — больше нельзя, чтобы они не разлетелись по всему лесу.

Пять раз самолет улетал, разворачивался и опять возвращался. Мешки падали, вернее, плавно опускались на парашютах. Заметившие их бежали в ту сторону, чтобы не потерять груз. На последнем развороте самолет покачал крыльями — попрощался с нами и улетел.

Разыскать и принести груз не так просто. Иногда мешок, зацепившись за дерево, повисал на высокой сосне, и, чтобы достать его, приходилось спиливать дерево. А если падал в трясину? Приходилось много повозиться, чтобы извлечь его оттуда.

Всю ночь партизаны лазили по болоту, разыскивая груз, и только утром все мешки были доставлены на место.

Первые три мешка упали недалеко, и их сразу же принесли к землянке Ефима Даниловича. Распороли — автоматы, патроны, тол, капсюли, бикфордов шнур, медикаменты. Груз переложен газетами. С удовольствием все начали просматривать их. Как хорошо даже только подержать их в руках!

А в это время где-то высоко-высоко беспрерывно гудели какие-то другие самолеты. Вот, будто задыхаясь от напряжения, плывут в вышине тяжелогруженые бомбовозы. По низкому, густому звуку мы сразу определили что это наши.

В стороне Минска и Барановичей видны огненные вспышки. Оттуда доносится еле слышный гул. Фронт приближается.

28 июня штурмом взят Могилев. 29 июня после трехдневных ожесточенных боев освобожден Бобруйск. За пять дней войска 1-го и 2-го Белорусских фронтов, нанося сокрушительные удары по вражеским войскам, продвинулись вперед на 110 километров. Красная Армия стремительно рвалась к Минску и, несмотря на ожесточенное сопротивление противника, с каждым днем, с каждым часом все ближе и ближе подходила к столице родной Белоруссии.

2 июля конно-механизированная группа 1-го Белорусского фронта под командованием генерала Плиева обошла Минск и заняла Столбцы, Несвиж, Городею, перерезав железнодорожную линию Минск — Барановичи и преградив таким образом основной путь, по которому противник мог отходить на юго-запад. Ночью того же дня партизаны нашей кавалерийской бригады соединились с частями генерала Плиева и дальнейшую борьбу с фашистами уже проводили в рядах Красной Армии.

А 3 июля столица Белоруссии Минск была полностью очищена от фашистских захватчиков. Нашему торжеству не было конца!

Мы слушали приказ, салют, сообщение об окружении восточнее Минска стотысячной группировки противника. Все почти не отходили от карты и выискивали запомнившиеся названия населенных пунктов.

Спать не хотелось. Всю ночь обсуждали последние события.

На другой день утром Ефим Данилович объявил, что с настоящего момента все должны быть готовы ко всяким неожиданностям. Немецкие части, попавшие в окружение, будут стремиться на запад. Дороги все перекрыты, а потому не исключено, что они попытаются пройти через пущу.

Разведку надо вести непрерывно и во всех направлениях, с тем чтобы ни одно продвижение немцев не осталось без внимания. Подрывникам приказали заминировать более крупные дороги, а боевым группам быть готовыми к сражению с отступающим врагом.

5 июля, действительно, начали появляться немцы, пробирающиеся на запад. Части разбитых под Минском дивизий, натыкаясь теперь на заградительные партизанские отряды, таяли. Они разбивались на мелкие группы и разбредались по пуще. Тут немцы крались по неизвестным им дорожкам, натыкаясь иногда на партизанские базы. На базах в это время находились в основном женщины, раненые и больные.

Вчера группа немцев из двенадцати солдат наткнулась на базу отряда имени Дзержинского. Стоящие на посту женщины крикнули им:

— Руки вверх!

Те сразу же бросили оружие и сдались в плен. Женщины привели их к нам. Выглядели немцы жалкими оборванцами. Грязные, усталые, худые. Их покормили и поместили на ночь в землянку комендантского взвода.

Рано утром вскочили по тревоге. Вокруг уже трещали выстрелы. Это очередная партия немцев наткнулась на нашу засаду. После долгой перестрелки и эти сдались. Немцы, если с ними не было офицера, охотно поднимали руки, а с офицерами дрались до последнего и погибали. Были потери и у партизан.

С 5 июля и до конца нашего пребывания в пуще ни одного дня не обходилось без боев с большими или меньшими группами отступающих немцев.

8 июля сводка принесла радостную весть о занятии советскими войсками города Барановичи. Приближалось и наше освобождение. Войска Красной Армии уже вышли далеко вперед, за пределы пущи.

В этот же день разведка сообщила, что крупный отряд немцев движется в нашем направлении, в сторону Поташни. Комендантский взвод отправился в засаду. На рассвете следующего дня появились немцы. Партизаны встретили их огнем. Те залегли. Начался бой. Немцы исступленно сопротивлялись. Они дрались, пока не были все уничтожены. Группа состояла из семидесяти офицеров с генералом во главе.

В этом бою погиб один из лучших наших артистов Юзик Филиппов. Мы похоронили его возле Поташни. Весь отряд присутствовал на похоронах. Раздался троекратный залп, и мы попрощались с Юзиком.

А на другой день, 10 июля, покидали пущу с радостным сознанием выполненного долга и верой в скорую победу над врагом. Мы уходили, чтобы немедленно включиться в трудовую жизнь.

Но прежде чем начали работу по восстановлению разрушенного хозяйства, мы потеряли из нашего коллектива еще двоих товарищей. Погибли в стычке с фашистскими бандитами замечательные партизаны Костя Карпович — друг Юзика, один из лучших наших актеров, и Юра Мусаткин — тоже наш хороший актер.

Вот и последние деревья остались позади, а с ними целый ворох воспоминаний о недолгих, но насыщенных множеством событий днях партизанской жизни.

Мы выходили из леса постаревшими, повзрослевшими на много лет, готовыми приступить к любой работе, которую нам поручат выполнять.

Прощай, пуща!

И вот мы на работе. Молодежь ушла на фронт добивать фашистского зверя в его логове, бывшие командиры стали руководящими работниками.

Постепенно из пепла и руин возрождались наши села и города.

Вместе со всеми и я включился в кипучую деятельность и 20 лет напряженного творческого труда отдал восстановлению и развитию культуры и искусства в городе Барановичи и области.

Перечитываю расплывшиеся строки моего дневника, и передо мной, как живые, встают народные мстители.

Все, что было, стало достоянием истории, но память о героях-партизанах и их славных делах будет жить вечно в сердцах новых поколений!