За тебя, советская Родина!
Жизнь!..
Каждый наш день насыщен событиями, которые врезаются в память, накладывают отпечаток на характер человека, определяют его отношение к окружающему, ставят вопросы, требуют ответа. Из повседневных событий и складывается жизнь человека.
Память придирчиво регистрирует их, и в определенные моменты из общего наслоения фактов вдруг вырывается какой-то один, особенно нужный в данный момент, и воскрешает все, что связано с ним.
Жизнь советского человека — это частица жизни нашего общества. И эта взаимная связь личного с общественным помогает советским людям преодолевать трудности, совершать подвиги. У советских людей личное, как правило, подчиняется общественному, и на этой основе рождается патриотизм, возникают те духовные силы, которые позволяют выполнить до конца свой долг перед Родиной.
Любовь к Родине! Она проверяется ежедневно, ежечасно, в обычных будничных делах и в моменты наиболее суровых испытаний. Об одном из тяжелых испытаний мне и хочется рассказать.
То, о чем я вспоминаю, относится ко времени, когда наш народ вел один на один борьбу с вероломными немецко-фашистскими захватчиками, отстаивая великие завоевания Октября.
...10 августа 1943 года наш истребительный авиационный полк перебазировался с фронта в тыл. Предстояло [293] пополниться летным составом, привести в порядок материальную часть, получить новые машины. Мы обосновались в районе Новошахтинска Ростовской области.
В то время Советская Армия готовила мощный прорыв вражеской обороны на юге Украины (линия фронта проходила по реке Миус).
Израненная, растерзанная гитлеровскими полчищами лежала украинская земля. Сухой ковыль, опаленный солнцем, почти неподвижно стоял в степи... Сколько тысяч гектаров таких степных пустырей проплывало каждый день под крыльями самолета! Но там, в боевых буднях, не всегда отчетливо представлялось запустение, которое царило на недавно цветущей и плодородной земле. А здесь, на отдыхе, эти мысли назойливо лезли в голову, и чем больше думал и рассуждал, тем больше злости и ненависти накапливалось к лютому врагу, тем скорее хотелось подняться в родное небо и бить фашистских стервятников.
К этому времени на моем боевом счету было 26 сбитых самолетов лично и 11 — в групповых боях. Высокое звание Героя Советского Союза, присвоенное мне в мае того же года, обязывало к новым победам.
23 августа в середине дня меня вызвали на КП. Командир полка передал приказание командарма генерала Т. Т. Хрюкина вылететь в район Матвеева Кургана и уничтожить «Фокке-Вульф»-189, производивший разведку над линией фронта.
— Кого возьмете с собой?
Он мог бы не спрашивать, так как знал, что мы летали всегда вместе: Остапченко, Тарасов, Плотников и я. Но, очевидно, командир хотел еще раз убедиться, что наша четверка, как и прежде, неразлучна...
На высоте 5 тысяч метров я заметил «раму» — как называли тогда «Фокке-Вульф»-189. Ее-то и предстояло «спустить» на землю.
Быстро ориентируюсь и веду свою четверку со стороны солнца. Но вражеский летчик тоже заметил нас. «Рама» вошла в крутую спираль и стала уходить в сторону своих войск.
Захожу в атаку — и вскоре «Фокке-Вульф»-189 повис в прицеле. Нажимаю на гашетки, но снаряды проходят мимо вражеского самолета. Гитлеровский летчик применил скольжение на спирали. И учесть это скольжение [294] даже теоретически не было никакой возможности. Шло время, «рама» все ближе и ближе подбиралась к линии фронта, уходя под защиту огня своей зенитной артиллерии.
«Приказ должен быть выполнен!» — Эта мысль ни на минуту не покидает моего сознания.
Сближаюсь с противником до 50 метров. Изо всех сил, словно от этого зависит успех, жму гашетки. Очередь хлестнула по фюзеляжу, вспорола плоскости, и в этот момент мой самолет содрогнулся от страшного удара, я потерял сознание. Вскоре, почувствовав боль в голове, понял, что истребитель штопором идет к земле. Вываливаюсь из кабины, дергаю кольцо парашюта — над головой распускается белый купол. На все это ушло несколько секунд. Но в то время, когда я периодически терял сознание, мне казалось, что это продолжалось вечность.
Постепенно прихожу в себя, начинаю ориентироваться. И здесь впервые, будто кинжалом, бьет мысль: приземляюсь на вражескую территорию... Порывистый ветер неумолимо несет парашют в стан врага... Гитлеровские пулеметчики поняв, очевидно, что я все равно не уйду от них, прекратили огонь... Наши окопы все дальше и дальше уходят от меня.
Едва мои ноги коснулись бруствера немецких траншей, как тотчас на меня со всех сторон навалились гитлеровцы, скрутили руки. Они во все глаза рассматривали русского летчика, сбившего их «раму».
Плен... Нет, никогда не думал, что живым окажусь в руках палачей, врагов моего народа. Как и каждый советский воин, я был воспитан в таком духе, что плен — это величайший позор, что наши солдаты предпочитают плену смерть. И вот обстоятельства сложились так, что я лежу связанным в стане врага. Как быть? [295]
Офицер тычет грязным пальцем в грудь. Догадываюсь, что его удивляет отсутствие орденов и Золотой Звезды Героя Советского Союза. От них остался только темный след на выгоревшей добела гимнастерке. Я надел ее перед самым вылетом. Ордена и медали некогда было прикалывать.
Делаю вид, что ничего не понимаю, и продолжаю молчать, обдумывая положение.
Ну почему я не врезался в землю вместе со своим самолетом? Почему сознание так быстро вновь пришло ко мне и скомандовало вывалиться на крыло, рвануть кольцо парашюта? Почему, наконец, черт возьми, так плохо обучены эти пулеметчики, которые, расстреливая сбитого пилота, попадали лишь в купол парашюта и ни одной пулей не задели его самого?..
Связанного меня втолкнули в коляску мотоцикла и под конвоем повезли в тыл, подальше от переднего края. Тряска вызвала острую боль в груди и приступ кровавого кашля. Очевидно, я сильно ударился и повредил легкие. Сознание вновь покинуло меня, а когда стало лучше, я обратил внимание на то, что вдоль дороги на бреющем полете идут три советских истребителя. Их вели Остапченко, Тарасов и Плотников — в этом я не сомневался. Мне показалось, что истребители готовятся к атаке. Как я хотел, чтобы одна из очередей полоснула по мотоциклу, в котором оставили меня посреди дороги конвоиры, спрятавшиеся в кювете от советских самолетов!
Но и на этот раз, видно, не суждено мне было избавиться от плена, приняв смерть от рук своих честных и преданных друзей. Я видел, как загорелись автомашины, сгрудившиеся на краю деревни, как вспыхнул склад с горючим. Истребители, набрав высоту, развернулись и взяли курс на свой аэродром. Если бы знали тогда мои друзья, как я следил за их штурмовкой, находясь в мотоцикле со связанными руками!..
Первые минуты плена прошли. Постепенно мысли приходили в порядок и в голове складывался план действий. Он сводился к одному: совершить побег, а если уж погибнуть, то с честью.
Мотоцикл, выскочив на улицу деревни, которую только что штурмовали советские истребители, остановился [296] у каменного дома. Под окном стоял огромный старый тополь, расщепленный снарядом.
До ночи просидел я у тополя, наблюдая, как, словно растревоженные муравьи, сновали по улице гитлеровские солдаты. «Да, отчаянные, плохие времена наступили для вас, господа оккупанты! — думал я. — Приходится рассчитываться за все, что вы натворили на нашей земле. Но это только цветочки. То ли еще будет!..»
Несколько раз сменялись часовые, не оставлявшие без внимания ни одного моего движения. Наконец прибыл переводчик и сообщил, что приехал генерал и хочет со мной говорить. Мы вошли в хату. Хозяйка со страхом и болью смотрела на меня. И словно угадав ее мысли, позабыв о немцах, я сказал: «Все равно убегу». В большой комнате, пол которой был устлан награбленными коврами, а стены увешаны картинами, сидел сухой, высокий гитлеровец. Овчарка, лежавшая у его ног, вскочила и бросилась мне навстречу. Я инстинктивно отпрянул назад. Солдат вскинул винтовку и ударом приклада свалил меня на пол.
Генерал, улыбаясь, следил, как, превозмогая боль и стараясь казаться бодрым, я поднимался с пола.
С помощью переводчика начался допрос.
— Мы вас не расстреляем, если вы будете вести себя разумно, — обратился ко мне генерал.
Наши взгляды встретились. Произошел первый поединок, поединок молчаливый, но многозначительный. Фашист понял, что ему не получить от меня каких-либо сведений и допрос этот — чисто формальная обязанность.
Он узнал, что я офицер, коммунист, Герой Советского Союза. Узнал также, что больше я ему ничего не сообщу...
На другой день меня посадили в машину и увезли в город Сталино, подальше от линии фронта. Но и здесь со мной некогда было возиться. Слишком горячо стало оккупантам: советские войска начали наступление. Я видел это по их растерянным лицам, по той суматохе, которая возникла во вражеском стане. Наблюдая их встревоженные физиономии, я читал на них обреченность, которая улавливалась и в косых взглядах, бросаемых в мою сторону, и в отрывистых, злых разговорах друг с другом.
«Ну что ж, тем лучше, Лавриненков, — думал я, — ты живой свидетель паники. Будет о чем рассказать при возвращении [297] в свою родную часть. А ты обязательно должен вернуться. Ведь ты коммунист, товарищ старший лейтенант...»
Родина!.. В те дни особенно остро чувствовалось, насколько я связан тысячами нитей с моей страной, со своим народом. Эта связь придавала мне уверенность, помогала трезво мыслить, наблюдать, унимала физическую боль от контузии, подбадривала, не давала падать духом. Родина, рожденная в Октябрьских боях семнадцатого года, за которую сражался народ в суровые годы гражданской войны и иностранной интервенции и за которую теперь деремся мы в тяжелые годы Великой Отечественной войны. Нет, не отнять ее у меня врагам, я останусь до последней секунды своей жизни ее верным и честным сыном...
В Сталино наша машина прошла по окраинным улицам и выскочила на аэродром. На зеленом поле ровными рядами стояли «юнкерсы» и «хейнкели». Возле них возились механики. На краю аэродрома вытянулся приземистый широкий барак. Рядом — другое здание. По запаху я определил, что это столовая. Вспомнил, что вот уже два дня во рту не было ни крошки.
Меня посадили в темный подвал. Узкое окошко с решеткой светилось высоко над полом. В углу валялся грязный матрац. Привыкнув к темноте, я стал различать отдельные предметы. Присмотревшись к стенам, заметил, что все они были исписаны. Долго я читал полные скорби, гнева и любви слова, начерченные узниками фашистского застенка. Неожиданно загремел засов, и в камеру вошел офицер. Он остановился напротив и пристально посмотрел мне в глаза.
— Я чех... в армию попал по всеобщей мобилизации. Работаю в офицерском магазине. Знайте, у вас здесь есть друзья!..
Он вышел так же неожиданно, как и вошел, оставив меня размышлять над сказанным.
Что это, очередной прием, попытка прощупать, ввести в заблуждение? Или действительно друг, ненавидящий фашизм, честный человек, который по мере своих сил борется с «коричневой чумой»?.. Через некоторое время вновь распахнулась дверь. Мне принесли в тарелке мутную жидкую похлебку. Помешав ложкой, я поддел кружок колбасы. Так вот что значит друзья!.. [298]
Потом я узнал, что этот офицер и женщина, работавшая в столовой и приносившая мне еду, были связаны с партизанами. И они уже готовили мне побег. Однако ему не суждено было совершиться.
Гитлеровцы получили приказ срочно отправить меня в Днепродзержинск. Меня повели на аэродром. На горизонте показались две точки. Они быстро росли, приближаясь, и по контурам я определил: наши «яки»... Самолеты на бреющем полете прошли над аэродромом, производя съемку. Им навстречу поднялись два немецких истребителя. Завязался короткий бой. Вскоре один гитлеровский стервятник, распустив в синем небе черный шлейф дыма, врезался в землю.
Я не выдержал, вскочил и закричал:
— Молодцы, ребята!
Тяжелый удар прикладом по голове свалил меня на землю. Очнулся я от шума моторов. Один за одним в воздух поднимались бомбардировщики «Хейнкель»-111. Я насчитал 32 самолета.
«Вот бы сейчас на взлете захватить их нашим истребителям!» Но в воздухе было спокойно, и я очень пожалел, что не всегда удается использовать такой удачный момент.
Прошло много времени, и бомбардировщики стали возвращаться на свою базу. Я стал считать:
— Пять, восемь, двенадцать, восемнадцать...
Напрасно ждали немцы остальные машины. Это был их последний вылет, и я с гордостью вновь вспомнил своих боевых друзей-истребителей, тех, кто прошивает меткими очередями гитлеровских стервятников. Заработали моторы транспортного «юнкерса». Конвоиры дали понять, что мне и еще одному летчику следует сесть в машину. Обгорелый, черный, мой спутник — также пленный летчик — лег на полу, не рискуя лишний раз пошевелить рукой.
Самолет, набирая скорость, побежал по полю и, оторвавшись, взял курс на Днепродзержинск. Гитлеровский офицер отстегнул ремень и вместе с кобурой положил его на пол возле себя. Ему было жарко. Он обливался потом. Солдат смотрел вниз. Там проплывали необозримые [299] поля, перелески, речушки, селения. Офицер достал фотоаппарат и начал фотографировать.
— Русский пейзаж гут!..
Парабеллум... Он лежал в двух шагах от меня, рядом с фотолюбителем-офицером. Рвануться вперед, выхватить из кобуры оружие, убить офицера, солдата, штурмана, пригрозить летчику и повернуть самолет на восток, туда, где восходит солнце?.. Нет, Лавриненков, нельзя... Не успеешь... Их четверо, ты один. Этот раненый, обожженный летчик не в счет, он ничем не поможет. Ты погубишь себя и его. А вдруг парабеллум не заряжен, и это только ловушка? Надо ждать более благоприятного момента и действовать наверняка.
В Днепродзержинске меня ожидала тюрьма, специально предназначенная для летчиков. Это было разбитое двухэтажное здание, обнесенное в три ряда колючей проволокой.
Здесь я встретил нескольких товарищей, с которыми когда-то служил в различных частях. Среди них был капитан Виктор Карюкин. Нас поместили в отдельную комнату, в то время как другие содержались в коридоре, превращенном в длинную темную камеру.
Виктор рассказал мне о возможности побега. Стали готовить товарищей. План был прост. Ночью снять часового, ворваться всем в караульное помещение, уничтожить охрану и — в кукурузу, где должны были ждать нас партизаны. Так и договорились.
И вот опять — «но». Днем накануне побега нас двоих неожиданно увезли на допрос. Не буду рассказывать об этом поединке палача с беззащитной жертвой, скажу лишь, что на другой день после допроса нас направили в Берлин.
— Там есть специалисты, которые заставят заговорить даже камни, — сказал мне вконец измученный гестаповец.
Нужно сказать, что после того как нас «изъяли» из днепродзержинской тюрьмы, оставшиеся военнопленные все же осуществили разработанный план побега и ушли партизанить. Пятеро из них погибли при побеге, остальные вырвались на свободу.
Нас отправляют в Берлин. В первом же проходившем мимо пассажирском поезде для нас отвели специальное [300] купе. Это был вагон, вдоль которого тянулась общая для всех купе ступенька. Я сразу оценил это и решил: отсюда надо обязательно бежать. Лучшего момента наверняка не представится... Это решение поглотило все мысли. В 10 часов утра поезд медленно отошел от платформы и устремился на запад.
На диване напротив нас — два офицера, один из них неплохо говорит по-русски. По бокам — два солдата. За отличную службу они получили отпуск. Мешки и чемоданы отпускников, которым поручили конвоировать нас, чтобы не отрывать от фронта лишних людей, были набиты салом, яйцами и прочими продуктами.
В течение всего дня во время остановок я открываю дверь купе, пропуская «господ офицеров» на платформу. Я вежлив, предупредителен. Они довольны русским офицером, ибо он ведет себя учтиво... Если бы они знали тогда, что я все это время потратил на то, чтобы как-то ослабить тугой замок в двери и пересесть поближе к выходу!
Наступила ночь, темная украинская августовская ночь... Мерно стучат колеса, тускло светит одинокая лампочка под потолком... Я закрываю глаза, облокотившись на руку, и делаю вид, что уснул. Карюкин следует моему примеру.
Мысленно я унесся далеко за линию фронта, в землянку летчиков своего звена. Что-то сейчас поделывают гвардейцы? Что они думают и говорят обо мне? Слегка открываю глаза. Офицеры, откинувшись на спинку дивана, спят. Солдаты, поставив на колени чемодан, режут украинское сало. Незаметно локтем толкаю Виктора. В ответ — легкое пожатие руки. Делаю рывок к солдатам, всей тяжестью наваливаюсь на чемодан, лишая их возможности встать, поворачиваю дверную ручку и, увлекая за собой Карюкина, вываливаюсь из вагона в темноту ночи...
Мы бежали все дальше и дальше от полотна железной дороги, проваливались в ямы, натыкались на пни, бежали до тех пор, пока на востоке не зажглась заря... Кончился плен... Здравствуй, свобода! Мы знали, что, выпрыгивая на ходу из поезда, могли попасть на километровый столб, сломать ногу, удариться о шпалы или просто погибнуть от пуль конвоя. Но это был оправданный риск. Ну, а если [301] смерть? Смерть в этом случае тоже спасла бы честь офицера Советской Армии...
Сотни километров прошли мы по территории, занятой врагом. Советские люди помогали нам пробираться к линии фронта, которая в свою очередь с каждым днем все приближалась и приближалась к нам. Во время этого своеобразного рейда по тылам врага мы встретили очень много замечательных советских людей, с нетерпением ожидавших прихода наших войск.
Переправившись через Днепр в районе Канева, мы встретились с партизанами и вступили в партизанский отряд имени Чапаева.
Вскоре в наш лагерь прибыл первый советский танк. Партизаны помогли форсировать Днепр, и армия, прорвав оборону противника, устремилась вперед, на запад.
Штаб нашей воздушной армии базировался в районе Аскании-Нова. Я прибыл к члену Военного совета. Он спокойно, словно ничего не случилось, подошел ко мне, поздоровался и направился к сейфу.
— Держи ордена, орел! — и протянул мне мои награды. — Никуда не сдавал, знал, что Володя вернется, — улыбаясь, сказал он присутствовавшим здесь офицерам.
Вскоре по возвращении в часть я принял командование полком. До конца войны сбил еще девять фашистских самолетов. В июне 1944 года Президиум Верховного Совета СССР наградил меня второй Золотой медалью Героя Советского Союза.
Так кончился этот эпизод, который навсегда остался в моей памяти. Я часто вспоминаю о нем. Вспоминаю и фашистских солдат, офицеров, которые окружали меня. У них не было идеала, ради которого стоило совершить подвиг. Они воевали, пока все было хорошо, пока можно было беспрепятственно грабить население, разрушать города и деревни. Но появились в тылу народные мстители, вступили на фронте в бой наши резервы, и от боевого хваленого духа гитлеровской «непобедимой» армады не осталось и следа. Я их видел опустошенными, растерянными. В таком положении армия неминуемо обречена на провал. Так оно и вышло.
После войны я окончил две военные академии. Иногда вспоминаю того гитлеровца, который, выбившись из сил [302] на допросах, заверял меня в наличии хорошо подготовленных палачей в фашистской Германии. Я не уверен, что тот заплечных дел мастер остался в живых. Но я знаю, что и сейчас еще живы палачи, которые вновь замышляют реванш. Пусть же они помнят, что наш народ, как и всегда, сумеет постоять за себя и даст отпор любым захватчикам. [303]