В воздухе истребители
1. На земле сталинградской
Пока мы разговаривали о делах на фронте, летчики-штурмовики обратились к командующему с просьбой разрешить им в честь годовщины полка вылететь на задание в полном составе. К обеду разрешение было получено. Целью штурмового удара была станция Каменка, где скопились эшелоны с войсками и автомобили на дорогах. Истребители получили задачу прикрыть штурмовиков и подавить зенитную артиллерию противника.
К вылету все было подготовлено заранее. Штурмовики и истребители взлетели быстро и, построившись в боевой порядок, пошли прямо к цели. Зенитные батареи, охранявшие Каменку одна в саду, другая в открытом поле, подверглись ударам; в первую очередь их накрыли реактивные снаряды истребителей. Атаки по эшелонам врага продолжались до тех пор, пока штурмовики не израсходовали все боеприпасы. Только тогда ведущий дал сигнал сбора. Группа самолетов взяла курс на восток.
...В столовой было торжественно. Сооруженную наспех сцену украшали колосья пшеницы — это постарались солдаты из батальона аэродромного обслуживания.
Вот пришли командир штурмового полка, комиссар и начальник штаба. После короткой речи началась церемония вручения орденов. Первым подошел Морозов — он награждался орденом Ленина, потом Саша Загородный и те летчики, которым вручались ордена Красного Знамени. При этом на одном-единственном баяне исполнялся [274] туш и все дружно аплодировали. С восторгом и гордостью смотрели мы на наших первых орденоносцев.
Затем начался ужин. Расходились после торжества поздно, когда на востоке уже занималась заря.
Досыпали на аэродроме, прямо у самолетов и в землянках. С утра и до полудня заданий не было, несмотря на прекрасную погоду. Наконец в 13.00 застучал телеграфный аппарат, солдат-телеграфист переписал с ленты телеграмму и передал ее оперативному дежурному.
Через несколько минут летчикам была поставлена задача прикрыть 12 штурмовиков, сопроводив их до цели — железнодорожной станции Алексеевка — и обратно. Приказано уничтожить скопившиеся эшелоны с войсками, боеприпасами и топливом. Для прикрытия штурмовиков командир решил послать четыре истребителя — две пары: меня с Соколовым и Лавинского с Кузьминым. Маршрут знакомый, но трудный: нужно пройти 80 километров над территорией противника, преодолеть его зенитную оборону и защитить самолеты-штурмовики от нападения фашистских истребителей.
Моя пара прикрывает всю группу от нападения врага со стороны солнца, слева, а Лавинского — справа. Летим над территорией противника. На небе ни облачка, солнечные лучи ослепляют, и в сторону солнца ничего не видно. Прошли зенитную оборону, вдали справа, еле заметные, пронеслись на встречных курсах четыре самолета — это, безусловно, противник. Фашисты либо не видели, либо сделали вид, что не заметили нашей группы, и, не меняя курса, скрылись в восточном направлении. Просматриваю окружающее пространство: в воздухе по-прежнему спокойно.
Начинаю обдумывать план атаки железнодорожных эшелонов. Это мой 158 вылет и, если не будет истребителей, [275] — шестидесятая штурмовка. Вот штурмовики стали на боевой курс: перед нами Алексеевка. Вдруг вблизи наших самолетов со стороны солнца потянулись трассы пулеметных очередей. «Истребители», — мелькнуло в голове.
Самолет Васи Соколова, осыпаемый пулеметными очередями, с резким снижением вошел в глубокую спираль. Машинально отвернув в сторону, я приготовился к отражению последующей атаки. Надо было разобраться в обстановке, установить количество истребителей, занять такое положение, чтобы отрезать им подступы к штурмовикам.
Быстро осматриваю воздушное пространство. Над станцией вижу штурмующих «ильюшиных», рядом с ними два наших истребителя и четыре фашистских, идущих с небольшим пикированием. Гитлеровцы, увеличив интервал между парами, стараются взять меня в клещи. Принимаю решение продолжать воздушный бой: идти на встречно-пересекающихся курсах, увеличить ракурс. И тут же, не отвлекаясь от собственных мыслей, разворачиваю самолет.
На этот раз нетрудно было определить, что передо мной противник не из сильных и стреляет плохо. Опытный истребитель никогда не откроет огня раньше времени, впустую, его пулеметная очередь редко не достигает цели. А фашисты открыли огонь, когда на их прицелах еще нельзя было взять упреждение. Пулеметные трассы проходили хотя и близко, но не причиняли никакого вреда. Четыре — пять секунд — и гитлеровцы, проскочив в противоположную сторону, с набором высоты начали разворачиваться для следующей атаки. Мое положение не облегчается: у противника преимущество в высоте, его самолеты превосходят «Харрикейны» в вертикальном маневре. Решаю перенести бой на малую высоту: там и пилотировать сложнее и вертикальный маневр использовать трудно. Фашисты, уверенные, очевидно, в легкой победе, снижаются, принимая вызов и повторяя те же приемы и в третьей атаке. Следующую атаку отбиваем уже вчетвером (подошли Соколов и Лавинский с напарником). Завязался бой один на один, и методически повторяющиеся атаки противника сменились «собачьей свалкой». Бой нужно закончить как можно быстрее, иначе мы останемся без горючего. [276]
Вскоре инициатива перешла в наши руки, теперь фашисты сами искали выхода из боя, но, прижатые к земле, были вынуждены его продолжать.
Самолеты чудом не сталкивались, проносясь один вблизи другого. Мы навязали бой на встречных курсах, повторяя одну за другой лобовые атаки. Наконец мне удалось зайти в хвост вражескому самолету. Противник попытался уйти из-под удара. Однако, сделав виток, он вынужден был отказаться от этого маневра: ниже расстилалось ровное поле, покрытое осенней полувысохшей травой. Враг старался бросать свой самолет из стороны в сторону, чтобы избежать моей прицельной очереди; одновременно он стремился набрать высоту с таким расчетом, чтобы подвести меня под удар своего напарника. Но вышло по-другому.
Замечаю, что Кузьмин попал в беду: кажется, вот-вот паутины трасс соединятся с его самолетом. Бросив преследование, с левым боевым разворотом снизу ловлю в прицел фашиста, еще секунда — и длинная очередь накрыла врага; его самолет вздрогнул, перевернулся через крыло и, опустив тупой нос, перешел в штопор, но, не сделав и витка, почти отвесно врезался в землю. Удачно выпущенные Лавинским два реактивных снаряда решают судьбу еще одного самолета врага. Это надломило волю гитлеровцев, и они покинули поле боя. Однако преследовать их нам нельзя, так как к этому времени закончили работу штурмовики и, кроме того, нас ограничивал запас топлива.
Воздушный бой окончен. Мы заняли свое место в боевом порядке и приготовились к отражению новых атак истребителей, которые могли появиться ежеминутно. Позади нас остался черный столб дыма и ослепительные вспышки: горели эшелоны с горючим, взрывались вагоны, груженные снарядами. На ровном лугу блестели на солнце, переливаясь серебром, куски дюраля — обломки сбитого самолета.
В приподнятом настроении после удачного боя мы возвращались домой. Хотелось петь, обстрел зенитной артиллерии казался нам нипочем. Как нередко бывает после боя, появилось пренебрежение к опасности.
И вот случайно в стороне, справа и выше, замечаю самолет. Сомнения нет — это истребитель. Но почему один? Неизвестный самолет продолжает лететь, не меняя [277] курса; вот он подходит ближе, и можно без ошибки сказать, что это наш «як». Но откуда? Как он сюда попал? Уже перешли линию фронта, а «як» неотступно следует за нами. Вскоре, без труда обогнав тихоходные «Харрикейны» и снизившись, он пошел на посадку на наш аэродром. С завистью мы смотрели на этот прекрасный отечественный самолет.
Оказывается, на «яке» летел наш командир дивизии полковник Е. Я. Савицкий. Он решил посмотреть работу своих летчиков, проверить их действия в воздушном бою и при сопровождении штурмовиков.
После полета он опросил каждого летчика, внимательно и терпеливо выслушав их впечатления о бое, а вечером провел разбор и дал оценку воздушному бою. Дрались мы хорошо, настойчиво. Единственный, но очень серьезный недостаток — слабая осмотрительность: мы позволили противнику внезапно атаковать себя.
Начало ноября было сырым и хмурым. Ветер не унимался ни днем ни ночью и забрасывал окна землянок мокрыми снежными хлопьями. Наступила некоторая передышка; летчики отсыпались.
— Только бы дожить до того дня, когда я сяду на новый «як». Мне тогда никакие «мессершмитты», никакие «юнкерсы» не страшны, — мечтал вслух Орловский.
О новых самолетах говорили чуть ли не каждый день: устаревшие «Харрикейны» нас совершенно не удовлетворяли.
Потребность в новой технике возрастала с каждым днем. В тяжесть становилась и оборона. Если несколько месяцев назад нас удовлетворял переход гитлеровских полчищ к обороне и мы радовались, что наконец остановили их, то теперь мы с нетерпением ждали наступления.
Утром 7 ноября нам привезли подарки, присланные из тыла. В посылках не было деликатесов, но чувствовалось, что их собирали заботливые руки, что люди, работавшие в тылу, хотели хоть чем-то ободрить и поблагодарить воинов за их тяжелый ратный труд, и от каждой маленькой посылочки веяло близким, родным.
К посылкам обычно присоединяли записки, фотографии, сообщали обратный адрес. У нас завязалась переписка. Летчики старались совершить как можно больше вылетов, увеличить свой боевой счет и в очередном [278] письме отчитаться в успехах. Особенно после воздушного боя хотелось подробнее, поярче описать схватку с врагом и сообщить число сбитых нами самолетов.
Связь с тылом не прекратилась даже тогда, когда мы перелетели на другой аэродром, расположенный у Дона, на правом крыле Сталинградского фронта. Этот аэродром был самым тяжелым из всех, на которых приходилось базироваться нашему полку. Летный и технический состав жил в каменных заброшенных домах, где вместо стекол в рамах красовались пучки соломы. Спали, не снимая меховых комбинезонов.
— Эх, в баньке бы помыться, — мечтательно говорил каждый раз Кузьмин, ложась спать и зарываясь с головой в солому.
— Надо сначала воды раздобыть, а потом о бане мечтать, — не глядя на Кузьмина, отвечал Егоров, — умываешься и то снегом.
Действительно, в бане всем хотелось помыться, и я решил, что, как только наступит оттепель, надо будет организовать обтирание снегом.
В ближайшие дни, когда температура воздуха достигла нуля, я сбросил комбинезон и гимнастерку и начал натираться мягким пушистым снегом. Моему примеру последовали остальные летчики.
— Не хуже Сандуновских бань, — говорил москвич Орловский, натирая огромным комом снега широкую спину Егорова.
А мне вспомнилась баня в Сибири, в селе Базайхе, на берегу замерзшего пруда. Вспомнил, как дедушка, разгоряченный паром, бросился с головой в сугроб, увлекая и меня за собой.
Обтирание снегом мы повторяли почти каждый день. Но как ни хороша баня в начале ноября под открытым небом, а хотелось помыться горячей водой. Наконец решили устроить настоящую баню. Весь день грели в маслогрейках воду и готовили сарай, забивая щели. Но баня все-таки оказалась не лучше снежной: в сарае было холодно, железная бочка, приспособленная под печку, не согревала помещения.
Обильные снегопады заваливали аэродром, у стоянок самолетов появились огромные горы снега, который мы ежедневно очищали лопатами, поддерживая летное поле в боевой готовности. Рулежные дорожки расчищали вручную, [279] тракторы работали только на взлетно-посадочной полосе.
Мимо нашего аэродрома все чаще и чаще проходили подразделения пехоты. Солдаты отдельными группами шли кто в сторону фронта, кто в тыл. По оживлению на шоссейной дороге можно было догадаться, что фронт готовится к наступлению. Даже танки и артиллерия совершали обратные марши. «Два шага вперед, шаг назад», — говорили в пехоте.
Но, несмотря на непонятное для солдат движение, моральный дух в войсках был высок.
— Как же так получается? Вчера шли на Калач, а сегодня обратно, — спрашивал молодой солдат бывалого, остановившись покурить.
— Что ты меня спрашиваешь? Так надо, давай вот лучше пулеметчикам поможем, ишь, умаялись, — отвечал пожилой автоматчик.
— А ну, ребята, давай дружней.
И установленный на лыжах пулемет уже снова скользит по разбитой снежной дороге.
Рядом с дорогой привычным размашистым шагом шли лыжники, одетые в белые маскировочные халаты. В плечах — косая сажень, сосредоточенные лица, ловко подогнанное зимнее обмундирование — все напоминало мне тайгу, Енисей, Красноярск.
— Как идут, смотрите, как здорово у них получается, вот подобрали! — восхищался Соколов.
— Откуда, братцы? — не выдержал Егоров.
— Из Сибири, Красноярск знаете? — бросил на ходу молодой парень.
— Дело будет, — заключил Кузьмин, — сибиряки пошли! Они под Москвой дали жизни фашистам и Сталинград удержали, а теперь, наверное, идут доколачивать.
Мне было особенно приятно слышать такие речи о сибиряках — моих земляках.
А войска шли и шли нескончаемым потоком, шли днем и ночью, не останавливаясь ни в метель, ни в мороз.
18 ноября к нам на аэродром приехал бригадный комиссар С. Н. Ромазанов. Он приказал летному составу собраться в штабе. Убедившись, что никто, кроме нас, не может услышать разговор, он начал:
— Товарищи летчики, и на нашу улицу пришел праздник: завтра наш фронт переходит в наступление; ваша [280] задача — прикрыть стрелковые дивизии правого крыла Донского фронта...
Наступления мы ждали с нетерпением. Наконец дожили. Завтра наступаем! Это чувство радости порой сменялось тревогой.
— Завтра по-настоящему начнем фашистов долбить, — говорили между собой летчики; о районе же прикрытия молчали: это военная тайна.
Теперь нам стало ясно, почему по нашей дороге двигались и продолжали подходить новые части. Мы отлично знали и понимали свою задачу по прикрытию наземных войск от налетов вражеской авиации.
Поздно вечером командир полка и начальник штаба зачитали приказ о завтрашних боевых действиях.
Каждому летчику командир указал время вылета и место в боевом порядке. Мы подробно разобрали типовые варианты воздушного боя с бомбардировщиками противника, прикрытыми истребителями.
— Завтра всем драться, как подобает советским истребителям. Бомбардировщиков бить реактивными снарядами, а из пушек стрелять с самых ближних дистанций; кончатся патроны — таранить, но чтобы ни одна бомба не упала на наши войска. После окончания патрулирования штурмовать отходящего противника: его сейчас на снежных полях хорошо видно. Патроны домой не привозить, — закончил командир полка.
К вечеру в сторону фронта двигались лишь отдельные группы пехоты да запоздавшие автомашины.
Стояла темная снежная ночь.
Утром мы направились на аэродром; до рассвета стояла тишина, по-прежнему мягкими хлопьями падал снег. Механики, как всегда, возились у самолетов, осматривая их перед вылетом.
Тишину нарушил отдаленный орудийный выстрел. И не успело еще раскатиться эхо, как вдруг на юго-западе все загромыхало и слилось в общий грохот канонады.
Светало. Артиллерийская подготовка продолжалась. Подходило время вылета, но снегопад и туман сковали боевые действия авиации.
— Вот так штука, — говорили летчики, — готовились, готовились, а пехота без нас обошлась.
С аэродрома никто не уходил. Летчики дежурили около своих машин, ожидая улучшения погоды, и молча [281] разошлись лишь с наступлением темноты. Доносились отдельные орудийные выстрелы удаляющегося наземного боя.
Утром 20 ноября облачность немного поднялась, туман рассеялся. Наш полк получил новую боевую задачу — штурмовать отходящего противника. Летали отдельными парами: низкая облачность не позволяла действовать большими группами.
Фашисты отступали. Мы штурмовали в основном дороги, по которым двигались большие колонны. Летали много, и не было случая, чтобы кто-либо привозил обратно патроны: стреляли до последнего.
За сутки пехота и танки прошли около 30 километров. Зенитная оборона противника была дезорганизована. Истребителей и бомбардировщиков противника в воздухе не было. После выяснилось, что прорвавшиеся танкисты захватили их на аэродромах.
2. А человек стоял...
Только что прошел сильный дождь, и отдельные капли еще не успели стечь со стекол фонаря кабины. Вдруг над командным пунктом взвилась ракета — сигнал вылета дежурной пары.
За несколько «тихих» дней мы невольно свыклись с мыслью о дежурстве без вылета. И сейчас этот сигнал подобно электрическому току пробежал по телу каждого, кто находился на аэродроме, и, наверное, не нашлось ни одного человека, который бы не сказал про себя: «Началось!..» Это было под вечер 4 июля 1943 года. Мы находились тогда в районе Орловско-Курской дуги.
Быстро запустив двигатели и не выруливая на старт, взлетаем с Яшей Варшавским прямо со стоянки. С сегодняшнего дня он зачислен старшим летчиком и получил право водить пару, но так как ожидались бои и готовить нового ведомого не было времени, то он пока летал со мной.
По радио, беспрестанно прерываемом треском грозовых разрядов, мы получили боевую задачу — воспрепятствовать противнику в районе Ольшанки бомбить наши войска.
Маневрируя между черными грозовыми облаками, мы приближались к району, указанному начальником штаба. Теперь противника нужно искать где-то поблизости. Местами [282] сквозь разорванную облачность проникали яркие солнечные лучи, но косой дождь и свинцово-темные облака ограничивали видимость. Пробив ливневую стену, мы прямо перед собой увидели вражеские самолеты. Шесть фашистских бомбардировщиков Ю-88 под прикрытием шести истребителей, обходя грозовую облачность, направлялись к цели.
— За мной! — успел лишь передать команду Варшавскому и врезался в боевые порядки бомбардировщиков.
Слева и справа от моего самолета, в непосредственной близости, «висели», удерживая свои места в строю, тяжело груженные «юнкерсы». Мне показалось, что мы встретились взглядом с фашистским летчиком. Бортовые стрелки не успели открыть огонь. Они в первый момент от неожиданности не смогли сообразить, что делать. Еще мгновение — и в наши самолеты попадут смертоносные пулеметные очереди. Делаю резкий разворот вправо, чуть не коснувшись крылом бомбардировщика, затем влево и, нажимая на гашетки, даю почти в упор длинную очередь. Экономя секунды, не наблюдаю за результатом первой атаки, бью по второму «юнкерсу», но ему удается скрыться в облаках.
Боевой порядок фашистов разбит, они поодиночке стремятся достичь спасительной облачности. Настигаю еще одного, даю очередь по правому двигателю и затем по левому. Бомбардировщик вспыхнул. Похожий на огромный факел, он описал дугу и врезался в землю. Только теперь, опомнившись, «мессершмитты» пошли на выручку своим бомбардировщикам. Имея большое превышение, они всей шестеркой ринулись в атаку.
«Принимать лобовую атаку на невыгодных условиях? — промелькнула мысль. — Нет, нельзя!» Ведомому приказываю идти за мной и, развернувшись на встречный курс, веду самолет с принижением так, чтобы, избежав прицельного огня и разогнав скорость, обеспечивающую выполнение полупетли, зайти в хвост истребителям противника. Оглянувшись, я увидел, что Варшавский пошел в лобовую атаку.
— Яша, за мной! — кричу во весь голос, но он продолжает атаковать с кабрированием и потерей скорости — один против шести! Находясь ниже, я ничем не могу ему помочь: не хватает ни времени, ни маневра. [283]
По вспышкам от пулеметных очередей определяю, что Варшавский открыл огонь, но его пулемету и пушке противостоят двенадцать эрликонов и маузеров; на двигателе и плоскостях его самолета засверкали разрывы фашистских снарядов.
«Лишь бы не по кабине», — подумал я, надеясь на благополучный исход. Вдруг его самолет дрогнул и перешел в крутое планирование. Почти одновременно с левого борта «мессершмитта» вырвалось красное пламя. Фашист так и не вывел самолет из пикирования до самой земли.
Нужно надежно прикрыть подбитого ведомого! «Мессершмитты», видя легкую добычу, бросились в атаку на планирующий беззащитный самолет. Отбивая их, я проводил Варшавского до посадки. Его самолет с убранными шасси прополз небольшое расстояние и теперь, как беспомощная птица, лежал на ровном поле. «Мессершмитты» прекратили преследование и, развернувшись, ушли за линию фронта.
Запомнив место посадки, набираю высоту. Дождевые тучи пронеслись к востоку, стало светлее. Кое-где в окнах между облаками пробивались лучи вечернего солнца.
Справа по курсу между тучами появились два самолета: один из них корректировщик «Хейншель»-126, другой — «мессершмитт». Странное сочетание. Обычно или ни одного, или пара истребителей прикрывает «Хейншель»-126 — «каракатицу» (так был прозван этот самолет летчиками за его тихоходность и широко разнесенное неубирающееся шасси).
Самолеты проходили мимо меня в 500–600 метрах; «мессершмитт» летел со скоростью прикрываемого корректировщика. По всему было видно, что противник меня не замечает. Разворачиваюсь вправо, выхожу на курс «мессершмитта». Маленький поворот — и крылья фашистского истребителя перерезала горизонтальная нить прицела, а на фюзеляж легло перекрестие сетки. Решаю подойти к гитлеровцу как можно ближе: мне никто не угрожает, поэтому огонь по врагу можно открыть, приблизившись вплотную. Дистанция быстро сокращается, остается доля секунды — и огонь.
— Молись, фриц! — вырвалось у меня от радости приближения победы. [284]
Нажимаю на гашетки, но знакомого треска пулеметов не слышно: кончились патроны. Что делать? Даю полный газ и с превышением в один — два метра проношусь над кабиной развесившего уши фашиста. Тот был настолько перепуган близостью советского истребителя, что, не помня себя, свалил машину в крутое пикирование и, бросив корректировщика, ушел в направлении своего аэродрома. Мне было забавно и досадно смотреть на удирающего «аса». Хотя бы одна короткая очередь!..
Беру курс на аэродром и, снизившись до бреющего полета, лечу над шоссейной дорогой. Впереди рельефно вырисовывается железнодорожная насыпь и краснеет уцелевшая крыша станции Сажное. По дороге идут бронетранспортеры и танки. Радостно смотреть, как движутся на фронт новые силы! Теперь уже не так выглядят наши дороги, как тогда, в сорок первом году, когда бывало летишь, а внизу только уходящие в тыл советские люди да измученные от долгого пути колхозные стада. А теперь хочется кричать «ура!»
...Короткая июльская ночь, заря с зарей сходится. Не успело еще стемнеть, а уже начинает рассветать. Так хочется по-настоящему выспаться!
Просыпаюсь от легкого прикосновения старшины Богданова.
— Светает, товарищ командир. Разрешите поднять весь летный состав?
— Поднимай, товарищ старшина. Как погода?
— Хорошая, облака разогнало, светло будет.
С дикой груши, под которой я спал, стекала роса. Крупные капли с кончиков листьев падали на кожаный реглан.
— Ни одного выстрела, все молчит, и птицы молчат, — деловито замечает старшина. — А лицо-то у вас все в ожогах, к врачу надо.
— Подожди, не до врача, — отвечаю ему и тут же слышу отдаленный разрыв снаряда, за ним другой, третий: где-то совсем рядом бьют орудия крупнокалиберной батареи.
Гул все нарастает, все усиливается...
Запищал зуммер рядом стоящего телефона.
— Слушаю.
В голосе командира полка Уткина прозвучало что-то тревожное и торжественное. [285]
— Давайте весь летный состав ко мне по тревоге! — почти крикнул он в трубку.
Через две — три минуты эскадрилья уже стояла в общем полковом строю.
— Получена телеграмма, противник начал наступление. Поэтому требую еще больше повысить организованность и порядок, строже соблюдать маскировку. Задание поставлю позднее. Завтракать и обедать у самолетов. Командиры эскадрилий ко мне, остальные по местам, — скомандовал командир полка.
Я пошел на командный пункт, а мой заместитель Семыкин, прихрамывая на раненую ногу, повел летный состав эскадрильи.
— Стоять будем насмерть, — начал командир, — таков приказ. Летать будем столько, сколько потребуется, драться до последнего, но ни шагу назад! Вылетать из положения дежурства на аэродроме. Начальник штаба сообщит сигналы. Мобилизуйтесь сами и подготовьте своих подчиненных к длительным, напряженным боям: отдыха не будет до ликвидации наступления противника. Вот и все. Ясно, товарищи?
— Ясно! — отвечаем.
— По эскадрильям!
Мы с заместителем по политчасти решили провести коротенький митинг для того, чтобы каждый солдат знал, какое огромное напряжение сил от него потребуется, чтобы личный состав прочувствовал, что значат эти грозные два слова: «Стоять насмерть».
С восходом солнца по сигналу с командного пункта начали взлетать звенья. В воздухе появились большие группы фашистских бомбардировщиков под прикрытием и без прикрытия истребителей.
С аэродрома было видно, как группа вражеских бомбардировщиков под обстрелом нашей зенитной артиллерии стала на боевой курс. Вот один «юнкерс», оставляя в воздухе клубок черного дыма, взорвался на собственных бомбах от прямого попадания зенитного снаряда. Остальные, атакованные истребителями, развернулись, не дойдя до цели. Район боев постепенно насыщался огнем и металлом, группы бомбардировщиков все летели и летели, а наши летчики бросались в бой, несмотря на численное превосходство сил противника. [286]
Фашисты несли большие потери, но продолжали забрасывать поле боя тысячами бомб и снарядов. После первых ударов авиации пошли танки, тяжелые «тигры» — новинка фашистской военной техники — и «фердинанды». Трудно было представить себе возможность сосредоточения такой массы военной техники и людей на узком участке фронта. Казалось, невозможно выдержать натиск. Однако оборону удерживали войска, испытанные в боях под Москвой и Сталинградом, Одессой и Севастополем. Бронированные чудовища лезли на наши оборонительные рубежи, но не всем им удавалось перейти узенькую первую траншею, где насмерть встал советский солдат.
5 июля 1943 года наша эскадрилья прикрывала район расположения штаба фронта. Бомбардировщики противника не доходили до охраняемого нами района, и бои ограничивались короткими схватками с отдельными группами истребителей, встреченных на подходе к аэродрому. Это объяснялось тем, что основные силы своей авиации противник бросил на первую полосу обороны, пытаясь пробить брешь и выйти на оперативный простор. Некоторые летчики начали выражать недовольство.
— Как же так, — говорил порывистый и горячий Аскирко, — люди воюют, а мы воздух утюжим?
Зато с утра 6 июля мы оказались на направлении главного удара. Бой разгорелся с новой силой. Противник, натолкнувшись на мощную оборону, вводил свежие части. Напряжение усиливалось, фашистам удалось потеснить наши наземные соединения. Гитлеровское командование решило бросить весьма крупные силы, но их встретили наши свежие резервы.
Одна за другой повторялись атаки. На земле, кажется, не было живого места, деревни в районе сражения были объяты пламенем пожара, и в воздухе даже на высоте 2000–3000 метров в кабине самолета пахло гарью.
В составе четверки в первом вылете мы прикрывали район Горлищево. Солнце еще только взошло, а в воздухе уже шло сражение. Десятки истребителей и бомбардировщиков вели бой; трассы пулеметных очередей и зенитных снарядов, перекрещиваясь, разрезали пространство огненными нитями.
В нашем районе под прикрытием двух «мессершмиттов» появился «Хейншель»-126. Посылаю одну пару для [287] уничтожения корректировщика, сам с Орловым атакую истребителей. По тому, как противник принял нашу атаку, было видно, что мы имеем дело с опытными летчиками. Фашисты хотели устроить ловушку: ведущий отошел влево с потерей высоты, а ведомый — вправо с небольшим набором. Мы также вынуждены были разойтись. Иначе один из них набрал бы высоту и затем, имея преимущество в ней, никем не связанный, атаковал бы сверху.
— Атакую ведущего, бей ведомого! — передаю Орлову и иду в атаку.
Выпустив по короткой очереди, мы сошлись с неприятелем на встречно-пересекающихся курсах. Фашист принадлежал, по всей видимости, к «бриллиантовой» молодежи, пришедшей сюда из противовоздушной обороны Берлина, и еще не знал о том, что «як» по своим тактико-техническим качествам превосходит «мессершмитт». Он охотно пошел на воздушный бой, состоящий из фигур высшего пилотажа в вертикальной или наклонной плоскости, то с набором, то с потерей высоты.
Началось «кувырканье». Противник старался зайти в хвост моему самолету, а я — его, стремясь завоевать превосходство. В начале боя он на какую-то долю секунды из верхней точки наклонной петли перешел в пикирование раньше, чем я из нижней точки перевел свой самолет в набор. Но это было только вначале. На второй и третьей вертикалях преимущество было уже на моей стороне: мой «як», превосходя в маневре и скороподъемности, брал верх над «мессершмиттом».
Создаю предельно переносимые перегрузки. Вижу, что противник не из слабых. Для того чтобы выйти победителем, требовалось отдать все силы. Малейшая ошибка — смерть. Не отрываю глаз от самолета врага. Запрокинув голову вверх и превозмогая действие огромных центростремительных сил, приближаюсь к нему. Или противник не поверил в то, что советский истребитель мог обойти его на вертикали, или был слишком привязан к шаблону, но видя, что его положение ухудшается, он продолжал уходить вертикально вверх. При этом скорость в верхней точке упала до минимальной, и его самолет, медленно переваливаясь из положения вверх колесами, казалось, зависал. Этим я и решил воспользоваться. [288]
В одном ставшем последним для фашиста маневре, когда его самолет, словно подвешенный на невидимой нити, медленно преодолевал верхнюю точку, я подошел к нему так близко, что через переднее стекло фонаря в кабине «мессершмитта» увидел летчика с запрокинутой головой, наблюдавшего за мной. Взял упреждение, и длинная очередь накрыла самолет с фашистской свастикой.
Враг вошел в отвесное пикирование. Поединок окончен. На огромной скорости он уходил все ниже и ниже, быстро приближаясь к земле. Наконец огненная вспышка возвестила о том, что самолет вместе с летчиком врезался в землю.
Все! Ищу Орлова, но его нет. «Где он? Если он ведет бой, хорошо бы ему помочь, а если закончил, то надо найти его и продолжить выполнение поставленной задачи». Но никого в этом районе нет — ни пары, которая ушла на уничтожение корректировщика, ни моего ведомого.
«Вот так повоевали, — подумал я. — А что если сейчас придут бомбардировщики и разбомбят Горлищево?»
Кружусь, бросая самолет из стороны в сторону, не отходя от Горлищева. К счастью, бомбардировщики к моему району не подходят, а истребители, сойдясь парами на лобовых, проскакивают дальше, не продолжая боя, а лишь обмениваясь пулеметными очередями.
Наконец время прикрытия вышло, надо лететь домой.
Вдруг с юга-востока показалась группа бомбардировщиков, за ней другая. Разворачиваюсь с набором высоты и занимаю выгодное положение над противником. Одновременно слышу со станции наведения команду:
— Атакуй бомбардировщиков, не допусти к Прохоровке.
Впереди по курсу противника Прохоровка, где сосредоточиваются наши танки.
— Понял, — отвечаю по радио и иду в атаку на флагманскую машину.
Двухмоторный «юнкерс» растет в прицеле. Синими струйками потянулись мне навстречу трассы пулеметных очередей. Выношу перекрестие сетки прицела на упреждение, соответствующее скорости бомбардировщиков и ракурсу цели, нажимаю на гашетки — пулеметы, сделав по одному выстрелу, захлебнулись: кончились патроны. [289]
Продолжаю атаку, иду прямо на самолет ведущего в расчете на то, что враг не выдержит и начнет бросать бомбы. Немного отвернув, чтобы не столкнуться, проношусь между его крылом и стабилизатором. Мои расчеты оправдались: бомбардировщики, не выдержав атаки, открыли бомболюки и начали поспешно отходить на свою территорию. Снова боевой разворот, и я над подошедшей второй группой; повторяю маневр почти в отвесном пикировании. «Юнкерсы» не замедлили освободиться от бомб и, отстреливаясь из всех пулеметов, развернулись в сторону фронта.
За второй группой следовала третья. Еще маневр — и снова атака, опять на флагманский самолет. Фашист, избегая тарана, резко развернул свою машину и наскочил на идущий слева свой самолет. Столкнувшись, оба они начали разваливаться в воздухе. Остальные, сбросив бомбы, стали уходить.
— Благодарю за работу, — прозвучал в наушниках голос командующего.
...Чувствовалась усталость, в горле пересохло настолько, что невозможно было разговаривать. Зарулив на стоянку, узнаю, что Орлов сбил «мессершмитт» и, пристроившись к другой паре, провел еще два воздушных боя.
Мой самолет нуждался в небольшом ремонте: надо было заделать пробоины и заменить разорванный правый бензиновый бак. На эту операцию потребовалось около получаса — время, достаточное, чтобы немного отдохнуть и разобрать вылет.
Поразмыслив, прихожу к выводу, что на этот раз решение было принято неудачно. Я распылил силы, дрались по одному. Спасла только техника пилотирования — главный фактор в сочетании огня и маневра в воздушном бою. Но для того чтобы умело использовать индивидуальную технику пилотирования в групповом бою, необходима хорошая групповая слетанность, позволяющая истребителям наносить мощный групповой удар по врагу. От умелого взаимодействия между отдельными самолетами, парами и звеньями внутри самой группы зависит боеспособность эскадрильи и части в целом. Поэтому лучше было бы главную цель атаковать всеми силами. Такой целью был корректировщик, дававший поправки артиллеристам противника при обстреле наших позиций. [290]
Таким образом, неправильно наметив главный удар, я принял и не совсем верное решение. В сложившейся обстановке, когда основными целями были бомбардировщики противника, не следовало связываться с «мессершмиттами». Подробно разобрав полет и уяснив все его положительные и отрицательные стороны, мы снова были готовы к вылету.
Из-за капонира вдруг показался парторг полка капитан Константинов. Он шел между кустами, по узенькой свежепротоптанной тропинке.
— А где Яша, товарищ капитан?
По лицу парторга можно было догадаться, что он принес неприятную весть. Его доброе лицо было мрачным. Все как-то притихли, чуя неладное.
— Нет, брат, твоего друга, — сказал Константинов.
На рассвете нашли его самолет. Варшавский сел смертельно раненным: пуля попала в грудь навылет. Когда к нему подбежали и открыли фонарь, он смог лишь повернуть голову и сказать: «Командира не послушал», — и тут же в кабине умер.
Привезли его записную книжку и дневник.
Константинов протянул мне потрепанный блокнотик.
«Сегодня меня назначили старшим летчиком, но у меня нет ведомого. Буду по-прежнему летать в паре с командиром. Да это и лучше. По всему видно, что ожидаются сильные бои, а я еще по-настоящему, можно сказать, не дрался — есть возможность поучиться», — писал Варшавский, видимо сидя в кабине на дежурстве, перед своим последним вылетом.
Тяжело переживали летчики гибель боевого товарища. Болью сжималось сердце. Вспомнились наши совместные вылеты, проведенные бои. И вместе с тем необходимо было обратить внимание летчиков на ошибку, стоившую жизни.
— Запомните раз и навсегда: если командир подает команду «За мной», то иди и не думай заниматься каким-либо изобретательством. Надо понимать, что ведущему некогда рассказывать в бою, почему он пошел или не пошел в атаку. Опытный и грамотный в тактическом отношении летчик поймет каждый маневр командира и без команды, но даже если и не поймет, не отступит ни на шаг от приказания, — объяснял я летчикам. [291]
На аэродроме непрерывно слышались пулеметные очереди, рев надрывающихся авиационных моторов, короткие разрывы бомб и неугомонный грохот артиллерийских залпов.
Красный диск солнца еле просматривался сквозь дым и пыль.
...Взвилась сигнальная ракета, возвещая вылет очередной четверки. Веду звено в район Бутово — Раково — Стрелецкое. В воздухе тучи дыма и пыли, на земле красное пламя пожаров: горят танки, самолеты, горит все, кажется, горит сама земля. Кое-где видны разрывы зенитных снарядов, и по их цвету можно угадать, какие самолеты находятся под обстрелом: разрывы наших снарядов образуют синий дымок, а врага — черный.
Фашистам удалось вклиниться в нашу оборону. Снаряды рвали воздух, землю, машины. В груду обломков превращались железо и сталь, но советский воин стоял. Он верил в победу и победил. [292]