В первые дни войны
Родился 13 марта 1916 года. С сентября 1937 по декабрь 1940 года проходил действительную срочную военную службу. В июле 1941 года военкоматом города Свердловска вновь призван в Советскую Армию. Участвовал в боевых действиях на Калининском и 1-м Прибалтийском фронтах в составе 619-го артиллерийского полка 179-й стрелковой дивизии. Был командиром взвода, начальником штаба артиллерийского дивизиона; воинское звание — капитан.
Имеет одно ранение.
Награжден орденом Отечественной войны II степени, двумя орденами Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими.
После войны, до февраля 1957 года, служил в органах МВД.
Член КПСС с апреля 1943 года.
В институте работает с апреля 1966 года. В настоящее время — инженер СКБ. [109]
В сентябре 1937 года меня призвали на срочную службу в Красную Армию, в артиллерию. Окончил полковую школу командиров отделений по специальности вычислитель-топограф и артиллерийские курсы усовершенствования командного состава. Уволен в запас в звании лейтенанта в декабре 1940 года, поступил чертежником в «Уралэнерго», зажил новой, гражданской жизнью.
Но вскоре, через каких-то шесть месяцев, мне снова пришлось надеть шинель и взять в руки оружие — для защиты нашей Родины.
...В то утро, 22 июня 1941 года, запомнившееся мне на всю жизнь, на редкость теплое и тихое, даже жаркое, я загорал на берегу Верх-Исетского пруда, наслаждался воскресным отдыхом.
Приехал домой, а мать говорит:
— Саша, война началась...
Не хотелось верить.
— Что ты говоришь, мама? Слухи, наверное. Сплетни.
— Нет, сынок, по радио товарищ Молотов выступал.
Помолчали.
— А может, ты не так поняла?
— Эх, Саша, если б не так, — горестно вздохнула мать.
Из радиорепродуктора в тот момент лилась музыка — торжественная, строгая. Через некоторое время передача о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну прозвучала вновь — никаких сомнений не осталось: началась война.
К этому известию и к самой войне я отнесся как к факту, который был не столь уж неожиданным. Для [110] многих не была секретом подготовка страны к возможной войне, к отпору фашизму.
Стал ждать повестку из военкомата. И хотя проходил день за днем, а меня не вызывали, знал, что обо мне не забыли, а просто не подошел черед.
3 июля 1941 года мы собрались всем коллективом в зале «Уралэнерго» и в полнейшей тишине прослушали речь Сталина — обращение ко всему советскому народу встать на защиту своей Родины. Война была объявлена священной, долгом каждого гражданина СССР.
На следующий день мне вручили долгожданную повестку, быть 5 июля 1941 года в военкомате. С того часа начался новый, пожалуй, самый значительный, этап моей жизни.
В тот же день нас отвезли в Пермь. Здесь дислоцировался артиллерийский полк, в котором я проходил срочную службу. Теперь его формировали только личным составом и по условиям военного времени завершили всю работу в три дня.
Вместо пистолетов командирам тоже выдали карабины и по 15 патронов к ним.
8 июля эшелон вышел из Перми, а через 4 дня, вблизи города Великие Луки, нас бомбили. В небе куролесил один-единственный фашистский стервятник.
Мы высыпали из товарных вагонов и стали палить по вражескому самолету. Паровозный машинист, видать, уже обстрелянный, умело маневрировал, и бомбы падали то впереди, то позади эшелона.
Отбомбившись, немецкий самолет ушел. Безнаказанно. А что мы могли сделать со своими карабинами? Хотя, как я позднее убедился, бывали счастливые случайности, [111] когда и винтовочная пуля разила летящую махину с крестами на крыльях.
До Великих Лук наш состав дотянули, в общем, благополучно. Пехотный полк сразу отправили на передовую, а нам приказали ждать представителя фронта.
Неразбериха, неопределенность положения, сознание того, что мы все еще не связались с вышестоящим командованием — все это не могло не нервировать, но мы, командиры, не выдавали тревог, всем своим видом и поведением старались внушить красноармейцам уверенность. Я не отходил от своего взвода топографов, чтобы подчиненные видели, что командир с ними.
Расположились в здании клуба в центре города. Точнее — во дворе, на полянке, под деревьями. День выдался жаркий, в помещениях стояла нестерпимая духота.
Поступил приказ майора-пехотинца: артиллеристам сдать патроны. Приказ есть приказ и его следует выполнять беспрекословно. Однако мы, старший лейтенант и еще один лейтенант, стали возражать, доказывая майору, что нельзя нашу команду оставлять совсем без боеприпасов, ведь враг — рядом, это мы определили по канонаде за пределами города. Майор внял нашим доводам. На раскинутую плащ-палатку мы высыпали патроны (кое-кто, правда, оставил себе по одному), нам отсчитали по пять штук, остальные отдали пехотинцам, уходившим туда, откуда раздавалась канонада.
Опять налет. Теперь в белесом от жары небе сновало несколько хищников с белыми крестами на крыльях. Кто-то палил по врагу, но мы берегли патроны.
Фашисты норовили бомбить центр города. Поэтому [112] мы решили перебраться на окраину, чтобы не подвергать себя лишнему риску. Бомбежка продолжалась. С непривычки казалось, не будет ей конца. Тем, кто не испытывал на себе бомбовые удары, невозможно представить, что это такое. Прячешься за любой предмет, способный служить защитой. Канава, ложбинка, впадина кажется спасительной. Гул моторов и свист падающих бомб словно сковывает и напрягает каждый мускул, ждешь, что черные точки, выпавшие из самолетного брюха и растущие с каждым ударом сердца, эти железные «шкатулки», начиненные смертью, летят, несутся прямехонько на тебя. Не так-то просто пересилить себя и заставить действовать, когда рядом рвутся с грохотом эти дьявольские бомбы, взметая в небо доски, бревна, кирпичи, еще недавно, секунду назад бывшие домами; с визгом, леденящим кровь, рассеивая вокруг острые осколки металла, рвущие живое тело, пронзающие его насквозь... Страшно! Но страх не всегда порождает трусость. Страх можно преодолеть. Не избавившись от него, не выдавив из себя, невозможно стать настоящим солдатом, способным выполнить свой долг.
Было ли мне страшно во время той бомбежки? Не скрою — да. Но мы подбадривали друг друга, чувствовали близость друзей и готовность любого из нас прийти на помощь, и это помогало победить страх, убедить себя, что «она» падает не на твою голову. Кстати, у нас тогда и касок-то защитных не было.
Мы перебрались на окраину города, там было поспокойнее. Но на противоположном конце города, вернее, где-то за городской чертой, когда стемнело, порой высвечивались пунктирные линии и веера — стреляли [113] трассирующими пулями. Там продолжался бой и, похоже, приближался к нам.
Несмотря на сумятицу, нам удалось узнать, что формирование проходит в городе Торопце. Мы понимали, что надо как можно быстрее соединиться с полком. Возможно, нас там ждут, очень ждут, ведь люди выбывают из строя быстрее, чем техника.
На совете командиров решили: продвигаться в Торопец. Но легко сказать — продвигаться: у нас не было полевых карт. Пошли по дороге, расспрашивая встречных местных жителей. Отмахали примерно километр, когда нас нагнала автомашина, из нее вышел старший лейтенант, спросил, куда следует взвод. Я ответил:
— В Торопец.
Старший лейтенант приказал повернуть назад и присоединиться к пулеметному батальону, который оборонял высоту. Высотку, с которой хорошо просматривался город, заняли пулеметчики. Мы охотно примкнули к ним.
Нам отвели рубеж внизу, в ложбине, на подступах к высоте. Так как у нас не было даже лопат, землю сгребали каблуками сапог и ботинок в этакие брустверы. Наша команда, около 30 красноармейцев, старший лейтенант и два младших лейтенанта, получила хороший подарок — две полные коробки патронов.
Часа через два стрельба приблизилась, за лесочком замечено было какое-то оживление. Я послал связного к командиру пулеметного батальона, но связной вскоре вернулся и доложил, что высота оставлена, в роще никого нет. Не поверил своим ушам — послал вторично. И на сей раз вестовой сообщил то же самое.
Посовещавшись, мы решили снова двинуться прежним [114] маршрутом к Торопцу. Отходили из-под высоты, стараясь не привлекать внимание противника. Вдалеке виднелся лес и оттуда слышался неясный шум моторов, вероятно, танковых.
Отошли к лесу. Нас все-таки заметили, обстреляли. Шпарили из минометов. Однако отошли без потерь. Пробирались параллельно дороге на Торопец, лесочками. Перебегали открытые места. Вскоре на поляне наткнулись на маленький аэродром: поле, какое-то дощатое строение с болтающейся на мачте полосатой «кишкой», которая показывает направление и примерную скорость ветра.
В углу аэродромчика, огражденного колючей проволокой, уткнулся пропеллером в землю наш «ястребок». Возле двукрылого «кукурузника» сновали люди в летной форме. Им было не до нас.
Ориентировались мы по солнцу, шли по высоткам, а попали в болото. Сначала под ногами захлюпала вода, вскоре болотная жижа поднялась до колена. Кругом березняк и осинник. До сего дня помню несуразицу обстановки: прекрасный летний день, июльский безлюдный лес, впереди болото. Кто знает, куда оно нас уведет — прыгнешь на кочку, а она плавно вниз уходит. Советуемся с младшим лейтенантом: как быть? Решили: идти прямо, не сворачивать. И набрели-таки на проселочную дорогу. Сгущались сумерки.
Впереди шагают трое. Остальные за ними, на безопасном расстоянии.
Уже почти стемнело, когда наткнулись — в лесу! — на какой-то дом. Возле него люди, автомашина стоит, полуторка, в кузове — узлы с пожитками, ящики с документами. Кто такие? Беженцы. Тоже — в Торопец. [115]
Не стали мешкать. Надо спешить. Медленно продвигаемся лесными опушками, но не выпускаем из виду дорогу, чтобы опять не заплутать. Устали, еле плетемся. Мечтаем о жилье, об отдыхе.
Нам повезло — вот он, скошенный луг, вдали на зеленоватой полоске горизонта чернеют очертания изб — деревня! Собаки почуяли нас, забрехали.
Спрашиваю: «Кто пойдет на разведку?» Нашелся доброволец. Бежим с ним, пригнувшись, по колючей стерне. От плетня ползем по-пластунски к ближайшей избе, чутко прислушиваемся. Под окном слышим приглушенные голоса. Тихонько стучим в стекло. Старческий голос:
— Кто там?
— Открой, дедушка, свои.
Дед открывает окно.
— Немцы не приходили?
— Не были, так их разэдак. Наши днем проезжали. С ранеными на повозках, с пулеметами.
Подумал: наверное, пулеметный батальон, наш сосед по высотке.
Вернулись к оставшимся на опушке, посовещались и окончательно решили — не останавливаться на ночлег. Идти, пока хватает сил. Порядок продвижения тот же: дозор из трех человек — впереди, остальные — за ним.
Не могу сказать, какое расстояние нам удалось преодолеть. И вдруг окрик: — Кто идет?
Отвечаю, свои.
— Стой! Стрелять буду!
Подхожу без оружия, с поднятыми руками. Объясняю. Один из красноармейцев ведет меня к командиру. [116] Ба! Да это же старший лейтенант, комбат пулеметчиков.
— Почему без приказа оставили позицию? — строго, в упор спрашивает меня старший лейтенант.
— Я выполняю приказ — доставить команду на пополнение своего полка. Формирование — в Торопце. А вот вы ушли, не предупредив нас...
— В Торопце разберемся, — отрезал комбат.
Привал у пулеметчиков закончился. А мы не успели отдохнуть. И шли до утра.
На рассвете — передышка. Уснули возле костра, еще не коснувшись головой сырой и холодной от росы травы. Малость отдохнули — и потопали дальше. Днем наткнулись еще на одну группу — пехотинцев. Они ели свежий ржаной хлеб. Откуда? Оказывается, недалеко от дороги стоит пекарня. Я бросился к ней. Нашел хлебопека — женщину лет под пятьдесят, по-мужски сильную, неразговорчивую, хмурую. Попросил ее накормить красноармейцев. Она выслушала меня и спросила:
— Куда идете?
— В Торопец.
— Кто бегит в Торопец, тех мы не кормим, — отрезала невеселая хозяйка пекарни.
Никакие мои увещевания не помогли. Разозлился.
— Фашистам достанется хлеб, мамаша.
Она взъерепенилась.
— Лопатой щас тебя огрею, такой-сякой. Сбегаете, дизинтиры. Нас бросаете, на кого?
Что я мог возразить? Женщина твердо заявила:
— Кормить будем только тех, кто идет в Великие Луки, с фашистами сражаться. [117]
Горько об этом вспоминать, но вернулся я из пекарни с пустыми руками.
Еду мы все-таки раздобыли, но разговор в пекарне мне надолго запомнился. Кто из нас был прав? Наша группа еле шла, многопудовым грузом давила на плечо винтовка, от голода мутило, а вместо хлеба приходилось выслушивать такое. Но и ее, эту в матери мне годящуюся женщину, труженицу, простую русскую бабу мы и в самом деле оставляли на милость наступающему врагу. А какими «милостивыми» были фашисты, мы уже знали.
Стиснув зубы, мы отступали, чтобы сплотиться и дать извергам достойный отпор.
На попутной машине я добрался-таки до Торопца. Передо мной стояло несколько задач: разыскать штаб своего полка, добыть питание для команды и доставить его в деревушку, где остановились.
Вечерело. Город кишел войсками. Довольно быстро отыскал хозяйственную часть, где встретился с капитаном, сопровождавшим наш эшелон. Там же находился и комбат пулеметчиков. Увидев меня, он сходу сообщил капитану, что наша группа самовольно покинула позиции за Великими Луками.
Капитан предоставил мне возможность высказаться в свое оправдание.
— Вас обоих, товарищи командиры, следовало бы отдать под трибунал, если б не было приказа оставить позиции. Получайте, лейтенант, все, что положено, и возвращайтесь к своей команде, — обратился капитан ко мне.
Не теряя времени, получив документы, направился на склады. Мне повезло и на сей раз, на попутной [118] машине продукты довез до населенного пункта, находившегося километрах в пяти от деревни, где расположилась наша команда. Рано утром мы, наконец-то, поели горячего варева. Для последнего перехода каждый получил сухари, воблу, сахар. И сразу — в Торопец. Ночевали, помню, у реки. А на следующий день уже добрались до сборного пункта. Отовсюду сошлись несколько тысяч человек. Здесь мы пробыли с неделю, пока не был получен приказ укомплектовать личным составом артиллерийскую батарею и отправить на передовую.
Тогда, пожалуй, впервые стал свидетелем того, как красноармейцы и командиры, лично побывавшие в боях, вышедшие из окружения, снова просились — и требовали! — отправить их на передовую. Даже возникали споры, кому положено такое почетное право первому. Предпочтение отдавали тем кадровикам, кто недавно отслужил срочную службу. Но рвались на «передок», без всякого преувеличения, все. Явным было массовое ожесточение, желание отомстить врагу. Это была хорошая злость, которая помогает драться. Думали, что на этом кончилась неразбериха первых месяцев войны.
...И вот мы, в составе артиллерийской батареи со своим топографическим взводом, оснащенным стереотрубой, биноклем, рейкой и журналом, месим пыль по расхлябанной дороге.
Вдруг нам преграждает путь отряд особого назначения (ООН), командир — полковник Бунин.
— Будете у меня воевать, — коротко распорядился полковник, выслушав меня.
Так привелось мне и в разведке послужить. ООН — заслон, не позволяющий отдельным группам фашистов, [119] диверсантам и разведчикам просачиваться в наши тылы.
Стали мы ходить в разведку. Крепко подружился я с земляком Кропачевым. Ухожу на задание — ему оставляю документы, адреса родных и прощальное письмо, он — мне. Хороший парень у нас был и командир батальона, лейтенант Петров — смелый, душа-человек. В разведке, какой ты есть, таким и раскроешься весь.
С месяц мы держали отведенный нам участок, систематически прочесывая местность, но с немцами не встречались. Жили в пустых конюшнях, КП расположился в будке конюха или сторожа. По тогдашним меркам такие жилищные условия мы считали весьма комфортабельными.
И вот приказ: взять «языка». В рейдовую группу вошло около семидесяти человек. В основном — из нашей артиллерийской команды. Лейтенант Петров усилил группу двумя опытными разведчиками. Дали нам станковый и ручной пулеметы, несколько автоматов. Я, как и прежде, не расставался с карабином. Командование группой поручили старшему лейтенанту, из артиллеристов.
На задание вышли — чуть рассвело. Двенадцать километров отмахали. Выбрались на большую поляну, по которой пролегала дорога. Расположились для отдыха на опушке леса. Вскоре на дороге показались двое в гражданской одежде — мужчина и женщина. Расспросили их. С их слов, немцы поблизости не появлялись. Если б и в самом деле было так. А фашисты-то были рядом. Они умышленно пропустили этих гражданских мимо, а те их не заметили.
Засаду фрицы организовали тщательно. Хорошо замаскировались [120] в раскидистом кусте на перекрестке дорог, устроились с удобствами — на складных табуретах. Немцы — пунктуальные: позавтракали ворованными курами, разогрев их на сковородке с помощью таблеток сухого спирта, чтобы не дымить костром.
К развилке сначала вышли трое из группы старшего лейтенанта во главе со здоровяком — старшиной, детиной почти двухметрового роста. Они ничего подозрительного не заметили, и все собрались вместе — обсудить, куда дальше продвигаться, какую дорогу выбрать, или разделиться на две группы. И в этот момент из куста резанули автоматные очереди. Они были настолько неожиданными и полосовали так жестоко и точно, что тут же раздались стоны и крики, и остальные, услышав, залегли.
Старший лейтенант скомандовал: «Назад! Ползком!» Отстреливаясь, разведчики отступили, волоча за собой раненых.
Видимо, старший лейтенант подумал, что его группа нарвалась на авангард крупной воинской части, посчитал нецелесообразным вступать в бой и приказал отступить в тыл. В его группе было около 30 бойцов. Другая группа, в которой находились я, лейтенант Петров и батальонный комиссар, заняла оборону.
Старший лейтенант хотел избежать больших потерь, но не учел того, что задание, цель его была важнее, гораздо важнее. «Языка» необходимо было захватить, необходимо. От успеха этой операции зависела очень масштабная операция.
Для успеха дела наши группы объединились и пошли вперед. Вскоре столкнулись с колонной немцев. Встреча была неожиданной — на лесной дороге, как [121] говорится, нос к носу. Петров первым крикнул: «Огонь!»
Сразу грянули залпы и очереди. Раздалось отчаянное «ура!»
Выскочив из-за куста, я заметил фашиста, упал навзничь и, ориентируясь на травинку, стал стрелять. Немец замолчал. Опять: «Ура!» Вскакиваю, бегу, стреляю.
Фашисты не выдержали — отступили. Нам удалось захватить живыми двух солдат и офицера. И еще какого-то белобрысого сопляка лет 16–17, но тоже в военной форме. Достался и трофей — легкая пушка.
Главное было сделано — задание выполнено. Петров повел пленных, я вместе с красноармейцами из своего взвода остался для прикрытия. Наступил полдень. За озером послышался гул моторов, доносились отрывистые голоса — неужели погоня? А у нас ручной пулемет вышел из строя. И всего-то в команде вместе со мной осталось восемь человек.
Минул час, второй. Стало смеркаться. И я распорядился отходить.
Внезапно в воздухе появились самолеты. Один пронесся низко над землей, я разглядел на его крыльях красные звезды. Однако он лупанул по нам из пулемета — заметил. Но нам повезло — ни одна пуля не задела. Обидно было бы получить свинцовый подарочек от своих же. Вернулись на поляну, где незадолго до этого объединились. И попали под артобстрел бризантными снарядами. Непонятно, кто бил — свои ли, фрицы ли. Но и на сей раз прошли опасную зону без потерь. Стемнело. Добрались до своего поста — наконец-то. За выполнение задания командир полка поощрил нас — [122] три дня отдыха. Передвижную баню привезли. Помылись мы в свое удовольствие, после стольких-то мыканий, белье чистое надели, отоспались.
Так началась моя фронтовая жизнь. Это были самые трудные дни, хотя на войне легких дней вообще не бывает.
Из всего пережитого первые сражения с врагом важны тем, что жестокая сила фашистской смертоносной машины не смяла нас, нашего духа, мы выстояли. Выстояли, чтобы победить. [123]